Воспоминания старого шамана. Модорхон

Хамархан Хамтай Александр

Модорхон – это имя девушки из древнего эвенкийского рода. – Это ценный бриллиант, с виду обычный, будто простое стекло, но если присмотреться на свет, тогда он расцветет и заиграет своими гранями.История Модорхон – это яркое солнце и холодная луна, это человек и природа. Радость первого вздоха и чистая слеза юной наивной любви. Это художник, что сидит у подножья высокой горы, он Творец мироздания. Он – это мы, его дети. И мы, как и он, несем свою жизнь в этот прекрасный и удивительный мир!

Глава 1. Небесная волчица

Шоно, прощай…

Жизнь — она порой простая, порой сложная. Чего нам сулит новый день и новый поворот — только Богу одному ведомо. Но как бы не распорядилась судьба, мы всегда будем верить и надеяться, будем продолжать нашу прекрасную и бесконечную жизнь на земле.

Волчица, как и прежде, продолжила свой далекий путь. Обратный путь назад, к самой высокой звезде, к той, с которой мы пришли однажды.

Боль и холод охватили хищное тело. Еще сильнее ее пронзало чувство досады: она не сможет больше увидеть своих волчат и любимого Вожака. Силы покидали хищницу. Рано или поздно это должно было произойти.

Она лежала на снегу, истекая кровью, а рядом с ней был ее Вожак. Они прощались молча, и оба понимали — в этой жизни им уже не быть вместе.

Матерый обнюхал Шоно и нежно лизнул ее в морду. Знакомый и родной теплый запах, сменялся серым смертельным холодком. Боль постепенно проходила, холод проникал во все уголки звериного сознания. Учащенное дыхание постепенно угасало, с ним вместе угасала, все еще теплившаяся в теле жизнь. Последние мгновения Шоно провела со своим любимым…

Душа волка плачет. Никого рядом, только холодная Вечность и он — матерый Вожак, с израненным, в тяжелых схватках, телом и душой. Но Раны телесные заживут, а его душа так и останется рядом с Шоно. Никто не станет его любить, некому его поддерживать. Волчата уже подросли и показывали свой норов. То старший начнет огрызаться, — его нужно успокоить. То младшая станет шалить и доставать Матерого, а то и вовсе примется хныкать и жалостливо пищать. Им обоим не хватало материнского внимания.

Любовь на всю жизнь, какой бы не была, короткой или длинной: волки остаются преданными до конца, пока их смерть не разлучит. Так произошло и в этот раз. Волка, с его волчицей, разлучила смерть. Она скрутила хищницу, не дав опомниться, заставила быстро угаснуть красивое и сильное животное.

После ухода, волчица оставалась еще на земле: прощалась она со своими близкими. Пришла она к волку: сначала в коротком сне, а потом и наяву. Матерый весь день провел с Шоно, дав ей свои: крепкое тело, зоркие глаза, звериный слух и острый нюх. Все для того, чтобы Шоно могла почувствовать этот мир еще раз. Посмотреть его волчьими глазами, ощутить прикосновение младшей, когда та оказалась совсем рядом. Почувствовать любовь старшего, — повзрослевшего волчонка, — второго в семье, после Матерого. Она старалась, как могла, их утешить, давая понять, что это расставание не навсегда, а лишь на время…

По ночам Матерый сидел на опушке леса, смотрел на ясную белую луну и видел где-то там свою любимую. Он молча плакал, волчьими звериными слезами, а иногда он просто выл в бессилии. Выл на луну, пытаясь понять, почему Вселенная забрала ее. Выл на небеса, досадуя: почему не он покинул эту землю вместо Шоно.

А время бежало неумолимо, время легко и быстро летело.

Оно оставалось неизменным для всех существ в нашем мире.

Всегда такое одинаковое и всегда такое разное. Иногда оно было короткое как миг, иногда длинное, словно целая вечность. Природа меряла свои годовые циклы: сезоны теплые сменялись прохладой, не задерживали друг друга и не поворачивали вспять. За прохладой приходил холод. Заполонял, он, все природные ипостаси, охлаждал земные просторы. Но нет на земле ничего вечного, и холодная зима отступала со временем, приходила оттепель, — время надежд и рассвета. За весной опять возвращалось теплое лето.

Солнце ходило по своей дороге. Вставало оно на востоке, проносилось кометой по небу и пряталось за горизонтом на западе. Все менялось в природе, только не менялась память Матерого, не проходила его душевная боль.

Бывало, он мечтал, что когда-то и он пойдет в небо. Что они с Шоно снова встретятся и снова будут вместе. Он оставался слабым в те моменты. Мог запросто пропасть, вступив в смертельную схватку с сильным противником. Он мог взобраться на самую высокую скалу и сигануть оттуда, не раздумывая. Однако не разбиться у подножия, а воспарить: высоко-высоко, к белоснежным облакам, к самому солнцу, и еще выше — к самому Создателю. Туда, где есть его — волчье счастье, туда, где есть его волчица, которая любит его и всегда ждет.

Долго так оставалось, долго. Однако Матерый выбрал однажды жизнь, со всеми ее ударами и болью, с испытаниями и ошибками.

Другие волки помогали Вожаку, а волчата, в тот момент, становились для него единственным смыслом.

Матерый знал, что когда-то они снова будут вместе с Шоно. И если Господь им позволит, они вернутся однажды на эту Землю, чтобы родиться в стае маленькими серыми волчатами. Любимыми и единственными детьми большой небесной Волчицы…

За пологом чума

(северное сказание)

За пологом чума поднялась пурга. Ветер, словно раненный зверь, завывал за тонкими стенами жилища. Он поднимал над землей поземку, рвал и трепал все, что попадалось ему на пути…

Жилище пастухов, одинокое на просторах бескрайней тундры, казалось маленьким и ничтожным. Здесь, пастушьей хижине, теплилась настоящая жизнь. Среди морозов и ветров, вопреки любому разуму и тяжелым условиям, здесь жили северные люди. До моря далеко, кругом серо-белая, покрытая снегом, тундра, лишь местами вздымалась она своими неровностями-возвышенностями. Редкие лучики солнца проникали в эти места полярной зимой. Ночными отблесками переливались они на темном небе, являя людям чудо своего сияния…

Посреди чума горел огонь, живой и веселый, приветливый для людей и неприветливый для темных сил. Давно он там появился, стал для пастухов защитой природной и охраной.

По старым преданиям случилось так:

Однажды, еще в незапамятные времена, рассорились стихии, поругались промеж собой. Дождь стал заливать всю землю, а ветер начал валить деревья, вырывать их с корнями, ураганы поднимать и вихри.

Пришел к ним пастух со своими оленями:

— Зачем так сильно ругаетесь, траву грязью засыпаете, мне спокойствия не даете и моему скоту?

— Иди отсюда по добру по здорову, а не то, смою тебя и твоих зверей, — сказал ему дождь, и начал еще сильнее поливать землю. Реки от сильного дождя разлились, заполнили собой все низменности.

Поднялся пастух повыше, оленей своих за собою погнал. Не успокоился он, — к ветру пришел:

— Зачем задуваешь? С дождем, тучами темными, споришь? Залили вдвоем всю равнину, негде теперь мне скот пасти.

— Иди отсюдова ничтожный человечишка, а не то сорвусь, разметаю твое стадо и жизни тебя самого лишу. — Задул ветер с удвоенной силой, начал со злости скот по тундре разгонять.

Но пастух оказался не из робкого десятка, — с самого детства упрямый, пуганый непогодой и хищными зверями. Это его — пастуха была тундра, и скот был его, и правда была на его стороне. Поднялся пастух еще выше и оленей загнал в самое поднебесье. Обратился оттуда к Богу.

— Как же так, — Отец небесный, — я делом праведным занимаюсь, в тундре оленей пасу, чтобы стадо росло, семье и детям моим служило одеждой, пищей и кровом. Восхваляю дела твои в молитвах, чудеса твои в сказаниях передаю, чтобы знали люди наших о местах, о тебе, чтобы помнили.

— Чего там случилось? — спросил Бог у пастуха. Рассказал пастух про свою беду, о споре великом промеж стихий рассказал.

— Они там ругаются, а мы страдаем от этого. Помоги Отец, — успокой стихии. Не за себя ведь прошу: за семью и за деток моих, за стадо оленье, что в тундре пасется. Не один я живу в нашей тундре, много нас, пастухов, на бескрайних просторах, и все как один страдаем.

Подумал Бог и решил помочь. Ударил он молнией посередь ветра и дождя. Прекратили они спор, успокоились, грома и молнии побоялись. Высекла молния старое дерево, упало оно, задымилось, загорелось. Тепло стало вокруг. Подошли олени с пастухом к горящему дереву, смотрят на пламя, греются.

— Повелеваю, отныне и навсегда, сыну моему человеческому служить правдой и верой, — сказал Бог огню.

— А тебе повелеваю, сын мой, — уважать огонь, кормить его, чтобы не угасал, не оставлять его никогда в одиночестве. Как Бог повелел, так все и вышло.

Служит огонь человеку, от того времени: теплом его одаривает, пищу готовит. Защищает, он, от хищников, другие стихии не пускает в пастуший чум.

Бежит зверь в тундре, чувствует запах дымный, — понимает сразу: рядом люди, — нельзя туда, огонь там страшный. Боится зверь огня, пуще смерти — не друг он ему, совсем не друг.

Разгуляются стихии за пологом чума, но внутрь боятся заглянуть: — сильный Дух в чуме живет, — Дух большого огня. Не терпит он чужого вторжения: ни ветреного, ни водного, ни звериного. Так и крутят они за пологом снаружи, но внутрь не заходят.

И пастух выполняет свое обещание: сохраняет огонь, поддерживает, первой пищей его угощает. Не оставляет огонь в одиночестве: всегда рядом с ним кто-то есть. Общается с ним пастух уважительно, как со своим старшим братом…

Дружили с огнем пастухи и охотники, уважали его, — за горячее сердце и за пламенный Дух. Нету в тундре стихии сильнее Огня. — Он единственный защищает людей от мороза и ветра, от пурги и урагана. — Он единственный освещает им путь. Связывает людей с их прошлым, настоящим и будущим. — Нету в природе другой такой стихии, что помогает людям и служит им по завету Бога. Как и в прежние времена идут пастухи своей дорогой, прославляют великий небесный промысел.

Пурга

Зима пришла в тундру, длинная и бесконечно белая. Поменяла сезоны местами, по своему порядку их расставила. Теперь, ее законы, зимние, будут править в тундре, редких ее жителей себе подчинять. Разбежались звери по своим углам, в укромных местах от зимы попрятались. Кто-то из зверей, в самый мороз, затаился, в самую холодную непогоду. А кто-то до весны далекой улегся спать, чтобы не просыпаться во сне, не ворочаться, чтобы не мерзнуть в холодной тундре. Тихо вокруг стало, безжизненно.

Ветер и пурга, здесь, надолго поселились, стали по-своему править, мороз старый кряхтящий с собой принесли. Всех подчинили стихии: и животных и растения, горы местные и камни, реки и топкие северные болота. Один остался не подвластным стихиям, крепкий Духом и телом своим Человек. Жил он по другим законам, по заветам природы и Бога — отца своего. Никак не прощали, за это, стихии Человека не покорного, все учить его пытались испытаниями своими испытать…

Пурга все никак не прекращалась, дергала чум за пологи, со злости трепала оленьи шкуры. Не могла никак его разрушить, — людей оттуда выгнать не могла.

Кряхтел старый мороз, крепко сковывал воздух, и снег уплотнял своими ногами. Топтался он рядом с жилищем, прислушивался, услыхать хотел, о чем говорили люди. Но как ни старался он, — ничего не услышал через стенки чума, любопытство свое никак не утолил. Рассердился тогда мороз, оленей пастушьих, с собаками, попробовал заморозить. Но не замерзли олени и собаки, потому, что природа, им, теплые шубы дала. Лежат они на снегу отдыхают, на ветер никак не реагируют и на крепкий мороз.

Усилилась пурга, подхватила дым сверху жилища и понеслась по бескрайней тундре. Непривычный запах у дыма, вкусный. Вдыхала пурга дым: голова у нее кружилась от этого. — Пьяная становилась пурга, вредная, непослушная. Утихала на время, она, оседала, чум человеческий белым посыпала…

Вышел пастух из чума, полог отогнул. Почерпнул из плошки горячего бульону, и мяса кусочек с вареной кости срезал. Пошептал что-то на своем языке, поднял голову к небесам и разбрызгал бульон с мясом по ветру.

Подхватила пурга брызги и мясо, и снова понеслась по бескрайней тундре, прихватив с собой крепкий старый мороз.

Почерпнул пастух еще бульону с мясом, слова другие прошептал и снова разбрызгал. Ухватил ветер брызги бульонные, с кусочком мяса, и унес их в высокие зимние облака.

Достал пастух ложкой горячего из тарелки, еще мяса кусочек отрезал. Слова повторил и опять разбрызгал. Помолился, он, Богу, за жизнь свою пастушью его поблагодарил.

Прилетел ветер из под самых облаков, схватил угощения человеческие. Насытил плоть свою воздушную, Дух, свой, голодный утолил. Насытилась и пурга, успокоилась, позволила снегу спускаться с небес. Снежинки у снега поменялись: вместо рваных морозных колючек, стали легкими и пушистыми. Заполонили собой Всё, что было на небе и на земле. Стало Всё невидимым, однотонным и белым, Ничего не видать сквозь волшебный пух. Звуки совсем приглушились, тихо стало в тундре, безмолвно.

Только в чуме негромко трескал огонь, разливал тепло по всему жилищу. Пастухи собрались вместе и сели ужинать, закончили все свои дела. На ужин у них как обычно: похлебка из оленины, сдобренная солью и душистыми травами. Потрудились пастухи, заготовили их, коротким северным летом.

Зима длинная в этих краях, целых девять месяцев без просвета и без тепла. Мороз здесь крепкий трескучий, порою сильно звенит, Землю собой выхолаживает. Вьюга воет зимой, и пурга метет, — тоску на Природу вдвоем наводят. Тоскует она, печалится, былое прошедшее лето вспоминает.

Некому в тундре с морозом бороться, некому его прогонять. Так он и властвует на своей территории, сохраняет зимний порядок. Ни одна стихия зимой теплом не дышит, только лишь холодом, все ему подчиняются, все от него зависят.

Стабилен мороз в своей сути холодной, в отсутствии любого тепла. — В этом его сила, — в этом его весь морозный Дух.

Однако Природа сильнее мороза. Попечалится, она, зимой, покручинится, и за свое опять возьмется. Возвращает Природа весну назад, первые оттепели и ручьи с капелью, возвращает в великую тундру. За ней, за весной, птицы прилетают, новую жизнь за собой приводят. Просыпаются жители тундры, оживают, кормятся свежей пищей: зеленой и сочной. Плодится северная дичь, прирастает в тундре своим числом.

За птицами первыми и за весной поздней, наступает короткое лето. Не такое жаркое как на юге, но все равно долгожданное теплое.

Для человека, на севере, нет другой пищи кроме оленины, и кроме рыбы, пойманной в местных реках. Позаботилась природа-мать, дала пастухам верных спутников по всей их кочевой жизни. Где родились олени, как появились на свет, — только в легендах люди могли узнать. Служили они транспортом для людей, давали свои теплые шкуры и мясо. Вся одежда и обувь, и даже чум пастуший, и тот из оленьих шкур.

Так было всегда, сколько жив человек на севере. Много времени с того прошло, однако немногое поменялось. Не придумал пока человек ничего лучше, что природа ему дала. Еще много времени пройдет, но ничего не изменится: небеса будут такими же синими, солнце будет вставать с рассветом и садиться на закате. Будут олени верно служить кочевникам, а огонь — стихия Богом завещанная, согревать их жилище. Кочевать будут северные люди, пока жив человек, пока жива наша Земля…

Милхай и Коля

Коля с Милхаем прибирались как-то во дворе. Подметали настил, мусор собирали, чтобы сжечь его в старой железной бочке в огороде. Долго прибирались, устали. Пошли на скамейку под деревом сели. Отдыхают там, разговаривают.

— Деда, а у тебя лошадь или конь были? — спросил Коля у Милхая.

— Ну да, — лошадь была, Зорькой звали! Батя, мой, жеребенком ее купил. Мама у Зорьки, скаковой была, — быстро могла скакать. На праздник, Сур Харбан, люди отовсюду приезжали, соревнования устраивали. Зорька, наша, первые места занимала.

— Знаешь, какие там призы были? — дед закатил глаза, вспоминая свою юность.

— Скажи, скажи…! — сгорал от нетерпения Коля.

— За первое место — юрта Монгольская из кошмы — дорогой подарок, ценный.

— Деда, а как это, — юрта из КОШКИ? — не расслышал внук. — Ты, наверное, шутишь. Мурка у нас живет, а её…, — Не надо кошку на юрту…

— Да не кошка там, а кошма, — поправил Милхай. — Ковер, такой, из войлока, а войлок из шерсти бараньей или верблюжьей. Теплая получается кошма, ею юрту покрывают. Хорошо в ней и жару, и в холод. Снег и дождик тоже не страшны юрте. Летом, когда жарко, — кошму в один слой стелют; а зимой, когда холодно — в два.

— Деда, а юрту долго собирают?

— Если мы с тобой — долго, а если пастухи бывалые, — то быстро.

— А почему так?

— Потому, что они кочуют. Пару раз на дню: разбирают юрту, собирают. Первый раз — когда со стойбища снимаются, а второй — когда останавливаются на ночь. Я думаю, у них час на сборы уходит.

— Деда, а за второе место что давали?

— За второе — телегу конную. Хорошую крепкую, — с высоким бортом. Колеса тогда, у телег, были березовые, обернутые железной полосой. Долго служила телега, не скрипела, если вовремя ее смазывать. Ступицы дегтем набьёшь, — тихо едешь, как будто на машине по ровной дороге.

Выражение слыхал: «скрипит, как телега не смазанная»?

— А что оно значит? — задался Коля. Он сидел на скамейке и болтал ногами.

— Так про человека говорят, который вечно недоволен и на что-то жалуется.

— А третье место, — что за него давали?

— За третье место, — ковер шерстяной полагался. Тоже хороший — ручной работы. Его на стены вешали — для красоты или на пол ложили — для тепла.

— Деда, а какой был у Зорьки папа?

— Папа Зорькин — очень сильный конь, выносливый, хоть и беспородный. Зорька лучшие гены себе взяла: сильной была, выносливой — как папа, озорной и быстрой — как мама. Мы ее запрягали зимой и на санях по снегу… — Быстро по морозу на санях!

— А летом?

— Летом на телеге ездили: за сеном — на покос, или по воду к реке, пока колодцев своих не было.

Не заменимая она: чего по хозяйству увезти — привезти, самим куда съездить. Служила нам Зорька, а мы за ней ухаживали. Послушная была, не лягалась. Батя, её, подковывал, чистил на речке, купался с ней. Не было тогда другого транспорта кроме лошади.

— Так у вас даже великов не было? — удивился Коля.

— Ооо… — Велосипед тогда был роскошью. Это сейчас машины в деревне через каждый двор. А после войны, только велики!

— А их много было, деда?

— Один только, на всю улицу, — у наших соседей. «Симсон» назывался, — немецкий качественный, мы на нем по очереди катались. Дед, друга моего, учил нас устройству. Показывал, как шарики из втулки доставать, цепь в масле как кипятить, чтобы не вытягивалась и долго служила.

Говорил он нам, что после дождя, грязь попадает вовнутрь, смазка от этого хуже становится, и металл начинает ржаветь.

— А что делать, если дождь?

— Разбирать! Мы, после каждого дождика, разбирали, велик, смазку меняли и снова собирали. До того натренировались, что с закрытыми глазами могли все сделать. Так вот соседский велик, стал для нас, первой технической грамотой.

— Деда, а роботы умные бывают? — спросил Коля.

— Чего это ты про них заговорил?

— Я, их, у Димки, в журнале видел.

Милхай почесал затылок:

— Думаю, что бывают умные, не могу ничего тут сказать. Но, мне кажется, какой бы умный робот ни был, человек все равно умнее и гибче.

— Почему, деда?

— Потому, что человека — Природа создала, а она сама совершенна и любые, ее, творения совершенны. А робота, даже самого умного, создал человек. Не мог он так все продумать, как Природа и как наш Создатель. Нету души у робота, — один только ум металлический. А у человека есть душа. Она с предками может связываться, истории их собирать. Еще может знания черпать, и в прежние жизни ходить.

Для чего человеку голова

Так, что Коля — все в человеке продумано, человек — это самая умная машина.

— Деда, а для чего человеку голова? — спросил Коля.

— Голова человеку — чтобы есть в нее…, — улыбнулся Милхай.

— А еще?

— Еще, чтобы, ей, говорить, — чтобы мысли, всякие мыслить.

–…?…

— Глаза, еще, чтобы смотреть, а уши, чтобы слушать, — продолжил Милхай.

— А нос, чтобы дышать, — подхватил Коля.

— Еще, чтобы шмыгать им! — улыбнулся Милхай

— Деда, а волосы, нам, зачем? — спросил Коля.

— Волосы — чтобы их постригать и прическу наводить.

— Ну, деда, — скажи серьезно!

— Можно и серьезно. Волосы как антенны у приемника, — любое колыхание чувствуют, любую тонкую вибрацию. Через них голова принимает информацию, и через них же посылает.

Мысли, в нашем «приемнике», — как регулятор: в какую сторону подумаешь — на ту волну и настроишься.

— А как это?

— Видал шерсть у животных?

— У каких? — недоуменно спросил Коля.

— Да у любых, — у пса, у вашего, например?

— Ну, видел, и чего?

— А то, что он шкурой чует, так же как и любой другой зверь.

У нас же, у людей, шерсть только и осталась, что на голове да на бровях. Вот и чуем мы не шкурой как животные, а головой своей.

— Деда, а что значит — на бровях ходить? — тут же нашелся Коля.

— Эт, ты, где такое услышал? — удивился Милхай.

— Так тетя Клава в магазине говорила, когда Ванькин папа пьяный туда пришел.

— Вот, то и значит. Когда напьется человек, — не может стоять на ногах, падает все время, заплетается. Потому и говорят, что ходит он на бровях, что на них стоять не может.

— Деда, а если человек лысый, тогда как он мыслит?

— Тут другое дело, понимаешь. Сложно, мне, за всех людей сказать. Я тебе говорю, как оно изначально заложено. Лысый человек кожу свою использует как резонатор. У него все как и у других, но только немного по-другому.

— А почему?

— Потому, что все мы разные. Кто-то с большой шевелюрой ходит, а кто-то с короткой. У кого-то ухи торчат, — как у нас с тобой, а у кого-то их совсем не видно. Кто-то большой и сильный, как дядя Андрей, а кто-то худой, как дядя Байра. У всех есть свои особенности, но как-то все живут, понимаешь?

–…? — мотнул головой Коля.

— Ладно, давай этот разговор отставим на попозже, — он потрепал жесткие вихры у внука.

— Ты голову-то, свою, давно мыл?

— Ну, мыл.

— Дома?

— Не…, — у тебя, в бане.

— Так мы баню, неделю назад топили. Ты чего, мыться же надо, грязному нельзя ходить.

— Так я моюсь утром, лицо и руки, иногда не утром.

— Нужно полностью мыться, все тело обмывать.

Давай-ка, мы баню, сейчас затопим. И чего твоя мама, за тобой не смотрит совсем?

— Она мне говорила помыться, а я сказал, что у тебя помоюсь.

— Соврал, что ли?

— Не… а, не соврал.

— Ну, мы же будем когда-нибудь мыться? — выкрутился Коля.

Колина «головомойка»

— Будем, будем, — прям щас и пойдем. Дров только натаскаем, и воды.

Давай-ка, Коля, дуй домой, бабушку предупреди про баню. Пусть нам чаю согреет, да покушать, чего-нибудь. А потом под навес сходи, веник с крыши достань.

Коля сходил в дом, бабушку предупредил, как Милхай велел, а потом пошел доставать веник.

Милхай, же, взял ведра и пошел набирать воду.

Баню затопили, воды натаскали, веник запарили. Жаркая баня нагрелась, хорошая.

Милхай Колю раздел, сам разделся и повел в парную париться. Шапку надел на себя с верхонками, а на Колю шапочку нацепил. Сидят в парной греются, Милхай Коле рассказывает:

— Замечал, такое: если голову помоешь, тогда и телу становится легче?

–…? — пожал плечами внук. Он весь сморщился, покрылся капельками проступившего пота. Сидит рот свой от жары раскрыл.

–… свежесть появляется в теле, — продолжил Милхай. Получается, — мы всю информацию лишнюю смываем. Голову очищаем от плохих мыслей, — он подкинул воды на каменку. Каменка зашипела, клубы пара из себя выпустила.

Коля, от этого, еще больше съежился, пересел на нижнюю полку.

— Жарко, что ли? — спросил Милхай.

–… — Коля мотнул головой в ответ.

— Еще, когда моешься в бане, — идеи могут приходить, продолжил дед, как ни в чем, ни бывало.

— Задачи могут решаться с проблемами, которые раньше не решались. Так оно действует — очищение! — он достал запаренный веник, полил его холодной водой, отряхнул на каменку и стал себя охаживать.

Веником хлещет, жару нагоняет, — хорошо Милхаю!

Коля не выдержал, убежал в предбанник.

Милхай попарился, вышел, двери в предбаннике раскрыл, сидит на скамейке остывает с внуком.

— Голову, свою, лучше в чистоте держать! — продолжил рассказывать.

Коля сидит распаренный трет себя ладошкой. А под ней, кожа старая с грязью, в катушки собирается.

— Вот, видал как! — Щас попаримся, а потом помоемся! Новая кожа будет у нас, — молодая!

Коля молчит, устал он от жары, отдыхает.

— Хорошая банька, — дед легонько ткнул Колю в бок.

— Ну, остыли…, — пошли снова париться! — Милхай поднялся и пошел в парилку.

— Давай, давай, не сиди! — глянул на внука.

Тот опустил свою голову и смиренно пошел за дедом.

Знал Коля, что нужно париться в бане, и о том, что это «очень полезно для него». Слова, деду, поперед не говорил, потому, что знал его характер: ругаться дед не будет, но пока своего не добьется, никуда не уйдет.

Вошли они в парилку, уселись на полог. Милхай снова пару поддал. Жарко в бане, пуще прежнего.

— Всем микробам сейчас жарко, внутри организма, всем болезням от этого тошно, — продолжил Милхай. Достал веник, положил Колю на верхний полог. Стал внука охаживать веником. Парит его, кряхтит, а сам приговаривает:

— Терпи Колюня, щас мы всю грязь из тебя выпарим, всю старую шкуру обновим.

— Деда жарко, — взмолился внук.

— А кому сейчас легко? — Терпи, мне тоже жарко! Набрал в ковшик горячей воды, разбавил ее холодной, получилась теплая, даже прохладная. Полил на внука теплой водой, охладил его немножко.

Коля успокоился, лежит, греется на полке.

— Охолонился немного? — спросил дед.

— Угу, — ответил Коля.

— Тогда поехали дальше! — продолжил парить внука.

Попарил, его, водой теплой снова полил.

— Давай отдыхай, иди, а я сам попарюсь и тоже…, — за тобой.

Коля поднялся с полка и поплелся к выходу. Скрипнула дверь, — он вышел в предбанник.

В парилке послышались шипение и ритмичные шлепки от веника. Милхай подкидывал парку, парился, кряхтел от удовольствия. Не жалел себя нисколько, потому что любил это дело.

Отложил веник в сторону, поднял ведро холодной воды и опрокинул на себя.

— Ооо… о — хорошо! — зарычал Милхай и выскочил из парилки. Накинул на себя простыню и распахнул двери в огород. Стоит, отдыхивается, свежий воздух в себя всем телом впитывает.

Коля рядом сидит, на Милхая смотрит.

— Как оно? — спросил Милхай, не ожидая ответа.

— Думаешь, почему я так бегаю, как папка твой, молодой?

— Почему? — безразлично спросил Коля.

— Потому, что баня — это сила! Полезная она, очень. В ней человек молодеет, все свои мысли в порядок приводит и свое здоровье!

— Помнишь, я тебе про времена года рассказывал?

— Ага, — ответил внук.

— Так вот напомню: Времена года это как рождение, юность, зрелость и смерть человека. Человек проживая в наших краях, каждый год обновляется.

— А баня тогда зачем…? — спросил Коля.

— В бане человек, тоже всю жизнь проживает. Только не за год, а за полчаса, пока парится, отдыхает и моется. Обновляет себя и свой организм.

Коля сидел и слушал. — А куда ему еще деваться? — Никуда не денешься, будешь все слушать как миленький, что тебе дед говорит. — В этом и есть вся мудрость старших, в этом она и была испокон веков.

Попарились Милхай с Колей, помылись. Обновились душой и телом в сибирской бане. Домой пришли, чаю попили, поужинали, с бабушкой поговорили. И чуть позже, они легли отдыхать.

Прошел еще один день в жизни Коли и его деда — Шамана Милхая.

Мир тот, что рядом

Однажды когда Милхай с внуком пошли на речку, Коля спросил:

— Деда, как эту бабочку поймать, она такая шустрая? Я дома мух на окошке ловлю, а бабочку никак не могу поймать.

— Понимаешь, мухи рядом живут, с нами, и нас они не боятся. Сидят до самого последу и только потом улетают. Потому и ловить их легко.

— А бабочка как?

— Бабочка в лесу живет, людей не подпускает близко. Потому и поймать ее тяжелее, чем муху с окна. Но если сильно захочешь то можно.

— Как?

— Сачком или другим способом.

— А каким? — удивился внук.

— А ты посмотри внимательно, представь себя очень маленьким — муравьем, на пример! Бабочки тогда, в сравнении с тобой, будут как большие птицы.

Дед остановился рядом и присел на корточки. Коля, озадаченный, тоже присел и внимательно посмотрел в траву. Долго всматривался, ничего не видел. Потом, вдруг, на глаза ему попался муравей, который тащил засохшую гусеницу, удерживая в своих маленьких клешнях.

«Вот это сила! Она же больше муравья в несколько раз», — подумал Коля. Он начинал понимать, что происходило в этом маленьком, насекомом мире. Коля становился всевидящим и всеслышащим, способным воплотиться в любую, даже самую малую букашку, прожить ее самую короткую жизнь на земле.

И тот муравей не стал исключением: Коля начал понимать Муравья.

Путь «маленького странника»

Путь Муравьишки лежал от старого куста с острыми колючками, до «большой горы», — его муравейника, возле крепкого векового дерева. Метров двадцать разделяли этот путь: для человека — ничто, однако для насекомого, с его тяжелой ношей и размерами, казались солидными и далекими. Муравьишка останавливался иногда, чтобы отдохнуть, и потом, спустя короткое время, снова продолжал свой путь.

Для него, как и для других мелких обитателей, не существовало другого мира, кроме того, в котором они жили. Мира, похожего на дикий непролазный лес, где травинки и веточки, были словно высокие деревья и лианы: взмывали в небо, иногда переламывались или переплетались друг с другом. Лес, тот, из-за своих малых размеров, был скрыт от людей, и потому был совершенно им не интересен.

Комары и мошки летали здесь, словно большие птицы, только вместо карканья, пения и чирикания они издавали сильные пронизывающие звуки.

Изредка, в самое жаркое время, на большие пальмы — цветы садились удивительные бабочки. Они поражали других обитателей «маленького леса» разноцветными узорами на своих больших крыльях. Муравей останавливался по дороге, любовался бабочками с их крыльями-парусами. Мечтал, что когда-нибудь, он обретет свои собственные крылья, и сможет оторваться от земли. Подняться высоко-высоко в небо, чтобы увидеть оттуда огромный луг, и весь лес вокруг него. Посмотреть, что там, за большим лесом, какие жители там живут.

А пока, он стоял внизу, рядом с высохшей гусеницей, и рассматривал большую бабочку, севшую на цветок.

«Какая же она красивая!» — подумал муравей. — «И у нее есть Небо!»

Тут совсем рядом пролетели кузнечики. Они мощно отталкивались своими лапками, раскрывали прозрачные крылья и высоко воспаряли в воздухе, стрекотали словно пропеллеры.

— «И у них тоже есть Небо!» — подумал муравей. — «Хорошо летать как бабочка, или хотя бы прыгать как кузнецы!»

В это время, на тропку, по которой шел Муравьишка, выполз большой дождевой червь. Словно большая красная змея, преградил ему путь.

«Как страшно!» — испугался муравей. — «Сколько раз это вижу — никак привыкнуть не могу». Он дождался, пока «красный земляной паровоз», перекатит наконец-то узкую тропку.

Муравей ухватил поудобнее гусеницу и пополз дальше.

Там, чуть выше, над землей, паук раскинул свою паутину. Хитрый «шестилапый охотник», — выслеживал свою «дичь». В двух местах его сети барахтались мошки, случайно попавшие в этот высокий «травяной лес».

Дальше, по тропинке, появились камушки и кусочки глины. Они как большие валуны, преградили путь муравью. Один бы, он еще пролез. Однако его тяжелая ноша не позволяла так просто перемахнуть через эти препятствия. С другой, открытой стороны, простирались глубокие лужи. Они были настолько большие, как огромные озера.

Муравьишка весь путь проделывал сам — не было у него помощников. Он полз по своей тропе, останавливался, отдохнуть, и двигался дальше. Менял направление, когда возникало препятствие, и снова полз. Муравей не роптал на судьбу и никогда не сдавался. Такая жизнь была, для него, одним и единственным смыслом.

Солнце осветило поверхность «большого озера». Посмотрело на муравья своими отблесками. Не выдержал муравей, зажмурился от этого блика, остановился снова. Тут же, высоко в небе, набежали тучки и закрыли солнце. На минуту стало хорошо и прохладно, и муравей собрался было продолжить путь, как, по водной глади, совсем недалеко пролетел паук-водомер. Проскользил на своих тонких лапках.

«Как это у него, получается?» — удивился Муравьишка. Он опустил гусеницу и подполз к луже. Запустил туда свою лапку, но она тут же скрылась под водой.

«Вот бы и мне так! — Пробежался бы поперед лужи, чтобы вокруг не обходить», — подумал он глядя на удаляющегося паука-водомера. Маленький странник пошевелил своими усами, вздохнул разочарованно, ухватил гусеницу и пополз дальше. Опять выглянуло солнце и снова стало припекать. Внезапно поверхность лужи стала прозрачной. Теперь она просматривалась почти до самого дна. Там под водой «кипела» своя, невидимая жизнь, с другими обитателями и другими растениями. Она была наполнена своим, совсем иным смыслом.

Всех наделил мудрый Создатель своей уникальной средой и своими неповторимыми способностями.

Редкие гости в этих краях

Прилетели стрекозы, — редкие гости в этих краях. «Четырехкрылые вертолеты», грациозно зависали в воздухе, издавая оглушающий звук. Словно корабли невесомые, неподвластные земным законам: движения резкие, непредсказуемые: летят вперед, воздух рокотом разгоняют, рябь поднимают на луже. Потом резко меняют свой курс и летят в обратном направлении, без отката, безо всякой инерции. Глаза — огромные радары, следят вокруг, — все запоминают.

Стрекозы облетали луг, записывали в памяти эту местность и все происходящее вокруг. Откуда они прилетели и куда полетят после? — Никто не знает. Кому они передавали свои послания? Может быть, одному и единственному разуму, который управляет всем этим земным многообразием, кто имеет везде мириады глаз. Тому, кто знает все и про всех: и про людей, с их непростыми судьбами, и про животных лесных, и про небесных птиц.

«Вот бы и мне так!» — с восторгом, подумалось муравью. «Летать как эти стрекозы, не знать ни усталости и ни страха, парить и над нашим лугом и над водой больших луж».

Родители и наставники учили Муравьишку: «не покладая лап своих» трудиться, выживать в большом муравейнике. Держать свои желания приземленными, везде и во всем поступать, так как велят правила и как делают остальные муравьи. И муравей трудился, и поступал по правилам, хотя в глубине души он смутно догадывался, что где-то есть другой мир и другие возможности, там, где можно летать как бабочка, где можно жить лишь своим любимым занятием.

Клешнеголовый друг

Однажды, когда муравей, полз по своим делам, ему по дороге встретился большой черный жук. Его ороговевший панцирь отливал на солнце цветными благородными красками. Усы, в три раза длиннее панциря, шевелились поочередно, исследуя что творится вокруг. Клешни на голове, загнутые полумесяцем, были в разы больше и мощнее чем у муравья. Острые зазубрины внутри, позволяли хватать добычу, и, если нужно, то с легкостью перекусывать. Если такой ухватит свою жертву, то уже не отпустит, пока не переломит ее пополам. Не было хищников, среди насекомых сильнее его.

Животные тоже не рисковали с ним связываться. От такого легко не избавишься — может большую рану нанести.

Даже люди жука побаивались, — мало ли, а вдруг за палец укусит.

Жук и муравей знали друг друга. Они совсем не были похожи: один был маленький, а другой огромный, один подвижный и легкий, а другой нерасторопный, медленный. Однако, несмотря на всю непохожесть, что-то их объединяло.

Муравей восхищался жуком, таким большим и сильным. Не было над ним никого: ни старших, и ни командиров. Он сам себе командир, и сам себе старший. Попробуй такому скомандуй, попробуй таким поруководи: — любые «руководилки» обломает, любые «командирки» откусит. Хорошо, если живым вернешься после встречи с ним.

Жуку, муравей, тоже нравился, за его трудолюбие и за его простодушный и открытый характер.

Муравей поделился с жуком своими мечтами, рассказал ему о своих, настоящих крыльях. Еще рассказал о небе, о бабочке и о других насекомых, которые могли высоко летать над землей.

На его рассказы жук не сразу ответил. Подумал сперва неспешно, пошевелил своими длинными усами. Повернулся к солнцу своим черным перламутровым боком. Солнце осветило жука, словно зеркало, поиграло, на его спине, яркими солнечными зайчиками. Один такой «зайчик» прыгнул в сторону муравья и на какое-то мгновение ослепил его. Муравей зажмурился, ослепленный светом. Но потом раскрыл глаза.

Жук рассказал своему маленькому клешнеголовому товарищу, что придет когда-то время и у него тоже вырастут крылья. Тогда муравей сможет оторваться от земли и полететь туда, куда ему захочется. И никто, ему, не будет указывать, как жить, и никто не будет им командовать.

— А если не вырастут крылья, что тогда? Ведь у моих братьев и сестер нет крыльев, и у моих родителей тоже нет.

— Поверь мне, есть муравьи с крыльями, — уж я-то знаю, я многое повидал в этой жизни! — важно ответил жук, сверкнув на солнце своим черным панцирем.

— А если не вырастут? — опять повторил Муравьишка.

— Даже если не вырастут, — ты все равно полетишь. Главное захотеть и поверить, — ответил мудрый жук. Он раздвинул свой панцирь, раскрыл большие прозрачные крылья и медленно, как огромный винтокрылый самолёт стал подниматься в воздух. Раздалось сильное жужжание, Муравьишку обдало потоками разгоняемого воздуха. Он еле удержался на месте. Мелкая пыль вихрями разлетелась по сторонам.

«Главное захотеть и поверить!» — повторил про себя Муравьишка.

— Но как же я? — только и успел он сказать, как жук набрал высоту, выбрал направление и быстро скрылся из виду. Поляна неожиданно опустела, и стало тихо. Лишь солнце изредка проглядывало сквозь густую траву, да легкий летний ветерок колыхал стебли и веточки высоких кустарников. А Муравьишка все стоял и смотрел зачарованно в небо, туда, куда только, что полетел его старший черный друг. Ему сразу вспомнилось недалекое детство, когда он хотел порхать как бабочка, перелетая с цветка на цветок. Красиво зависать, как стрекоза над лужей; жужжать как муха или хотя бы пищать, в легком полете, как комар.

Главное — захотеть и поверить!

Прошло время, муравей еще подрос. Теперь он забирался высоко на травинку и прыгал вниз, в надежде, что у него за спиной вырастут крылья, и он наконец-то полетит. Но, к сожалению, его опыт говорил об обратном. Муравей падал на землю, и крылья так и не отрастали. Однако Муравьишка не хотел сдаваться, — теперь у него была мечта!

Главное — захотеть и поверить! — повторял Муравей, когда ему было совсем трудно.

Когда на него смотрели с укоризной его родители и старшие товарищи. Муравьишка продолжал жить своей жизнью и делать свою не легкую работу.

«Ну, хорошо…, — крылья у меня не растут, — так что из этого? — Неужели не существует других путей? А может быть можно летать без крыльев? — Но как…?

— А может…, может им времени не хватает, чтобы вырасти!» — как озарение пронеслось у него в голове.

«Травинки — ну да, — они высокие, но падать с них быстро, — мало времени. Нужно найти что-то другое», — он поднял голову и увидел высокий куст.

«Вот, это будет получше!» — подумал муравей. Он смерил взглядом куст, и прикинул высоту самой высокой травинки…

«Эх, все равно не успеют отрасти». Он пополз дальше по лесной тропке в сторону родного муравейника.

«А что если подняться на дерево, на самую высокую ветку — Вот откуда и можно прыгнуть, и времени хватит для крыльев».

По возвращении домой, он поделился идеей со своим лучшим товарищем. Но тот почему-то начал отговаривать муравья:

— Да ты, что: — какое дерево, — куда прыгать? Посмотри на себя, ты же не кузнец и не муха. Это они могут прыгать и летать. А мы, муравьи, — можем только ползать. Придумал, мне, тоже, — на дерево…. Это ж так высоко, — ты же разобьешься! Бросай свою глупую затею, иди, лучше, работай. — Это самое верное средство от глупостей.

«Глупая затея» — словно эхом пронеслось в голове у муравья.

И он послушал своего товарища: оставил затею, успокоился и продолжил жить своей обычной жизнью. Продолжил работать и ползать по земле: от одного куста к другому, от дальнего дерева к ближнему, от лужи и до муравейника. Его теперь окружали другие муравьи. Они посмеивались над ним и над его мечтами, называли его странным и всячески подтрунивали над маленьким метателем. Меньше стало в жизни Муравьишки кузнецов и бабочек, таких прыгучих и порхающих, — меньше стало в его жизни чистого и высокого Неба.

«Мечты не сбываются», — думал порой муравей, и начинал грустить. Но потом он брал себя в руки и продолжал жить как все остальные и делать свою работу. Он почти, что смирился с тем, что никогда не увидит свое Небо.

Так продолжалось изо дня в день. Одно и то же: одна и та же работа, одни и те же лица и серые, ни чем не отличающиеся друг от друга будни. Все длилось до тех пор, пока однажды не произошло событие.

Живица — хороший повод

В муравейнике вдруг за понадобилась живица. Зачем, для чего? — Муравьишка этого не знал, да и особо ни у кого не спрашивал. Послали их вдвоем, с его старшим товарищем, добыть живицы на старом дереве. Высоко добираться, трудно, — задание не простое, не легкое. Однако Муравьишка согласился сразу. Все лучше чем по тропе ползать, — каждый день одно и то же.

Они, со своим товарищем, неспешно полезли вверх, цепляясь лапками за шершавую бугристую кору. Долго поднимались, останавливались, чтобы отдохнуть, и снова поднимались вверх. Когда добрались до первых веток, увидели на древесном стволе старую рану. Когда-то охотник шел по лесу, и, чтобы не заблудиться, сделал зарубку — стесал топором кору. Дерево защитилось — живицу выделило, и раны, его, стали затягиваться. Хотя до конца так и не затянулись. С тех пор, каждый год, на дереве появлялась живица.

— Свежую, нельзя трогать, — предупреждал Муравьишку товарищ.

— А почему?

— Липкая потому, что. Липче, чем сеть паучья. Если в нее попадешь, не выберешься, и никто тебе не поможет.

— А как мы ее соберем?

— Мы свежую не возьмем, — возьмем старую, застывшую, — он пошевелил длинными усами, указывая на красновато-коричневый участок на стволе.

— Так это и есть живица? — удивился Муравьишка.

— Она самая! — ответил старший товарищ. — Давай, помогай. Он уперся лапками и начал откусывать кусочек своими мощными клешнями. Муравьишка тоже откусил увесистый кусок, да такой тяжеленный, что едва удержался на дереве, когда тот полетел вниз. Он крепко схватил свою добычу и стал осторожно спускаться. Так не торопясь, они добрались до муравейника, доставили туда кусочки ценной живицы.

Позже, уже стоя земле, Муравьишка подумал: — «Как же высоко мы залезли! А если подняться еще выше, — на самую высокую ветку. — Вот откуда можно прыгнуть!

Он долго стоял в нерешительности, сомнения и легкий страх одолевали его. Солнце освещало, муравья, такого маленького и слабого.

«А что он может, и зачем ему все это? — И что за идея, такая, глупая, не дает ему никакого покоя?»

Муравей постоял немного, еще немного посомневался. Потом глубоко вздохнул и решился.

Или сейчас или никогда

«А чего тянуть? — Или сейчас, или никогда!» — подумал муравей. Он, собрался с духом и полез обратно, на старое дерево, на самую высокую ветку. Долго поднимался, не оглядывался. Цеплялся лапками за крепкую кору, обходил смоляные выступы, чтобы не увязнуть в янтарно-тягучей массе. Чем выше он поднимался, тем сильнее его охватывало волнение. Сердце, его, стучало сильнее и сильнее, и, с каждым новым шагом, с каждым движением росло напряжение. Однако, чем выше он поднимался, тем сильнее ощущалась волнительная свобода, такая непонятная и такая манящая.

Тяжесть постепенно проходила, и на душе появилась легкость. Она охватила все тело и самою суть маленького существа. Вокруг него начал закручивался новый, неизвестный мир. Любые, едва уловимые колебания, здесь, наверху, становились заметнее. Крона у дерева, его ствол и ветки раскачивались в такт малейшим дуновениям ветра.

Муравей продолжал ползти вверх, никуда не оборачиваясь. Перед его глазами расступалась густая растительность, а за ней сияло летнее солнце, и проплывали белые облака на прозрачном небе. Огромные птицы пролетели рядом. Большие, гораздо больше бабочек, быстрее комаров и мошек. Они были совсем не похожи на стрекоз или кузнечиков, или даже на старого мудрого жука.

Другой мир открывался Муравьишке, другие существа его населяли. Неожиданно Муравьишка почувствовал свою воздушную суть. Суть новую и легкую, ту, ради которой ему хотелось жить и преодолевать препятствия, любые границы которые вставали на пути. Он все еще сомневался, правильно ли делает. Однако второго шанса не будет, если вдруг все пойдет не так.

Чем выше муравей поднимался, тем тоньше становился ствол у дерева. Ветки расступались постепенно, — небеса открывались маленькому Муравью.

Неожиданно волнение охватило его, непонятное и щемящее чувство, — то, которое он испытывал лишь однажды, в своем далеком детстве.

То были новые грани его существа: ветер — легкий как сон перед рассветом, воздух — чистый как первый глоток воды, солнце, — как самая светлая суть на земле!

Он поежился от охватившего чувства, остановился на мгновение. Ствол и ветки снова пришли в движение. Муравей только крепче вцепился в кору.

Волнение прошло так же неожиданно, как и появилось, на душе осталось спокойствие.

Он сразу вспомнил колыбельную песенку, которую когда-то пела мама:

Спи мой маленький малыш,

Дождик капает по крыше.

Все давно уже уснули,

Глазки все свои сомкнули.

Спит синичка, спит сурок,

Спит жучок и паучок,

Спят животные и птицы,

Насекомые и рыбки

Солнышко давно уснуло,

В ночке темной растворилось,

Укрывалось облаками,

Освещать оно устало.

Горы, степи и леса

Укачали небеса.

Тучки в небо прикатили,

Лунный свет загородили.

Новый день наступит скоро

Отдохнувшим и веселым.

Ты проснешься, я проснусь

Снова утро будет пусть!

(Колыбельная сыну)

Вот тебе крылья!

Муравей успокоился. Он набрал в себя больше воздуха, выдохнул и прополз еще выше. Там, почти у самой макушки, он прополз по мохнатой ветке, и крепко зацепился за пожелтевшую хвою. Оттуда, сверху, его родной муравейник показался совсем маленьким, а муравьи, обитавшие в нем, и вовсе стали невидимыми, словно мелкие песчинки на речном берегу.

Налетел сильный ветер, дерево зашевелилось, зашумело, ветки заколыхались. Оторвались хвоинки с муравьем и полетели вниз. Их закружило, вращая все сильней и сильней. Земля и небо, ветки и трава завертелись перед глазами.

Время замедлилось. Все что происходило вокруг, — стало не реальным, не настоящим.

Муравей продолжал крепко держаться за хвоинки, не понимая, что происходит.

«Я, наверное, падаю. Сейчас, у меня, вырастут крылья! — Поскорей бы, — промелькнула мысль. — Если не вырастут — разобьюсь».

Крупные и мелкие ветки пролетали мимо. Они, едва не сталкивались с Муравьишкой и с легкими хвоинками, за которые он крепко держался.

«Но, как же крылья?» — только и подумал Муравьишка.

— Вот, тебе…, — прошелестел ему Ветер. Он поймал, насекомое пожелтевшим сухим листом, который оторвал от соседнего дерева. Легкий березовый лист стал теми крыльями, о которых мечтал Муравьишка.

— Как же здорово получилось! — подумал с восторгом маленький испытатель.

— Пожалуй, — согласился с ним Ветер. Он улыбнулся своей веселой улыбкой, и понес Муравьишку вверх, задувая все сильнее и сильнее.

Желтый воздушный корабль

Маленький одинокий странник летел на своем листке. Он то поднимался в небо, выше самых высоких крон и макушек, то опускался, пролетая низко над самым над лугом. Никто не обращал на муравья никакого внимания. Все продолжали жить своей обыденной жизнью. Его собратья трудились по-прежнему, даже не догадываясь, что совсем рядом, есть другая, воздушная жизнь, жизнь, которая доступна каждому, нужно всего лишь сильно захотеть. Один лишь Муравьишка, пролетая над ними, видел этот мир по-другому. Видел, так как его видят небесные, большекрылые птицы. Он созерцал родные места с тех самых высот, куда никто не поднимался, из его окружения: ни кузнецы и ни мошки, ни мухи и даже ни фантастические стрекозы.

Ветер все поднимал и поднимал желтый воздушный кораблик. И теперь уже было так высоко, что муравью становилось страшно. Однако боялся он нистолько высоты, безграничной и поглощающей его взор, сколько пугающей неизвестности. Он боялся улететь далеко, далеко, совсем в другое место и уже никогда не вернуться в свой родной муравейник.

Сильный ветер продолжал веселиться, подгоняя золотистый воздушный кораблик. И никого рядом: ни души и ни звука, одно только синее небо и белые облака. Там, высоко в небе летел маленький Муравьишка. Он все так же крепко держался за край листа, шевелил своими усами и внимательно разглядывал проплывающие под ним далекие лес и поле, речку широкую, которую он никогда не видел.

«Где же мой дом…», — подумал Муравьишка, обдуваемый воздушными потоками. — «Но как же я теперь вернусь?»

— Вернешься, еще…, — прошептал ветер, продолжая поднимать муравья выше и выше.

Солнце, светившее на земле своими яркими летними лучами, здесь почему-то спряталось, появилась прохлада. Ветер поменял направление, стал кувыркать листок, поворачивая, его, разными сторонами. Муравьишка опять наблюдал небесный круговорот.

Ветер продолжал подгонять листок своими потоками, и чем выше он поднимался, тем становился слабее и слабее. Постепенно он почти утих. Тут кораблик подхватили другие, — горизонтальные потоки. Они проплывали в других, высоких горизонтах, каждый на своем месте, каждый в своем направлении. Они чем-то напоминали течения в безгранично-прозрачном небесном океане. Маленький «золотистый парус» больше не поднимался вверх, но плавно поплыл вперед. Внизу виднелась деревня с ее обитателями, — двуногими великанами, которые иногда появлялись в лесу и на лугу, где жил Муравьишка. Когда они проходили мимо, то могли нечаянно раздавить любую букашку, комара или даже большого жука. Но здесь, на такой высоте, муравей не боялся, что его раздавят или съедят. — Он теперь высоко и никто его здесь не достанет!

Муравьишка увидел солнце, такое близкое и теплое. Неожиданно он ощутил влагу и плотность проплывающих рядом облаков, силу могучего ветра, способного разрушить мир, или сотворить чудо. Здесь, высоко в небе, Муравей обрел наконец-то свое счастье!

Он многое узнал и увидел, многое пережил на пути к своей мечте. Теперь же ему предстоял путь назад, в его родные места, в родной муравейник к своим родителям, к своим любимым братьям и сестрам.

* * *

Так, просто и незатейливо, глазами маленького муравья, Коля увидел совсем другой мир, очень маленький и очень интересный! Теперь уже Коля не хотел ловить бабочек и мошек. А когда он шагал по лугу, то аккуратно ступал на траву, стараясь заметить, и не раздавить какое-нибудь мелкое существо.

— Деда, мне так понравилось! — Мир такой маленький, и в нем все живут. Я видел муравья, который тащил гусеницу; паука, — он ловил мух и комаров; червя дождевого, — он был похож на огромную змею.

— Еще, чего ты там увидел? — спросил Милхай.

— Еще, там были стрекозы, как большие вертолеты; цветы как пальмы; трава и веточки как деревья и лианы. Я даже начал понимать муравья и все его желания!

— И какие у него были желания? — улыбнулся дед.

— Он смотрел на бабочку и мечтал летать как она. А потом, деда, — он полетел, но только не на своих крыльях, а на маленьком листе!

А еще там была лужа, большая как наше озеро, и в ней были свои жители и растения.

— Очень интересно! — подтвердил Милхай.

— Все как ты мне рассказывал про мир животных и людей. У насекомых тоже свой мир и они похожи на нас! — перевел дух Коля.

— Ну, вот и хорошо. Посмотрели, а теперь идем дальше. И они пошли: старый деревенский Шаман и его маленький внук. Сколько еще будет подобных открытий, сколько жизнь предоставить новых уроков?

Мудрый Создатель улыбнулся довольно, и пошел по своим делам, полетел вслед за теплым ветром, за лес высокий и за дальнюю гору. — На сегодня, у него оставалось, — одним делом меньше.

Разговоры с сыном.

Наставник Милхая

— Батя, а у тебя наставники были — спросил однажды, отца, Степан.

— Да, был, — наш, местный, давно, правда. Я только на ферму пришел, после учебы, а он механиком уже работал. — Никифор Аполлонович, — уважаемый человек, — очень скромный и простой. Его начальство кликало — Никифор, а мужики наши, звали, его, Аполлоныч.

Когда я стал фуражиром, мы познакомились поближе. Проблем у меня тогда было — полным-полно. С народом толковать, чтобы работу делали. Где-то жестко приходилось разговаривать, даже с матом и с крепким словом. Где-то, наоборот — мягко и по-свойски. Не всё же на собраниях решается, — на колхозных совещаниях. Бывало, запанибрата общались: за одним столом, с тарасуном, с хорошей закусью.

Потолкуешь с человеком, за жизнь с ним поговоришь, — он тебя поймет. Люди ценят такие вещи, когда ты рядом, когда команды понятные и всё по справедливости. Потому и уважают, и не подводят. И даже если аварии случаются или авралы, тогда никого не нужно упрашивать, остаются работать безо всяких слов.

— А как с начальством? — спросил Степан.

— С начальством всегда аккуратно. На то оно и начальство, чтобы все видеть и за всеми присматривать. Вот, как раз там, за общей работой, мы и сдружились с Никифором.

Никифор старше меня был, опытнее, жизни больше моей видел. Мы с ним хорошо ладили, не смотря на разницу в возрасте. Общие интересы находили. Никифор Аполлонович помогал мне. А я тогда молодой был, не сдержанный. Сам на месте не сидел и других своей энергией доставал. Где надо головой подумать, до меня через ноги только и доходило. Характер горячий, мог обидеть случайно, или жестко ответить. Когда от начальства команду получал, старался сразу выполнить.

— А Никифор, какой был?

— Никифор Аполлонович, совсем другой: уравновешенный, — осаживал меня, в моих порывах:

«Не горячись, брат, сделать всегда успеешь. Ты сперва подумай, обмозгуй, посоветуйся с кем положено. Люди ведь не дураки: все видят и все понимают. И тебя поймут и твое решение тоже, если им объяснишь».

— Батя, а почему не торопиться? — удивился Степан.

— Потому, что наверху проверять могут: задание дадут не выполнимое, или бумажку не выгодную заставят подписать. Если спешишь — нервы себе выкрутишь и с людьми поругаешься. Дело свое не сдвинешь с места. А еще, — не торопись обещать, проси времени на раздумья, хотя бы день, или, в крайнем случае — час.

Любой идее нужно отстояться

Посоветуйся, прежде, со знающими, а уж на следующий день слово держи перед людьми.

— Так ты наверху авторитет заработаешь. Любит начальство, людей взвешенных, степенных, кто много думает, варианты прокручивает, и потом принимает решение. Любят тех, кто не отступается до самой победы.

И мужики, наши, уважают таких, кто с ними совет держит, а после, берет на себя всю ответственность.

В деревне сам знаешь, такой менталитет! — поднял указательный палец Милхай.

— Любой идее нужно отстояться. Хотя бы день и ночь, а после решение само придет.

— И как же ты? — спросил Степан.

— А как? — Не верил советам, все по-своему делал. Ругался с людьми и с руководством тоже. Был на плохом счету у них. Меня, за такое дело, на партком вызывали, выговор в карточку заносили. Вопрос даже поднимали о моем соответствии должности.

Вот, я тогда попереживал! — Не спал ночами, все думал, как людям в глаза буду смотреть.

— И чего наставник твой? — спросил Степан

— Вступился за меня Никифор Аполлонович, — взял под свою ответственность, на испытательный срок. Вдвоем то оно полегче. — Но мы справились.

Наставлял он меня, как с людьми разговаривать. — С кем-то жестко, по-командирски, а с кем аккуратно и с уважением: одного поощрить, а другого наказать.

«Нельзя с народом под одну гребенку, к каждому свой подход нужен», — учил он меня.

Тогда, после опыта своего, стал я делать, как Никифор меня учил. И тогда все на лад пошло.

Вот оно, как, Степа, — не один ты ошибками страдаешь, и я тоже ошибался.

— Понятно, — ответил Степан. — А как работа, как вы вместе работали.

— Нормально работали. Всякое у нас случалось: и вечёрки и ночевки, где-то план горел, — не успевали, где-то ремонт.

Никифор Аполлонович всегда помогал: человека нужного советовал, чтобы проблему решить. В перепалках колхозных, когда люди скандалами грозились, или начальство с руганью, на парткоме, — он слово веское вставлял, разряжал обстановку. Помогал мне авторитет заработать.

А еще, знался Никифор с важными людьми, связи у него были. Он меня, в свой круг вводил, знакомил с нужными людьми. Сам знаешь, в неформальной обстановке лучше дела делаются.

Мы, с Никифором вместе, праздники отмечали в компаниях, дни рождения, свадьбы, юбилеи.

По-отечески, можно сказать, он заботился. Рядом с ним я понимал: есть в жизни люди надежные, которые никогда не подведут, твои самые сокровенные тайны сохранят. А главное, такой человек, подножку тебе не подставит и нож в спину не воткнет.

Рядом с Никифором, чувствовал я себя уверенно.

Случись авария или ситуации непонятная — он принимал решение, всю ответственность на себя брал. Порой мне даже казалось, что Никифора ни какое событие не может расстроить. Никакой стресс не сможет выбить из седла. И это не только я подмечал, но и другие.

Аполлоныч, умудрённый жизнью

Старики деревенские говорили нам: Аполлоныч спокойный, потому что жизнь прожил и, во всех трудностях сам побывал.

Даже помню: когда он появлялся, напряжение сразу спадало, и люди успокаивались. Влиял, он, на других, своей уверенностью и спокойствием.

— А потом, что, — спросил Степан.

— Потом вы родились с сестрой. Заботы, у нас, хлопоты: сперва больницы, детский садик, школа. Школу окончили и дальше учиться пошли.

Нам с мамой, в то время, колхоз землю выделил и денежную ссуду для строительства. Мы тогда новый дом построили, тот, где вы сейчас живете. Сами же, в дедов перешли, только подремонтировали прежде.

В нем сейчас и живем, в нем и место, наше, родовое. Потому обряды у нас во дворе делаются.

— Батя, а как тогда было, в твое время, — чего интересного, — чем вы занимались?

— Времена хорошие были, у меня хорошо складывалось и на работе и в жизни. А занимались чем? — Да тем же чем сейчас: в колхозе работали, у других, профессии своей, учились. Трудились много, хозяйство восстанавливали, пятилетки в три года выполняли. Все было четко, почти по-военному.

Жестко тогда спрашивали, с любого руководителя, даже с самого маленького. За невыполнение плана могли премии лишить, или даже партийного билета. А за серьезные нарушения могли и срок дать.

— Ого? — удивился Степан.

— Вот тебе и ого, — ответил Милхай. — Ты как думал? Такую войну прошли, столько людей потеряли. Почти в каждой семье кто-то не вернулся с фронта. Страна в разрухе: и в городах и в селах. Хозяйство народное восстанавливать нужно, и за короткий срок.

У нас тогда и выбора-то другого не было: кроме как учиться и работать.

— А как вы отдыхали?

— Отдыхали в компаниях, на гулянках. По магазинам не ходили. Все свое, на огороде росло и в стайке бегало. В магазине, разве что, соль и спички. Ну хлеб там и товары какие, совсем необходимые.

Одежа — само шитая, в основном, — редко когда покупная. Обувь из-под мастера обувного, — был у нас обувщик в деревне.

— Интересно, — сказал Степан.

— А чего там сложного. Это сейчас ремесла забыли. А раньше, давно, — народ кочевал. Тогда и меня-то не было и родителей моих. Все, что было на себе — все своими руками делалось. Нет, торговля была, конечно, и кое-что выменивали на шкуры, на солонину. Мех ценился, если кто охотой промышлял. Но в основном все сами делали.

Мебель сами изготавливали, и по дереву, если чего. А вот железный инструмент, подковы, ножи, топоры — кузнец ковал.

— Батя, а культурно чего-нибудь было у вас?

— Было культурно, — в молодости моей. Кино к нам приезжало культурное. Один раз в месяц, — на грузовой машине, из поселка.

Народ, о таком событии, загодя извещали, — объявление делали в колхозе и в школе.

Люди у почты собирались, вечером. Натягивали простынь на стену, пленку в кинопроектор заряжали. Фильмы крутили про войну и про нашу Родину. Хорошие фильмы — душевные.

— Интересно как! — сказал Степан.

— Вот так оно и было, — ответил ему Милхай. Помял свою кепку в руках. Потом надел ее на голову и посмотрел вдаль. Вспомнилось ему время в жизни, время своей далекой молодости.

— Батя, ты про Никифора еще расскажи, будто вырвал из воспоминаний Степан

Милхай почесал затылок, сдвинул кепку на лоб и призадумался:

— Помнится, как-то Никифор собаку мне подарил. Наш старый пес, помер уже. Некому было хату сторожить. Вот и спросил я на работе: — может, есть у кого щенки от хорошей собаки. Мне тогда много разных советовали. А Никифор отвел меня в сторонку, и, так негромко, мне сказал:

«Зачем тебе дворняги беспородные, — от них толку мало. Я тебе хорошую собаку найду, ты только не торопись».

И точно, пара недель прошла, и он принес щенка немецкой овчарки. Пушистый весь, черный, только грудь и кончики лап белые. Из города, из питомника, специально привезли. Никифор говорил мне тогда, что это на день рождения мой, подарок от него.

Дорогой подарок получился. — Хорошая собака всегда хороших денег стоила. Очень умный пес. А когда он вырос, на задних лапах — почти с меня ростом был. Такая вот память осталась, от друга моего, — Никифора Аполлоновича.

— Батя, а почему память? — не удержался Степан. — С ним то чего случилось?

Уход наставника

Был момент, помнится: уборочная уже заканчивалась. План годовой «горел», хлеб убирали круглосуточно. А техника, — на то и есть, чтобы ломаться от работы.

Никифор Аполлонович болел за хозяйство всей своей душой. По вечерам ездил на колхозном УАЗике. Диспетчеру в поселок звонил, обстановку докладывал. Если нужно было, запасные части в поле привозил.

В тот раз, возвращался под ночь, уставший ехал. Поднялся с грунтовки на основной тракт: дорога хорошая, асфальтированная, можно большую скорость набрать. Километров восемьдесят в час шел, домой торопился. Темно тогда было, — не видать далеко. В сумраке он увидел, тени, — почти перед самой машиной, — фары их осветили. Быстро все произошло и неожиданно.

Никифор по тормозам ударил, но тормозного пути не хватило…

Хватились Никифора Аполлоновича только под утро. Нашли, его в смятой машине. Лицо почти не пострадало, но шея, поломанная и все тело. Не было, на лице, ни паники и ни страха. Как будто в обычной жизни: он просто лежал, отдыхал.

Позже выяснилось: кони выскочили с поля и стали дорогу перебегать. Никифор Аполлонович от удара уходил, колеса поставил в юз, и, на большой скорости, слетел с дороги. Машина перевернулась несколько раз и встала на колеса. Все у нее было на месте, только уже без крыши.

Медики из поселка, что на аварию приехали, — сказали, что смерть была мгновенная. Никифор даже испугаться не успел.

Матёрым зубром называли

Старики местные говорили промеж собой, что это духи пришли за Никифором. — Что закончил он путь на земле. А еще говорили, что он не мучился, — сразу ушел на небо, — к своим предкам. — Все потому, что не было за ним грехов и плохих дел. А добрых дел, — было много.

При жизни, Никифора, — Зубром матерым называли. Горел, он, сердцем своим и за собой других увлекал. Не прятался за чужими спинами, ответственности не боялся. Таким его и запомнили:

— Жил как в бою, — на самой передовой, и ушел по-солдатски! — остановился Милхай, вытер рукой проступившую слезу. Никак он не мог забыть своего наставника. Долго еще сидел молча, о чем-то вспоминая.

Степан сидел рядом с отцом. Он тоже молчал и ничего не спрашивал.

Прошло с минут пять, а может больше. Милхай успокоился, пришел в себя и продолжил.

— На том месте, где Никифор разбился, — знак поставили, чтобы водители скорость свою снижали. Но знак ничего не поменял, — люди все равно попадали в аварии.

И про это старики говорили: — Духи свою норму требуют, — по любому поводу забирают людей.

— Так, что Степа: далеко собираешься — капай перед дорогой. На святых местах спичку с сигареткой ложи, монетку серебряную. Проси у духов, чтобы тебя пропустили. Предков наших родовых вспомни. Благодарствуй за все, что есть у тебя: за детей и за семью, за дом и за работу. Прощения у них попроси за то, что тревожишь.

— Батя, а я слышал, водку нельзя с собой брать. Почему так? — спросил Степан.

— Если нету надобности, — не бери. Без нее можно по дороге ехать. А когда доберешься, куда хотел, — там и купишь ее.

— Но почему? — не унимался Степан.

— В водке, вся энергия собрана, — видно ее в любом месте. Если едешь и водку везешь, да еще и не капаешь, тогда Духи могут рассердиться, аварию могут устроить.

— А если и капать, — то чем?

— Капать лучше молоком, или белой пищей. Ты же не старейшина и не шаман. Им можно водкой и тарасуном, — ответил Милхай. — Я же про это на обрядах рассказывал.

— Не помню, еще повтори, — попросил Степан.

— Повторяю, — запоминай хорошенько:

Водкой, простому человеку, капать не надо. Там, где капают люди, — места очень тонкие. Духи могут туда приходить. Ладно, просто придут, и ничего не сделают. Но могут там и темные появиться. Преследовать человека станут. Человек не готовый, не выдержит, — умом своим тронется, или в случай несчастный попадет.

— А старейшины, тогда как? — уточнил Степан.

— Старейшины и шаманы — готовые люди. На обрядах бывают и многое видят. Защита у них сильная. С ними вряд ли чего случится. Так что, Степа, слушай, чего тебе говорят, и делай, — а в подробности не лезь. Народ эти вещи давно заметил, — народу можно доверять.

— Батя, тогда скажи: почему не справедливо получается? Духи ведь неугодных забирают, — тех, кто мерзкое делает, — не удержался Степан.

— Так и есть.

— Но, как же Никифор? У него ведь все по-другому было, — возразил сын.

— У него по-другому, — да. Лучших людей тоже забирают. Только в другое место, туда, где они нужнее, — ответил Милхай. Он снова прервал разговор. Посмотрел наверх, где сияло солнце, и где проплывали облака. Подумал о чем-то своем.

— Когда Никифора Аполлоновича хоронили, много народу понаехало. Из округа были люди, из области. Даже из Москвы прилетел земляк, из министерства.

Хорошие слова говорили, добром поминаниями Никифора Аполлоновича. Председатель, наш, не удержался, — заплакал, — да и не один он плакал.

Остался Никифор, в памяти у людей, добродушным и улыбчивым. Для него, дело сельское, — было на первом месте, а понятие Родина было не пустым звуком.

Похоронили, его, рядом с отцом и дедом, — на общем деревенском кладбище.

Разного я повидал к тому времени. Видал, как старики уходили. Как зрелые люди — в самом рассвете, и как совсем молодые. Но когда он ушел, будто все поменялось. Жизнь моя стала пустой и бессмысленной. Ходил я, как будто чумной, будто землю из-под меня выбили.

Менять свою судьбу

Сильно я горевал, будто он — Никифор, родственником мне был близким. Заболел я, после его похорон, и слег на целую неделю. Температура под сорок, кости выламывало, и есть не ничего мог, только воду одну пил. Душа, моя, не на месте была.

Всё слетело, как пыль с сапог. По-другому начал смотреть на людей, ценить начал то, что есть, к старикам стал прислушиваться.

А пока болел, — жизнь свою передумал, — слова Никифора вспомнил. Оценил я его слова.

На работу вышел уже другим человеком. Несколько лет еще проработал, после того события.

— Батя, а как шаманили в твоей молодости? — перевел разговор Степан.

— В ранешние годы шаманить совсем запрещали. Даже преследовали за это. Но, в мою бытность, к такому делу спокойно относились. Не то, что само собой разумеется, но глаза закрывали на это. Народ шаманил спокон веку, и будет шаманить, — как ты его не переделывай, — сказал Милхай. — А чего переделывать? — Все равно бесполезно.

— А ты как начал шаманить? — спросил Степан. Он посмотрел на отца и замялся. Понял, что трудно ему ответить.

Милхай не сразу ответил. Помолчал с минуту, другую.

— Батя? — тронул за плечо Степан.

— Ась…? — встрепенулся тот.

— Я говорю — как шаманить ты начал?

— Шаманить…, — повторил Милхай и уставился в одну точку.

— Случилось, у нас, что все мужики уходить стали, — неожиданно начал он. — Один за другим, все в течение года… Кто-то от старости своей ушел. Другие, что помоложе, — те раньше срока.

Старики тогда, о нашем Роде заговорили: сказали за предков наших. Объяснять начали, почему все происходит.

Я тогда заболел, как назло: — бредил по ночам, — духов стал видеть. Самым старшим в Роду оказался. Остальные, — кто был постарше меня, — все ушли.

Старики мне сказали, что весь Род наш, на мне сошелся. По этой причине и заболел я, и чуть не помер тогда.

Подготовили меня. Хоть я и сопротивлялся, хотел и не принимать ответственность, но потом согласился.

Деды деревенские проводника нашли, чего нужно купили, что положено приготовили. Потом собрали народ из деревни и провели обряд. Посвятили меня в шаманы, представили предкам, как положено. А после, я сам стал шаманить. За всех наших, перед Богом, грехи отмаливать. И вот что я понял тогда, Степа, — он посмотрел на сына.

— Чего, — недоуменно спросил тот.

— Лучше самому судьбу менять, — иначе она тебя поменяет и весь твой Род.

А я, пока жив, буду делать, то, что положено. Вам — детям и внукам, — дорогу открывать, — помогать тем, кто помощи попросит. А не станет меня, — тогда знай, что может случиться, и будь готов к этому. В деревне всегда есть старейшины: бабушки и дедушки, которые помнят и понимают, что с человеком происходит. Они и проводника найдут, и, то что нужно для обряда, — все сделают.

Степан нахмурился и помрачнел этих от отцовских рассказов. Сидел весь хмурый и задумчивый, то и дело потирал свой лоб.

— Да не дрейфь, ты, — стукнул по плечу Милхай.

— Может и не случиться этого. — Знал бы я наперед — сказал бы. Но я не знаю. Да и неправильно это, — в книгу раньше срока заглядывать. Хотя готовым нужно быть ко всему…

Рассказ отца стал неприятным откровением для Степана. Удивленный, и даже шокированный, от всего услышанного, он не сразу пришел в себя.

* * *

Много вопросов было в тот день. И один, из них, был такой:

— Батя, скажи: вот у нас капать положено на святых местах, — сигаретку и спичку ложить, и монету еще. А как у других, — есть что-то подобное?

— Ну, где-то оно и есть, а где-то и нет. Одно могу сказать. Если ты оказался в чужих местах, тогда спроси у старейшин местных, присмотрись, как они поступают. Чужие традиции нужно уважать, где ты бы ни был.

А если чего-то делают люди перед дорогой, тем более, если просят тебя что-то сделать, — тогда сделай, не пренебрегай. Не принимай это за оскорбление.

— Батя, а почему по-разному то у всех? — спросил Степан.

— Потому, что мы разные, — в разных местах живем, и разным Духам поклоняемся. Обряды разные у нас и обычаи. Законы свои, понимаешь: там где тепло — одно, а где холодно — другое.

Однако за всеми различиями, есть у людей и другая сторона.

— Какая? — спросил Степан.

— Мы под одним Богом ходим, — куда бы ни пошли, и куда бы ни поехали. Он всех нас принимает и всех любит.

Слушал Степан отца, но думал, почему-то, о своем. Переваривал его слова.

— То, что тебе говорю — делай, — продолжил Милхай. — За собой следи, и за своей семьей. Детям твоим: Коле с Катей — сейчас особая поддержка нужна. Вот и поддерживай их, и помогай. Мы, с мамой, — не вечные, когда-то и вам с Оюной главными становиться. Так, что, Степа, сына своего — сам воспитай, а жена твоя — за дочкой присмотрит.

— Ну, да, — нехотя согласился тот.

— Не ругайся на Колю сильно. Он мужик, только маленький, — свою жизнь проживает, и свои ошибки делает.

— Так, а если не слушается?

— А ты сам себя вспомни. — Много ты нас слушал, когда маленький был? А подростком когда…? — глянул Шаман на Степана. Тот потупил свой взгляд, — припомнилась, пара моментов из юности.

— Ну, то-то же. С сыном можно строжиться, и наказывать можно. Но только не сильно. Нельзя в нем стержень мужской поломать. Ты взрослый, а Коля твой — маленький. Он тебе никакого отпора не даст, и защититься от тебя не сможет. Вот потому и старайся по-хорошему, — объясняй, ему, чего хочешь.

— Ну, так я по-хорошему, только не всегда получается. Не слушается, он, — вот и ругаюсь. Не могу смотреть, когда беспорядок, а он бездельничает.

— Беспорядок, ладно, — ты такую вещь пойми: когда-то сам будешь старым, а Коля, к тому времени, силу наберет. Воспитай его так, чтобы он тебя взрослым слушался. — Одного твоего слова. Уважения его заслужи, делами своими и своей работой. Вот тогда и будет порядок. А если беда, какая случится или заболеешь ты, — так он сразу придет и поможет.

Поговорили, Милхай со Степаном, вопросы свои обсудили, и разошлись, каждый по своим делам.

А Жизнь деревенская рядушком посидела, послушала Шамана с сном, и потекла дальше, своим неспешным чередом. День уже клонился к закату. Тучки на небе нахмурились, обещались к ночи пролиться дождем.

Наступила ночь. Тихо вокруг: ни души, ни собачьего лая, только сверчки поют. Постояла ночь, небом своим покручинилась, да так и не пролилась дождем. А на утро ветер прилетел, и все тучи разметал.

Солнце поднялось из-за дальнего горизонта: — новый день наступал в деревне, новое время и новые события…