Внутренняя империя Юань

Цзэдун Тао, 2020

«Кто свободен от всякого рода знаний, тот никогда не будет болеть». Лао-цзы. Новая жизнь всегда начинается с чистого листа. Может быть, невзирая на логику десяти тысяч вещей, нам в этот раз удастся обмануть собственный эгоизм. Новая жизнь – это всегда новая земля. Но, возможно, это земля твоего сердца, по которой ты еще не ходил. Не пугайся, если встретишь чудовищ; будь мужественным – тебе с ними жить!

"Кто свободен от всякого рода знаний, тот никогда не будет болеть".

Лао-цзы.

Новая жизнь всегда начинается с чистого листа. Тогда какой смысл выходить в Путь, при полном отсутствии перспектив для десяти тысяч вещей? Где разум и логика? А если на горизонте еще маячат Райские кущи — надежда и вера… и прочие упования на Небесное милосердие, смотри, — как опасно ты ходишь, увенчанный желаниями, словно спелыми грушами. В них обязательно заведутся черви и гниль, и тогда неизбежно ты увидишь крушение надежд, и как результат — потеряешь веру.

И все же, зная наперед о том, что бессмысленно и безобразно, мы делаем шаг. Может быть, невзирая на логику десяти тысяч вещей, нам в этот раз удастся обмануть собственный эгоизм.

Новая жизнь, это всегда новая земля. Но возможно, это земля твоего сердца, твоей умной — такой многоликой, многоболезненной души, по которой ты еще не ходил. Не пугайся, если встретишь чудовищ; будь мужественным — тебе с ними жить! Что?! Ты не ожидал увидеть… как вдребезги бьется бесценная ваза. И все, что дорого и любимо — захлебывается кровью? Похоже, ты еще тот романтик, и исключительно из собственной глупости начал читать Лао-цзы.

глава 1.

Придя в чужую землю бесполезно искать знакомые вещи.

Ван Юань и Думарина — осторожная лань, рассматривающая мир из-за кустов, отказались от приглашения ильхана остаться в его вотчине, дарованной ему верховным каганом Монгольской империи Хубилаем, добытой, однако, своим мечом и большими трудами. И от золота Багдада, залитого кровью аббасидов, а также слезами и потом многих предшествующих поколений, — их двоих, под звездным покрывалом степи, захватил разъезд кэшиктенов и доставил прямо пред ясные очи хана Хулагу. А тот, в свою очередь, не спешил их отпускать.

— Может, ты считаешь, что мне нужно золото Багдада? Ошибаешься. Мне достаточно и серебра.

Хан Хулагу как обычно полулежал на белой кошме и попивал свой любимый напиток — черный чай местного производства. — У меня вот, небо под рукой, где каждая звезда на своем месте — не носится по степи как угорелая, и не бросается с головой в бездну, — запомни, я уверен в каждой!

Хан изящным движением руки показал в сторону черного проема — большого панорамного окна, под которым на высоком помосте располагалось его ложе. — В своем дворце я устроил место для наблюдений — обсерваторию, и скажу тебе, это увлекательнейшее дело, постигать тайны звездного неба.

— Небо везде одно и то же, в степи оно даже ближе. И в поймах больших рек им можно наслаждаться вдоволь, — произнес Ван Юань, — утолять жажду, пить, словно воду и верить. После всего, что осталось… — когда совсем ничего не осталось — мне дороги и эти крохи. Я не стал совершенным и не смог умереть, войти в Царство Небесное как Китбуги или Наргиз. А какое может быть утешение не получившим пропуск в Рай? Только Небо — оно безучастно к отверженным и милостиво к глупцам. И я хочу уйти подальше, чтобы ничего не напоминало мне об утраченной вере и не теребило раны души.

— Согласен, — невесело улыбнулся хан Хулагу, кивая головой. — Ты всё ещё не можешь смириться.

Он тяжело и грузно вздохнул. — Да, меня тоже щемит здесь, — хан ударил себя кулаком в грудь, — я лишь искал сочувствия… Понимаешь, мы часто смотрим с женой друг другу в глаза и ничего не находим. И при этом чувствуем величайшую милость, — как такое может быть! Эта кровь легла вечным проклятьем. До звезд рукой подать, но и они безучастны. В этом я вижу Путь — раз ничего нельзя взять из мира, какой смысл кровить тем, что потерял? В мире есть много религий, но та, что дает забвение — самая милосердная. Если человеку недостанет мужества, и если он не найдет свою золотую середину, его выжжет огонь страстей.

— Вы, как всегда, говорите о Будде, уважаемый ильхан?

— Я говорю о снисхождении; по крайней мере, предать мир не так страшно как предать Бога. Прошел слух, хан Хубилай набирает себе воинов из урусов и аланов — крещенных, и еще не выменявших свою веру на золото. Но мы знаем о пренебрежении крестоносцев ко всему, что не звенит и не сверкает, что нельзя обналичить и превратить в звонкую монету. Сомневаюсь, что этим варварам будет достаточно сырой глины и бамбука.

— Я уже не мечтаю о большем, — Ван Юань тоже вздохнул. — Но и жить воспоминаниями выше моих сил.

— Ну, как знаешь, — развел руками дядя Хулагу. — А то бы остался, ты мне словно племянник. И мы бы славно посидели, рассматривая эти звезды подробно, каждую по очереди… пока они не рухнут, да и весь мир вместе с ними заодно.

Хан махнул рукой и рассмеялся смехом здорового человека, которому это здоровье не в радость.

Ставка ильхана располагалась на холме Талеб, — дар Тенгри, власть Вечного Неба над всем, что плелось и плодилось в долинах Мераге, столице Хулагу. В открытое окно струилось это самое вечное ночное небо — распахнутое настежь, и оттого лишенное границ… особенно, когда этим звездам не за что зацепиться в душе. Зачем же нужна такая власть?

Но неожиданно резко Ван Юань почувствовал глубину, лежащую внизу — чужие пространства наполненные содержанием; нет, не здесь, а там где в духе остался смысл, "где пустота, доведенная до крайнего предела, превращается в величайший покой", где даже маленький человек, без претензий на Истину может пить эту вечность и чувствовать жизнь. Неужели есть такая земля? Внезапное открытие ошеломило потерянную душу, и чувства и плоть. Он вспомнил о Думарине, — чем только жила его половинка? Возможно, она видела как раз эти земли, и знала наверняка, что он в них будет счастлив.

— Снова поверить мечте, еще раз ошибиться?..

Хан Хулагу скорчил кислую гримасу. — И чем ты оплачешь потери, если даже слез уже не осталось?

Они посмотрели за окно, — любимые звезды ильхана бледнели, где-то там далеко забрезжил рассвет. И Ван Юань замер на грани, не найдя что ответить. Похоже, прав хан Хулагу, он еще не смирился.

Да и зачем искать, если всё под рукой. Предвозвещая новый день, на колокольне рядом с дворцом Докуз-хатун ударил колокол. Раз, второй, третий… И понеслись переливы, словно жаворонки затрепетали в душе. А где-то застрекотала сорока-трещотка, созывая христиан на молитву, — богослужения проводились ежедневно в большой юрте на главной площади, согласно монгольской кочевой традиции. Ведь нет ничего постоянного в мире… и словно патриарх Авраам, Хулагу отдавал предпочтенье походным шатрам, хотя каждый день в его государстве строились новые церкви; на поклон к могущественному ильхану, покровительствующему христианам Востока, приходили священники и монахи со всех уголков империи. И что же? Хан, ожидающий пришествия Будды Майтрейи, принимал христиан как братьев, не позволял им даже преклонять пред ним колени, зная, что христиане не поклоняются твари, а только единому Богу. За это хан получал Святое благословение и молитвы о здравии — мог ночь напролет разговаривать с Небом, крепко махать мечом и день скакать без устали. Сам лично изгнал Золотую Орду из предгорий Кавказа. Чего еще желать?

Лишь изредка вспоминался Великий Поход, и грусть омрачала чело — монголы не вошли в Рай, в который верили безоговорочно, — так и не достигли Иерусалима. Неужели Небо отвергло эти неумелые души?.. По горячности их простой детской веры реки обращались вспять, горы рушились у них на пути, но последняя так и не двинулась с места. Это была гора Мориа. Хан вздыхал, своим утонченным умом понимая, что с ней все непросто… Но зачем искать ответы на вопросы, от которых тебе может стать только хуже? Поэтому хан решил отложить всё до лучших времен, не спеша, попивая свой чай — Майтрейя придет и разрешит все проблемы.

— Ну, если ты принять решение искать иной, свой Путь… — хан смерил Ван Юаня с ног до головы, — есть тут у меня люди, купцы и монахи, желающие пробраться в ставку хана Хубилая. И мне до конца неясны их намерения. Может они — подосланные убийцы, хотя и выдают себя за христиан. Понимаешь, в таком случае мне нужен человек…

— Отчего же, отлично понимаю. Но разве вы, уважаемый хан, не умеете читать в сердцах? — с иронией спросил Ван Юань. — Наргиз говорила, что вам даже известны помыслы птиц и зверей. Я всегда чувствовал себя неловко в вашем присутствии, смущался тем, что приставлен верховным каганом шпионить за вами… Особенно когда вы,"дядя", на мне останавливали взгляд. Но это был приказ и я ничего, сверх того, не желал. А вы прекрасно знали обо всем. Разве не так?

— Да, у тебя была возможность убить меня сто раз на дню. Но, в конечном счете, я доверился брату Хубилаю, Небу и тебе.

Хан вздохнул. — Надеюсь, ты уже в курсе, что произошло между Хубилаем и Арикбоги. И после всех предательств нашего меньшего любимца, брат его простил.

Хан, в который раз, глянул на Ван Юаня, словно на родного — прямо в душу. — Видишь ли, я знаю и всегда знал, что ты ищешь… не моей смерти. Как и наш старший брат Хубилай, даровавший мне ильханство. И даже если с тебя живьем будут снимать кожу или, наоборот, насыплют мешок золота — ты не воздвигнешь пяту на своего хана. А с другими не так. Человек словно змея — жалит, сам того не желая, ибо внутренняя его сущность полна яда, а он об этом даже не догадывается.

— А что, разве у меня другая внутренняя сущность, уважаемый хан? — пошел на откровенность"племянник".

Ему и самому давно хотелось узнать о себе правду. По крайней мере, Ван Юань не ведал до конца, что его томило, — помимо предательства Царства Небесного, как он полагал.

— Что-то непонятно с тобой, — многозначительно ответил хан, снова смерив его взглядом с головы до ног. — Каждый из нас носит мамлюков в себе, но не всем мамлюкам Небо развязывает руки. В тебе недостаточно дерзости, например, как в Наргиз, и этим Небо хранит тебя от больших злодеяний. Возможно, сейчас тебе самому неприятна твоя нерешительность, но идя длинным путем со временем можно достичь великого смирения. Хотя, как я заметил, Путь тебе в тягость. Кто-то идет коротким Путем — такой опасен, но честен; другой не знает куда идет, он безобиден, но глуп и этим опасен; третий, вообще, ни к чему не стремиться, — подтолкни такого, и он свалится в яму, подай ему кусок хлеба, и он отхватит тебе руку. Никто не знает, как будет действовать в той или иной ситуации, сможет он убить или нет. Есть убийцы, а есть наемники убийц — тот, кто предал надежду и веру внутри себя и предает ежечасно… Многие, в результате стечения обстоятельств потеряли живую веру, подменив ее ложью мира. Они, словно наемники, убивают за деньги.

Говоря так, хан Хулагу стал загибать пальцы на руке. Потом остановился, наведя указательный палец на Ван Юаня. — Но ты — смиренный и гордый; тебе нравиться мир, но ты не желаешь менять его на Небо, на мечту. Странный ты человек… возможно — избранный для какой-то особой цели. Потому и несчастный — сто бед тебя ждет. И ты не убийца. Единственного, кого ты сможешь прикончить, это себя самого. Но я сомневаюсь, что Небо позволит тебе это сделать.

Ван Юань наблюдал удивительные вещи. Ходили слухи, что хан Хулагу иногда бывает как бы ни в себе и беседует с кем-то невидимым — может говорить странные вещи и предсказывать будущее, как и его племянница Наргиз. По крайней мере, в сложных ситуациях он всегда выбирал единоверное решение, и без сомнений, в этом ему помогало Небо. А еще советы матери-христианки, о которой он любил вспоминать. "Я покровительствую христианам, и это доказывает, что Господь склонился на мою сторону", — часто говорил хан, рассеивая сомнения и домыслы многих. Непонятно было только одно: почему хан Хулагу со дня на день ожидал прихода Будды Майтрейи?

— Раз вы так разбираетесь в людях, не проще им сразу отрубить голову, да и мою бесполезную, заодно, — пошутил Ван Юань насчет купцов.

Возможно, хан Хулагу, ввиду его странностей, был единственным в империи ханом, с которым можно было говорить напрямую, шутить и знать, что тебе ничего не грозит. Вдобавок, хан любил советоваться и выслушивать чужие мнения, любил различные взгляды на вещи, и этот неподдельный интерес, а еще доверительная искренность большого человека, подкупали.

— Я хан, но все же, еще не Сын Неба, — засмеялся"дядя"намекая на своего брата Хубилая, принявшего в Поднебесной этот титул.

— Тогда пусть верховный каган их рассудит.

— Вот и я о том же. Но все же, кто-то ведь должен за ними присмотреть. Тот, кому я могу доверять как себе. Эти монахи мне о своей вере все уши прожужжали. А, на мой взгляд, им и их вере недостает искренности. И все, что интересует прохвостов, так это сокровища Багдада, припрятанные мною на озере Урмия, да еще душа моего брата-кагана. Интересно, каким образом они будут пытаться склонить Хубилая на свою сторону?

— Тогда зачем подвергать верховного хана опасности?

— Самая большая опасность кроется в нас самих, и только от нас зависит, какой мы сделаем выбор. Ну и ты со своей стороны присмотри, если что.

— Рука не дрогнет, мне хан Хубилай как отец, — твердо сказал Ван Юань, невзирая на мнение ильхана, что он не убийца.

— Вот и договорились.

Хан радостно потер руки. — Завтра у меня во дворце намечается праздник, я тут себе еще одну жену присмотрел. Приходи со своей Думариной, я и на нее погляжу… Ведь пока ты мой гость, будешь мне другом и шафером.

Хан с удовольствием погладил ладонями свой круглый живот и хитро подмигнул Ван Юаню. И это можно было понимать по-разному, в том числе и как предсказание — намек на беременность его спутницы. Странный был все-таки этот хан Хулагу.

Как же случилось так, что очень любящая своего хана, ревнивая и властная Докуз-Хатун позволила Хулагу взять себе молодую жену? Она ведь не желала делить его даже с Олджей-хатун, единственной старшей женой, сопровождавшей хана в ближневосточном походе. Остальных всех жен и наложниц ильхана, по приказу Докуз-хатун оставили в монгольской степи.

Несмотря на запреты Докуз-хатун, ее строгой морали, ильхан слыл большим дамским угодником, любящим созерцать десять тысяч вещей — мир и его красоту, по-особенному остро проявленную в женщине. Возможно, именно поэтому хан Хулагу не спешил креститься, как обещал… — ведь Иерусалим еще не взят, а следовательно, есть еще время подумать и пожить в свое удовольствие. К тому же, сирийские христиане и так почитали хана святым, вместе с его добродетельной супругой Докуз-Хатун, водрузившими святой крест в многовековой столице аббасидов Багдаде. Возникшее противоречие нужно было как-то разрешить… Докуз-хатун позаботилась об этом весьма оригинально — она предложила хану взять в жены свою племянницу Тукити-хатун, ревностно воспитанную в христианской вере. И в такой способ"дожать"своего медлительного супруга.

Ван Юаня тяготило невольное гостеприимство хана Хулагу, он себя чувствовал лишним на чужом празднике, — хотя здесь и предлагали много яств, все они ему казались безвкусными. Так бывает, когда человек уже сделал выбор — результат многотрудной борьбы и самоотречения, а обстоятельства склоняют его снова окунуться в бездну сомнений. Почувствовав лишь на миг иные возможности, его душа теперь стремилась побыстрее освободиться от родственных уз — обязанностей, связывающих ее по рукам и ногам; глядя на бесполезные брачные хлопоты, он не находил для себя утешений, и нечему было радоваться другу жениха, когда невеста так безыскусна в любви. Но кто может заявить об этом во всеуслышание?

Помнится, он заходил в церковь, когда был в ставке Батыя… — и взгляд Богородицы обещал ему милости неизведанные, однако прочувствованные до таких тайников души, о которых можно только мечтать. Во время беседы с ханом Хулагу, получив лишь на миг подтверждение, — он готов был бежать на край света, искать свой потерянный Рай.

— Не каждый ключ открывает заветную дверцу; часто бывает так, что и ларец под рукой, а открыть его нечем, — произнесла Думарина, глядя, как он одевает присланные ханом Хулагу прекрасные брачные одежды и хмурит чело. — Главное, важно знать, что сокровища — они есть, только под спудом, и просто ждут своего часа, места и мастера. Тогда и жить веселей.

— Ты что меня дразнишь, проказница? — произнес Ван Юань, помахав пальцем"беседующей с Ангелами"и почувствовав как, словно из пепла, в душе восстает сожженная вера и надежда.

Бывает и так: нехитрое женское дело иной раз возвращает в опаленное сердце утраченную милость Небес.

глава 2.

"Святой муж говорит, что получивший удел сделается господином; принимающий на себя несчастье страны, сделается царем её".

Лао-цзы

Как тучны стада, над которыми ты поставлен пастырем, как обширны степи, где ты — господин; но "Небесное Дао похоже на человека натягивающего тетиву на лук: высокий поднимает лук вверх, а низкий поднимает лишь взор".

Жизнь это праздник, — когда одни едят, пьют и гуляют, и без тени сомнений уверены, что именно в такой способ угождают создавшему их Творцу, другие пользуются их невежеством и не брезгуют ничем в достижении своих целей. Хотя, по правде сказать, цели уже достигнуты: всё, что необходимо — закатить пир горой; для одних это праздник, для других — пир во время чумы. Остается лишь удивляться изощренности порока, и Божественному милосердию над всем этим разгулом страстей.

Свадьба состоялась со всем блеском и размахом подобающим любимому внуку Чингисхана — непривычная, однако для христиан, которым полагалась лишь одна-единственная жена. Но для благого дела — освобождения Святой земли от неверных и возвращения Иерусалима, духовенство, благословившее брак, решило пренебречь сущей мелочью. Да и кто может запретить ильхану, которому по ясе полагалось иметь много жен… ввести в свою юрту красавицу, — вся их надежда теперь была на молодость, красоту и разум Тукити-хатун, ревностную христианку, воспитанную в строгости и благочестии. А если она сумеет уговорить своего мужа, хитроумного Хулагу принять крещение, — считай, дело сделано. Ведь креститься он обещал непременно в Иерусалиме. Тут же упоминалось о Соломоне, имеющем семьсот жен и премудрость от Бога, а Хулагу мог соперничать мудростью даже с этим библейским царем. И это был общеизвестный факт.

На свадьбу прибыло много гостей, и удивительно, даже посольство от Берке — хана Золотой Орды, с подношениями достойными самого Соломона. Правда, у ильхана догадывались, что послы прибыли требовать обратно спорные земли — плодородную Ширванскую долину, из которой Хулагу изгнал пред этим золотоординцев.

— За ними нужен глаз да глаз, — произнес хан Хулагу на ухо Ван Юаню во время брачной церемонии.

И тому поневоле пришлось приступить к своим прямым обязанностям, положенным ему еще ханом Мунке — хранить жизнь Хулагу и заботиться о его окружение.

Перспектива убраться подальше от всего, что так тяготило измученную душу, сразу воспарила, словно синяя птица, в прекрасную и недосягаемую даль.

— И за этими тоже, — показал хан глазами на купцов в богатых одеждах из сафьяна и бархата, существенно отличающихся от расшитых золотом и серебром халатов степняков.

— С ними проще, — произнес Ван Юань, — черные как вороны они хорошо заметны в толпе. А что делать с посольством Берке? Они смешались с нашими воинами и теперь не понять, где свои, где чужие.

— Нужно за каждым прикрепить соглядатая, — подсказал ильхан. — Найди словоохотливых воинов, могущих выпить ведро архи, и пусть опекают гостей, да так, чтоб к утру уже никто не смог пошевелиться. И что я должен тебе разъяснять твои обязанности? Приступай к ним немедля!

— Но уважаемый хан, мы с Думариной желали побыстрее уехать, — было заикнулся Ван Юань

— Потом, — только и махнул рукой хан Хулагу. — Кстати, где твоя образованная сирийская жена? Мне необходим толмачь, я хочу знать, о чем меж собой разговаривают купцы и монахи.

— Вам и об этом известно? — лишь удивился новоявленный командир ханского кэшика.

— А ты как думал?.. И о том, что она служила ключницей у отца Бейбарса, казнившего моего верного нойона Китбуги.

— Ну, тогда вы, уважаемый хан, должны знать, как мы спаслись из горящего дома? — не нашел более веских оправданий Ван Юань.

— Знаю, вас спасло Небо, — просто ответил хан Хулагу, и сморщил губы, словно для поцелуя.

— Вы же нас специально выследили в степи, не правда ли?! — хлопнул себя ладонью по лбу Ван Юань.

— Мне не с кем было беседовать о далекой родине твоих предков — земле тысячи Будд, — произнес самодовольно ильхан.

— Разве?.. Я тут повстречал своих учителей — они могут беседовать сутками обо всем на свете.

— Вижу, ты не промах… Снился мне недавеча сон, — хан перешел на шепот. — Помнишь, пирушку у Колы-вана. Опившись вина, я видел тогда видение — женщину-Будду, императрицу. Она отвечала мне на много вопросов и промеж прочего сказала пару слов о тебе.

— Что же такого могла знать обо мне незнакомая баба, пускай и Будда? Я с ними — ни-ни.

— Когда ты вошел в горницу, шатаясь… она сказала:"Держи его возле себя, этот нукер дважды спасет тебе жизнь".

— Разве мало с нами случается неприятностей на войне, особенно в бою. Кто это может посчитать?

— Дело в том, — помедлил хан, разглядывая в упор лицо своего ангела-хранителя, — что это была Будда-Майтрейя, так она себя называла. И точно указала, что случай произойдет на моей свадьбе. Представь, я тогда и не думал жениться, разве только поджениться на ночь, с одной из Колы-вановых дочек-красавиц. Но его сонное зелье свалило нас всех…

Хан вздохнул. — И вот, так все закрутилось. Эта свадьба, а тебя рядом нет.

— А когда же второй раз я должен спасти вам жизнь, уважаемый хан. Вы ведь упомянули, — дважды, или Будда-Майтрейя… — не её ли прихода вы ждете?

— Да, она обещала снова прийти.

Хан зачесал макушку. — Полагаю, первый был у Колы-вана. Будда так и сказала:"Берегись женщин хан, особенно на свадьбах". Поверь, я люблю женщин и уже мог жениться тысячу раз, невзирая на предостережение Будды-Майтрейи и ревность Докуз-хатун. Но тебя нет под рукой. Мои воины искали вас по всей Сирии и даже в Египте.

— Ах, вот как… все непросто, — только и вздохнул в ответ Ван Юань.

Он тут же послал за Думариной; она пришла из покоев Докуз-хатун, где проводила теперь все свободное время в душеполезных беседах с властной хозяйкой Мераге.

— Эти"вороны"называют Хулагу"главным чёртом", остальных схизматиками и еретиками, и ждут не дождутся, когда Берке вырежет весь ваш улус, — выдала первую партию информации умная сирийская женщина.

— Что ты такое несешь? — возмутился Ван Юань, не желая переводить сказанное хану Хулагу.

А тот удивленными круглыми глазами уже смотрел ему прямо в рот.

— Да, когда они смотрят на нашего хана, у них улыбка не сходит с лица — лиц, более умиленных, я в природе не встречал. По крайней мере, из наших грубых и невежественных аратов никто так не обращает взор к Небу.

— Образованности им не занимать, но это коварный разум, — кротко ответила"беседующая с Ангелами".

— Ты ведь еще даже не слышала, о чем они говорят меж собой! — не унимался Ван Юань — Неужели можно судить о людях исходя лишь из собственного мнения? А… Я понимаю, у мамлюков, где ты служила, было свое предвзятое отношение к крестоносцам.

— Тебе что, нравятся их вычурные черные одежды? — насмешливо спросила жена. — Ведь ты сам из"воронов". Не спорю, это новое веяние в моде. А мамлюки, кстати, неплохо разбирались в вещах.

У меня есть сведения, что послы Берке привезли письмо для этих купцов, от их же собратьев, которые давно уже чешут Берке на уши, как эти нашему хану Хулагу. Вчера случайно узнала…

— Вы еще долго будете издеваться над человеческой речью, и своим ханом в том числе? — не выдержал хан Хулагу, ведь Вань Юань разговаривал со своей женой на языке ее праотца Нахора.

— Ей известно о пренебрежительном отношении купцов к ее сирийской вере… да и этому благочестивому собранию заодно. А монголов они вообще называют бурханами.

— Я это знаю и так, — недовольно хмыкнул ильхан. — Всё то время, что монахи находятся здесь, они убеждают меня принять их истинную латинскую веру — говорят о великих благах, которые мне откроет Небо впоследствии — наука, культура, цивилизация. Одна сферика и геометрия чего стоит? И покровительство папы — с этим доводом трудно не согласиться, — в этой части Вселенной папа решает вопросы мира и войны, может объявить новый крестовый поход против еретиков, и с нас полетят ошметки.

Хан Хулагу хитро посмотрел на собеседников.

— Ну, и?..

— Я им ответил, что у меня уже есть такой покровитель — Сын Неба, хан Хубилай. Конечно, они сразу захотели посетить ставку верховного кагана, о чем я тебе толковал ранее.

— Вот и прекрасно. Давайте отравим их ставку хана Хубилая. Пусть докажут на деле, чего стоит их вера.

— Ты хитришь, однако… желая поскорее уехать.

Хан посмотрел пронизывающе на своего охранителя, но потом перевел взгляд на Думарину и тут же сменил гнев на милость. — Ну, это понятно, такое себе свадебное путешествие. Но ведь я тоже хочу насладиться этой брачной ночью и дожить до утра. О чем ещё они говорят?

— Думарина видела, как люди хана Берке передали им послание из Золотой орды. Это попахивает заговором.

— Что в послании?

— Не знаю; первым делом следует их обыскать!

— Погоди, — остановил хан Ван Юаня, который уже отдавал приказание своим кэшиктенам. — Главное, не спугнуть крупную рыбу. Нам тоже нужны"свои"люди в Сарай-Бату. Ведь таким образом мы можем наладить с ними сотрудничество. И золота у меня предостаточно, а купцов оно интересует в первую очередь. А не поможет, ты пообещаешь, что отвезешь их к Хубилаю — пусть они сперва попробуют убедить моего ученого брата принять покровительство папы.

Хан Хулагу рассмеялся вполголоса. — Но хан Берке важнее и опаснее.

— Купцы опасны не менее, — произнесла Думарина по-монгольски, и у хана, как и в Ван Юаня отвисла челюсть.

— А как вы думали я беседовала все это время с многоуважаемой Докуз-хатун?

— Я знаю, как склонить купцов на свою сторону, — произнес хан, лишь вздохнув, — и дело вовсе не в золоте. Нам необходимо уличить их в сговоре с золотоординцами — тех казнить, а этих помиловать. Но напугать до полусмерти.

Он выразительно глянул на Думарину — И ты женщина, должна нам в этом помочь.

— Неужели хан желает, чтобы я выступила в этой игре переговорщиком от лица мамлюков? — спросила бывшая ключница емира Ала ад-Дин Айтегин аль-Бундукдар.

— Вот видишь, твоя жена уже в курсе всех политических интриг.

Хулагу заговорщицки подмигнул Ван Юаню. — Учись каракитай.

— Я не каракитай.

— Это неважно. Хан Берке ведет переговоры с булгарским ханом Константином и византийским императором Михаилом об объединении их с мамлюками, таким образом готовиться мощный удар нам в спину. Правда, мне Никейский деспот обещал не допустить союза мамлюков и Золотой Орды, не пропускать их послов и караваны из Египта, но я не уверен, что весилевск Михаил выдержит натиск и"железные"доводы Берке. Ведь, после возврата Константинополя, он серьезно нуждается в средствах на восстановление разрушенного города и защиты его от латинян — только представь себе, нанимает монгольских воинов Берке за наше золото, которое я ему посылаю.

Хан изобразил на лице крайнее недоумение. — Мы должны прекратить подобную практику и помешать планам Берке. И здесь нам лучшие союзники — венецианские купцы, которые желают захватить рынки Константинополя, Азии — весь Шелковый путь, и даже проникнуть за Великую стену. Так поможем им в этом… Услуга за услугу.

— О Небо, эта политика мне ненавистна, — взмолился Ван Юань.

— Да это политика, — согласился хан, — Возможно, тебе стоит ею заняться и отойти от угрызений собственной души и плоти — угрызений совести, в конечном счете.

— Я лишь желал поскорее уехать на родину своих предков, — заныл Ван Юань. — С купцами или без.

— Всему свое время, — многозначительно ответил хан. — Ты уедешь тогда, когда на это будет согласие Неба.

глава 3.

"Кто увлекается, тот терпит большой убыток".

Лао-цзы.

Святой муж различает милость и лесть, хотя та и другая обильно помазуют чувства, но познать разницу может только освободившийся от страстей. Или, когда недоверие к чудовищной лести человеку внушит само Небо. Но здесь разум требует доказательств, выдвигая тысячи доводов в защиту лести, ибо сам постоянно льстит себе и ежечасно требует от окружающих тому подтверждения. Мягкость, доступность и снятие всяких ограничений — вот признаки"истинной"лести, и даже сострадание к погибающим — ворон ворону глаз не выклюет; другое дело, когда требуется разделить власть. Тут лесть показывает свою истинную сущность — звериный оскал — рвет без жалости, и уже не смотрит с умиление и не прощает простые человеческие слабости. Ибо лесть очень остро чувствует момент, когда она отпадает от сосцов матери — тщеславия, и буквально зубами цепляется за любую возможность удержаться на плаву. Обеспечить себе устойчивое положение в мире и неприкасаемость, вот главная задача лести, за которую человек, болеющий этим недугом, согласен даже сторговать свою бессмертную душу. Но где начало падения? Кто ответит?..

Ночь была тихой и благожелательной, и в этом опытное сердце, привыкшее к постоянным скорбям, уже чувствовало подвох — любимое коварство лести. Ведь только настоящие труженики понимают: для того чтобы навести в доме порядок необходимо перебрать десять тысяч вещей и выбросить горы мусора. А если ни с того ни с сего окружающий мир вдруг становится подозрительно податлив — жди непременно беды. Конечно, многое в государстве зависит от правителя — "когда святой муж будет управлять страною, то злой дух перестанет быть богом. Это, впрочем, не значит, что злой дух перестанет быть таковым, но люди не будут терпеть от него вреда". Но кто может заявить о себе, что он уже достиг меры святых, ведь даже нравственность святого мужа совершенствуется с течением времени. И вот, хотя Хулагу и желал блага своему народу, не все его страсти хотели того же, особенно по части женщин, — нет да нет, глаз упирался в упругие формы чей-то жены или пассии, и Хулагу отмечал, что неплохо было бы иметь эту вещь у себя под рукой. Враг не дремлет. Ведь даже великий царь Давид согрешил… А что уже говорить о монгольском хане, которому по яссе полагался гарем. Обнаружив, что Думарина обладает незаурядным умом и проницательностью, а также длинными пальцами, осиной талией и формами в раза два превосходящими формы монгольских хатун, ибо сирийские женщины унаследовали внешность от Сарры, а характером и грацией были подобны львицам — ну, нравились хану Хулагу властные женщины, — ильхан решил про себя, что такой дар судьбы, это слишком много для его джигуна. Другое дело, он — владыка несметных сокровищ Багдада; да и политика в регионе требовала компетентных специалистов и обворожительных секретарей. И ничего страшного не случиться, если вдруг, в стычке с предательски острым кинжалом Берке, случайно погибнет его верный нукер — и тем самым спасет своему хану жизнь.

Логика зла многосложна, комбинаций не счесть…

Ах, вот оно, начало падения — лесть увлекается женским обаянием и чувственной любовью, что духовно граничит с безумием.

Так вот, брачная ночь была тихой настолько, что даже пьяные вдрызг послы и лазутчики Берке вряд-ли могли нарушать безмятежность, но хан Хулагу верил в Будду Майтрею и в ее предсказания — не могла же Будда соврать. Тем более, что состав и рецепт Колы-ванового зелья ему давно был известен — вином Колы-вана опоили всех неблагонадежных на свадьбе, и даже Ван Юаня… — хан специально отправил верного нукера одного сторожить приготовленный ему брачный чертог, сам хлебнул напоследок остатки из кувшина, заперся в обсерватории и, глядя на звезды, стал ждать прихода Майтрейи.

Сказав так много о лести, мы ничего не сказали о милости. Было бы несправедливо думать и полагать, что коварная лесть имеет в этом иллюзорном мире все права и действует на свое усмотрения, погубляя последние ростки надежды, — действительно, она действует именно так, но Промысел, который нельзя понять, всегда выше, объемней и милосердней, чем мы себе можем это представить, жалеет всех без исключения и часто — да сплошь и рядом — претворяет лесть в милость. И если с первого раза неясно, о чем идет речь, и обманутый разум не понимает, что лесть, это в конечном счете — прелесть мира, коей подвержен каждый, живущий здесь — иллюзия, майявада, то наверняка будет открытием, что горы действительно двигаются, когда по ним шагает праведник, дабы он, задумавшись, случайно не свалился в пропасть, — сами люди подобны горам, и таскают на себе тонны"желаний", и только исключительно из большой милости Небо посылает на них солнце и дождь. И вряд ли кто понимает, что взяв себе в долг прелестей этого мира, ты уже заплатил за них светом своей души — будущим солнцем и дождем, и порой жизни не хватит, чтоб снова почувствовать Милость как она есть, тебе, так опрометчиво и беспечно претворившему Истину в лесть.

Следовательно, ночь была тихой… — одной из таких, когда присмотревшись, можно разглядеть всех чудовищ, живущих в душе, — горы, застывшие на века, подвигнулись, стали заметны во всей красе и разнообразии, возможно, из той же Милости… и оказалось, что мир, это сплошной террариум, которому, однако, провидение исправно доставляет пищу. И только единицы сидят не у дел, — наверное, они ждут, смирившись до конца, и плачут, глядя сквозь слезы на весь этот цирк. Но лишь промелькнет невидимым крылом Благодать — синяя птица, и даже камни, обросшие мхом, вмиг оживают, — о каком смирении вообще шла речь! Здесь разум, имеющий мудрость… Ибо порок внедрился глубоко, и нет от него избавленья — падают даже звезды с Небес.

Так вот, ночь была странной. Ван Юань понял это сразу, как только вошел в брачный чертог хана Хулагу, чтобы осмотреть помещение на предмет наличия убийц, и прочих вещей… которые он уже мог различать по движениям — тайные желания сплошной массой давили на голову, сердце и ниже… и требовали непременной материализации, что собственно и начало происходить.

На краю роскошного ложа сидела незнакомая женщина, и Ван Юань сразу заметил, что она уж слишком тучна для невесты, — не решил же хан между делом жениться на Будде?

— Да, ты верно заметил, я Будда-Майтрейя, — произнесла женщина. — По крайней мере, сколько живу, еще не встречала себе конкурента.

— Что вы здесь делаете, госпожа? Поверьте, вам нельзя тут находиться; что подумает невеста, когда явится сюда с минуты на минуту?

— Видишь ли, я обещала хану прийти… поговорить.

— А разве Будда-Майтреяй своим приходом не преобразит мир?.. К чему бесполезные разговоры, когда вот, — Ван Юань указал на смутные тени в углу, у которых были рожки, как когда-то у Колы-вана, — эти ребята только и ждут брачной ночи, — оторвать свой лакомый кусок пирога.

— Э, не скажи, от христианки Тукити-хатун им вряд ли что-то перепадет. Она чиста как горний ручей, ее слово режет как бритва, — как-то не очень весело заключила будда.

— То и странно, что каждый скот пытается нагадить именно в такой чистый ручей, — прозвучало вдруг за спиной.

Ван Юань повернулся и обмер. За ним, в сиянии и блеске, стояла Наргиз, вся в золотых доспехах и латах, — в голове Ван Юаня вихрем пронеслась вереница ассоциаций, знакомых еще с детства картин — именно о таких Ангелах ему рассказывала мать, да и Тот, что водил его в Райский сад был ей подобен.

— Любимая, ты-то как здесь? — только и сумел выдавить из себя командир ханского кэшика.

— Я обещала хранить тебя, помнишь… от всякого зла. А сейчас именно такой случай. Эта хатун любит заговаривать зубы, хотя и знает, чем грозит промедленье в подобную ночь.

Наргиз с осуждением указала перстом на Будду-Майтрейю, но та оставалась невозмутимой и ничуть не смутилась. Напротив, быстро нашла себе оправдание.

— Ты же знаешь, кем был мой мирской муж — он святой, — произнесла будда, — а мне досталось пасти его баранов, я освободила его от забот и суеты. Неужели я не заслуживаю в твоих глазах снисхождения?

— О чем она говорит? — удивленно спросил Ван Юань, запутавшись вконец.

— Возможно, это лишь собирательный образ, вопрос до конца не решен, — ответила Наргиз.

— Так какие проблемы? — все также невозмутимо просила Будда-Майтрейя, словно ответила на вопрос.

— Проблема в том, что в деле спасения каждого человека ты выбираешь пассивную сторону, — произнесла Наргиз. — Как и сейчас. С минуты на минуту сюда нагрянут убийцы, а ты согласна болтать о балансе энергий до конца нашей кальпы.

— Я всегда говорю о любви и милосердии, — мило улыбаясь, произнесла будда.

— Увы, эти категории тебе не принадлежат, — категорически заявила Наргиз.

— Но разве кто-то в мире может по-настоящему предъявить свои права на Любовь? — аргументировано возражала"будда будущего".

— Вот видишь, одна болтовня, — резко оборвала её рассуждения Наргиз, больше обращаясь к Ван Юаню, чем к ней. — Соберись дорогой, и не верь глазам своим. В мире, где потеряна путеводная нить, разум должен оставаться холодным — проложи курс на звезду Гуй, и следуй неукоснительно путем веры.

— Ты говоришь Христе? — спросил, недоумевая, Ван Юань.

— Я говорю о том, что в мире полно заблуждений и, по сути, потеряна вера. Выбраться будет сложно. Даже опытным людям сейчас трудно понять, что их ждет впереди.

— Зачем же скрывается Истина?..

— Истина все так же — проста, но много возможностей порождает много желаний.

— Разве я не прав, что хочу удалиться от всех этих забот? — почти заплакал Ван Юань

— Куда? — спросила Наргиз. — Неужто, прямо в объятия Будды-Майтрейи?

— Да куда угодно, чтобы не видеть, как торгуют верой святой!

— Все же, Милость тоже присутствует здесь, и не оставляет несчастных.

— Но, простите, кто здесь вообще понимает, о чем разговор? — удивленно спросила Будда, сидящая в позе лотоса на кровати. — Мир расширяется — тонет, погружаясь во тьму.

— С ней трудно спорить, — Наргиз махнула рукой в сторону будды. — Как трудно вывести к Свету не желающего спасать свою душу.

— Давай сохраним паритет, — произнесла будда, — время рассудит.

— Времени почти не осталось! — воскликнула Наргиз. — Спасай свое тело, любимый. Душа — его пленница, последует куда поведут, а там, Бог поможет.

В это время в спальню ворвался старший сын хана Хулагу, Абака, поднял лежащее возле ханского ложа бесчувственное тело, взвалил как сноп себе на плечи и потащил его куда-то в темноту…

Ван Юань удивленными очами наблюдал за этим со стороны, но неожиданно его рвануло, словно козу, привязанную к колеснице, и он понесся в хороводе звезд, будд и чертей, прямо в руки своей умной жены Думарины.

— Вставай, господин мой, — произнесла Думарина, когда Абака грохнул телом в доспехах о мраморный пол.

— Докуз-хатун попросила спасти его, она мне как мать, — произнес Абака. — Ты умна и красива, вам оставаться в ханском дворце ни к чему.

— Ты нам поможешь бежать? — с надеждой спросила сирийка.

— Уже помогаю, — произнес Абака-хан.

А к утру оказалось, что в ханских покоях нашли несколько окровавленных тел кэшиктенов из личной охраны Хулагу, и конечно, обвинили во всем пьяных и ничего не смыслящих послов Берке, а с ними заодно и купцов, в черных, блестящих, словно вороньи перья одеждах. Такой оборот дела сильно пошатнул веру Ван Юаня в справедливость и торжество истины; в конечном счете, он понимал, что владея настоящей жемчужиной, трудно сохранить ее от чужих рук, — он не смел даже сомневаться в хане Хулагу… но отлично почувствовал, что столкнулся с иной, могущественной и чужой правдой. Хотя, все вокруг поклонялись Небу и Богу. Просто на деле оказалось, что одним — приход, а другим расход и потери… — под благовидным предлогом смирения, борьбы со страстями и подвигом самоотречения. Но кто может заявить об этом во всеуслышание и понять до конца пути Промысла в мире?

глава 4.

"Дао есть глубина Бытия".

Лао-цзы.

Люди злы в своей сути и всегда ищут причину, ищут Того, кто так опрометчиво сотворил бесконечность — непостижимость её порой шокирует даже святых — горько оплакивая свое безнадежное дело, они повторяют про себя словно заклинание: Бог не виноват! То кто же тогда?! Кто заставляет рождаться под этими звездами, думать и понимать, что ты недостоин даже помыслить о присутствующей над тобой глубине. А рядом невежды, злые и проворные словно черти в предбаннике Рая, хоть и плавают мелко, довольны безумием и безнаказанностью, и заявляют, что правда на их стороне!.. И то, что "изящные вещи и слова могут быть куплены ценой. Добрые поступки могут быть совершаемы всеми". Ведь Дао не только сокровище добрых людей, оно в равной степени достояние каждого, кто, так или иначе, родился в этой долине слез, — жадно вцепившись руками, зло держит Дао с удвоенной силой и вряд ли уступит по-доброму… Где ж тогда справедливость? Хотя каждый, кто хоть однажды понял всю глубину порока и всю глубину Неба над головой, понимает, — люди злы, но нельзя бросить мир.

И вот эти злые и хитрые люди не стали довольствоваться лишь созерцанием, хотя оно в тысячу раз прекраснее любой вещи — сели на колесницы, и не просто в телеги, а в самые что ни на есть дорогие, царские"дрожки"и покатили по жизни, держа при этом в потных и сильных руках жемчужину Дао, — нищему страннику только челюсть отвиснет, когда повстречав на Пути колесницу, он упадет на колени и склонится в поклоне… — ведь Дао, а после начнет от отчаяния рвать одежды и посыпать голову пеплом. Где ж тогда справедливость?

Но постой, подними голову в Небо — над тобой бездонная глубина! Да и кто ты такой, чтобы вопить во всеуслышание о преступлении? И не оттого ль Дао так ценили древние мудрые люди, что оно милует грешников… и прощает преступников. Похоже, истина в этом, пойми — настоящая Суперистина. Ведь согласись, ты со своей правдой и обостренным чувством справедливости так бы никогда не сделал. Да и кто, в конечном счете, кроме тебя самого виноват в том, что тебя обобрали? Видимо, только зависть и око лукаво, о которых ты, пока, и слыхом не слышал.

Итак, ночь была ненормальной — звезды выстроились в ряд и потянулись вереницей к рассвету — с Запада на Восток, вероятно предполагая, что хватит, довольно светить этим бестолковым телам и бессмысленным душам. Ведь правда, удивительное дело — мир безобразен лишь оттого, что часть звезд упала, Луна больше не светит, а Солнце режет глаза и не радует поутру. Но снова, о Господи! видимо, лишь для тебя — злые и дальше жируют и им хоть бы хны!

Случайно очнувшись в одну из ночей, Ван Юань окинул бессмысленным взором пространство, махнул безнадежно рукой, и побрел наугад на восток — для других, наблюдающих Небо, возможно, это всего лишь звезда, последняя в самом конце… Поверьте, наверное, быть хуже не может, чем остаться в мире без звезд, но пойди, докажи слепым и ослепшим, что больше нет Света. Ведь Дао вечно и в нем глубина. А они… запирают замки, закрывают границы, и пытаются спасти свое тело для будущей жизни без звезд.

Так вот, неожиданно отрешившись от вериг, сорвавшись с положенного места, сам того не желая, Ван Юань ушел на восток. Конечно, стоит оговориться: он, словно пес, нос держащий на вечернюю утиную тягу, к утру совсем очумел, перегрыз поводок, и побрел, влекомый одним лишь инстинктом — в душе ничего не осталось живого.

Да, самое главное: бежать нужно ночью, пока дремлет зло, его усыпленное око — гладь как зеркало и не бурлит океан, где любое движенье разрушит и без того хрупкий мир в душе, и ты свалишься в бездну страстей — попечений и дел, от которых нет избавленья — будь они прокляты! Да и как избавиться от себя? Куда деться? Вот тут только и понимаешь, что Дао беспрецедентно и в нем глубина.

Но, пожалуй, продолжим… путешествие на Восток. Где-то к утру, на"последней заставе"Ван Юань весьма неожиданно для себя — ведь эта застава, по сути, была первой из многих лежащих впереди, обнаружил желание бросить начатое дело. Вот это конфуз!

— Вероятно, ты пролетел… увязавшись за измышлениями ума, — сказал ему повстречавшийся смешной человек — весьма своеобразный учитель, продающий ненужные вещи. — Знавал я одного астронома, у него этих звезд — куры не клюют, и он запускает их в Небо по шестьдесят… Скоро уже не поймешь, где какая.

— Вот так, просто… — произнес раздосадованный Ван Юань, с трудом выдавливая слезу.

— Чтобы лететь на Восток, сперва как следует нужно сходить на Запад, и выгрести все, что там еще осталось, до последнего гелда, — произнес смешной человек, стягивая ботинок и высыпая золотой песок. — Почему ты не привел с собой купцов, я бы им сторговал этот мусор. У них еще есть кое-какие вещи, полезные для меня.

— Это звучит жестоко, по отношению к падшему человеческому роду, — возразил Ван Юань, — Дао так не учит.

— Дао здесь ни при чем, теперь"Искусство войны" — самая нужная книга, — произнес человек без ботинка.

Но Ван Юаню показалось, что тот так не думает в самом деле, а лишь пускает пыль в глаза. Ведь у него даже пыль была золотой…

— Сейчас вот подую, и эти песчинки превратятся в сущее зло — самый что ни на есть смертоносный вирус. И поверь, для остального мира, не менее злого чем то, что я делаю, мое зло будет во благо. Разве не так? "Все должны быть бездеятельными. Всем следует соблюдать полное спокойствие" — следовать Дао. А как их по-другому заставишь?

Смешной человек вдруг обнаружил в себе глубину сострадания к падшим — глубину муки, боли и слез всего мира. Ведь "святой муж всегда живет как в беде, поэтому для него не существует беды".

— Ты, наверное думал, что мир плох и несовершенен сам по себе, а оказалось, эта ущербность в тебе. Каждый, постигающий Дао, не видит проблем; лишь святые могут носить зло мира, которого в сути своей не существует.

Смешной человек улыбнулся кротко. — Но не дай Бог тебе задеть то, чего нет. Поэтому сохраняй в душе мир и не теряй его опрометчиво. Следуй Дао.

Он вздохнул, вскинул руку"под козырек"и посмотрел на Запад. Ван Юань осознал, что учитель собирается уходить, а он еще толком не разобрался, что ему делать дальше. Возвращаться обратно ох как не хотелось — в самую гущу зла; однако, тело знало, что оно потеряло свою полноту, оставив часть где-то в пустыни или в палатах. Счастье должно быть полным как Дао — а формы его Думарины лишь тому подтвержденье.

— Добавляй понемногу вещей, пока не почувствуешь себя в достаточной мере свободным от них, — произнес странную фразу учитель — смешной человек, торгующий всяким барахлом и не только.

И Ван Юань понял, что Дао в этом злом мире, это мера Благодати, и она не может быть пустотой.

глава 5.

"Ненавидящим вас отомстите добром".

Лао-цзы.

Диалектика жизни имеет свойство заключать в себе достойных противников; сильный, в конечном счете, будет воевать с целым миром. Не оттого ли зло достигает каждого, возомнившего о себе (мнение, в свою очередь, есть не что иное, как оскудение добродетели), что человек, заблуждаясь, пытается утвердиться в своей правоте, каждый день присовокупляя к глупости приличную долю упорства, и тем только наживает себе врагов. "Беда всего мира происходит из мелочи, как великое дело — из малых". И наоборот, люди небрежны в поисках компромисса, забывая, что "легко достигнутое согласие не заслуживает доверия". Но трудно отыскать золотую середину там, где нет берегов.

Итак, возвратившись к истокам, насколько это возможно, взглянем беспристрастно на вещи — откуда и с каких пор мы пошли по пути стяжания наказаний.

Ван Юань очнулся в чей-то богато убранной юрте, стоящей в меандре большой реки, образовавшей старицу — море, как минимум, но ровная устоявшаяся гладь и тишина, проникающая прямо в жилище, говорили, что у этого водоема есть определенная мера. И она, эта мера имеет свои берега. То, что противоположный берег может оказаться чужим, наблюдательному уму всегда подсказывало смотреть вдаль с осторожностью. Другое дело, когда ты дома, и тебе знакома каждая вещь. Ван Юань с подозрительной трепетностью откинул полог шатра, и сразу нашел тому подтверждение — спокойную размеренную жизнь. Чувство, говорившее о том, что он дома, не обмануло.

Мера бывает разной — чем проще мир, тем она больше; питающийся сухим хурутом пастух даже не подозревает, как велика его мера, — она словно степь и ее не вместить сластолюбивому сердцу. Оттого и на беды свои простой пастух смотрит сквозь пальцы, и не желает большего счастья, чем дышать этим воздухом — что может быть больше бескрайней степи, всегда лежащей перед глазами. Но уважаемому нойону необходим уют — мера его не так велика, и он ограничивает пространство — в юрте его дорогие ковры; эти ковры создают тот маленький и уютный мир, который называется домом, а застывшая звенящая тишина в нем успокаивает сердце и укрепляет уверенность в завтрашнем дне.

Возле костра, на котором дымился казан с вкусной рыбной похлебкой, сидела его Думарина и кочергой ковыряла просевшие угли — похоже, обед был почти готов. У Ван Юаня снова встрепенулось сердце, и в глазу задрожала слеза — да, он сейчас подбежит, уткнется в колени, и мать, погладив по голове, вытянет из казана и подаст ему самый вкусный кусок. И словно не было всей этой войны — великих надежд и крушений иллюзий! Кто же посмел ему так опрометчиво внушить желание покинуть свой отчий дом?! И что приобрел он?

— Меня, — произнесла Думарина на его, сквозь слезы, немое прошенье. — Прости, тысячу бед и меня… — нас с тобой. Этот союз родит будущую жизнь, и так — до бесконечности. Но даже теперь ты можешь почувствовать вечную тайну и милость, — стоит только сломить в себе гордый дух.

— Я не могу этого перенести! — закричал Ван Юань и заплакал навзрыд, уткнувшись Думарине в колени.

А жена таки гладила его по голове и, обжигая пальцы и душу, вылавливала из казана самый большой, жирный кусок.

Вот так великое становиться малым — довольствуясь тем, что всегда под рукой, "не желая быть великим, святой муж совершает великое дело".

Оказалось, юрту им подарил Абака-хан; по настоятельной просьбе Докуз-хатун старший сын хана увез их из столицы и поселил на берегу озера Урмия — подальше от глаз Хулагу, на время разбирательства в инциденте. Кто пытался убить хана в его брачных чертогах так и осталось загадкой, но послов Берке казнили, ссылаясь на то, что ни один из них не смог толком объяснить, что он делал в эту чудную ночь.

Убравшись из дворца Ван Юань испытал огромное облегчение. Теперь ему стало понятно, почему хан Хулагу вел практически кочевой образ жизни, переносил свои резиденции и дворцы, да и в новых долго не задерживался. По всей видимости, в роскоши палат его преследовал дух Багдада, — ильхан не единожды посещал этот город, желая основать там свою столицу, и всякий раз испытывал томление духа, а то порой и болезнь. Дома Хулагу также донимали"грехи", с которыми активно боролась его христианская жена, со всем церковным причтем… А хану хотелось покоя — забвения и тишины; может быть, только поэтому он склонялся к буддизму. Вот и Ван Юань заметил, что здесь у озера можно жить простым созерцание его устоявшихся вод — колокол по утру не будоражит окрестности, и трещотка не понуждает к ранней молитве. Неужели глаза могут устать от сияния Истины?.. "Кто осторожно оканчивает свое дело, как начал, тот не потерпит неудачи". Исходя из опыта и мудрости древних, выходить в Путь следует не под звуки рогов и трубных гласов, а под шепот травы. Ибо совсем "не трудно удержать легкую вещь".

глава 6.

"Глубина и могущество силы преодолевшего всякую трудность неизмеримы".

Лао-цзы.

Итак, поиски легкого пути — основная задача и цель любого ума, пытающегося во что бы то ни стало опровергнуть древнюю мудрость, что "творить приятное только для плоти называется нечистотою". Ах да, есть еще томление духа, и он тоже ищет себе облегчения. Но, увы, только "человек высокой нравственности преодолеет всякую трудность". Следовательно, "воздержание — первая ступень добродетели, которая и есть начало нравственного совершенства". А это, ох нелегкая вещь, когда в твоем казане кипят и переворачиваются вкусные вещи. Но кто же поможет уму оставаться безучастным к соблазнам, кто объяснит ему этот горький парадокс жизни?

"Кто нам мешает, тот нам и поможет".

Разве мы не говорили выше, что мир — это борьба противоречий, а разрушение всякого созидательного процесса — главнейшая из стратагем противника. Ну, кто еще так поломает ваши жизненные планы, как женщина рядом — жена?

"Достигший нравственного совершенства похож на младенца". И как вы полагаете, кто ему в этом помог?..

То, к чему стремилась душа Ван Юаня — воплощенная экзистенция Света — невообразимая страна грез, где постоянство добродетели так очевидно, что воздух дрожит от свежести Истин, реализуемых с каждым новым вдохом, где мир невероятно прозрачен и существует уверенность — праздник наступит и больше не будет унынья, где жизнь бьет ключом не предполагая в ней разочарований, — вот, всё это!.. стиралось единым мановением нежной руки Думарины. А сам парадокс заключался в том, что именно с подачи жены душа Ван Юаня стремилась любой ценой отыскать эту страну, наполненную глубиной и внутренним смыслом, и Думарина была первой, кто вселял ей оптимизм. Собственно,"оптимизм" — второе имя"собеседницы Ангелов", — невольно, в каждой черте, в каждом движении Думарины его взгляд находил признаки совершенства. И невероятную глупость — человеческую нежность и доброту. Да и кто может постигнуть дзен бытия — понять сам феномен?

К тому же, куча препятствий и дел, связанных, так или иначе, с появлением в его жизни этой красивой и"умной"женщины отодвигали все перспективы на будущее, и оно было туманным. Не разобравшись на месте и не получив разрешения с Неба — вольную от Хулагу, не имело никакого смысла бежать к его брату Хубилаю. Да и вряд ли удалось бы затеряться в империи настоящих и властных мужчин с красотой и умом Думарины. Обязательно было необходимо высокое покровительство, и Ван Юань это понимал. Но как объяснить возникающий парадокс?

А еще Ван Юань вдруг вспомнил странный сон в ту необычную ночь — смешной человек советовал — главное не пролететь, не бросить всё и бежать, а терпеливо собрать по крупицам, себя в первую очередь, и по возможности прихватить все золотые сосуды соседей. Как же тогда оставить им свою Думарину?

Ван Юань вздохнул:"Похоже, он таки достигнет с ней совершенства, и словно выбитый, выбеленный лён скатертью ляжет на стол, или под ноги конницы Хулагу".

Жили они в одиночестве у озера примерно неделю. А может и год — темнота, как известно, способна стирать неприятные воспоминания, и каждую ночь Ван Юань находил в ней ответы, умаляясь до ничтожества муравья — песчинки на ладони земли под этим звездным бесконечным пространством. И в сердце рождалась великая благодарность, что Небо помнит о нём — таком жалком и счастливым со своей Думариной. Остальным приходится только завидовать… — и эта зависть, как часто бывает, под видом добродетели просто мешает людям жить.

И вот прискакали от ильхана кэшиктены, и с ними Абака-хан, — оказалось Хулагу готовиться к войне и ведет переговоры с римским папой о союзе с латинянами, так, как коварный Берке уже договорился с Византией и мамлюками. И естественно, Хулагу нужны умные люди, послы к папе — непременно китаи, ибо монахи говорят, что потнифик проявляет большой интерес к этой диковинной стране, где изготавливают прекрасный фарфор и легчайший шелк, из которого римские прелаты носили альбы и сутаны. После захвата Константинополя латиняне отправили к себе домой в Италию две тысячи опытных ткачей, но тем так и не удалось достичь тонкости китайских мастеров, а самое главное, им была неизвестна тайна атласа. Поэтому, собрав богатые дары — атлас и фарфор, присланные Хубилаем из Поднебесной, присовокупив к ним приличное количество золотых дирхем аббасидов, Хулагу искал человека, которому можно было бы препоручить эту важную миссию, а заодно и сокровища. И чтобы ничего не пропало. Сказать по правде, с бескорысными в монгольской империи было туго — невзирая на существующие наказания за воровство, каждый уважающий себя багатур старался уделить своим домочадцам от общего пирога приличный кусок. Не секрет, что баскаки — сборщики податей, почти половину дани оставляли в степи, зарывали в курганах и прочее… А еще, сам вид Ван Юаня — тонкость и манера беседы, в конечном счете, его императорская родословная должны были импонировать утонченному вкусу понтифика. Ведь в изысканном Риме с грубыми степняками и разговаривали грубо, лязгая забралами и мечами, и кто-кто, а хан Хулагу, этот монгольский эстет, понимал проблему. Не мог же он оставить свое государство и сам отправиться в Рим. Высокодуховных"несторианцев"хан также не мог послать, ибо те не шли на компромисс в вопросах догматического богословия и особенно — символа веры. Да и зачем обострять существующие разногласия. Хан Хулагу уже долгое время пытался увязать свое личное видение Неба с христианскими догматами жены Докуз-хатун… и не всегда получалось. Вот поэтому, лучшей кандидатуры для посла доброй воли трудно было и сыскать. А еще сюда же — его Думарина, цивилизованная христианка, умеющая предугадывать мысли и знающая языки.

Сначала ильхан хотел отправить Ван Юаня в Рим одного, а Думарину оставить при себе. И очень даже было обрадовался открывающимся перспективам, но под уничтожающими взглядами Докуз-хатун и Тукити-хатун быстро отказался от этой идеи. Всякое может случиться в следующую ночь… Ну, а значит и ладно — с глаз долой и с сердца вон.

"Движение Дао происходит от сопротивления", — Хулагу, скрипя зубами, принял данный факт как должное, и вышел на новый уровень. Вот так и постигают настоящую силу — "слабость, есть отличительная черта действия Дао".

— И все же, мы должны утверждать Истину, с мечом веры в руках, проникая на вражеские территории, захватывая их и покоряя, в первую очередь для себя. А всё, что будет отвоевано, так или иначе останется в нашей власти; долины тем хороши, что на них можно получать богатый урожай, но"если пустота долины наполнится чем-нибудь, то она перестанет быть долиной".

— Вы говорите о Ширванской долине, уважаемый хан? — спросил Ван Юань, тоже подыгрывая слабости, хотя, он прекрасно понимал, о чем говорится, и то — что играет с огнем.

Хан в который раз смерил его с ног до головы.

— А вот это мне нравиться, — произнес Хулагу, подняв указательный палец. — Именно так и нужно разговаривать с папой — играя вещами на расстоянии. Я рад, что в тебе не ошибся! Предложи папе новые территории — те самые, на которые ещё не ступала нога"человека". Уверен, он не сможет устоять, ибо политика Рима, — Хулагу с опаской посмотрел на дверь и понизил голос, — у них… (он оттопырил большой палец, указывая им в сторону) чуйка на свежее мясо, хотя только и говорят о вере и благочестии.

— Я тоже как бы один их них, — произнес Ван Юань с кислой миной на лице, — но я искренне искал… и продолжаю искать Святую землю.

— Ты это делаешь только в себе, а они раскидывают сети по всему миру — к чему могут дотянуться их длинные руки.

Тут Ван Юань понял, что зря обвинял Хулагу во всех смертных грехах. Каждый правитель имеет человеческие слабости, но не каждый может дать себе по рукам.

— Так вот, предлагая союз, лишь намекни папе о Поднебесной и кагане Хубилае, открой на мгновенье перспективу и тут же опусти полог. Поверь, папа еще тот дока — не успеешь зевнуть, как останешься ни с чем. Я-то уж знаю… По слухам, нынешний папа враждебно настроен к монголам и даже пытался инициировать против нас крестовый поход. Похоже, в Риме по-прежнему считают монголов чертями, бурханами степи.

— Но как же тогда я смогу убедить папу в обратном?

— Не волнуйся. Во-первых ты не монгол… Во-вторых в Риме, как и в Карахоруме, имеются свои большие знатоки различных ядов; поэтому папы долго не живут, — пока доедешь, думаю, будет уже другой.

Хан снова с опаской посмотрел за дверь.

— О боже, как изменился мир. Или — совсем не изменился.

— Да уж, поверь. Когда мы выходили в поход, то даже не предполагали, что Святая земля, это земля нашего сердца. Мы стремились к Свету и сами несли его людям, освещая верой дикие пустоши и огромные территории; потом оказалось, что Иерусалим недосягаем — порыв угас, словно унесенная в степь искра от костра. Теперь мы имеем дело с большими мастерами — они забрасывают сети глубоко, и по сравнению с ними мои монголы просто дети. Уж лучше нам было не покидать родную степь.

— Господин, я и не мог предположить, что вы так глубоко прозираете вещи — искренне изумился Ван Юань.

— Ты тоже, словно ребенок, видимо еще не понял, отчего так тоскливо бывает порой на душе. Но Бог милостив — подарил тебе в утешенье крупную жемчужину. Хотя, не бывает совершенного человека, и я не уверен, что ты сможешь найди ей достойную оправу.

— Может мне лучше оставить Думарину в Тебризе, под вашим присмотром, мой хан?

— Сначала я тоже так думал, — хан вздохнул, — но вовремя понял, что нельзя отнять чужой дар, не заплатив за него бесконечно огромную цену.

— Тогда как же папа, да и остальные наши"отцы", они разве в курсе, что брать чужое нехорошо?

— Сынок, вокруг давно не невежды, а изощренные в коварстве бестии. Они отреклись наперед от многих вещей, с той только целью, чтобы потом беспрепятственно грабить и иметь на это все законные основания. Поэтому, я посылаю вас"словно агнцев в среду волков"и надеюсь, что ваша Любовь и невинность оградит вас от пасти хищников.

Впрочем, довольно сантиментов; мне нужен результат. Когда недостаточно доводов и аргументов, женщина может быть убедительней любого мужчины. Тем более, жена послана мужу для того, чтобы создавать предпосылки духовного роста, — убежден, тебе не раз придется изловчиться, имея при себе такое подспорье.

Довольный Хулагу рассмеялся. — И все же, мне стоит больших усилий разжать кулак и выпустить птичку.

Он снова вздохнул. — Но иначе, нельзя никак достигнуть единства.

глава 7.

"В древности всякое существо достигало единства".

Лао-цзы.

Вот таки хорошо, что бывают проемы земли, откуда веет прохладой. Что есть хутуны, которые выкопали древние мудрые люди, опустившиеся на невероятную глубину; возможно они там достигли единства и "смотрят на нас как на свое начало… и подобно царям заботятся о бедных сиротах и вдовах".

А так, как всякая вещь извечно достигла там своей меры, дело остается за малым — тождеством сущности и существования. Но тут, без сомнений, присутствует разница категорий, дифферанс подхода к проблеме. И только очень наблюдательное сердце может заметить подлог. Из паленных пустошей не веет прохладой — лишь пепел кружит, и здесь разговор идет исключительно о духе тщеславия и сожженной им совести человека. Ведь не важно, какую степень самоотречения может избрать для себя горе-подвижник, а важно то, какой дух изначально внушит ему подобные мысли. Но исследуя катастрофу, все же, придется воспользоваться логикой разума…

Перед тем, как бросаться в большие воды — выходить в море, сперва нужно выяснить, если у него берега. Древняя мудрость гласит: "Если люди создают себе правила, законы жизни, которые далеки от самых простых рассуждений их разума, то эти пути нельзя считать истинными". Ибо, именно разум, опираясь на"интеллект", в своих безграничных фантазиях может легко потерять всякие ориентиры. И тогда говорить о вещах бесполезно — "очевидное редко бывает истинным", хотя разуму его умозаключения видятся очень логичными. В поисках доказательств интеллект может зайти далеко, а дух обольщения ему подыграет, обнаруживая логику и правдоподобность во всем — в конечном счете, тщеславие растлит"разумную"душу и выжжет в ней все живое. И тогда начинаются поиски новых, еще не абстрагированных субстанций — душ наивных и глупых, внутренним миром которых можно питаться до времени, внушая им свои изящные истины и воруя все, что они по естественной Благодати имеют. Под это дело устраиваются монастыри и приходы, рассчитанные только на поддержание жизни. И если ей, этой жизни достаточно горсти риса или миски похлебки, обязательно найдется повод собрать про запас, ведь в духа мира сего далеко идущие планы. Вот мы и подошли по естественной логике к грустному финалу, — оказалось, изначальным побуждением к подвигу отречения являлся пресловутый дух мира, и результат налицо. Но как избежать лукавства и хитрости духов, кто же ответит?

Достигший единства становиться чистым как Небо. Тот, кто пьет из колодца древних, никогда не испытывает жажды. "Отсюда, когда потеряно Дао, то является нравственность; когда нравственность забыта, то является человеколюбие; когда человеколюбие оставлено, то является справедливость; когда справедливость покинута, то является почтительность. Вот почему почтительность есть последствие ослабления верности и преданности и начало всякого рода беспорядков…"

Стоит, однако, разобраться и понять, по причине каких изменений произошло оскудение. И чего мы стремимся достичь одной почтительностью к Истине?

Царь и пророк Давид изначально был пастухом — маленьким пастушкой при стадах отца своего, и ему приходилось заботиться об овцах постоянно и ежечасно. Ведь над ним стояли его старшие братья — достойные мужи, настоящие пастыри, авторитет которых был непререкаем. А отрок Давид как обычно — на побегушках; туго ему бывало порой, ибо стадо беспокоили волки. Они могли и подпаска сожрать: пока братья пировали в шатрах, Давиду приходилось упражняться в метании камней, чтоб самому не стать пиршеством волком, а заодно, защищать заблудших и отбившихся от стада овечек. В данном случае искусное владение пращой являлось условием жизни и смерти, юному отроку доводилось не раз выходить один на один с вожаком волчьей стаи — точно метать камни и быстро бегать. А все из-за того, что старшие братья уважали себя без меры и весь труд перекладывали на плечи подростка. А еще в промежутках между забегами Давиду приходилось петь для братьев, по ходу сочиняя своеобразные улигеры — гимны и песни, перекладывая на музыку Священную историю евреев. Вот так, из дня в день, неся послушание, Давид возрастал в добродетели, и незаметно приблизился к Богу. Но будет правильнее сказать — Бог призрел его чистую душу. Совсем неученую, но заключающую в себе единство.

В подражание великому пророку, Давид Лонжимо тоже сочинял гимны, больше похожие на военные марши, — тому способствовало постоянное устремление его души в будущую, небесную явь. И вера. А то, что вера без дел мертва он понимал буквально. Соответственно, любой идеал, любой созданный его верой светлый образ должен, так или иначе, обрести материализацию — достигать цели любой ценой являлось девизом жизни. Поэтому и гимны походили на военные марши, под которые"милиция Псов Господних"маршировала без страха и сомнений в логово еретиков-альбигойцев, и если нужно, смело могла шагнуть даже в ад. И как это часто бывает, его фанатической преданностью идеалам веры не преминули воспользоваться пастыри церкви — они посылали Давида в самое пекло, будь-то деревни вооруженные вилами и косами"добрых людей"на Сицилии, чумные бараки Туниса или лепрозории Палестины, там, где нужно было крепкое слово и непоколебимая вера. И воистину, такая вера порой творит чудеса — Давид оставался доселе жив. Но шел тридцать третий год его жизни, и надо было как-то определяться…

Когда с востока нагрянула орда, принесшая с собой специфический запах и очередную схизму, Давид почувствовал, что это и есть крестный путь его веры; о расправах монголов в Багдаде и Сирии ходили жуткие слухи. И чем они были ужасней, тем больше будоражили душу и горячили кровь — вот настоящее дело! Что говорить о самоотречении и добровольной нищете, и блаженствовать подобно альбигойцам, когда можно доподлинно быстро постигнуть Истину, реально шагнув на крест. То, что альбигойцы с блаженной улыбкой тоже шли на костер, в расчет не принималось — какие могут быть упования у еретиков. А тут до Рая — рукой подать; ведь согласно учению церкви, при жизни окаянного тела это категорически невозможно… В основном, исключительно из этого догмата и велась борьба церкви со всякого рода выскочками — жертвами безумных прелестей и обольщений.

И вот, взяв с собой нескольких братьев-монахов, таких же отчаянных и неудержимых"псов", получив благословение ордена на добровольную смерть и инструкции от легата самого папы, Давид отправился к людям-зверям, вырвавшимся из диких монгольских степей, словно из клетки. Можно только представить себе состояние образованного европейского человека, шагнувшего в бездну невежества и бескультурья — дикой вони вшивой овчины и никогда не мытых тел. Но время пришло.

И что же, в конечном счете, он обнаружил?..

Оказалось, здесь уважают науки! знают труды Аристотеля и Пифагора, изучают детально карту звездного неба, и в богословских вопросах доходят до таких тонкостей, что даже перышко не дрогнет… — вот тебе и схизматики-дикари! И ни одного еретика-манихея — зло понимают только как оскудение Истины. Чем не простор для проповедника строгой классической веры? Вдобавок, хан Хулагу не против вести диалог с папой о присоединении его улуса к духовному окормлению Рима. А в будущем, и всей бесконечной монгольской империи.

От таких нежданных перспектив монаху Давиду стало не хватать объема легких для вдоха!

глава 8.

"Высшая добродетель похожа на воду".

Лао-цзы.

"Не ссорящийся не осуждается". Наверное, именно в этих словах кроется смысл всех преступлений, которые допускает Небо, изначально выставив приоритеты — "причина того, что небо и земля вечны, заключается в том, что они существуют не для самих себя". Но кто может постичь и осмыслить глубину смирения воды?

"Знающий не говорит, говорящий не знает". Право же, глупо собирать мусор, зная наверняка, что завтра его станет еще больше. Оказывается, невежество порой очень полезно, ибо оно является преференцией Неба — постигнуть Дао может только"невежда", разумный не вынесет пытку воды. Сам эффект метаконгнитивного искажения говорит более чем красноречиво: вера — прерогатива наивности. И вот вам подарок — исключительный парадокс — наука о вере…

"Святой муж заботиться о себе после других…" — уподобляясь воде, он следует за вещами, и лишь оттого их постигает. Невероятно! "Вода находиться в том месте, которого люди не видят, поэтому она похожа на Дао". Из этого можно легко заключить — все умозрения ложны.

Что же произойдет, когда столкнуться эти две вещи?

Ты помнишь, как все начиналось? Тогда казалось возможным легко достичь цели лишь только потому, что она была рядом. А выступив в Путь, ты сам от нее отдалился (!) — бредя по пустыни, ты вспоминаешь безвозвратно ушедшие праздники жизни. "И нет большей муки, чем воспоминание в несчастье о счастливом времени". Но тут на помощь приходит забвение пустыни.

Ван Юань даже предположить не мог, что великий желтый поход был лишь прелюдией — одним светлым днем, а остальная жизнь, серые будни в надежде когда-нибудь возвратиться к истокам. Или, все же, он отыщет землю своего сердца? И трудно было понять, это все-таки вера или только надежда.

Пожалуй, продолжим…

Каждый год хан Хулагу по традиции откочевывал на зимовье.

Тут необходимо некоторое объяснение: большой улус Хулагу делился на много военных округов. В каждом из них находилось по два, а то и больше тумена войска, в большей части из местного ополчения, однако управляемого представителями царствующей династии, нойонами и преданными темниками. Все эти рати имели свои места дислокации — стойбища, на которых кормились, вместе с женами, детьми и всем хозяйством. Так как сынов у Хулагу было много, то хан определил каждому зимнее стойбище в сообществе с каким-нибудь эмиром, наглядающими друг за другом. В случае военной надобности войско мобилизовалось, оставляя на зимних стоянках жен, детей и все нажитое; таким положением многие князья-нойоны были недовольны — иногда целые тумены снимались с насиженных мест и в полном составе с семьями откочевывали к неприятелю. Предвидеть бегство и остановить орду было практически невозможно. Лишь обтекая, подобно воде, мягкой силой острые камни, хан Хулагу сглаживал противоречия заносчивых родичей, тем сохраняя до времени относительное единство. Поэтому, в очередной раз отправляясь на зимовье, хан по очереди обходил весь свой улус.

Повторяя ежегодный круг, Ван Юань откочевал вместе с ханом на северо-запад, чтобы в конечном счете выйти к Средиземному морю и отплыть на корабле в Рим.

— Почему бы мне не поехать сразу к морю прямым путем, уважаемый хан? — спросил Ван Юань, желая поскорее доплыть до Рима, поскорее окончить миссию, и убраться подальше — на деле испытать, если в его далекой родине предков настоящие живые родники.

— Наша жизнь сынок, а духовная жизнь в частности, это череда обольщений, — произнес философски хан, поглаживая живот. — Только в степи она у нас была однообразной и однородной. А здесь…

Хан махнул рукой, — В моем ильханстве — целый букет прелестей, конкретно претендующих на истинный Путь. И поверь, порой нельзя даже ничего возразить, ибо, как видишь, Небо каждого терпит и дает Благодать. А теперь еще добавилась латинская схоластика.

Хулагу постучал пальцем по виску, указывая тем самым на интеллектуальный подход латинян к вере. — Но для начала будет полезно детально ознакомиться со своей"схизмой", чтобы прочувствовать и понять разницу. Иначе, у тебя просто поедет крыша, и я потеряю своего лучшего кэшиктена — изысканного и тонко чувствующего собеседника. Вот Давид, в принципе больной человек… как и все вокруг, сначала вообще был невменяем. Но пожив с нами, стал задумываться. Тебе нужно достоверно понимать, как он дошел до такого состояния, чтобы самому не стать параноиком. Или взять, к примеру, мою Докуз-хатун — жить с духовной женщиной трудно. Мне стоит больших трудов методически приводить ее в чувство. Это не шуточное дело, ибо за ней такая силища, которая горы двигает. Она тоже называет это верой, и попробуй, докажи, что Истина легче перышка, а Небо доступно младенцу.

— Но возможно, ее вера, как и вера латинского монаха Давида, таки даст результат. Выходя в поход, горя пламенем веры, мы же не знали, как мы его закончим… Да и кто мог предугадать. У меня до сей поры во рту вкус Райских плодов и горечь разочарования.

— Но ты таки достал старому Боржгон Мэргэну Райское яблоко. Интересно, откуда? Может, ты и мне принесешь?

Хан подмигнул и рассмеялся. — Не поверишь, после твоего Небесного угощенья этот старый больной человек поставил еще одну юрту и зачал ребенка, даже двух!

— Разве он больше не живет в церкви?

— Видишь ли, мы все так или иначе живем в церкви; одни зачинают детей в девяносто лет, другие в двадцать не могут… С этим нужно как следует разобраться. И лучшей практики, чем здесь, тебе вряд ли сыскать. У нас Святая земля под боком, и наследие Апостольской Сирийской церкви. Тут недавно я поспорил с эмиром ойратов Тарагай-гургеном о вере, попытался надавить, и видимо, обидел человека. А он тут же подбил эмира Йисутея и Кокетей-багатура, они сняли свои тумены и со всем имуществом ушли в Сирийский край — говорят, там настоящая Благодать…

До похода я считал всех людей детьми Божьими, порой глупыми и непослушными, которым розгой можно помочь… Да и сейчас так думаю, — насчет розги. Но вижу, что мне для управления таким государством необходимо богословское образование. Здесь не получиться, как в монгольской степи, подвесив мешок в поднебесье — ветер собирать. Вот и Давид настаивает открыть монастырь в столице, а при нем институт — мне уже всю плешь проел. Я ничего не имею против наук, но, похоже, он немного не в себе. Поди, разберись.

— Я разговаривал с ним, — Ван Юань улыбнулся, — через Думарину. Но она делает свои выводы и переводит неточно.

— И что же говорит твоя жена о его вере?

Хан от любопытства засунул палец в рот.

–"Собеседница Ангелов"назвала его жнецом с острым серпом.

— А это плохо или хорошо?

— Это неизбежность.

— Так и сказала?

— Посоветовала мне держаться от него подальше.

— Ай-яй! — воскликнул хан. — До чего умная женщина. А моя Докуз-хатут устраивает с Давидом постоянные диспуты, и я уже вижу в ее глазах блеск стали.

— А это хорошо или плохо?

Хан вздохнул. — Это неизбежно. Но мы во всем должны разобраться. Поэтому я и не хочу тебя сразу отпускать. Кто знает, — хан задумался и, прищурив глаза, посмотрел вдаль, — может быть я тоже пожелаю уехать с тобой в далекий край, под крылышко старшего брата Хубилая — оставить всю эту суету-сует и, глядя как звезды бороздят просторы Вселенной, отдыхать душой. Сколько той жизни?

— Вы это серьезно, уважаемый хан?

— А ты что думал, только у тебя есть мечта?

Хан снова вздохнул. — Иногда я отчетливо вижу и понимаю, что мы как черви копошимся в долине, глотаем и перевариваем субстрат, а нужно только подняться на гору, приблизиться к Небу, и Бог — Творец Вселенной, тут же примет доверчивую душу в свои объятия. Очистит ее от скверны и изменит на свое усмотрение — Ему ведь не трудно. К чему сколько возни и пустых разговоров?

— Бог, это Майтреяй, который Любовь?

— Да хоть Христос, в чем разница?

— Разница в подходе.

— Хитрый ты, каракитай.

Хулагу помахал пальцем. — Вот и Докуз-хатут постоянно мне твердит о глине необожженной.

— Главное, не перекалить.

— Ну, а я о чем?..

Хулагу расправил плечи и хрустнул всеми суставами.

Их кони шли мерным шагом, поскубывая по пути сухой ковыль, наверное, только из привычки, потому что кормили ханских коней очень хорошо. Возможно, так и человек, многое делает по привычке — имея с избытком Небо над головой, тянет шею к земле и грызет скудную пищу. Исключительно из привычки.

глава 9.

"Кто достигнет чести и приобретет богатство, тот сделается гордым".

Лао-цзы

Здоровье и честь мешают видеть вещи, как они есть, — чем крепче здоровье, тем опаснее жизнь; чем больше вещей, тем труднее сохранить их в целости.

И это было новым зрением, острым и свежим как горний воздух, и прозрачным как родник.

Спустя определенное время Ван Юань и хан заехали в удивительную горнюю страну — и травы здесь были заметно зеленее, и воздух чище, и даже птицы пели пронзительней и звонче, да и душа вдруг возжелала песни, а ноги наливались упругостью и каменели… и шли сами в пляс, — хотелось сорваться и чесануть каблуками. Асса!

Наблюдая удивительные изменения в теле и душе, Ван Юань почувствовал, что продвигаться вглубь этой страны просто опасно — от избытка энергии одежда трещала по швам и глаза сверкали — навстречу стали попадаться заросшие крепкие мужчины с ослепительной улыбкой и неистовым блеском в глазах; они радостно улыбались, скрипя большими белыми зубами — что-то не так, сразу зарэжут!

Хан тоже приободрился, его обычное меланхолическое настроение сменилось живостью, и присущая телу тучность сразу куда-то подевалась.

— А, каковы молодцы?! Орлы, настоящие джигиты! — произнес он, приветствуя целую делегацию таких мужчин-красавцев, каждый — косая сажень в плечах.

Парни действительно оказались не промах. С собой они везли бурдюки прекрасного вина, много жаренного мяса и вкусных лепешек, — вскорости большой окованный серебром и золотом рог пошел по кругу, и хан, не взирая на предупреждение Ван Юаня об отравленном вине и прочем — осторожность не помешает — только весело махнул рукой.

— Здесь так нэ принято, дорогой! — заметил ему один из мужчин, подавая полный рог.

— Извините, я не пью, — произнес Ван Юань, вдруг вспомнив свой печальный опыт знакомства с вином у Колы-вана.

— Э-ээ, что тут пить! — воскликнул весело парень и осушил рог одним залпом. — Вот видишь, всё просто! Дэлай так же, дорогой!

Рог тут же наполнили и подали Ван Юаню.

— Нельзя отказываться, — подмигнул ему хан, — Обидятся.

С трудом одолев литру вина, Ван Юань понял, что праздник только начинается. Оказывается, они попали прямо на свадьбу одного из сыновей князя гор. Все эти ребята, свадебные шаферы молодого князя — кунаки, готовились ехать в соседнее селение похищать невесту — первую красавицу, и соответственно,"немножко"употребляли для храбрости. Хотя по отчаянному блеску в глазах, трудно было представить, что таких джигитов может что-то испугать или остановить.

Основательно выпив и закусив, хан завязал голову платком, на манер этих парней, и посоветовал Ван Юаню сделать тоже самое.

— Мы что, поедем с ними?.. — засомневался Ван Юань, чувствуя, как почва под ногами плавно качается, хотя сознание оставалось исключительно ясным.

— А как же, дорогой! — азартно воскликнул хан. — Положение обязывает, право первой ночи, сам понимаешь…

Хан рассмеялся, похлопывая себя по животу, в котором уже уместился ни один рог. Удивительно, но Ван Юань совершенно не чувствовал опьянения, разум ничуть не помутился. И этим разумом он понимал, что затея хана таит в себе много опасностей. У парней были длинные острые кинжалы, и они ими мастерски орудовали, разделывая целиком зажаренного ягненка. Само собой, возникали сомнения в том, что тут кто-то добровольно уступит свою первую брачную ночь. Но, наверное, хан просто шутил…

— Не стоит волноваться, они нам как братья, — развеял опасения хан. — Трудно найти место более безопасное, чем эти горы. Здесь, словно в монгольской степи, никто не запирает двери своего дома. К тому же — они все христиане.

Действительно, у этих парней на шее имелись кресты, но орлиный взгляд, громкая речь и резкость движений внушали опасения. Может быть, вся эта бравада требовалась для куражу?.. Ведь они ехали в горнее селение, где имелись точно такие же отчаянные парни, похищать у тех первую красавицу.

— Разве это не опасно? — еще раз спросил Ван Юань.

— Родственники согласны, они меж собой уже договорились, — ответил хан. — Это обычай. Красивый древний обычай, на это стоит посмотреть. Ну, а участвовать… — хан закатил глаза. — Не будь таким скучным, каракитай. Жизнь коротка.

Он весело гикнул, и словно молодой влюбленный джигит вскочил в седло. А Ван Юань про себя заметил, — жизнь действительно коротка, учитывая острые ножи в руках бородатых парней. Но выпитое вино веселило душу и сглаживало этот незначительный нюанс.

"Чтобы наполнить сосуд чем-нибудь, нужно держать его твердо, без колебаний, а острое лезвие требует долгой и тщательной заточки". Но имеющий крепкую руку не испытывают сомнений — "он легко забудет, что существует наказание". Горячая кровь бьет в голову, и ох как не просто остановиться на вершине успеха. А как же легко можно соскочить в пропасть, особенно, в этих горах.

Кони сорвались в галоп, и мир закружился — понеслась! Стороны света перемешались и завертелись в дикой кутерьме. Одновременно, было удивительное чувство, что это происходит с кем-то другим, а разум только посторонний наблюдатель, — право же, очень увлекательное приключение.

Рог с золотой окаемкой снова ходил по кругу — прямо на скаку; свист ветра и свист сабель — хан неистово махал своим кривым монгольским мечом, а Ван Юань пытался удержаться в седле, и не упустить из виду линию горизонта, сохраняя тем самым вертикальное положение.

На аул налетели как вихрь, разбивая плетни и дувалы — крепкие парни что-то орали на своем языке, указывая на богатый дом под горой. Похоже, именно оттуда нужно было украсть невесту. Все устремились к сакле наперегонки, но местные неожиданно ударили с фланга — крепкий рыжий детина с оглоблей в руках начал сшибать всадников, словно кули с гусиным пухом. Таким образом, многие спешились, и началась потасовка — настоящая мужская драка с выбитыми зубами и рваной одеждой, которую, собственно, бородачи рвали этими зубами. К рыжему подтянулось подкрепление — рослые горцы махали"кувалдами", орали и требовали выкуп. То, что джигиты пока не пускали в ход мечи, определенно радовало, но получив звонкий удар в ухо, Ван Юань вдруг вспомнил о договоренностях, — неужели родственники жениха не заплатили калым?! А хан Хулагу тем временем седлал какого-то абрека и гасил кулаками по его широкой спине.

Все что угодно можно было предположить… но чтобы этот мудрый сечен, наконец, после всех рассуждений о дхарме, решил в такой способ отвести душу?.. — ни за что и никогда! И только сейчас до Ван Юаня дошло, что имел ввиду хан Хулагу, говоря об участии в этом старинном красивом обряде, отчего так горели его глаза!

Прилично получив тумаков и кое-как добравшись до дома, кунаки нашли в одной из горниц то, что искали. Они ухватили сидевшую смирно в углу девушку и, закинув ее поперек на коня, ускакали под гиканье, сплевывая кровь и обломки зубов. Местные свистели им в спину, ругались и потрясали мечами. Но не преследовали — видимо договоренности таки существовали.

— Дайте хотя бы поглядеть на девушку, — попросил хан бородачей, когда они отъехали на приличное расстояние от этого гостеприимного селения. — Говорят, она красавица писаная, каких мало.

У Хулагу была разбита губа, ссадина на лбу, и дорогой халат, изодранный в клочья. Ван Юань же на мир смотрел одним глазом и слышал только на одно ухо, — в другом непрестанно свистели и щебетали какие-то местные птички, поселившиеся в его голове.

Кунаки остановились и осторожно сняли девушку с коня, поддерживая ее за удивительно тонкую, просто осиную талию. Широкие улыбки на лицах снимавших говорили о невероятном блаженстве. Цокая языками, остальные джигиты только слизывали слюни.

Долго разворачивали кружевное покрывало — прямо до пят, в которое была завернута госпожа. Наконец-таки сняли и ахнули. Им прямо в лицо улыбалась сморщенная столетняя старуха — во весь свой беззубый рот?!

У Хулагу просто отпала челюсть: действительно, бабушка была стройной и почти не горбатой. Отмечалось также на ее гордом обличье и присутствие былой красоты. Неужели они опоздали?..

После массы недоуменных взглядов, проклятий и восклицаний, а также дружного хохота, в конце концов, кунаки влюбленного джигита решили поменять тактику. Было понятно, что этот аул просто так с наскоку не возьмешь — чистый воздух и здоровая пища сделали свое дело, — парни в нем были рослые и сильные, с пудовыми кулаками. Да и оружие у них имелось. Но не возвращаться же к влюбленному князю с пустыми руками. Для уважающих честь гордых мужчин горше позора вряд ли можно себе представить.

Сперва необходимо было узнать, где скрывают невесту.

— Нужно взять языка, чё проще, — предложил хан. — И как стемнеет, налететь на этот дом.

— Так он тэбе и скажэт, — ответил один их кунаков, брат жениха. — Ты не знаешь наших мужчин; джигит лучше зарэжет себя или откусит язык.

— Тогда, может, спросим у бабушки? — предложил Ван Юань, с трудом разобравшись, о чем идет речь.

Но глядя, как та блаженно улыбалась, понял, что сморозил глупость. Похоже, бабуля не помнила даже что с ней случилось пару минут назад, или по крайней мере, себя считала невестой.

— Специально такую подсунули, — заключил хан Хулагу.

— Давайте попробуем разведку боем, предложил один из джигитов, которому менее всех досталось. Но остальные только зачесали затылки.

— А что, если… — хан Хулану обошел вокруг стройного Ван Юаня, — не отправить ли нам тебя, дорогой, во вражеский стан?

Старуху раздели и с трудом натянули ее платье на Ван Юаня. Вдобавок накинули свадебный кружевной покров и кое-как сгладили оставшиеся несуразности.

— Ой, не похож, — сделал заключение брат жениха.

— Нужно дождаться сумерек, — предложил хан. — В темноте как в хмелю — может всякое померещиться, — вот и старуха сошла за девицу.

— Но как же я что-то выведаю, если я с почти не понимаю местную речь, — запротестовал Ван Юань, не желая отправляться в логово настоящих"саблезубых тигров".

— Ты смотри, возле какого дома больше всего охраны, — посоветовал ему брат жениха. — И там обязательно должны ошиваться мальчишки; от ребят нельзя ничего скрыть. Так или иначе, они будут ждать, продолжения"праздника". Подари главному из ребят красивый нож, и он тебе добудет любую информацию.

Джигит вытянул из-за пояса и протянул Ван Юаню свой клинок, инкрустированный драгоценными камнями.

— Может не стоит, — засомневался хан Хулагу. — Не стоит раскрывать маскировку.

— Э хан, ты не понимаешь наших обычаев. Так или иначе, они желают, чтобы невесту украли, но при этом хотят побольше содрать с жениха, Таков обычай. Этот кинжал любому мальчишке голову вскружит, — ведь взрослые мужчины упрямо требуют выкуп. В такой способ невеста обойдется нам значительно дешевле.

На том и порешили.

Как только сумерки начали выползать и горних ущелий, где они, словно бурханы дожидались лакомых человеческих душ — ведь не секрет, что в сумерки каждый чувствует странную сласть — это шаапеты, духи местности в лучшем случае. Но нет никакой гарантии, ведь в сумерки получают власть над миром и вишапы — драконы, живущие на"священной"горе. И еще множество других персонажей из местного фольклора и не совсем… — то, чего не мог знать Ван Юань. Он даже не догадывался, что явившись в горнем селении (очень чтущем традиции предков и их верования), в одеянии"вечной невесты", да еще в самое что ни на есть подходящее время, поднимет такой дикий переполох. Ведь, как известно, нимфы — так звали этих созданий, очень любили свадьбы, пение, игру на тамбуринах, всегда опекали невест — неспособные к совершенствованию, они и невест делали такими же круглыми дурами. И поэтому в канун свадьбы родственники смотрели в оба, чтобы никакая мразь не прилепилась к невесте — как только сумерки выползали из горних ущелий, где всегда звенели ручьи и имелась кое-какая вода, крепкие мужчины, да и женщины тоже, стояли с палками наготове.

И вот, ирония судьбы — глядь, бредёт одна такая!..

А получилось так, что в кутерьме никто и не заметил, как из дома пропала почти выжившая из ума прапрабабушка невесты, которой было уже далеко за сотню лет. Да и кто бы мог предположить, что наблюдая предпраздничную суету в доме, бабка почему-то решит, что это именно ее готовят на выданье. Она уже не помнила, что кушала утром, но хорошо помнила первую брачную ночь — масса волнующих и незабываемых переживаний! Произошел следующий казус: бабушка достала свой свадебный наряд, и села в укромном уголке дожидаться кунаков влюбленного джигита.

По фатальному совпадению, именно в этот сумрачный час Ван Юань пробирался по узким улочкам горнего селения, что не могло ускользнуть от бдительных глаз родственников невесты, которых тут было пол-аула; они быстро вычислил нимфу в старинном свадебном платье. Ван Юань в свою очередь тоже отлично понял, где скрывают девицу — всё, как говорил брат жениха — вокруг одного из домов было много людей с палками, да и мальчишки сновали. Правда, по традиции следовало все-таки заплатить. Для верности.

Не зная языка, он подозвав одного из огольцов, самого бойкого, и начал жестами с ним торговаться, показывая клинок — парень тоже сперва лишился дара речи, но потом завизжал так, что у Ван Юаня отложило ухо и слух возвратился. Этот факт определенно радовал… А родня с палками уже окружала незваную гостью.

Посыпались удары, словно первые крупные капли дождя, и Ван Юань не стал дожидаться настоящего ливня; бегал он хорошо, но одна беда — путанных узких улочек в этом незнакомом ауле было не счесть, и домов одинаковых, как качей на горе Масис. А за каждым плетнем уже стояли сознательные селяне с длинными палками. И куда не бросался он, выхода не было — не мог же он на самом деле исчезнуть, раствориться как дэв или нимфа, хотя последние, по мнению местных, все же являлись смертными. Этого тоже Ван Юань не ведал, но отчетливо понимал, — они его заколотят до смерти.

— Лови! Загоняй! — со всех сторон слышались крики.

И глухие звуки ударов — люди колотили палками по чем попало; привычное дело, — точно также они каждой весной выгоняли шводов на поля.

Долго продолжалось метание по чужому аулу, забрести в который равносильно самоубийству. Наконец его загнали в развалины какого-то старого дома, или он сам туда забежал… — и к большому удивлению Ван Юаня, преследование прекратилось. То, что в этих руинах давно живут друджи, несчастный конечно не знал, как и то, что места дурнее нельзя было сыскать во всей округе.

Время шло, голова и спина ужасно болели, а от голода сводило живот. Вдобавок, с перепою мучила жажда. Но вокруг дома, на приличном расстоянии конечно, плотным кольцом стояло местное ополчение. От отчаяния и безысходности, а скорее, чтобы просто отвлечься и заглушить боль, Ван Юань начал петь протяжные монгольские песни, неизвестные в этих краях. И ему трудно было понять, почему местные горцы затыкают уши, падают и качаются по земле, ругаясь на чем свет стоит — что такого особенного было в его заунывном пении? Но оно на них действовало удручающе. И вскоре все разбежались.

Он кое-как дотянул, допел до зари. А утром по селу пронеслась еще одна ужасная новость. В селение добралась прапрабабушка невесты — совсем голая, и утверждала, что пьяные кунаки пытались лишить ее чести. Посыпались упреки прямо в глаза сильным бородатым джигитам, от обиды конечно, — эта молодежь совсем не чтит наши традиции. Молодежь предпочла ей, девушке стройной в самом соку… какого-то мужика.

Какой позор на весь род! Только кровь может смыть его! Кунаки жениха — подлые твари! И мужчины взялись за мечи. Вот как бывает, на пьяную голову можно натворить дел.

глава 10.

"Кто хочет открыть Небесные врата, тот должен быть как самка".

Лао-цзы.

Дух упорствует, тело подчиняется. В горах, где сила — неизбежная подруга чести, никак нельзя расслабляться. Да и не получиться — границы Пути строго очерчены скалами, а сорвался в пропасть и ты уже не мужчина. Другое дело, когда обстоятельства против тебя — случайно забрел в чужой аул. И тогда каждый познает на своей шкуре, что ходить нужно путями прямыми и верными, и не сворачивать под заманчивые чинары… Может там тебя и встретят приветливо, но обязательно испытают, кто ты на самом деле — мужик или нет. Если достанет мужества, и кишка не тонка — тогда пожалуйста, милости просим. А если потекут сопли, никто их тебе вытирать не будет. Бывает, конечно, мужчины тоже плачут… Но уже совсем по другому поводу.

"Кто вполне духовен, тот бывает смирен, как младенец".

Постигая подобные истины, человек совершает порой невозможное. Пусть не думают слюнтяи и слабаки, что смирение это невинная блажь — скорее, это жестокая правда жизни, и мало кому под силу всю её понести. Ибо любому смирению предшествует мужество и решительность, решимость умереть, но не отступить. Слабости воды предшествует крепость камня. И только после достаточной твердости человек раскрывает в себе внутренние пространства. А нет твердости — ничего не получиться, ничего и не произойдет.

"Душа имеет единство, поэтому она не делиться" — целостность Истины проистекает от единства сознания души. Но мало кто достиг подобного откровения. Многие считают, что духовные свойства тела, это десять различных душ человека. И только тогда, когда из этого тела, по фатальному стечению обстоятельств, палками выгонят всех шводов, душа по праву остается единственной хозяйкой своего жилища. Конечно, будет много восклицаний и слез со стороны остальных"десяти душ": "Что мы такого сделали, чтобы нас выгнали вот таким образом". А человек по наивности все эти вопли будет связывать со страданиями души. Но как тихо становится в доме, какая благодать и покой бывает после генеральной уборки, когда весь мусор — бесполезные вещи и наносную грязь, выбросят вон.

И только тогда душа может раскрыться подобно самке, не опасаясь, что кто-то тут же воспользуется ее доверчивой беззащитностью. И только тогда душа понимает, что никак нельзя доверять этому миру, этому телу и его десяти командирам — доверять без опаски можно единственно только Небу.

Достигший единства подобен младенцу не ведающему мира — он ничем не болеет, по причине отсутствия всякого рода знаний, а точнее самых носителей информации в пределах досягаемости ума. В меру своего синкретизма младенческому уму еще недоступна бездна познаний, откуда обязательно поползут паразиты — оборотни и вампиры, несущие на себе вирусы и болезни. Но подобное может произойти и с взрослым, когда со всех сторон окружающие его люди палками отобьют всякое желание рыпаться — только небо над головой, да и то — с овчинку. К тому же, все шводы ушли на поля.

Ван Юань не ломал себе голову, почему с ним случилось подобное, не задавал вопросов. Любое движение, даже мысленно, вызывало в нем адскую боль. Но прекратив требовать чего бы то ни было, он вдруг ощутил удивительную тишину. И конечно, за ней последовал отклик — на тонкой грани между миром и бытием он почувствовал истинную духовность, не касающуюся движений, не затуманенную желаниями, — Небо приблизилось. И он словно самка воспринял его в себя — Небо обязательно войдет в человека, очистившегося от страстей, хотя бы на время. И отнюдь не желание сласти, как многие наивно себе полагают, обольщаясь чувственно и пуская слюни, двигало им, а исключительное неделание — отсутствие всякой к тому причины.

Пускай, неофит называет это блаженством, обнаруживая тем самым свое неведение предмета — возможно, в нем еще полным-полно тайных желаний и они, притворившись невидимыми, получают определенные наслаждения. С другой стороны, Небо жалеет падшего человека и, похоже, сейчас нет ни одного, кто смог бы достичь полного освобождения и при этом остаться в живых — много зверей развелось по округе. Но если правитель достойный, люди живут в его милости и получают награды. И согласны терпеть неудобства, даже если плоть жрут и терзают лютые тигры.

— Совсем неожиданным образом ты подошел к определениям Дао.

Это произнес человек в дорогой царской одежде, сидящий в небольшом отдалении на развалинах дома. Ван Юань повернул голову, оставаясь совсем без движений. Странным образом у него получилось такое. И он увидел рядом с собой смешного человека в одном ботинке с которым уже встречался однажды. Эти двое смотрели вдаль, но оказалось, что они внимательно и осторожно смотрят в его душу — не проявил ли она беспокойства… — почти не дышали, боясь, чтобы ровная гладь не покрылась испариной, рабью, и не забурлила. Потому что по сути, гадов в этом водоеме — змей и драконов, было еще предостаточно; они просто онемели от боли.

— Можно ли от них вообще освободиться, находясь на Земле? — спросил Ван Юань по случаю, понимая без слов, о чем речь, и вопрошая без мыслей.

— Их можно выжечь Небесным Огнем, но делать это нужно очень осторожно, особенно вначале, постепенно увеличивая жар год за годом и, ни в коем случае не ослабляя усилие.

— Но кому под силу такая скрупулезная методичность? Что-то я не встречал истинных даосов, хотя многие мне о них говорили. Может быть, далеко где-то в горах Поднебесной, не в этом районе… А здесь человек, словно загнанный в угол теленок — доверяет и шарахается раз за разом.

— Да, тут ты прав, — вздохнул царский муж. — Падений и взлетов на Пути будет много.

— А все оттого, — заметил с иронией веселый человек, — что изначально муж принял на себя много обязанностей и попечений. Право же — избегать малых Путей на практике гораздо труднее, чем на словах.

Веселый человек рассмеялся, и Ван Юань понял, что перед ними не иначе как император — Сын Неба, которому по определению необходимо избегать малых Путей, повсеместно применяя к своей жизни принцип "недеяния". Может быть родственник?

— Да, ты не ошибся, — шепнул на ухо веселый человек. — Он — твой далекий предок, второй император династии Тан. И он, святой.

— Святой император достиг Истины, следуя Дао? Неужели в горах?..

— Он христианин.

–?!

— Он жил во дворцах и правил империей, доставшейся ему от отца — крестил её всю поголовно, настроил монастырей… И вдобавок завоевал полмира, ни разу не махнув мечом.

— Мир завоевал мой отец, я покорил только Когурё, — произнес нехотя император, при этом зевнув.

— Это больше, чем все остальное — победить гордость сложнее всего, — возразил ему веселый человек. — Особенно, когда она смотрит в твои глаза влюбленным взглядом.

–?!

— Ты встречал женщину, Будду-Майтрейю — это была его жена.

— Разве гордость может быть той, которая есть Любовь?

— Гордость всегда называется Ею, у неё тысяча законных на то оснований. Ибо сердце человека сластолюбиво.

— Нет, погодите, — произнес император, — Необходимо все-таки различать любовь мира и жертвенность Бога. Сласть никогда не восходит на крест.

— Уважаемые господа, за рассуждениями о вещах легко потерять их суть — помрачается видение и Небо становиться недоступным, — заволновался Ван Юань, боясь, что полемика этих людей увлечёт его в дискуссии о вере, так любимые христианами; в конечном счете, с потерей всего, как обычно.

— Святые могут рассуждать духовно, не теряя Благодати, за которую заплатили своей кровью, — произнес император.

— Видение Пути становиться навыком у тех, кто не взял с собой в дорогу ни одной вещи, — произнес веселый человек, и опять рассмеялся.

— А мне же что делать? — почти заплакал Ван Юань, понимая, что вскорости он потеряет и одно и другое.

— Тебе остается вера, — произнес император.

— Без дискуссий о ней, — подтвердил второй собеседник. — Скоро ты отправишься в страну, где будет много логических умозаключений о правильной вере, и ни капли Божественной росы. Вот такой парадокс.

— Неужели так безнадежно? — совсем было впал в уныние Ван Юань, обращаясь к человеку в одном ботинке.

— Небо за пределами человеческих рассуждений о Нем, — любое движение мысли нарушает устоявшуюся гладь, и Небо отступает на недосягаемою глубину.

— Слово сказанное — уже ложь, и не только слово, произнесенное вслух, подтвердил император. — Откровения Духа нельзя заменить богатым воображением, а Божественные Глаголы — простой человеческой речью. Пусть она будет трижды понятной уму — пользы никакой.

— Так что же делать всем тем, которые погрязли в движениях мира и может быть, никогда не достигнут маломальского просветления, не говоря уже о главенствующей тишине? Разве им не достаточно четких определений, пусть идут по ним как по компасу, а не блуждают во тьме.

— Ты смотри, — удивился вдруг император, — какой умный нашелся…

— Так рассуждают все, кто еще Света не видел; и они, ничтоже сумняшеся, становятся учителями невежд, — произнес человек без ботинка. — Слепец слепца водит — оба в яму впадают.

— Местные христиане вообще ни о чем не пекутся, все по уши в предрассудках — зарежут, имени не спросят; разве это хорошо? — вспомнив о боли, кисло возразил Ван Юань. — Разве такой должна быть церковь? Мне что, сидеть здесь и ждать, когда они, наконец, познают Небо?

— Важно, что ты это понял. Все остальное само собой разрешится, — произнес император.

— Сейчас сюда придет бабай Хулагу со всем войском и научит смирению гордых, — подтвердил веселый человек. — Нельзя избегнуть колдобин вращаясь в"большом колеснице", подобно спицам. И только праведнику"честь и позор от сильных мира сего одинаково странны".

Ван Юань понял, что мастер намекает на странное увлечение Хулагу буддизмом, когда его миссией являлось утверждение христианства на этих землях.

— Держи меч наготове, — посоветовал ему его предок, святой император Тан. — Тщеславие не терпит ущерба и может убить.

Невзирая на отсутствие мыслей и самого желания касаться чего-либо из мира, который в данный момент приносил одну только боль, у Ван Юаня имелось про запас много вопросов к этому странному человеку, да и к самому императору, своему знаменитому предку, о котором он ничего не знал. Даже то, что вера — простая по определению как Степь, в далекой стране его предков имела свои уникальные особенности. Ван Юань это чувствовал интуитивно, стремился к ней… постоянно разочаровываясь в удручающей действительности. Душа желала свободы, в первую очередь — внутренней свободы, доступных пространств наполненных Откровением, экстенсивного расширения с сохранением качества и меры, выдержать которую в этом бурлящем мире было практически невозможно. Он вырос в степи, где эта мера определялась самой жизнью, но теперь и степь была для него мелковатой; Ван Юань понимал, что нужна глубина — свежесть и глубина! Нет, не огненные озарения, в опаленных ветрами скалах Сирийской пустыни — он восхищался подвигом древних анахоретов в ней, но не дерзал примерять на себя их милоти. (милоть — грубый шерстяной плащ из овечьей шерсти. Разделите одежды мои: епископу Афанасию отдайте одну милоть и подостланную подо мною одежду — она им мне дана новая и у меня обветшала, а епископу Серапиону отдайте другую милоть, власяницу возьмите себе. Афанасий Великий, «Житие преподобного Антония Великого».) Да и зачем тогда Провидение послало ему Думарину? Хотелось найти долины — огромные просторы влажных туманов и зеленой травы, со звенящими родниками, стекающими с гор, с которыми звездное Небо в очередной раз заключило брак. Он стремился всей душой на Восток, чувствуя приближение к Таинству, имея наглядный пример перед глазами — Святой Император — Сын Неба, а"смешной человек"зачем-то отправлял его на Запад. Вот это был главный вопрос. Как и подобный ему: в чем, собственно, заключается Таинство брака? Неужели только в том, чтобы испытать на своей шкуре десять тысяч ударов судьбы?

глава 11.

"Предмет, на который мы смотрим, но не видим, называется бесцветным. Звук, который мы слушаем, но не слышим — беззвучным. Вещь, которую мы хватаем, но не можем захватить — мельчайшей. Эти три предмета неисследуемы, поэтому, когда они смешаются между собой, то соединяются в одно".

Лао-цзы.

Богатство измеряется глубиной, тем внутренним запасом свободы, который доступен душе, стал ее собственностью. Если душа живет в стесненных обстоятельствах, то по всему видно — это чужое добро, возможно, даже нажитое нечестным путем. Соответственно, Таинство брака заключает в себе возможность приобретения большого приданного законным способом — возможность расширить внутреннее пространство до бесконечности, создав изначально свой маленький ручеек или приличную реку — как повезет, которая неизбежно потечет в Вечность. Но вода только один аспект внутренней реальности — больного вола нужно лечить; соху — чинить; терния корчевать… — распахивать священную гору и сеять пшеницу. Труд предстоит немалый. Это, если достанет ума не пустить приданное по ветру. Без сомнений, вступающий в брак должен быть мастером, умеющим с пользой вложить капитал. И самый верный способ — приобрести Царство Любви. По ее земной аналогии постигнуть Первопричину — "исследовать происхождение всего называется нитью Дао".

Так происходит с монахом, заключившим брак с Небом; если же брак бесплоден, то монах становиться вором, обкрадывающим людей. Многие, несчастные в Небесном браке, преуспели впоследствии в искусстве обольщения доверчивых граждан, еще содержащих кое-какие начатки по естественной Благодати — территории зеленой травы со звенящими родниками. Но зачем о грустном? Вернемся обратно к глубине…

Звездное небо над головой тому подтвержденье — в браке богатства неисчислимы. Не их ли обещал Бог Аврааму — достаточно только совладать с неверием маленькой человеческой души, не ведающей пока глубин Милости. Но глядя на Небо можно постигнуть, сколь грандиозна река жизни текущая в ней. И это только начало.

Двадцать миллионов звезд в перспективе — внутренняя свобода, приобретается смирением с беснующейся плотью, которую муж обязан любить, как Господь церковь. А она, эта плоть — то нема, то гунглива, то чрезмерно распутна, то горда и игнорирует всякий к ней интерес; постоянно требует ей поклонения, даже не задумываясь о последствиях. Ведь праведный муж должен кланяться одному только Небу. А еще плоть влечет за собой на веревке настоящего древнего змия, в лице своей мамы — то бишь тёщу, со всей, присущей змию атрибутикой — когти, рога и зубастая пасть, отрыгающая пламя. Кто не испытал на себе эти родственные узы ада, тот может смело считать свой брак неполноценным! Это, если упустить главное — плоть рационально глупа и неспособна к развитию как каждая нимфа. Но возможно, оно и служит спасением, до поры.

"Исполняющий Дао не желает быть удовлетворенным".

Мудрость, равно как и ограниченность, не выходит из круга бытия. Важно: здесь сознание вступает в критический антифазис — желая соответствовать постоянно расширяющейся Вселенной, а заодно совершенствованию духовных миров, человек очень тяжело переносит застой, вызывающий в нем тоску и уныние."Не ничего ужасней, как жить не получая удовлетворения", — написали древние мудрые мужи. И только совершенные видели, что все движения мира, покрываемые Благодатью! как раз и являются препятствием к созерцанию Вечности. С другой стороны, нельзя так вот просто взять и отказаться от жизни, ибо прекращение обновлений влечет за собой потерю Благодати и сбои в системе. Остается только удивляться — как великие святые смогли перешагнуть бездну: "они не удовлетворяются ничем, поэтому довольствуясь старым и не обновляясь, достигают совершенства". Отсюда видно, что истинное отречение мира является делом исключительным, доступным только единицам из человечества. На него нужен сугубый мандат Неба. Именно поэтому эти самые великие мужи и советуют остальным идти срединным"царским"путем, а глупость, в свою очередь, спасает душу от больших потрясений и преждевременной смерти.

Невесту таки отдали, невзирая на происки врагов.

Так тоже бывает: духовный мир крепко держит душу и не отпускает, постоянно требуя за нее непомерный выкуп. В конечном счете, сам князь Света приходит к невесте и разгоняет власти тьмы — лишь бы ягодка созрела, а это тоже происходит не сразу.

Хан Хулагу видя, что Ван Юань не возвращается из разведки, послал за князем, и они вместе, со всей его дружиной, поутру подошли к"гостеприимному"селению. А там уже точили мечи и клялись на крови отомстить за позор.

— Они, что у тебя, все малохольные? — спросил хан князя, видя, как плетни из верболоза ощетинились копьями и мечами. — Это настоящий мятеж! Да сейчас моя гвардия здесь камня на камне не оставит.

— Подожди дорогой хан, я все улажу, — пообещал князь и отправился на переговоры.

Он подошел к воротам крайнего дома и ударом ноги снес калитку. Видя, что князь зол, местные джигиты засуетились — спесивости сразу поубавилось. Они наперебой стали объяснять князю о кощунственном поступке кунаков. Надругаться над матерью! Уж лучше смерть, чем жить с таким позором. И они все как один согласны были умереть, забрав с собой жизни обидчиков.

— Где эта женщина? Приведите мне ее сюда! — строго приказал князь.

Бабушку быстро доставили пред ясные очи князя. И она, потупив взор, объяснила, что слишком долго ждала жениха… и передумала.

— Что же ты князь такой бестолковый, посылаешь за мной не весть кого?! Они девушку от ишака отличить не могут. Ах, эта молодежь! Вот раньше были князья так князья — орлы, не заглядывались на мужиков…

И прочий винегрет из давнишних представлений о чести — верных, по сути. Что тут возразишь?

У князя испарина выступила на лбу, и он, недоумевая, только разводил руками:"Как подобное могло произойти?"

— Мать, ты чего, белены объелась?.. — спросил было сын, старший мужчина в доме.

— А тебе тоже следует надрать задницу. Сноха меня совсем не уважает, еду приносит изрядно остывшей… И кур не пасет! Подрали все грядки.

И бабушка, хмыкнув, гордо ушла — словно лебедь поплыла.

Джигиты заулыбались и зачесали затылки.

Когда все выяснилось, хан Хулагу долго смеялся.

Иногда, простая глупость тоже приятна… и бывает дороже душе всех сверкающих звезд — приводит ее в умиление и сглаживает конфликт с миром. Не оттого ли терпение в браке достигает вершин совершенства?

"Древние, выдававшиеся над толпой люди хорошо знали мельчайшее, чудесное и непостижимое". А еще они понимали, что каждая такая мелочь — проявленная даже в незначительном человеке, требует к себе великого уважения, и ни за что не позволяли себе пренебрежительного отношения к людям. Они, как могли, взращивали в них ростки Благодати. Наоборот, муж гордый, непомерно возвысившийся над прочими, пораженный тщеславием, как неким смертоносным поветрием, сеет вокруг себя одну только смерть, а если в ком и видит несмелую поросль добродетели, топчет ее нещадно, выжигает огнем обличений, сам того не ведая, превращает в пустыню угодья, от которых питается и его несчастная душа. Таковой и человека не считает созданием Божьим, видит в нем только пороки, и всячески борется с ними… Добродетели произрастать в его саду исключительно сложно — кто же, невзирая на все происки"мудрости"наставника сумеет-таки стяжать некий дар, то это не иначе, как величайшее смирение, достойное всякого удивления. Выжившему под властью закоренелого тщеславия Небо ниспосылает полное избавление от страстей. Такому, собственно, ничего и не остается, как поневоле отречься от себя и даже от самой жизни. Ибо тщеславие стремиться контролировать любое движение и не упускать из виду потенциальных конкурентов. Оно с величайшим удовольствием блюдет чужие помыслы.

Горячность часто бывает неразборчивой, ревность не по уму падкая на самомнение и гордыню, матерь всякого рода ересей и уклонений. А самое главное, таким образом происходит отпадение от Благодати. Тщеславие подобно полной луне и, по сути, ему неведома пустота, от которой рождается впоследствии великий покой — "не знающий постоянства действует по своему произволу, поэтому он призывает к себе беду". Тщеславие и наставников ищет себе помаститей, чтобы в ореоле их сияния существовать безбедно и, в конечном счете унаследовать все их призрачные стяжания. Воистину, положение достойное всяческих слез — обильно помазуя чувственность вначале, тщеславие впоследствии приводит к полному окаменению души и тела. Большая опасность для человека долго вращаться в кругу его интересов — порок неизменно возобладает благодаря немощи естества.

Ван Юань пришел в себя и с удивлением заметил, что смотрит на мир по-другому, иначе. До того как его избили в селении, ему казалось естественным стремление к Благодати. Теперь же он наблюдал некую тщетность усилий — добиваться чего бы то ни было; поиски внутренних состояний отошли на второй план, зато прибавилось мужества посмотреть правде в глаза. Возможно, боль побитого тела тому способствовала, но казалось, будто он перешагнул какую-то допустимую границу и смотрит в лицо демону мира. И при этом — выдерживает взгляд! Невероятно странное состояние. Определенно, его пугало само откровение — что, если вдруг окажется, зло поселилось в душе… Но именно такое положение расставляло все на свои места — порок обретается в каждом. А еще, он неожиданно понял, что готов к смерти… или просто ее презирает.

И Ван Юань поднялся, — отбросив от себя кружевной покров, он выбрался из развалин и, сплевывая запекшуюся кровь вместе с грязью, пошел напролом — прямиком к группе сидевших у костра бородатых мужчин с кинжалами наперевес. Видимо, выражение его лица говорило само за себя. Грозные мужи попятились и обратились в бегство. Только мечи засверкали в конце переулка. А оттуда уже выезжал в сопровождении князя и его нукеров хан Хулагу.

Всякой вещи есть определение и всякому явлению положен предел — в конечном счете (достаточно поработав тщеславию фараона), приходит время собрать сосуды и бежать из Египта; кто этого не сделает… — отымается у него даже то, что имел изначально.

Торжество происходило с традиционной пышностью, показной в том числе. Свадебные старухи строго следили за тем, чтобы соблюдалась последовательность давних обрядов, невзирая на то, что молодоженов венчал местный католикос, и по сути, этого было бы достаточно. Ван Юаню многое казалось излишне надуманным и странным, скорее похожим на суеверия, чем на необходимость. В монгольской степи тоже чтили традиции, но монголы относились к совету старух с известной долей иронии, во всем оставаясь хозяевами положения — хозяевами жизни. Здесь же бабушкины обряды довлели над мужественностью мужчин. Старухи, все как одна, страдали тщеславием и непременно желали"править бал", то бишь свадьбу, что сразу бросалось в глаза; тем более, Ван Юаню, уже потерпевшему от предрассудков. Местные же мужчины не обинуясь исполняли весь этот бред и принимали похвалы на свой счет — старухи таки знали свое дело — они беззастенчиво льстили самолюбию джигитов, и тем самым подчиняли их себе. В общем, все выглядело очень благопристойно. Да и какой мужчина не уважит свою мать? А то, что всему должна быть разумная мера как-то упускалось из виду.

"Возможно, они так привыкли жить и не замечают слащавой фальши", — подумал Ван Юань, глядя как одна из бабушек запихает внучку пахлаву в рот."Кушай мой мальчик, кушай мой золотой".

А мальчик-то под два метра ростом, курчавой"золотой"бородой зарос по самые уши. И меч болтается… ниже колен.

Отсюда можно сделать вывод, что тщеславие взращивается экзальтированными женщинами, потакающими скрытым вожделениям уважающих себя мужчин. Заведется одна такая у тебя под рукой и пустит под откос дело всей твоей жизни — выстроит отношения так, что поневоле придется пользоваться ее услугами. А привыкший к постоянному вниманию и обожанию муж, вряд ли сумеет разорвать узы"брака". Кто же по своей воле отказывается от добра? Этим умело пользуется враг рода человеческого, посылая в мужские монастыри сподвижниц, сестер, или жен-мироносиц — как не назови, а в итоге, тщеславие, взращенное до Небес.

Свадьба продолжалась. Ван Юань сидел по левую руку хана Хулагу, своей левой рукой сжимая меч под столом. По правую руку от хана находился князь местных гор и молодожены — его сын с невестой, которая действительно была красивой как утренняя звезда. Не удивительно, что родное селение никак не желало расставаться с этой жемчужиной. Что станется с миром, если из него уйдет красота? И сколько еще достойных мужей споткнется об этот высокий порог?

Приезжали именитые гости, привозили богатые дары, говорили хвалебные речи. Отменное вино лилось рекой — снова ходил по кругу"рог изобилия"весь в золоте и серебре, из такого и выпить не грех. У хана Хулагу глаз уже был сизым как перья коршуна, Ван Юаню пришлось идти на хитрость: как только полный рог попадал в его руки, он тут же со всем уважением передавал его хану или князю, — в хмелю терялась последовательность событий… а раз тебя уважают, нужно не ударить лицом в грязь, принять вызов с достоинством и честью. Таким образом между князем и ханом сложилось своеобразное соревнование, чему способствовало всеобщее громкое восхищение заслугами того и другого."Они действительно малохольные" — думал про себя Ван Юань, подыгрывая лести."В степи багатуры тоже любят выставлять себя напоказ, но не до такой же степени…"

Наконец, к столу подошли какие-то дальние родственники невесты, с самых высоких и отдаленных гор, что можно было сразу понять по их орлиному искрометному взгляду и достоинству, с которым они себя держали. Заиграла музыка, джигиты пустились в пляс — искры полетели! Не жалея себя, они срывались с вершин и падали на колени, а потом снова вихрем взлетали до небес, шли по кругу один за другим как смерчи по весне. Тут без преувеличений, собравшиеся наблюдали невероятное зрелище:"Откуда в этих людях столько огня?!"

Вдруг в этот огненный круг вплыла белая лебедь — так ровно, что Ван Юань не поверил своим глазам. Он мог поклясться, что девушка не касается земли — наваждение! А еще мог поклясться, что уже видел нечто подобное. Но где?! На стройной красавице была золотая парчовая накидка и в ней она походила на тонкую свечу — пламя колебалось даже при малейшем движении ветра, но глядя на нее, дыхание замирало от восхищения. Мистика, да и только.

И вот, пройдя несколько кругов, девушка вдруг замерла перед столом. В этот момент гости внесли блюдо накрытое белым платком — по ходу, подарок молодоженам. Но ничего не говоря, девушка красивым жестом указала на хана Хулагу — то ли поклонилась, то ли предложила что-то от всего сердца… В следующий момент она сорвала с блюда покрывало — на нем сверкнул клинок. Девушка с мастерством настоящего джигита метнула его в хана Хулагу.

глава 12.

"Всякая вещь растет, в чем я вижу возвращение. Правда, вещи чрезвычайно разнообразны, но все они возвращаются к своему началу".

Лао цзы.

Любое движение преследует какую-то цель. И такой целью, в конечном счете, является покой. По этой причине опасно стремиться к покою минуя очередность небесного круга — пытаться переплыть бурную реку сразу по весне; гораздо удобнее будет дождаться летнего мелководья. А еще легче это будет сделать зимой, по льду. Но в таком случае важно видеть цель и не потерять веру.

"Когда совершены заслуги и сделаны подвиги, то все земледельцы скажут, что это достигнуто естественным ходом вещей". Рассмотреть в любом явлении заложенный потенциал — череду событий, которые, в конечном счете, приведут к цели — истинное искусство мастера. Нельзя сказать, чтобы великие мужи выбирали кратчайший Путь — они выбирали правильный Путь, уже в самом начале ясно понимая цель.

Возможно, на длинном Пути каждого ждут десять тысяч напастей, но только вера видит Истину — Небо в любой момент может сократить время и Ему не о чем беспокоится. Приблизившись, таким образом, к цели, мудрый только наблюдает естественный ход вещей (следует за вещами) — они не могут его увлечь в свою глубину. "Возвращение вещей к своему началу и есть покой". Вещи стремятся к покою, словно воды в океан — мудрость плывет в лодке, используя течение реки.

— Ты думаешь, что можно постигнуть смысл жизни, не ударив палец о палец? Познание сути вещей многого стоит. Чтобы увидеть цель, нужно пройти Путь любой вещи; другое дело, мастер способен это сделать за очень короткий срок, — начать к полуночи, а к утру быть уже на месте.

— Но как, каким образом?

— Знание это бесценно — его не следует рассказывать первому встречному. Оно и есть тот бисер, который не мечут пред свиньями. Человек не получает откровений, из-за того, что будет пренебрегать ими. Необходимо, чтобы истинное знание стало насущной потребностью души. Испытай себя беспристрастно, и ты узнаешь какая ее сокровенная мечта. Поделись планами с Небом… и ты увидишь всю глупость человеческую.

— Но с чего же тогда начинать Путь?

— Решимость и побуждение к действию всегда является началом — смотри, и ты уже на Пути.

Ван Юань хотел еще задать вопрос красивому генералу, невесть откуда появившемуся за свадебным столом и сидевшему от него по левую руку, но в этот момент блеснул клинок. И вот, благородный муж со всей силы толкнул Ван Юаня в плечо, а он в свою очередь подвинул хана Хулагу. Острый кинжал, минуя сердце, только слегка оцарапал хану бок и вошёл глубоко в подмышку, не причинив никакого вреда. Хан Хулагу только крякнул как боров, а смерчи-джигиты уже прыгали на стол. Тогда хан вместе с князем, хотя они и были изрядно пьяны, сорвались на полные ноги и опрокинули свадебный стол. И пока предводители уползали под лавки, Ван Юань отбивал яростные атаки, — ведь только у него имелся меч под рукой.

Джигиты дрались как тигры, но Ван Юанью помогал свадебный генерал — он блестяще владел мечом, и алебардой, и тяжелым бронзовым жезлом, и даже большим серебряным блюдом со стола, вертя тарелью словно"солнцем", прикрываясь ею как щитом. И джигитам с высоких гор поневоле пришлось отступить.

Они пробили себе проход в толпе пьяных нукеров, вскочили на коней и с гиками ускакали. Их никто не преследовал, настолько огромным было потрясение. Только красавица-лебедь осталась стоять в круге невозмутимо — стройная и натянутая, словно струна… и ее быстро связали.

— Это!.. Это неслыханно! Просто невероятно! — захлебываясь от возбуждения и восторга кричал князь, выползая из-под лавки и тараща глаза. — Дай я тебя расцелую, сокол ты мой!

Князь лез к Ван Юаню целоваться, а хан Хулагу, отдыхая в углу, показывал ему оттуда два больших оттопыренных пальца.

— Слушай, отдай его мне, — обратился хозяин к хану, — я сделаю его князем, вторым человеком в государстве, после себя.

Он снова крепко облобызал недоумевающего Ван Юаня, так, что ему пришлось вытирать забрызганное лицо.

— Я-то тут при чем?.. — произнес он, вконец смутившись, — генерала благодарите.

— Считай, что ты уже генерал! — выпалил князь. — Вот тебе мой меч, я делаю тебя генералом. Думаю, вельможный хан возражать мне не станет.

— Он давно ходит в генералах, князь, — спокойно произнес хан. — У нас тысячник кэшиктенов в бою командует туменом.

— Ай, молодец, ай да джигит! Я в жизни не видел подобного мастерства. Одному справиться с двадцатью пятью горцами. Настоящий дзиавор!

Ван Юань стал оглядываться в поисках генерала, перед которым ему стало по-настоящему стыдно, но того нигде не было. Словно и не существовало…

В это время пред ясные очи князя поставили связанную мятежницу.

— Снимите с нее парчовое покрывало, перед тем как отрубить голову, я хочу взглянуть в ее бесстыжие глаза, — произнес князь.

Накидку тут же содрали и ахнули. Нападавшей оказалась та самая дерзкая бабушка…

— Ты все равно умрешь, — без тени сомнений бросила она в лицо хану Хулагу, — раздев меня донага, ты обесчестил наш род, и каждый из его гордых джигитов жизни не пожалеет.

— Ай, зараза! — закричал князь. — Уберите её с глаз долой.

Он почти со слезами на глазах стал умолять хана Хулагу о снисхождении к своей новой оголтелой родне.

— Понимаешь, дорогой хан, эта ханум была первой красавицей в наших краях — за нее любой джигит готов был жизнь отдать. Вот и внучка, тоже вся в бабушку. Говорил я своему сыну — намаемся мы с ее красотой. Но он словно завороженный, слушать ничего не желает. Что поделать, наши юноши влюбчивы; да и кто устоит?

— А почему бы вам не выдать бабушку замуж? — весело заявил хан.

— Так, за кого же?

— А я вот, к примеру, чем не жених. Думаю, ее оскорбило мое пренебрежение, но я готов все исправить. А покров с головы невесты в первую брачную ночь можно и не снимать.

Хан Хулагу рассмеялся, а за ним и остальные.

— Ты таки спас мне жизнь, во второй раз. И это случилось именно на свадьбе, — шепнул он на ухо Ван Юаню, немного спустя — Всё как предсказала Будда-Майтрейя.

— Да я здесь совсем ни при чем? — запротестовал было Ван Юань.

— А кто, неужели сама Майтрейя? — более чем красноречиво спросил хан.

— Нет, наверное ее муж, или один из его генералов, — совсем серьезно ответил Ван Юань.

— Вижу сынок, тебе сильно досталось прошлой ночью в этом гордом селении, — сочувственно покачал головой Хулагу. — Они все тут слегка… не в себе.

Он покрутил пальцами у виска:"Малохольные".

глава 13.

"Вечное Дао не имеет имени… Но, когда Дао разделилось на части, то получило имя".

Лао-цзы.

Допустимые возможности определяют меру. Человек в первую очередь страдает от того, что потерял меру и не видит границ — мера потеряна, ввиду безграничности Дао. Но"если имя Дао известно, то нужно воздерживаться — каждому следует знать, где ему нужно оставаться". В таком случае ограниченность и определенная"тупость"доставляют человеку неоценимую услугу; особенно, это случается в горах, где превыспренние мысли, словно крылья орла — несут над пропастями, от которых у любого закружится голова. В противовес, в долинах, очерченных высокими пиками, спокойно и безопасно, территории разграничены водоразделами, а взоры насельников по большей части обращены к земле. Эту почву, собственно, они постоянно возделывают, и именно труд на ней является залогом будущего благополучия. Отсюда можно сделать вывод — имя Дао, это земля сердца, способная приносить плоды. Вне этой территории — дикие скалы и воздушное пространство — стихия необузданных ветров — бесплодное и бесперспективное для человека место. Ибо, кому под силу обуздать ветер?

Естественно, природа, пытаясь сохранить хоть крохи человечности, ограничивает возможности ума; и чем выше забрался человек, тем больше ограничивает. Не оттого ли духовно практикующие люди так примитивны, в том числе и в нравственных вопросах… — и нипочем не желают спускаться с вершин, на которые их занесла нелегкая (гордыня). Вот, даже безграничное Дао разделилось на части, обнаружив тем самым невероятное смирение… — и определило в пространстве место и время — мир Благодати для такого ничтожного и незначительного своего творения как человек. Видимо, только поэтому этот"микроб"и является точкой соприкасания Дао Безграничного с Именем Божьим, положенным прежде всякого Бытия.

И вот, глядя в бездонный звездный океан, понимая, что пред тобой Бесконечность, главное не возомнить о себе, не помыслить чего-то лишнего, не пролететь… При этом, очень несложно себя проверить: если можешь разговаривать с Небом, оставаясь песчинкой на ладонях Земли, если есть что сказать от всего сердца… и ты в силах возвести хотя бы взгляд — кроткий, по-детски простой, — следовательно, тобой еще не обуяла гордыня. Но если с этим проблемы, — смотри, как опасно ты ходишь… Ведь констатируя факт — чувственное звездное небо для тебя недоступно. Что тогда говорить о духовном?

Что поделать, действительно в горах с этим проблемы. При всей грандиозности и величии, свободе и чистоте, горы стоят как бы в стороне от основной Благодати, находясь лишь в позиции наблюдателя за происходящим. А вода и Огонь нисходят в долины, и там идет настоящая работа, кипит настоящая жизнь.

— Здесь ты увидел лишь одну грань духовной жизни, хотя она, как и многие, претендует на главенствующую роль, особенно в этом регионе. Увы, не все можно купить за деньги; и даже подвиг бессмысленный если почва сердца бесплодна. А брак с гордой красотой доставляет массу проблем.

— Но зачем мне это было нужно? У меня вот, Думарина — красивая, но совсем не гордая. Называет меня господином и моет мне ноги, — в то же самое время может вести беседы обо всем на свете на различных языках, даже на Ангельском.

— А иначе, как бы ты понял и узнал, что обладаешь настоящей жемчужиной? Вещь, которой нельзя сложить цену, остается как бы бесполезной, не имеющей на мерилах души определенного веса. Отсутствие — есть мера Любви.

Генерал с крестом на груди и боевым жезлом вместо посоха ушел по длинной извилистой дороге. Его пурпурный плащ еще долго трепетал на ветру. Вань Юань стоял в нерешительности, — там за белесыми пасмами дикой ковыли, словно миражи, дрожали и колебались в дымке новые, неизведанные миры. Ван Юань видел — это только начало, хотя уже прошел полземли, пытаясь достичь той единственной, заветной — Святой. Оказалось, он никак и не мог войти в Рай, находясь еще только в самом начале Пути. Внутренняя империя Юань лежала впереди.

глава 14.

"Дао, которое должно быть действительным, не есть обыкновенное Дао".

Лао-цзы.

Разглядеть содержимое сосуда не представляет большой сложности если он из стекла; то, что лежит на дне реки можно увидеть в спокойную погоду. Но чтобы различать внутреннее необходимо прекратить всякие действия, изначально не ставя перед собой великие цели. Оттого, очень часто прозрения происходят спонтанно, — их нельзя планировать, но можно создать предпосылки.

Отдав свое оружие в руки сильного, приходиться уповать на его милость. При этом видение Дао не будет совершенным — можно наблюдать только Его проявления. Ибо уповающий на милость снисходит к милости Дао. Желание не иметь обязанностей может быть продиктовано и врагом; освободившись от попечений мира, человек начинает заботиться об ограждении себя от этого мира. А здесь все средства хороши… и уже некогда в гору глянуть.

Но где же та тонкая грань добродетели, по которой идет праведник? Верно, она вне вещей мира. Постоянное стремление к Благодати есть признак гордого духа. "Чтобы не было ссор в народе, нужно не уважать мудрецов. Чтобы люди не сделались ворами, нужно не придавать никакого значения трудно добываемым (ценным) предметам, потому что, когда люди не будут иметь тех предметов, которые бы прельстили их сердца, они никогда не соблазнятся ими". Как видим, выбор происходит изначально, и он связан с прельщением сердца. Все последующие события это только попытки удержаться в"приличном"духовном состоянии. А Небо, исключительно из милости, постоянно разрушает вновь и вновь отстраиваемую крепость. При таком подходе можно, в конце концов, потерять доверие к Небу, и это уже прямое внушение врага.

Мы имеем то, что имеем — но нестяжание лучше. К сожалению, многие по невежеству или привычке, понимают принцип нестяжания только в отношении материального мира, в упор не видя, как духовный мир пользуется возможностями этого тела. Хотя шила в мешке не утаишь — стяжания вещей обязательно будут. Отсюда вывод: "Блаженны нищие духом, ибо таковых есть Царство Небесное". А, как известно, оно — это Царство, не от мира сего.

Но чтобы глубже понять такие простые вещи, чтобы действительно, имея десять тысяч попечений, хоть как-то постигнуть действительное, нам следует продолжить Путь, рассматривая подробно внешние проявления Дао.

— Может мне стоит уйти вслед за генералом, — спрашивал Ван Юань сам себя, а заодно выяснял у хана Хулагу, сколько ему еще бродить по этим гостеприимным горам.

Они переходили от князя к князю и постоянно попадали на какие-то торжества. Вино лилось рекой, как и хвалебные речи — уши устали от лести.

— Ты думаешь, мы напрасно пришли сюда? — задал ответный вопрос хан Хулагу.

— Не совсем, но выпито уже предостаточно.

— Правильно. Мы имеем то, что имеем, — часто, мы даже не знаем, что мы имеем. Эти люди — отличные мореходы; они много веков уже бороздят моря, а надежнее товарищей для морских путешествий вряд ли сыскать во всей империи. Ведь они очень дружелюбны и отлично знают морское дело. С такими не страшно отправляться и до конца Вселенной. Здесь мы подберем тебе попутчиков.

— Я думал, что со мной поедет Давид и его монахи? Кому еще как не им известен самый кратчайший путь в Рим. Да и откуда в этих горах взяться морю?

— Прямой путь, это еще не значит правильный и безопасный. Часто, очень даже наоборот. Возможно, с тобой и поедет кто-то из монахов, но не Давид. Я хочу, чтобы он открыл в Тебризе свою школу, подобную той, что существует в Константинополе. Давид — хороший мастер внушений и знает много разных наук.

А горы тоже имеют предел; эти народы, как и монголы, издревле стремились к последнему морю — одно из княжеств находиться на побережье. Туда мы и идем.

— Может мне по дороге в Рим стоит заехать в Константинополь и разузнать, как и чему там учат?

— Я думал над этим, но нам дорого время. Берке и его исламское окружение кипит духом отмщенья. И только булла римского папы может остудить это котел.

— Как папа может повлиять на замыслы мусульман? Да и вряд ли он станет нам помогать против Золотой Орды, — в который раз засомневался в целесообразности своей миссии Ван Юань.

— Папа в любое время может объявить новый крестовый поход на Иерусалим; а мы поддержим это святое дело, в том числе и деньгами. У западной церкви определенно есть к нам интерес — это раньше крестоносцы считали монголов чертями, сейчас же Рим на нас возлагает большие надежды. А как мой союз с папой подействует на Берке? Я думаю, отрезвляюще.

Тогда как отдельные княжества, располагающиеся по горним острогам и не очень плодородным долинам, не шибко интересовали захватчиков — турок-сельджуков и им подобным, Киликия всегда являлась лакомым куском в глазах окружающих её империй. Но это была далеко не беззащитная страна. Унаследовав пиратский дух свободы, который еще со времен великого Рима вольготно себя чувствовал на всем средиземноморье, Киликия яростно защищала свои земли — ее князья во все времена поступали решительно и мудро.

Почувствовав монгольскую мощь, надвигающуюся с Востока, князь Киликии не стал дожидаться, пока новые завоеватели разорят его города. Он первым отправился в Карахорум и полюбовно договорился с каганом Мункэ о союзе. Мало того, он выставил Мункэ условия — каган обязательно должен был креститься в христианскую веру со всем своим родом. Мункэ без тени сомнений согласился; к тому времени большая часть монгол уже была крещенной. Например: мать кагана и его родные братья.

Получив такую неожиданную могущественную поддержку в лице братьев по вере, Киликия воспряла и расцвела. Имея на западе горы, покрытые могучим лесом, пригодным для кораблестроения, а на востоке плодороднейшие долины, в которых произрастали финики, маслины, инжир, цитрусовые, а самое главное — хлопок, пшеница и ячмень, Киликия стала торговым партнером Венеции и Генуи. Опираясь на покровительство монголов, являясь крупнейшим торговым узлом, она связывала торговые пути Азии и Европы. Но это только внешняя сторона дела. Имея доподлинно апостольскую церковь, ведь сам апостол Павел был родом из этих мест, Киликия изначально содержала в себе зерно Истины; не зря князь Хетум являлся первым советником хана Хулагу в вопросах веры.

Конец ознакомительного фрагмента.