Первая красотка в городе

Чарльз Буковски, 1972

Чарльз Буковски – культовый американский писатель XX века, чья европейская популярность всегда обгоняла американскую (в одной Германии прижизненный тираж его книг перевалил за два миллиона), автор более сорока книг, среди которых романы, стихи, эссеистика и рассказы. Несмотря на порою шокирующий натурализм, его тексты полны лиричности, даже своеобразной сентиментальности. Буковски по праву считается мастером короткой формы, и его сборник «Первая красотка в городе», составляющий своего рода двухтомник с классическими «Историями обыкновенного безумия», – яркое тому подтверждение: доводя свое фирменное владение словом до невероятного совершенства, Буковски проводит своего лирического героя – бабника и пьяницу, явное альтер эго автора, – по всем кругам современного ада. Книга также выходила под названием «Самая красивая женщина в городе». В книге присутствует нецензурная брань!

Жизнь в техасском борделе

Я слез с автобуса в этой техасской дыре, стоял жуткий холод, а у меня запор, но вот поди ж ты — комната здоровенная, чистая, всего $5 в неделю, к тому же с камином, и только я разлатался, как залетает в комнату этот черный дедуля и ну кочергой такой длинной в камине шурудить. Дровишек-то не было, вот я и думаю: чего это он тут кочергой своей в моем камине расшурудился? А он смотрит на меня, крантик свой в кулачке зажал и шипит этак вот: «иссссссс, иссссссс!» И я подумал: что ж, он с чего-то решил, что я распиздяй залетный, но поскольку я не из таких, то помочь ему ничем не могу. М-да, подумал я, таков весь мир, так уж он устроен. Он навил еще несколько кругов по комнате со своей кочергой, потом отчалил.

После чего я забрался в постель. От автобусных перегонов у меня всегда запор — и бессонница к тому же, впрочем, бессонница у меня постоянно.

В общем, только дедуля с кочергой из комнаты вымелся, я растянулся на кровати и подумал: ну вот, может, через несколько дней и опростаюсь.

Тут дверь открывается снова, и заходит такое нехило втаренное существо, женского пола, опускается на колени и давай полы драить, а задница у нее так и ходит, так и ходит, так и ходит, а она полы-то все драит и драит.

— Славная девчушка нужна? — спрашивает.

— Нет. Подыхаю от усталости. Только что с автобуса. Мне отоспаться надо.

— А милая жопка тебя как раз и убаюкает. К тому же — всего пятерка.

— Я устал.

— Хорошая чистенькая девчушка.

— Где она?

— Это я.

Она поднялась с колен и повернулась ко мне.

— Прости, но я правда слишком устал.

— Всего $2.

— Нет, извини.

Она вышла. Через несколько минут я услыхал голос этого мужика:

— Так, говоришь, жопу свою ему толкнуть не смогла? Да мы дали ему лучший номер всего за пятерку. И ты теперь мне говоришь, что не смогла ему толкнуть жопу?

— Бруно, я пыталась! Чес-слово, ей-бо, пыталась, Бруно!

— Блядина ты грязная!

Я знал этот звук. Не пощечина. Хорошим сутенерам по большинству не безразлично, есть бланш на лице или нет. Они бьют по щеке, чтобы пришлось пониже, но подальше от глаза и рта. У Бруно, должно быть, неслабая конюшня. То определенно был удар кулака о голову. Женщина взвыла, ударилась о стену, а братец Бруно заехал ей еще разок, аж стена вздрогнула. Так она и отскакивала, то от стены, то от кулаков, и орала, а я потягивался в постели и думал: н-да, жизнь иногда и впрямь занимательна, но что-то не очень мне охота все это слушать. Если б я знал, что так все обернется, я б ей уделил.

Потом я заснул.

Наутро встал, оделся. Естественно, оделся. Но просраться все равно не получалось. Поэтому я вышел на улицу и стал искать фотомастерские. Зашел в первую.

— Слушаю вас, сэр? Хотите сняться на карточку?

Она неплохо выглядела — рыжие волосы, улыбается мне снизу вверх.

— С такой-то рожей — зачем мне на карточку сниматься? Я ищу Глорию Уэстхейвен.

— Я Глория Уэстхейвен, — ответила она, закинула ногу на ногу и поддернула юбку. А я думал, нужно сдохнуть, чтобы попасть в рай.

— Что это с вами такое? — спросил я ее. — Какая вы Глория Уэстхейвен? Я познакомился с Глорией Уэстхейвен в автобусе из Лос-Анджелеса.

— А у нее что?

— Я слыхал, у ее матери тут фотостудия. Пытаюсь вот ее найти. В автобусе между нами кое-что было.

— Хотите сказать, что в автобусе между вами ничего не было?

— Мы с нею познакомились. Когда она выходила, у нее в глазах стояли слезы. Я доехал до самого Нового Орлеана, потом сел на автобус обратно. Ни одна женщина раньше из-за меня не плакала.

— Может, она плакала из-за чего другого.

— Я тоже так думал, пока остальные пассажиры не начали меня материть.

— И вы знаете только, что у ее матери тут фотостудия?

— Только это и знаю.

— Ладно, слушайте, я знакома с редактором главной газеты в этом городе.

— Меня это не удивляет, — заметил я, глядя на ее ноги.

— Хорошо, напишите мне, как вас зовут и где остановились. Я ему позвоню и расскажу, что с вами случилось, только придется кое-что изменить. Вы познакомились в самолете, понятно? Любовь в небесах. Потом вы расстались и потеряли друг друга, понятно? И прилетели аж из самого Нового Орлеана, зная только, что у ее матери тут фотостудия. Ясно? Завтра утром напечатают в колонке «М — К — ». Договорились?

— Договорились, — ответил я. Кинул прощальный взгляд на эти ноги и вышел, а она уже набирала номер. Вот я во 2-м или 3-м крупнейшем городе Техаса — и он у меня в кармане. Я направился к ближайшему бару…

Внутри было довольно людно для такого часа. Я устроился на единственном свободном табурете. Ну, не совсем, потому что свободных табуретов было два — по бокам какого-то здоровенного парняги. Лет 25, больше 6 футов росту и чистого весу фунтов 270. Значит, сел я на табурет и взял пива. Выпил стакан, заказал другой.

— Вот когда так пьют, мне нравится, — произнес парняга. — А то эти задроты сидят, один стакан сосут целую вечность. Мне нравится, как ты себя держишь, чужак. Чем занимаешься и откуда ты?

— Ничем не занимаюсь, — ответил я, — и я из Калифорнии.

— Думаешь чем-нибудь заняться?

— Не-а, не думаю. Тусуюсь вот.

Я отпил половину второго стакана.

— Ты мне нравишься, чужак, — сказал парняга, — поэтому я тебе доверюсь. Но скажу на ушко, потому что, хоть я бык и здоровый, боюсь, перевес слегка не на нашей стороне.

— Запуливай, — сказал я.

Парняга склонился к моему уху.

— Техасцы — говно, — прошептал он.

Я огляделся и тихонько кивнул: да, мол.

Когда его кулак долетел до цели, я очутился под одним из тех столиков, которые по вечерам обслуживает официантка. Я выполз, платком вытер рот, посмотрел, как весь бар грегочет, и вышел наружу…

В гостиницу я войти не смог. Из-под двери торчала газета, а сама дверь была чуть-чуть приотворена.

— Эй, впустите меня, — сказал я.

— Ты кто? — спросили меня.

— Из 102-го. Уплачено за неделю вперед. Фамилия Буковски.

— А ты не в сапогах, а?

— В сапогах? С какой стати?

— Рейнджеры.

— Рейнджеры? Это чего еще?

— Тогда заходи, — ответили мне…

Не провел я в номере и десяти минут, как уже лежал в постели, подобрав вокруг себя эту сетку. Вся кровать — сама по себе немалая, да еще и с крышей — была обмотана сеткой. Я ее подобрал с краев и улегся в самой середине, а сетка вокруг. От этого я себя прямо педрилой каким-то почувствовал, но, учитывая ход событий, можно и педрилой. Мало того, в двери повернулся ключ, и она отворилась. На сей раз вошла приземистая и широкая негритянка с довольно-таки доброй физиономией и совершенно необъятным задом.

И вот эта большая добрая черная деваха откидывает мою педрильную сетку и воркует:

— Дорогуша, пора простынки менять.

А я ей:

— Так я же вчера только заехал.

— Дорогуша, здеся мы не по твоему распорядку простынки меняем. Давай вытаскивай розовую попку и не мешай мне работать.

— Угу, — сказал я и выпрыгнул из постели в чем мама родила. Деваху это, похоже, не смутило.

— Хорошая у тебя кроватка, дорогуша, — сообщила она. — У тебя во всем отеле лучший номер и лучшая кроватка.

— Наверное, мне повезло.

Расправляет она простыни, а сама мне весь свой зад на обозрение выставила. Продемонстрировала, значит, потом поворачивается и спрашивает:

— Ладно, дорогуша, простынки я постелила. Что-нибудь еще надо?

— Ну, 12–15 кварт пивка бы не помешали.

— Принесу. Только денежки вперед.

Я дал ей денег и прикинул: ну, поехали. Лег, педрильно подоткнул под себя со всех сторон эту сетку и решил: утро вечера мудренее. Но широкая черная горничная вернулась, я снова откинул сетку, и мы сели болтать и пить пиво.

— Расскажи мне о себе, — попросил я.

Она захохотала и рассказала. Конечно, в жизни ей пришлось несладко. Уж и не знаю, сколько мы так пили. В конце концов она залезла под эту сетку и выебла меня так, как мне редко в жизни доводилось…

Назавтра я поднялся, прошелся по улице и купил газету: вот она, в колонке популярного обозревателя. Упоминалось и мое имя. Чарльз Буковски, прозаик, журналист, путешественник. Мы познакомились в воздухе, милая дамочка и я, и она приземлилась в Техасе, а я отправился дальше в Новый Орлеан выполнять задание редакции. Но прилетел обратно, поскольку милая дамочка не шла у меня из головы. Зная только, что у ее матери здесь фотостудия.

Я вернулся в гостиницу, раздобыл пинту виски и 5 или 6 кварт пива и наконец просрался — что за радостное действо! Должно быть, колонка повлияла.

Я снова забрался под сетку. Тут зазвонил телефон. Отводная трубка. Я выпростал руку и снял.

— Вам звонят, мистер Буковски. Редактор «М — К — ». Разговаривать будете?

— Буду, — ответил я, — алё.

— Вы — Чарльз Буковски?

— Да.

— Как вы оказались в такой дыре?

— Вы о чем? Люди здесь довольно славные, я погляжу.

— Это самый паршивый бордель в городе. Мы уже 15 лет пытаемся выжить их отсюда. Что вас туда привело?

— Было холодно. Я поселился в первой попавшейся гостинице. Сошел с автобуса, а здесь холодища.

— Вы прилетели на самолете. Не забыли?

— Не забыл.

— Хорошо, у меня есть адрес вашей дамочки. Надо?

— Надо, если не возражаете. Если не хотите давать, ну его на фиг.

— Я просто не понимаю, зачем вы живете в такой дыре.

— Ладно, вы — редактор самой большой газеты в этом городе и звоните мне, а я в техасском борделе. Слушайте, давайте расстанемся, и все. Барышня плакала или что-то вроде; мне запало в душу. Я уеду отсюда первым же автобусом.

— Подождите!

— Чего ждать?

— Я дам вам ее адрес. Она прочла колонку. Прочла между строк. Позвонила мне. Она хочет вас увидеть. Я ей не сказал, где вы остановились. У нас в Техасе народ гостеприимный.

— Да, я как-то вечером зашел в один ваш бар. На себе почувствовал.

— Вы еще и пьете?

— Не просто пью — запоем.

— Мне кажется, не стоит давать вам адрес этой девушки.

— Так забудьте тогда про все это к ебене матери, — сказал я и повесил трубку…

Телефон зазвонил снова.

— Вам звонок, мистер Буковски, от редактора «М — К — ».

— Давайте его сюда.

— Слушайте, мистер Буковски, нам нужно продолжение вашей истории. Многие читатели интересуются.

— Скажите своему обозревателю, чтоб черпал из воображения.

— Послушайте, можно у вас спросить, чем вы зарабатываете на хлеб?

— Ничем не зарабатываю.

— Разъезжаете на автобусах и доводите девушек до слез?

— Это не всякому дано.

— Послушайте, я готов рискнуть. Я вам дам ее адрес. Сгоняйте и встретьтесь с нею.

— А может, это я рискую?

Он продиктовал мне адрес.

— Вам рассказать, как туда добраться?

— Не стоит. Если я бордель тут отыскал, и ее дом найду.

— Мне в вас что-то не очень нравится, — сказал он.

— Да идите вы… Если у нее жопка что надо, я вам позвоню.

И повесил трубку…

У нее оказался маленький бурый домик. Дверь открыла какая-то старушка.

— Я ищу Чарльза Буковски, — сообщил я. — Нет, прошу прощения, — сказал я. — Я ищу некую Глорию Уэстхейвен.

— Я ее мама, — ответила старушка. — А вы — человек из аэроплана?

— Я человек из автобуса.

— Глория прочла колонку. Она сразу поняла, что это вы.

— Чудесно. Что теперь будем делать?

— Ой, заходите же.

Я зашел же.

— Глория! — завопила старушка.

Вышла Глория. Нормально выглядит, но все равно. Типичная рыжая техасская бабца, кровь с молоком.

— Проходите сюда, прошу вас, — сказала она. — Извини нас, мама.

Она завела меня к себе в спальню, но дверь не закрыла. Мы сели — подальше друг от друга.

— Чем занимаетесь? — спросила она.

— Я писатель.

— О, как мило! Где публиковались?

— Я не публиковался.

— Значит, в некотором смысле, вы не совсем писатель.

— Точно. И живу я в борделе.

— Что?

— Я сказал, что вы правы, я в самом деле не писатель.

— Нет, я про другое.

— Я живу в борделе.

— Всегда живете в борделях?

— Нет.

— А почему вы не в армии?

— Не прошел мозгоправа.

— Шутите.

— Рад, что нет.

— Не хотите воевать?

— Нет.

— Они Пёрл-Харбор разбомбили.

— Слыхал.

— Вам не хочется воевать против Адольфа Гитлера?

— Не очень. Пусть лучше кто-нибудь другой.

— Вы трус.

— Да, трус, но дело не в том, что мне противно убивать человека, — я не люблю спать в казарме, где храпит куча народу, а потом чтоб меня будил своим горном какой-нибудь безмозглый недоебок, и мне не нравится носить это чесучее унылое говно защитного цвета: кожа у меня чувствительная.

— Я рада, что у вас хоть что-то чувствительное.

— Я тоже рад, но лучше б не кожа.

— Может, вам следует кожей и писать.

— Может, вам следует писать своей пиздой.

— Вы подлец. И трус. Кто-то ведь должен обратить вспять фашистские орды. Я помолвлена с лейтенантом Флота США, и, если б он сейчас был здесь, он бы вас хорошенько проучил.

— Это уж точно, и я тогда стал бы еще подлее.

— По крайней мере, он показал бы вам, как быть джентльменом с дамами.

— Вы, наверное, правы. Если б я убил Муссолини, я бы стал джентльменом?

— Конечно.

— Пойду запишусь немедленно.

— Вас не взяли. Сами признались.

— Признался.

Мы оба долго сидели молча. Потом я сказал:

— Слушайте, вы не против, если я у вас кое-что спрошу?

— Давайте, — отозвалась она.

— Почему вы попросили меня сойти вместе с вами с автобуса? И почему заплакали, когда я не вышел?

— Ну, у вас лицо такое. Чуть-чуть уродливое, знаете?

— Да, знаю.

— Ну, оно уродливое и еще трагичное. Мне просто не хотелось отпускать от себя эту вашу «трагедию». Мне стало вас жалко, вот я и заплакала. Как у вас лицо стало таким трагичным?

— Ох ты ж господи боже мой, — сказал я, затем встал и вышел вон.

И шел пешком до самого борделя. Парень на дверях узнал меня:

— Эй, чемпион, где губу расквасили?

— Да из-за Техаса вот схлестнулись.

— Из-за Техаса? А ты был за или против Техаса?

— За, конечно.

— Умнеешь, чемпион.

— А то.

Я поднялся, сел на телефон и велел парню набрать мне редактора газеты.

— Это Буковски, друг мой.

— Вы встретились с девушкой?

— Я встретился с девушкой.

— Как получилось?

— Прекрасно. Прекраснее некуда. Наверное, целый час дрочил. Так и скажите своему обозревателю.

И повесил трубку.

Спустился, вышел наружу и отыскал тот же бар. Ничего не изменилось. Здоровенный парняга по-прежнему сидел на месте, по пустому табурету с боков. Я сел и заказал 2 пива. Первое выпил залпом. Затем отпил половину второго.

— А я тебя помню, — сказал парняга, — что там с тобой было?

— Кожа. Чувствительная.

— А ты меня помнишь? — спросил он.

— Я тебя помню.

— Я думал, ты сюда больше не вернешься.

— Вернулся. Сыграем?

— Мы тут в Техасе в игры не играем, чужак.

— Вот как?

— Ты по-прежнему думаешь, что техасцы — говно?

— Некоторые — да.

И я вновь оказался под столом. Вылез, встал и вышел. Пешком добрел до борделя.

На следующий день в газете написали, что Роман не удался. Якобы я улетел обратно в Новый Орлеан. Я собрал шмотки и пошел на автовокзал. Доехал до Нового Орлеана, нашел себе законную комнатешку и расположился. Пару недель хранил газетные вырезки, а потом выбросил. А вы бы что, оставили?