ТЕРПИМОСТЬ

Хендрик Виллем ван Лун, 1925

Книга одного из лучших популярных историков всех времен познакомит вас с определенными идеалами интеллектуальной свободы, за которые некоторые из наших предков боролись, рискуя своей жизнью. Она предостерегает от высокомерия и самоуверенности, которые причинили столько ужасных страданий за последние две тысячи лет. Было бы ошибкой полагать, что дикость и варварство остались в прошлом.Рассматривая эту науку, как своего рода сказку, вы будете потрясены, обнаружив, что это действительно наука, которая подчиняется тем же железным правилам, которые управляют остальной вселенной. Только приняв неизбежность исторических законов, вы сможете извлечь для себя практическую ценность из этой науки. Осознав законы влияния прошлого на настоящее, вы сможете создавать для себя и своих потомков такое будущее, о котором прогрессивные люди мечтали во все века. И история перестанет быть спутницей и сообщницей тех, кто наживается на невежестве, предрассудках и непримиримости.

ГЛАВА II. ГРЕКИ

КАК случилось, что маленький скалистый полуостров в отдаленном уголке Средиземного моря смог предоставить нашему миру менее чем за два столетия полную основу для всех наших сегодняшних экспериментов в политике, литературе, драматургии, скульптуре, химии, физике и Бог знает, что еще, — это вопрос, который озадачил великое множество людей на протяжении многих веков и на который каждый философ в тот или иной момент своей карьеры пытался дать ответ.

Уважаемые историки, в отличие от своих коллег с химического, физического, астрономического и медицинского факультетов, всегда с плохо скрываемым презрением смотрели на все попытки обнаружить то, что можно было бы назвать “законами истории”. То, что относится к полевкам, микробам и падающим звездам, похоже, не имеет никакого отношения к человеческим существам.

Возможно, я очень сильно ошибаюсь, но мне кажется, что должны быть такие законы. Это правда, что до сих пор мы не обнаружили многих из них. Но опять же, мы никогда не смотрели очень внимательно. Мы были так заняты накоплением фактов, что у нас не было времени прокипятить их, расплавить, выпарить и извлечь из них те немногие крупицы мудрости, которые могли бы представлять какую-то реальную ценность для нашей конкретной разновидности млекопитающих.

С большим трепетом я подхожу к этой новой области исследований и, взяв лист из книги ученого, предлагаю следующую историческую аксиому.

Согласно лучшим знаниям современных ученых, жизнь (живое существование в отличие от неживого существования) началась, когда на этот раз все физические и химические элементы присутствовали в идеальной пропорции, необходимой для создания первой живой клетки.

Переведите это на язык истории, и вы получите следующее:

“Внезапная и, по-видимому, спонтанная вспышка очень высокой формы цивилизации возможна только тогда, когда все расовые, климатические, экономические и политические условия присутствуют в идеальных пропорциях или настолько близко к идеальным условиям и пропорциям, насколько они могут быть в этом несовершенном мире”.

Позвольте мне дополнить это утверждение несколькими негативными замечаниями.

Народ с развитием мозга на уровне пещерного человека не будет процветать даже в Раю.

Рембрандт не писал бы картин, Бах не сочинял бы фуг, Пракситель не создавал бы статуй, если бы они родились в иглу близ Упернивика и были вынуждены проводить большую часть времени бодрствования, наблюдая за норой тюленя во льдах.

Дарвин не внес бы свой вклад в биологию, если бы ему пришлось зарабатывать на жизнь на хлопчатобумажной фабрике в Ланкашире. И Александр Грэхем Белл не изобрел бы телефон, если бы он был призванным в армию крепостным и жил в отдаленной деревне владений Романовых.

В Египте, где была обнаружена первая высокая форма цивилизации, климат был превосходным, но первоначальные жители не были очень выносливыми или предприимчивыми, а политические и экономические условия были явно плохими. То же самое можно было сказать о Вавилоне и Ассирии. Семитские народы, которые впоследствии переселились в долину между Тигром и Евфратом, были сильными и энергичными людьми. С климатом ничего особенного не было. Но политическая и экономическая обстановка оставалась далеко не лучшей.

В Палестине климатом похвастаться было нечем. Сельское хозяйство было отсталым, и за пределами караванного пути, проходившего через страну из Африки в Азию и наоборот, было мало торговли. Более того, в Палестине в политике полностью доминировали священники Иерусалимского храма, и это, конечно, не способствовало развитию какого-либо индивидуального предпринимательства.

В Финикии климат не имел большого значения. Народ был сильным, и условия торговли были хорошими. Однако страна страдала от плохо сбалансированной экономической системы. Небольшой класс судовладельцев смог завладеть всем богатством и установил жесткую коммерческую монополию. Поэтому власть в Тире и Сидоне очень рано перешла в руки очень богатых людей. Бедняки, лишенные всякого повода для разумной промышленной деятельности, стали черствыми и равнодушными, и Финикия в конце концов разделила судьбу Карфагена и разорилась из-за близорукого эгоизма своих правителей.

Короче говоря, в каждом из ранних центров цивилизации всегда не хватало определенных необходимых элементов для успеха.

Когда чудо идеального равновесия наконец произошло в Греции в пятом веке до нашей эры, оно длилось очень недолго, и, как ни странно, даже тогда это произошло не в метрополии, а в колониях по ту сторону Эгейского моря.

В другой книге я дал описание тех знаменитых мостов-островов, которые соединяли материковую Азию с Европой и по которым торговцы из Египта, Вавилонии и Крита с незапамятных времен путешествовали в Европу. Главный пункт отправления, как товаров, так и идей, направлявшихся из Азии в Европу, должен был находиться на западном побережье Малой Азии в полосе земли, известной как Иония.

За несколько сотен лет до Троянской войны этот узкий участок гористой территории, девяносто миль в длину и всего несколько миль в ширину, был завоеван греческими племенами с материка, которые основали там ряд колониальных городов, из которых наиболее известными были Эфес, Фокея, Эритра и Милет. именно в этих городах, наконец, условия успеха присутствовали в такой идеальной пропорции, что цивилизация достигла точки, которая иногда была сравнима, но никогда не была превзойдена.

Во-первых, эти колонии были населены наиболее активными и предприимчивыми элементами из числа дюжины различных народов.

Во-вторых, большое общее богатство было получено от транзитной торговли между старым и новым светом, между Европой и Азией.

В-третьих, форма правления, при которой жили колонисты, давала большинству свободных людей шанс максимально развить свои способности.

Если я не упоминаю климат, то причина в том, что в странах, занимающихся исключительно торговлей, климат не имеет большого значения. Корабли можно строить, а товары можно разгружать в любую погоду. При условии, что не будет так холодно, что гавани замерзнут, или так сыро, что города будут затоплены, жители будут проявлять очень мало интереса к ежедневным сводкам погоды.

Но помимо этого, погода Ионии была явно благоприятна для развития интеллектуального класса. До появления книг и библиотек знания передавались из уст в уста от человека к человеку, а городской насос был самым ранним из всех социальных центров и старейшим из университетов.

В Милете можно было сидеть у городского насоса 350 дней из 365-ти. И первые ионийские профессора так превосходно использовали свои климатические преимущества, что стали пионерами всех будущих научных разработок.

Первый, о ком у нас есть какие-либо сведения, настоящий основатель современной науки, был человеком сомнительного происхождения. Не в том смысле, что он ограбил банк или убил свою семью и бежал в Милет из неизвестных мест. Но никто ничего не знал о его прошлом. Был ли он беотийцем или финикийцем, скандинавом (говоря на жаргоне наших ученых экспертов по народам) или семитом?

Это показывает, каким международным центром был в те дни этот маленький старый город в устье Меандра. Его население (как и население современного Нью-Йорка) состояло из такого множества различных элементов, что люди принимали своих соседей за чистую монету и не слишком внимательно изучали семейное прошлое.

Поскольку это не история математики или справочник по философии, размышлениям Фалеса не место на этих страницах, за исключением того, что они демонстрируют терпимость к новым идеям, которая преобладала среди ионийцев в то время, когда Рим был маленьким торговым городом на мутной реке где-то в далеком и неизвестном регионе, когда евреи все еще были пленниками в земле Ассирии, а северная и западная Европа представляли собой не что иное, как воющую пустыню.

Чтобы мы могли понять, как такое развитие событий стало возможным, мы должны кое-что знать об изменениях, произошедших с тех пор, как греческие вожди переплыли Эгейское море, намереваясь разграбить богатую крепость Трою. Эти прославленные герои все еще были продуктом чрезвычайно примитивной формы цивилизации. Они были великовозрастными детьми, которые воспринимали жизнь как одну длинную, прославленную драку, полную волнений, борцовских поединков, забегов и всего того, чем мы сами очень хотели бы заниматься, если бы нас не заставляли выполнять рутинную работу, которая обеспечивает нас хлебом и бананами.

Отношения между этими шумными паладинами и их Богами были такими же прямыми и простыми, как и их отношение к серьезным проблемам повседневного существования. Ибо обитатели высокого Олимпа, которые правили миром эллинов в десятом веке до нашей эры, были с этой земли земными и не очень далеко ушли от обычных смертных. Где именно, когда и как расстались человек и его Боги, оставалось более или менее туманным вопросом, который так и не был четко установлен. Даже тогда дружба, которую те, кто жил за облаками, всегда испытывали к своим подданным, которые ползали по земной поверхности, никоим образом не была прервана, и она оставалась приправленной теми личными и интимными штрихами, которые придавали религии греков особое очарование.

Конечно, всех хороших маленьких греческих мальчиков должным образом учили, что Зевс был очень могущественным, могущественным властелином с длинной бородой, который при случае так яростно жонглировал своими вспышками молний, молниями, что казалось, что мир приближается к концу. Но как только они стали немного старше и смогли самостоятельно читать древние саги, они начали понимать ограниченность тех страшных персонажей, о которых они так много слышали в детском саду, и которые теперь явились в виде веселой семейной вечеринки, вечно подшучивающих друг над другом и занимающих такую непримиримую сторону в политических разногласиях своих смертных друзей, что за каждой ссорой в Греции немедленно следовал соответствующий скандал среди обитателей эфира.

Конечно, несмотря на все эти очень человеческие недостатки, Зевс оставался очень великим Богом, самым могущественным из всех правителей и персонажем, которого было небезопасно раздражать. Но он был “разумным” в том смысле этого слова, который так хорошо понимают лоббисты Вашингтона. Он был разумным. К нему можно было бы подойти, если бы кто-то знал правильный путь. И самое главное, у него было чувство юмора, и он не воспринимал ни себя, ни свой мир слишком серьезно.

Возможно, это была не самая возвышенная концепция божественной фигуры, но она давала определенные очень явные преимущества. Среди древних греков никогда не существовало жесткого и незыблемого правила относительно того, что люди должны считать истинным, а что они должны игнорировать как ложное. И поскольку не существовало “вероучения” в современном смысле этого слова, с непреклонными догмами и классом профессиональных священников, готовых навязывать их с помощью светской виселицы, люди в разных частях страны смогли изменить свои религиозные идеи и этические концепции так, как это лучше всего соответствовало их интересам, их собственным индивидуальным вкусам.

Фессалийцы, жившие на расстоянии оклика от горы Олимп, выказывали, конечно, гораздо меньше уважения к своим августейшим соседям, чем асопийцы, жившие в отдаленной деревне на берегу Лаконийского залива. Афиняне, чувствуя себя под непосредственным покровительством своей святой покровительницы Афины Паллады, чувствовали, что могут позволить себе большие вольности с отцом госпожи, в то время как аркадийцы, чьи долины были далеко удалены от основных торговых путей, упорно придерживались более простой веры и осуждали всякое легкомыслие в серьезном вопросе религии. А что касается жителей Фокиды, которые зарабатывали на жизнь паломничеством в деревню Дельфы, они были твердо убеждены, что Аполлон (которому поклонялись в этом доходном святилище) был величайшим из всех божественных духов и заслуживал особого почитания тех, кто приходил издалека и у кого все еще была пара драхм в кармане.

Вера в единого Бога, которая вскоре должна была отделить евреев от всех других народов, никогда не была бы возможна, если бы жизнь Иудеи не была сосредоточена вокруг одного города, который был достаточно силен, чтобы уничтожить все конкурирующие места паломничества, и смог сохранить исключительную религиозную монополию в течение почти десяти столетий подряд.

В Греции такое условие не существовало. Ни Афинам, ни Спарте так и не удалось утвердиться в качестве признанной столицы единого греческого отечества. Их усилия в этом направлении привели лишь к долгим годам бесполезной гражданской войны.

Неудивительно, что народ, состоявший из таких возвышенных индивидуалистов, предлагал большие возможности для развития очень независимого мышления.

"Илиаду"и"Одиссею"иногда называют Библией греков. Они не были ничем подобным. Это были просто книги. Они никогда не были объединены в “Книгу”. Они рассказывали о приключениях неких замечательных героев, которых наивно считали прямыми предками жившего тогда поколения. Между прочим, они содержали определенное количество религиозной информации, потому что Боги, все без исключения, принимали чью-либо сторону в ссоре и пренебрегали всеми другими делами ради удовольствия наблюдать за редчайшим боем на призы, который когда-либо устраивался в их владениях.

Однако мысль о том, что произведения Гомера могли быть прямо или косвенно вдохновлены Зевсом, Минервой или Аполлоном, никогда даже не приходила в голову грекам. Это были прекрасные литературные произведения, которые можно было отлично читать долгими зимними вечерами. Более того, они заставляли детей гордиться своим собственным народом.

И это было все.

В такой атмосфере интеллектуальной и духовной свободы, в городе, наполненном острым запахом кораблей со всех семи морей, богатыми тканями Востока, веселым смехом сытого и довольного населения, родился Фалес. В таком городе он работал и преподавал, и в таком городе он умер. Если выводы, к которым он пришел, сильно отличались от мнений большинства его соседей, помните, что его идеи никогда не выходили за пределы очень ограниченного круга. Среднестатистический милетянин, возможно, воспринимал имя Фалеса, точно так же, как среднестатистический житель Нью-Йорка, вероятно, воспринимал имя Эйнштейна. Спросите его, кто такой Эйнштейн, и он ответит, что это парень с длинными волосами, который курит трубку и играет на скрипке и который написал что-то о человеке, проходящем сквозь железнодорожный поезд, о котором когда-то была статья в воскресной газете.

То, что этому странному человеку, курящему трубку и играющему на скрипке, удалось заполучить маленькую искорку истины, которая в конечном итоге может опрокинуть (или, по крайней мере, сильно изменить) научные выводы последних шестидесяти столетий, глубоко безразлично миллионам добродушных граждан, чей интерес к математике, не выходит за рамки столкновения, которое возникает, когда их любимый игрок с битой пытается нарушить закон всемирного тяготения.

Учебники древней истории обычно избавляются от трудности, печатая “Фалес Милетский (640-546 до н.э.), основатель современной науки”. И мы почти видим заголовки в “Милетской газете”, гласящие: “Местный выпускник открывает секрет истинной науки”.

Но как, где и когда Фалес сошел с проторенной дороги и начал действовать самостоятельно, я, вероятно, не смогу вам сказать. Несомненно одно: он не жил в интеллектуальном вакууме и не развивал свою мудрость из своего внутреннего сознания. В седьмом веке до Рождества Христова уже была проделана большая часть пионерской работы в области науки, и в распоряжении тех, кто был достаточно умен, чтобы использовать ее, был довольно большой объем математической, физической и астрономической информации.

Вавилонские звездочеты исследовали небеса.

Египетским архитекторам пришлось немало потрудиться, прежде чем они осмелились сбросить пару миллионов тонн гранита на крышу маленькой погребальной камеры в сердце пирамиды.

Математики долины Нила серьезно изучали поведение Солнца, чтобы предсказать влажный и сухой сезоны и дать крестьянам календарь, с помощью которого они могли бы регулировать свою работу на фермах.

Однако все эти проблемы были решены людьми, которые все еще считали силы природы прямым и личным выражением воли неких невидимых Богов, управляющих временами года, движением планет и океанскими приливами, подобно тому как члены президентского кабинета управляют министерством сельского хозяйства или на почте, или в казначействе.

Фалес отверг эту точку зрения. Но, как и большинство хорошо образованных людей своего времени, он не утруждал себя обсуждением этого на публике. Если продавцы фруктов вдоль набережной хотели падать ниц всякий раз, когда происходило солнечное затмение, и призывать имя Зевса в страхе перед этим необычным зрелищем, это было их дело, и Фалес был бы последним человеком, который попытался бы убедить их, что любой школьник с элементарными знаниями поведения небесных тел предсказал бы, что 25 мая 585 года до н.э., в такой-то час Луна окажется между Землей и Солнцем, и поэтому город Милет испытает несколько минут сравнительной темноты.

Даже когда выяснилось (а это действительно оказалось), что персы и лидийцы вступили в бой во второй половине дня этого знаменитого затмения и были вынуждены прекратить убивать друг друга из-за отсутствия достаточного освещения, он отказался верить, что лидийские божества (следуя известному прецеденту, созданному несколько лет назад ранее, во время определенной битвы в долине Аджалон) совершили чудо и внезапно выключили небесный свет, чтобы победа могла достаться тем, кому они благоволили.

Ибо Фалес достиг той точки (и в этом была его великая заслуга), когда он осмелился рассматривать всю природу как проявление одной Вечной Воли, подчиняющейся одному Вечному Закону и полностью неподвластной личному влиянию тех божественных духов, которых человек вечно создавал по своему образу и подобию. И затмение, по его мнению, все равно произошло бы, если бы в тот день не было более важного события, чем собачья драка на улицах Эфеса или свадебный пир в Галикарнасе.

Сделав логические выводы из своих собственных научных наблюдений, он установил один общий и неизбежный закон для всего творения и предположил (и в определенной степени угадал правильно), что начало всего сущего следует искать в воде, которая, по-видимому, окружала мир со всех сторон и которая, вероятно, существовала с самого начала времен.

К сожалению, у нас нет ничего из того, что написал сам Фалес. Возможно, он облек свои идеи в конкретную форму (поскольку греки уже выучили алфавит у финикийцев), но до наших дней не сохранилось ни одной страницы, которую можно было бы напрямую приписать ему. В наших знаниях о нем и его идеях мы полагаемся на скудные крупицы информации, найденные в книгах некоторых его современников. Из них, однако, мы узнали, что Фалес в частной жизни был торговцем с широкими связями во всех частях Средиземноморья. Это, кстати, было типично для большинства ранних философов. Они были “любителями мудрости”. Но они никогда не закрывали глаза на тот факт, что секрет жизни находится среди живых и что “мудрость ради мудрости” столь же опасна, как “искусство ради искусства” или обед ради еды.

Для них человек со всеми его человеческими качествами, хорошими, плохими и безразличными, был высшей мерой всех вещей. Поэтому они проводили свое свободное время, терпеливо изучая это странное существо таким, каким оно было, а не таким, каким, по их мнению, оно должно было быть.

Это позволило им оставаться в самых дружественных отношениях со своими согражданами и позволило им обладать гораздо большей властью, чем если бы они взялись показывать своим соседям короткий путь к Тысячелетнему Царству.

Они редко устанавливали твёрдые и прочные правила поведения.

Но на собственном примере им удалось показать, как истинное понимание сил природы неизбежно должно привести к тому внутреннему миру души, от которого зависит всё истинное счастье. Таким образом они завоевали добрую волю своего сообщества, им была предоставлена полная свобода изучать, рассматривать, выяснять. И им даже было разрешено рисковать в пределах тех владений, которые в народе считались исключительной собственностью Богов. И Фалес провел долгие годы своей полезной карьеры, как один из пионеров этого нового Евангелия.

Несмотря на то, что он разрушил весь мир греков, хотя он исследовал каждый маленький кусочек отдельно и открыто ставил под сомнение всевозможные вещи, которые большинство людей с начала времен считали установленными фактами, ему было позволено спокойно умереть в своей постели, и если кто-либо когда-либо призывал его к ответу за его ереси, у нас нет записей об этом факте.

И как только он показал путь, появилось много других, готовых последовать за ним.

Был, например, Анаксагор из Клазомен, который в возрасте тридцати шести лет уехал из Малой Азии в Афины и провел последующие годы в качестве “софиста” или частного учителя в разных греческих городах. Он специализировался на астрономии и, среди прочего, учил, что Солнце — это не небесная колесница, управляемая Богом, как принято считать, а раскаленный огненный шар, в тысячи и тысячи раз больший, чем вся Греция.

Когда с ним ничего не случилось, гром с Небес не убил его за его дерзость, он пошел немного дальше в своих теориях и смело заявил, что Луна покрыта горами и долинами, и, наконец, он даже намекнул на некую “изначальную материю”, которая была началом и концом всех вещей и которая существовала с самого начала времен.

Но здесь, как обнаружили многие другие ученые после него, он вступил на опасную почву, поскольку обсуждал то, с чем люди были знакомы. Солнце и Луна были далекими светилами. Среднестатистическому греку было все равно, какими именами философ хотел их назвать. Но когда профессор начал утверждать, что все вещи постепенно выросли и развились из неопределенной субстанции, называемой “изначальной материей”, — тогда он решительно зашел слишком далеко. Такое утверждение находилось в явном противоречии с историей Девкалиона и Пирры, которые после Великого потопа вновь заселили мир, превратив куски камня в мужчин и женщин. Отрицать правдивость самой торжественной истории, которой всех маленьких греческих мальчиков и девочек учили в раннем детстве, было очень опасно для безопасности существующего общества. Это заставило бы детей усомниться в мудрости старших, а этого не хотелось бы. Таким образом, Анаксагор стал объектом серьезной атаки со стороны Афинского союза родителей.

Во времена монархии и на заре республики правители города были бы более чем в состоянии защитить преподавателя непопулярных доктрин от глупой враждебности неграмотных аттических крестьян. Но Афины к этому времени стали полноценной демократией, и свобода личности уже не была такой, какой была раньше. Более того, Перикл, который в то время был в немилости у большинства народа, сам был любимым учеником великого астронома, и судебное преследование Анаксагора приветствовалось как отличный политический ход против старого диктатора города.

Священник по имени Диофитес, который также был главой прихода в одном из самых густонаселенных пригородов, добился принятия закона, который требовал “немедленного судебного преследования всех тех, кто не верит в общепринятую религию или придерживается собственных теорий о некоторых божественных вещах”. Согласно этому закону, Анаксагор был фактически брошен в тюрьму. В конце концов, однако, лучшие элементы в городе одержали победу. После уплаты небольшого штрафа Анаксагору было разрешено выйти на свободу и переехать в Лампсак в Малой Азии, где он умер, преисполненный лет и чести, в 428 году до нашей эры.

Его случай показывает, как мало научных теорий когда-либо реализуется из-за подавления чиновников. Ибо, хотя Анаксагор был вынужден покинуть Афины, его идеи остались, и два столетия спустя они попали в поле зрения некоего Аристотеля, который, в свою очередь, использовал их в качестве основы для многих своих собственных научных умозаключений. Весело преодолев тысячелетнюю тьму, он передал их некоему Абуль-Валиду Мухаммаду ибн-Ахмаду (широко известному как Аверроэс), великому арабскому врачу, который, в свою очередь, популяризировал их среди студентов мавританских университетов южной Испании. Затем, вместе со своими собственными наблюдениями, он записал их в нескольких книгах. Их должным образом перевезли через Пиренеи, пока они не попали в университеты Парижа и Булони. Там они были переведены на латынь, французский и английский языки, и так основательно были приняты народами западной и северной Европы, что сегодня они стали неотъемлемой частью любого учебника естествознания и считаются такими же безвредными, как таблица умножения.

Но вернемся к Анаксагору. В течение почти целого поколения после суда над ним греческим ученым разрешалось преподавать доктрины, которые расходились с распространенными представлениями. А затем, в последние годы пятого века, произошел второй случай.

На этот раз жертвой стал некий Протагор, странствующий учитель, родом из деревни Абдера, ионической колонии на севере Греции. Это место уже пользовалось сомнительной репутацией как место рождения Демокрита, оригинального “смеющегося философа”, который установил закон о том, что “только то общество имеет ценность, которое предлагает наибольшему числу людей наибольшее количество счастья, которое можно получить с наименьшим количеством боли”, и который, следовательно, считался большим радикалом и парнем, который должен был находиться под постоянным полицейским надзором.

Протагор, глубоко впечатлённый этим учением, отправился в Афины и там, после многих лет изучения, провозгласил, что человек является мерой всех вещей, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить драгоценное время на исследование сомнительного существования каких-либо Богов, и что все силы должны быть использованы для достижения цели сделать существование более красивым и более приятным.

Это заявление, конечно, касалось самого корня вопроса, и оно должно было шокировать верующих больше, чем всё, что когда-либо было написано или сказано. Более того, это было сделано во время очень серьезного кризиса в войне между Афинами и Спартой, и народ, после долгой череды поражений и эпидемий, находился в состоянии полного отчаяния. Совершенно очевидно, что это был неподходящий момент для того, чтобы навлекать на себя гнев Богов, расспрашивая об их сверхъестественных способностях. Протагора обвинили в атеизме, в “безбожии”, и ему было велено представить свои доктрины в суд.

Перикл, который мог бы защитить его, был мертв, а Протагор, хотя и был ученым, не испытывал особого вкуса к мученичеству.

Он бежал.

К несчастью, по пути на Сицилию его корабль потерпел крушение, и, похоже, он утонул, потому что мы больше никогда о нем не слышали.

Что касается Диагора, еще одной жертвы афинского недоброжелательства, то на самом деле он был вовсе не философом, а молодым писателем, затаившим личную обиду на Богов за то, что они однажды не оказали ему поддержки в судебном процессе. Он так долго размышлял о своей предполагаемой обиде, что в конце концов его разум помутился, и он начал говорить всевозможные богохульные вещи о Святых Тайнах, которые как раз в то время пользовались большой популярностью среди жителей северной Эллады. За это неподобающее поведение он был приговорен к смертной казни. Но прежде чем приговор был приведен в исполнение, бедняге дали возможность сбежать. Он отправился в Коринф, продолжал поносить своих недругов с Олимпа и мирно скончался от собственного дурного характера.

И это подводит нас, наконец, к самому печально известному и самому знаменитому случаю греческой нетерпимости, о котором у нас есть какие-либо записи, — судебному убийству Сократа.

Когда иногда утверждается, что мир нисколько не изменился и что афиняне были не более либеральными, чем люди более поздних времен, имя Сократа втягивается в дискуссию как ужасный пример греческого фанатизма. Но сегодня, после очень тщательного изучения дела, мы знаем лучше, и долгая и спокойная карьера этого блестящего, но раздражающего оратора с улицы является прямой данью духу интеллектуальной свободы, который царил во всей Древней Греции в пятом веке до нашей эры.

Ибо Сократ, в то время, когда простые люди все еще твердо верили в большое количество божественных существ, сделал себя пророком единственного Бога. И хотя афиняне, возможно, не всегда понимали, что он имел в виду, когда говорил о своем “демоне” (том внутреннем голосе божественного вдохновения, который подсказывал ему, что делать и говорить), они были полностью осведомлены о его весьма неортодоксальном отношении к тем идеалам, которые большинство его соседей продолжали свято чтить и его полное неуважение к установленному порядку вещей. В конце концов, однако, политика убила старика, а теология (хотя и была втянута в это ради блага толпы) на самом деле имела очень мало общего с исходом судебного процесса.

Сократ был сыном каменотеса, у которого было много детей и мало денег. Поэтому мальчик никогда не мог заплатить за обычный курс обучения в колледже, поскольку большинство философов были практичными людьми и часто брали до двух тысяч долларов за один курс обучения. Кроме того, погоня за чистым знанием и изучение бесполезных научных фактов казались юному Сократу пустой тратой времени и энергии. При условии, что человек развивает свою совесть, так он рассуждал, он вполне может обойтись без геометрии, и знание истинной природы комет и планет не является необходимым для спасения духа.

И все тот же невзрачный человечек со сломанным носом и в поношенном плаще, который целыми днями спорил с бездельниками на углу улицы, а по ночам выслушивал разглагольствования своей жены (которая была вынуждена обеспечивать большую семью стиркой, так как ее муж считал получение средств к существованию совершенно незначительной деталью существования), этот почетный ветеран многих войн и экспедиций, бывший член афинского сената был выбран среди всех многочисленных учителей своего времени, чтобы пострадать за свои мнения.

Чтобы понять, как это произошло, мы должны кое-что знать о политике Афин в те дни, когда Сократ оказал свою болезненную, но весьма полезную услугу интеллектуальному развитию и прогрессу человечества.

Всю свою жизнь (а ему было за семьдесят, когда его казнили) Сократ пытался показать своим соседям, что они упускают свои возможности; соседям, что они

растрачивают свои возможности; что они живут низкой и поверхностной жизнью; что они посвящают слишком много времени пустым удовольствиям и бесполезным победам и почти неизменно растрачивают божественные дары, которыми великий и таинственный Бог наделил их, ради нескольких часов тщетной славы и самоудовлетворения. И он был так глубоко убежден в высоком предназначении человека, что преодолел границы всех старых философий и пошел даже дальше, чем Протагор. Ибо, в то время как последний учил, что “человек есть мера всех вещей”, Сократ проповедовал, что “невидимая совесть человека является (или должна быть) высшей мерой всех вещей и что не Боги, а мы сами формируем нашу судьбу”.

Речь, с которой Сократ выступил перед судьями, которым предстояло решить его судьбу (если быть точным, их было пятьсот, и они были так тщательно отобраны его политическими врагами, что некоторые из них действительно умели читать и писать), была одним из самых восхитительных примеров здравого смысла, когда-либо обращенных к какой-либо аудитории, благожелательной или нет.

“Ни один человек на земле, — так утверждал философ, — не имеет права указывать другому человеку, во что он должен верить, или лишать его права думать так, как ему заблагорассудится”, и далее, «При условии, что человек остается в хороших отношениях со своей совестью, он вполне может обходиться без одобрения своих друзей, без денег, без семьи и даже дома. Но так как невозможно прийти к правильным выводам без тщательного изучения всех плюсов и минусов каждой проблемы, людям должна быть предоставлена возможность обсудить все вопросы с полной свободой и без вмешательства со стороны властей”.

К несчастью для обвиняемого, это было совершенно неправильное заявление в неподходящий момент. Со времен Пелопоннесской войны в Афинах шла ожесточенная борьба между богатыми и бедными, между капиталом и трудом. Сократ был “умеренным” — либералом, который видел добро и зло в обеих системах правления и пытался найти компромисс, который должен был удовлетворить всех разумных людей. Это, конечно, сделало его крайне непопулярным с обеих сторон, но до сих пор они были слишком уравновешены, чтобы предпринимать какие-либо действия против него.

Когда, наконец, в 403 году до н.э. стопроцентные демократы получили полный контроль над государством и изгнали аристократов, Сократ был обречен.

Его друзья знали это. Они предложили ему покинуть город, пока не стало слишком поздно, и это было бы очень мудрым поступком.

Ибо врагов у Сократа было столько же, сколько и друзей. В течение большей части столетия он был своего рода громогласным “обозревателем”, ужасно умным и занятым человеком, который сделал своим хобби разоблачение обмана и интеллектуального мошенничества тех, кто считал себя столпами афинского общества. В результате все узнали его поближе. Его имя стало нарицательным во всей восточной Греции. Когда утром он говорил что-нибудь смешное, к вечеру об этом слышал весь город. О нем были написаны пьесы, и когда его наконец арестовали и посадили в тюрьму, во всей Аттике не было ни одного гражданина, который не был бы досконально знаком со всеми подробностями его карьеры.

Те, кто принимал непосредственное участие в настоящем судебном процессе (например, тот почтенный торговец зерном, который не умел ни читать, ни писать, но который знал все о воле Богов и поэтому громче всех выдвигал свои обвинения), несомненно, были убеждены, что оказывают большую услугу обществу, избавляя город очень опасного члена так называемой “интеллигенции”, человека, чье учение могло привести только к лени, преступлениям и недовольству среди рабов.

Довольно забавно вспомнить, что даже при таких обстоятельствах Сократ защищал свое дело с такой потрясающей виртуозностью, что большинство присяжных было за то, чтобы отпустить его на свободу, и предположили, что его можно было бы помиловать, если бы только он отказался от этой ужасной привычки спорить, дискутировать, пререкаться и морализировать, короче говоря, если бы только он оставил в покое своих соседей и их любимые предрассудки и не беспокоил их своими вечными сомнениями.

Но Сократ и слышать об этом не хотел.

“Ни в коем случае”, — воскликнул он. “До тех пор, пока моя совесть, до тех пор, пока тихий внутренний голос велит мне идти вперед и указывать людям истинный путь к разуму, я буду продолжать останавливать для разговора каждого, кого встречу, и буду говорить то, что у меня на уме, невзирая на последствия ”.

После этого не было другого выхода, кроме как приговорить заключенного к смерти.

Сократу дали отсрочку на тридцать дней. Священный корабль, совершавший ежегодное паломничество на Делос, еще не вернулся из своего путешествия, и до тех пор афинский закон не допускал никаких казней. Весь этот месяц старик тихо провел в своей келье, пытаясь усовершенствовать свою систему логики. Хотя ему неоднократно предоставлялась возможность сбежать, он отказывался идти. Он прожил свою жизнь и выполнил свой долг. Он устал и был готов к отъезду. Вплоть до часа своей казни он продолжал беседовать со своими друзьями, пытаясь разъяснить им то, что он считал правильным и истинным, прося их обратить свой разум на духовные вещи, а не на вещи материального мира.

Затем он выпил стакан цикуты, улегся на свое ложе и разрешил все дальнейшие споры вечным сном.

На короткое время его ученики, несколько напуганные этой ужасной вспышкой народного гнева, сочли разумным удалиться со сцены своей прежней деятельности.

Но когда ничего не произошло, они вернулись и возобновили свою прежнюю деятельность в качестве общественных учителей, и в течение дюжины лет после смерти старого философа его идеи были более популярны, чем когда-либо.

Тем временем город пережил очень трудный период. Прошло пять лет с тех пор, как борьба за лидерство на Греческом полуострове закончилась поражением Афин и окончательной победой спартанцев. Это был полный триумф мускулов над мозгом. Излишне говорить, что это продолжалось не очень долго. Спартанцы, которые никогда не написали ни строчки, достойной запоминания, или не внесли ни единой идеи в общую сумму человеческих знаний (за исключением некоторых военных тактик, которые сохранились в нашей современной игре в футбол), думали, что они выполнили свою задачу, когда стены их соперника были разрушены, а афинский флот сократился до дюжины кораблей. Но афинский ум ничуть не утратил своего проницательного блеска. Спустя десять лет после окончания Пелопоннесской войны старая гавань Пирея вновь наполнилась кораблями со всех концов света, и афинские адмиралы снова сражались во главе союзных греческих флотов.

Более того, труд Перикла, хотя и не был оценен по достоинству его современниками, превратил город в интеллектуальную столицу мира — Париж четвертого века до рождества Христова. Любой, кто в Риме, Испании или Африке был достаточно богат, чтобы дать своим сыновьям популярное образование, чувствовал себя польщенным, если мальчикам разрешалось посещать школу, расположенную в тени Акрополя.

Ибо этот древний мир, который нам, современным людям, так трудно правильно понять, серьезно относился к проблеме существования.

Под влиянием раннехристианских врагов языческой цивилизации утвердилось впечатление, что средний римлянин или грек был в высшей степени аморальным человеком, который воздавал поверхностное почтение некоторым туманным богам, а в остальное время проводил часы бодрствования за обильными обедами, выпивая огромные бочки салернского вина и слушая красивые песни и болтовню египетских танцовщиц, если только для разнообразия он не шёл на войну и не убивал невинных германцев, франков и даков ради чистого развлечения — пролития крови.

Конечно, и в Греции, и тем более в Риме было очень много торговцев и военных наёмников, которые сколотили свои миллионы, не обращая особого внимания на те этические принципы, которые Сократ так хорошо сформулировал перед своими судьями. Поскольку эти люди были очень богаты, с ними приходилось мириться. Это, однако, не означало, что они пользовались уважением сообщества или считались достойными похвалы представителями цивилизации своего времени.

Мы раскапываем виллу Эпафродита, который сколотил миллионы, будучи членом банды, помогавшей Нерону грабить Рим и его колонии. Мы смотрим на руины дворца из сорока комнат, который старый спекулянт построил на свои неправедно нажитые доходы. И мы качаем головами и говорим: “Какой разврат!”

Затем мы садимся и читаем труды Эпиктета, который был одним из домашних рабов старого негодяя, и мы оказываемся в обществе духа столь возвышенного и прославленного, как никогда в жизни.

Я знаю, что делать обобщения о наших соседях и о других народах — один из самых популярных видов спорта в помещении, но давайте не будем забывать, что философ Эпиктет был таким же истинным представителем того времени, в которое он жил, как и Эпафродит, императорский лакей, и что стремление к святости была так же велика двадцать веков назад, как и сегодня.

Несомненно, это был совсем другой вид святости, чем тот, который практикуется сегодня. Это был продукт по существу европейского мозга и не имел ничего общего с Востоком. Но “варвары”, которые провозгласили это своим идеалом того, что они считали самым благородным и желанным, были нашими собственными предками, и они медленно развивали философию жизни, которая была весьма успешной, если мы согласимся, что чистая совесть и простая, прямолинейная жизнь вместе с хорошим здоровьем и умеренным но достаточным доходом — лучшая гарантия общего счастья и удовлетворенности. Будущее души не слишком интересовало этих людей. Они приняли тот факт, что они были особым видом млекопитающих, которые благодаря своему интеллектуальному применению поднялись высоко над другими существами, которые ползали по этой земле. Если они часто упоминали Богов, то использовали это слово так же, как мы используем “атомы”, или “электроны”, или “эфир”. У начала вещей должно быть имя, но Зевс в устах Эпиктета был такой же проблематичной величиной, как x или y в задачах Евклида, и значил так же много или так же мало.

Этих людей интересовала жизнь, и следом за жизнью — искусство.

Поэтому они изучали Жизнь во всем ее бесконечном разнообразии и, следуя методу рассуждения, который придумал и сделал популярным Сократ, достигли некоторых очень замечательных результатов.

То, что иногда в своем рвении к совершенному духовному миру они впадали в абсурдные крайности, достойно сожаления, но не более, чем по-человечески. Но Платон — единственный из всех учителей древности, кто из чистой любви к совершенному миру когда-либо проповедовал доктрину нетерпимости.

Этот молодой афинянин, как хорошо известно, был любимым учеником Сократа и стал его литературным душеприказчиком.

В этом качестве он немедленно собрал всё, что Сократ когда-либо говорил или думал, в серию диалогов, которые можно было бы справедливо назвать сократовскими Евангелиями.

Когда это было сделано, он начал развивать некоторые из наиболее неясных моментов в доктринах своего учителя и объяснил их в серии блестящих эссе. И, наконец, он провел ряд лекционных курсов, которые распространили афинские идеи справедливости и праведности далеко за пределы Аттики.

Во всех этих действиях он проявлял такую искреннюю и бескорыстную преданность, что мы могли бы почти сравнить его со святым Павлом. Но в то время как святой Павел вел самую авантюрную и опасную жизнь, постоянно путешествуя с севера на юг и с запада на восток, чтобы принести Благую Весть во все уголки Средиземноморского мира, Платон никогда не вставал со своего удобного садового кресла и позволял миру приходить к нему.

Определенные преимущества рождения и обладание независимым состоянием позволили ему сделать это.

Во-первых, он был афинским гражданином и через свою мать мог вести свое происхождение не от кого иного, как от Солона. Затем, как только он достиг совершеннолетия, он унаследовал состояние, более чем достаточное для его простых нужд.

И, наконец, его красноречие было таково, что люди охотно отправлялись на Эгейское море, если только им разрешали прослушать несколько лекций в Платоновском университете.

В остальном Платон был очень похож на других молодых людей своего времени. Он служил в армии, но без особого интереса к военному делу. Он занимался спортом на открытом воздухе, стал хорошим борцом, довольно хорошим бегуном, но так и не добился какой-либо особой славы на стадионе. Опять же, как и большинство молодых людей его времени, он проводил много времени в зарубежных путешествиях, пересек Эгейское море и нанес короткий визит в северный Египет, как это сделал до него его знаменитый дед Солон. Однако после этого он навсегда вернулся домой и в течение пятидесяти лет подряд тихо преподавал свои учения в тенистых уголках доставляющего удовольствие сада, который располагался на берегу реки Кефисс в пригороде Афин и назывался Академией.

Он начал свою карьеру как математик, но постепенно переключился на политику и в этой области заложил основы нашей современной школы управления. В глубине души он был убежденным оптимистом и верил в неуклонный процесс эволюции человека. Жизнь человека, так он учил, медленно поднимается с низшего плана на более высокий. От красивых тел мир переходит к красивым институтам, а от красивых институтов — к красивым идеям.

Это хорошо звучало на пергаменте, но когда Платон попытался изложить определенные принципы, на которых должно было быть основано его совершенное государство, его рвение к праведности и его стремление к справедливости были настолько велики, что они сделали его глухим и слепым ко всем другим соображениям. Его Республика, которую с тех пор производители бумажных утопий считают последним словом в человеческом совершенстве, была очень странным государством и с большой точностью отражала и продолжает отражать предрассудки тех отставных полковников, которые всегда наслаждались удобствами частного дохода, которые любят вежливое окружение и которые испытывают глубокое недоверие к низшим классам, чтобы те не забывали “свое место” и не захотели иметь долю тех особых привилегий, которые по праву должны достаться членам “высшего класса”.

К сожалению, книги Платона пользовались большим уважением среди средневековых ученых Западной Европы, и в их руках знаменитая «Республика» стала самым грозным оружием в их войне с терпимостью.

Ибо эти доктора наук были склонны забывать, что Платон пришел к своим выводам, исходя из совершенно иных предпосылок, чем те, которые были популярны в двенадцатом и тринадцатом веках.

Например, Платон был кем угодно, только не благочестивым человеком в христианском смысле этого слова. К Богам своих предков он всегда относился с глубоким презрением, как к невоспитанным деревенщинам из далекой Македонии. Он был глубоко огорчен их скандальным поведением, описанным в хрониках Троянской войны. Но по мере того, как он становился старше и сидел, и сидел, и сидел в своей маленькой оливковой роще, его все больше и больше раздражали глупые ссоры маленьких городов-государств его родной страны, и он стал свидетелем полного краха старого демократического идеала. Он пришел к убеждению, что для среднего гражданина необходима какая-то религия, иначе его воображаемая Республика сразу же выродится в состояние безудержной анархии. Поэтому он настаивал на том, чтобы законодательный орган его образцового сообщества установил четкие правила поведения для всех граждан и заставил как свободных, так и рабов подчиняться этим правилам под страхом смерти, изгнания или тюремного заключения. Это звучало как абсолютное отрицание того широкого духа терпимости и той свободы совести, за которые Сократ так доблестно боролся совсем недавно, и это именно то, чем это должно было быть.

Причину такого изменения отношения нетрудно найти. В то время как Сократ был человеком среди людей, Платон боялся жизни и бежал из неприятного и уродливого мира в царство своих собственных мечтаний. Он, конечно, знал, что не было ни малейшего шанса на то, что его идеи когда-нибудь будут реализованы. Время маленьких независимых городов-государств, воображаемых или реальных, закончилось. Началась эпоха централизации, и вскоре весь греческий полуостров должен был быть включен в состав обширной Македонской империи, простиравшейся от берегов Марицы до берегов реки Инд.

Но до того, как тяжелая рука завоевателя опустилась на непокорные демократии старого полуострова, страна произвела на свет величайшего из тех многочисленных благодетелей, которые поставили остальной мир в вечное обязательство перед ныне несуществующей расой греков.

Я имею в виду, конечно, Аристотеля, чудо-ребенка из Стагиры, человека, который в свое время знал все, что можно было знать, и добавил так много к общей сумме человеческих знаний, что его книги стали интеллектуальной добычей, которую могли похищать пятьдесят последовательных поколений европейцев и азиатов в свое удовольствие, не истощая эту богатую жилу чистого обучения.

В возрасте восемнадцати лет Аристотель покинул свою родную деревню в Македонии, чтобы отправиться в Афины и прослушать лекции в университете Платона. После окончания университета он читал лекции в ряде мест до 336 года, когда вернулся в Афины и открыл собственную школу в саду возле храма Аполлона Ликея, которая стала известна как Лицей и вскоре привлекла учеников со всего мира.

Как ни странно, афиняне вовсе не были сторонниками увеличения числа академий в своих стенах. Город, наконец, начал терять свое прежнее коммерческое значение, и все его наиболее энергичные граждане переезжали в Александрию, Марсель и другие города юга и запада. Те, кто остался, были либо слишком бедны, либо слишком ленивы, чтобы сбежать. Они были жалким остатком тех старых, буйных масс свободных граждан, которые были одновременно и славой, и погибелью многострадальной Республики. ‘Они относились к “происходящему” в саду Платона с небольшой благосклонностью. Когда через дюжину лет после его смерти его самый известный ученик вернулся и открыто проповедовал еще более возмутительные доктрины о начале мира и ограниченных возможностях Богов, старые мудрецы качали своими серьезными головами и бормотали мрачные угрозы в адрес человека, который сделал их город синонимом свободомыслия и неверия. Если бы у них был свой собственный путь, они бы заставили его покинуть свою страну. Но они мудро держали эти мнения при себе. Ибо этот близорукий, чопорный, мягкий человек, известный своим хорошим вкусом в книгах и одежде, не был ничтожной величиной в политической жизни того времени, не был безвестным маленьким профессором, которого могла выгнать из города пара наемных головорезов. Он был не кем иным, как сыном македонского придворного врача, и воспитывался вместе с царственными принцами. И более того, как только он закончил учебу, его назначили наставником наследного принца, и в течение восьми лет он был ежедневным спутником юного Александра. Поэтому он пользовался дружбой и защитой самого могущественного правителя, которого когда-либо видел мир, а регент, который управлял греческими провинциями во время отсутствия монарха на индийском фронте, тщательно следил за тем, чтобы не навредить тому, кто был верным спутником его императорского хозяина.

Однако как только весть о смерти Александра достигла Афин, жизнь Аристотеля оказалась в опасности. Он помнил, что случилось с Сократом, и не испытывал ни малейшего желания испытать подобную участь. Подобно Платону, он тщательно избегал смешивания философии с практической политикой. Но его отвращение к демократической форме правления и неверие в суверенные способности простых людей были известны всем. И когда афиняне во внезапной вспышке ярости изгнали македонский гарнизон, Аристотель перебрался через Эвбейский залив и поселился в Калхиде, где и умер за несколько месяцев до того, как Афины были отвоеваны македонянами, и были должным образом наказаны за свое неповиновение.

На таком большом расстоянии нелегко обнаружить, на каких положительных основаниях Аристотеля обвиняли в отсутствии благочестия. Но, как обычно в этой стране ораторов-любителей, его дело было неразрывно связано с политикой, и его непопулярность была вызвана его пренебрежением к предрассудкам нескольких местных начальников стражи, а не выражением каких-либо поразительно новых ересей, которые могли бы подвергнуть Афины мести Зевса.

Да это и не имеет большого значения.

Дни маленьких независимых республик были сочтены.

Вскоре после этого римляне унаследовали европейское наследие Александра, и Греция стала одной из их многочисленных провинций.

Тогда был положен конец всем дальнейшим спорам, поскольку римляне в большинстве вопросов были даже более терпимыми, чем греки Золотого века, и они позволяли своим подданным думать так, как им заблагорассудится, при условии, что они не подвергали сомнению определенные принципы политической целесообразности, на которых держались мир и процветание римского государства. С незапамятных времен он был надежно построен.

Тем не менее существовала тонкая разница между идеалами, которые вдохновляли современников Цицерона, и теми, которые были священными для последователей такого человека, как Перикл. Древние лидеры греческой мысли основывали свою терпимость на определенных выводах, к которым они пришли после столетий тщательных экспериментов и размышлений. Римляне чувствовали, что могут обойтись без предварительного изучения. Они были просто равнодушны и гордились этим фактом. Их интересовали практические вещи. Они были людьми действия и питали глубокое презрение к словам.

Если другие люди хотели провести день под старым оливковым деревом, обсуждая теоретические аспекты управления или влияние Луны на приливы и отливы, они очень даже приветствовали это.

Если, кроме того, их знания можно было бы использовать для какого-то практического применения, то это заслуживало дальнейшего внимания. В противном случае, вместе с пением, танцами, кулинарией, скульптурой и наукой, это занятие философствованием лучше оставить грекам и другим иностранцам, которых Юпитер по своей милости создал, чтобы дать миру то, что недостойно внимания истинного римлянина.

Тем временем они сами посвятили бы свое внимание управлению своими постоянно растущими владениями; они обучили бы необходимые роты иностранной пехоты и кавалерии для защиты своих отдаленных провинций; они обследовали бы дороги, которые должны были соединить Испанию с Болгарией; и в целом они посвятили бы свою энергию поддержанию мира между полутора тысяч разных племен и народов.

Давайте воздадим честь тому, где подобает быть чести.

Римляне выполнили свою работу настолько тщательно, что возвели сооружение, которое в той или иной форме сохранилось до наших дней, и это само по себе является немалым достижением. До тех пор, пока были уплачены необходимые налоги и некоторое внешнее уважение оказывалось тем немногим правилам поведения, которые были установлены их римскими хозяевами, подвластные племена пользовались очень большой степенью свободы. Они могли верить или не верить во что им заблагорассудится. Они могли поклоняться одному Богу, или дюжине Богов, или целым храмам, полным Богов. Это не имело никакого значения. Но какую бы религию они ни исповедовали, этим удивительно разношерстным членам мировой империи всегда напоминали, что успех “римского мира” зависит от либерального применения принципа “живи и давай жить другим". Они ни при каких условиях не должны вмешиваться ни в дела своих соседей, ни в дела чужаков, находящихся у их ворот. И если, возможно, они думали, что их Боги были оскорблены, они не должны спешить к магистрату за помощью. “Ибо, — как заметил император Тиберий в одном памятном случае, — если Боги думают, что у них есть справедливые основания для недовольства, они, несомненно, могут позаботиться о себе сами”.

И с такими скудными словами утешения все подобные дела были немедленно прекращены, и людей попросили не высказывать свое частное мнение в судах.

Если несколько каппадокийских торговцев решали поселиться среди колоссов, они имели право привезти с собой своих собственных Богов и воздвигнуть собственный храм в городе Колоссы. Но если колоссяне по тем же причинам переедут в землю каппадокийцев, им должны быть предоставлены те же привилегии и равная свобода вероисповедания.

Часто утверждалось, что римляне могли позволить себе роскошь такого высокомерного и терпимого отношения, потому что они испытывали одинаковое презрение и к колоссянам, и к каппадокийцам, и ко всем другим диким племенам, жившим за пределами Лация. Возможно, это было правдой. Я не знаю. Но факт остается фактом: в течение полутысячи лет в большей части цивилизованной и полуцивилизованной Европы, Азии и Африки строго поддерживалась почти полная религиозная терпимость, и римляне разработали технику управления государством, которая давала максимум практических результатов при минимуме трений.

Многим людям казалось, что Тысячелетнее царство наступило и что это состояние взаимной терпимости будет длиться вечно.

Но ничто не длится вечно. И меньше всего — империя, построенная на силе.

Рим завоевал весь мир, но в своих усилиях он уничтожил себя.

Кости его юных солдат белеют на тысячах полей сражений.

Почти пять столетий мозги его самых умных граждан растрачивались на гигантскую задачу управления колониальной империей, простиравшейся от Ирландского моря до Каспийского.

Наконец наступила реакция.

И тело, и разум Рима были истощены невыполнимой задачей одного города, правящего целым миром.

А потом произошла ужасная вещь. Целый народ устал от жизни и потерял интерес к жизни.

Они стали владельцами всех загородных домов, всех таунхаусов, всех яхт и всех дилижансов, которыми только могли надеяться воспользоваться.

Они обнаружили, что владеют всеми рабами в мире.

Они всё съели, они всё видели, они всё слышали.

Они попробовали на вкус каждый напиток, они были везде, они занимались любовью со всеми женщинами от Барселоны до Фив. Все книги, которые когда-либо были написаны, находились в их библиотеках. На их стенах висели лучшие картины, которые когда-либо были написаны. Самые умные музыканты всего мира развлекали их за трапезой. И, будучи детьми, они получали наставления от лучших профессоров и педагогов, которые научили их всему, чему можно было научить. В результате вся еда и питье потеряли свой вкус, все книги стали скучными, все женщины стали неинтересными, а само существование превратилось в бремя, которое многие люди были готовы сбросить при первой же представившейся возможности.

Оставалось только одно утешение — созерцание Неизвестного и Невидимого.

Старые Боги, однако, умерли много лет назад. Ни один разумный римлянин больше не обращал внимания на глупые детские стишки о Юпитере и Минерве.

Существовали философские системы эпикурейцев, стоиков и киников, все они проповедовали милосердие, самоотречение и добродетели бескорыстной и полезной жизни. Но они были такими пустыми. Они достаточно хорошо звучали в книгах Зенона, Эпикура, Эпиктета и Плутарха, которые можно было найти в каждой библиотеке на углу.

Но в конечном счёте оказалось, что этой диете чистого разума не хватает необходимых питательных качеств. Римляне начали требовать определенного количества “эмоций” в своих духовных трапезах.

Следовательно, чисто философские “религии” (ибо таковыми они действительно были, если мы связываем идею религии с желанием вести полезную и благородную жизнь) могли понравиться только очень небольшому числу людей, и почти все они принадлежали к высшим классам, которые пользовались преимуществами частного обучения в руках компетентных учителей греческого языка.

Для массы людей эти тонко продуманные философии значили меньше, чем вообще ничего. Они тоже достигли той точки развития, на которой большая часть древней мифологии казалась детской выдумкой грубых и доверчивых предков. Но они никак не могли зайти так далеко, как их так называемые интеллектуальные начальники, и отрицать существование всех без исключения личных Богов.

Поэтому они сделали то, что делают все полуобразованные люди в таких обстоятельствах. Они отдали формальную и внешнюю дань уважения официальным богам Республики, а затем отправились за настоящим комфортом и счастьем в одну из многих мистических религий, которые в течение последних двух столетий находили самый радушный прием в древнем городе на берегах Тибра.

Слово “тайна”, которое я использовал раньше, имеет греческое происхождение. Первоначально это означало собрание “посвященных людей” — мужчин и женщин, чьи “уста были закрыты” от предательства тех самых святых тайн, которые, как предполагалось, должны были знать только истинные члены мистерии и которые связывали их вместе, как фокус-покус студенческого братства или каббалистические заклинания Независимого Ордена Морских Мышей.

Однако в течение первого столетия нашей эры мистерия была не чем иным, как особой формой поклонения, вероисповедания, церковью. Если бы грек или римлянин (если вы простите за небольшое жонглирование временем) ушел из пресвитерианской церкви в церковь Христианской науки, он сказал бы своим соседям, что он отправился в “другую тайну”. Ибо слово “церковь”, “кирка”, “дом Господень” имеет сравнительно недавнее происхождение и в те дни не было известно.

Если вы особенно заинтересованы в этой теме и хотите понять, что происходило в Риме, купите нью-йоркскую газету в следующую субботу. Подойдет практически любая бумага. В нем вы найдете четыре или пять колонок объявлений о новых вероучениях, о новых тайнах, привезенных из Индии, Персии, Швеции, Китая и дюжины других стран, и все они предлагают особые обещания здоровья, богатства и вечного спасения.

Рим, который так сильно напоминал нашу собственную столицу, был так же полон импортных и отечественных религий. Международный характер города сделал это неизбежным. С поросших виноградом горных склонов северной Малой Азии пришел культ Кибелы, которую фригийцы почитали как мать Богов и чье поклонение было связано с такими неподобающими вспышками эмоционального веселья, что римская полиция неоднократно была вынуждена закрывать кибелийские храмы и, наконец, приняла очень решительные меры. законы против дальнейшей пропаганды веры, которая поощряла публичное пьянство и многие другие вещи, которые были еще хуже.

Египет, древняя страна парадоксов и тайн, породил полдюжины странных божеств, а имена Осириса, Сераписа и Исиды стали так же знакомы римскому слуху, как имена Аполлона, Деметры и Гермеса.

Что касается греков, которые столетия назад дали миру первичную систему абстрактной истины и практический кодекс поведения, основанный на добродетели, то теперь они снабжали людей из других стран, которые настаивали на изображениях и благовониях, широко известными “мистериями” Аттиса и Диониса, Орфея и Адониса, ни один из них не был полностью вне подозрений с точки зрения общественной морали, но, тем не менее, пользовался огромной популярностью.

Финикийские торговцы, которые в течение тысячи лет часто посещали берега Италии, познакомили римлян со своим великим Богом Ваалом (заклятым врагом Иеговы) и с Астартой, его женой, тем странным существом, которому Соломон в старости и к великому ужасу всех своих верных подданных построил “Горнее место” в самом сердце Иерусалима; ужасная Богиня, которая была признана официальной защитницей города Карфагена во время его долгой борьбы за господство в Средиземноморье и которая, наконец, после разрушения всех ее храмов в Азии и Африке должна была вернуться в Европу в образе самого респектабельного и скромного христианского святого.

Но самым важным из всех, поскольку он был очень популярен среди солдат армии, было божество, чьи разбитые изображения до сих пор можно найти под каждой кучей мусора, которая отмечает римскую границу от устья Рейна до истока Тигра.

Это был великий Бог Митра.

Митра, насколько нам известно, был древним азиатским богом Света, Воздуха и Истины, и ему поклонялись на равнинах Прикаспийских низменностей, когда наши первые предки завладели этими чудесными пастбищами и приготовились заселить те долины и холмы, которые впоследствии стали известны как Европа. Для них он был дарителем всех благ, и они верили, что правители этой земли осуществляют свою власть только по милости его могущественной воли. Поэтому, в знак своей божественной милости, он иногда даровал тем, кто был призван на высокие должности, частицу того небесного огня, которым он сам был вечно окружен, и хотя он ушел и его имя было забыто, добрые святые средневековья своим ореолом света напоминают нам о древней традиции, которая зародилась за тысячи лет до того, как о Церкви когда-либо мечтали.

Но хотя он пользовался большим почтением в течение невероятно долгого времени, было очень трудно реконструировать его жизнь с какой-либо степенью точности. Для этого была веская причина. Ранние христианские миссионеры питали отвращение к мифу о Митре с ненавистью, бесконечно более ожесточенной, чем та, которую питали к обычным повседневным мистериям. В глубине души они знали, что индийский бог был их самым серьезным соперником. Поэтому они старались изо всех сил убрать все, что могло бы напомнить людям о его существовании. В этой задаче они преуспели настолько хорошо, что все храмы Митры исчезли и не осталось ни единого письменного свидетельства о религии, которая более полутысячи лет была так же популярна в Риме, как методизм или пресвитерианство в современных Соединенных Штатах.

Однако с помощью нескольких азиатских источников и тщательного изучения некоторых руин, которые не могли быть полностью разрушены в дни, предшествовавшие изобретению динамита, мы смогли преодолеть это первоначальное препятствие и теперь имеем довольно точное представление об этом интересном Боге и вещах, за которые он выступал.

Много-много веков назад, как гласила история, Митра таинственным образом родился из камня. Как только он лег в свою колыбель, несколько близлежащих пастухов пришли поклониться ему и осчастливить его своими дарами.

В детстве Митра пережил множество странных приключений. Многие из них очень напоминают нам о деяниях, которые сделали Геракла таким популярным героем среди детей греков. Но в то время как Геракл часто был очень жесток, Митра всегда творил добро. Однажды он вступил в борьбу с Солнцем и победил его. Но он был так щедр в своей победе, что Солнце и он стали как братья, и их часто принимали друг за друга.

Когда Бог всего зла наслал засуху, которая угрожала уничтожить человеческую расу, Митра поразил камень своей стрелой, и вот! обильная вода хлынула на выжженные поля. Когда Ариман (ибо так звали заклятого врага) после этого попытался достичь своей злой цели с помощью ужасного наводнения, Митра услышал об этом, предупредил одного человека, велел ему построить большую лодку и погрузить в нее своих родственников и свои стада, и таким образом спас человеческую расу от уничтожения. Пока наконец. сделав все, что было в его силах, чтобы спасти мир от последствий его собственных безумств, он был взят на Небеса, чтобы править справедливыми и праведными во все времена.

Те, кто хотел присоединиться к культу Митры, должны были пройти сложную форму посвящения и были вынуждены съесть церемониальную трапезу из хлеба и вина в память о знаменитом ужине, который съели Митра и его друг Солнце. Более того, они были обязаны принимать крещение в купели с водой и делать много других вещей, которые не представляют для нас особого интереса, поскольку эта форма религии была полностью уничтожена более полутора тысяч лет назад.

Попав в лоно церкви, ко всем верующим относились на основе абсолютного равенства. Они вместе молились перед одними и теми же освещенными свечами алтарями. Вместе они пели одни и те же священные гимны и вместе принимали участие в празднествах, которые ежегодно проводились двадцать пятого декабря в честь рождения Митры. Кроме того, они воздерживались от всякой работы в первый день недели, который даже сегодня называется Солнечным днем в честь великого Бога. И, наконец, когда они умерли, их уложили терпеливыми рядами в ожидании дня воскресения, когда добрые войдут в свою справедливую награду, а нечестивые будут брошены в вечный огонь.

Успех этих различных мистерий, широкое влияние митраизма среди римских солдат указывают на состояние, далекое от религиозного безразличия. Действительно, первые века империи были периодом беспокойных поисков чего-то, что могло бы удовлетворить эмоциональные потребности масс.

Но в начале 47 года нашей эры кое-что произошло. Небольшое судно отправилось из Финикии в город Перга, отправную точку сухопутного маршрута в Европу. Среди пассажиров были двое мужчин, не перегруженных багажом.

Их звали Павел и Варнава.

Они были евреями, но у одного из них был римский паспорт, и он хорошо разбирался в мудрости языческого мира.

Это было начало незабываемого путешествия.

Христианство вознамерилось завоевать весь мир.