Читемо: Поэзия убийства

Филип Гэр, 2023

Четвертая книга в серии «Перечеркнутый мир».Путешествуя по мирам, он возвел убийство других в культ. На него охотятся, ищут – но никто не знает ни кто он, ни откуда.История Читемо, массового убийцы, втягивает в себя маленького мальчика в инвалидной коляске и его серого неприметного друга. По их пятам, неотступно, всего на шаг позади, следует Алекс Багенге, ещё более страшный безумец и психопат.Город Эйоланд – древний мегаполис на остатках разрушенного войной мира. Помойка цивилизаций, в изнанке которой пересекаются пространства и времена. Одна из таких изнанок – Библиотека, в которой правит Ободранный. В его царстве возможно найти любую историю, любой рецепт и любое знание, из прошлого, настоящего или будущего любого из миров. Вот только за истории и знание необходимо платить, и расплатиться по счетам дано не каждому.События четвёртой книги тесно связаны с событиями предыдущих, поэтому лучше читать их по порядку.Обложка книги создана при помощи нейросети "Нейроплод".

Глава 1

Вода, закручиваясь, облизывая желтый кафель, всасывается в отверстие слива и исчезает. Её путь лежит по трубам вниз, сквозь многочисленные изгибы и заслонки, вдоль покрытых жиром и ржавчиной стен.

Путь воды внизу, там, подо мной, лишен волшебства и магии, какой обладает наверху, здесь, в ванной.

Кафель раковины на самом деле белый. Ослепительно белый. В этом легко убедиться днем, когда можно везде выключить свет и открыть дверь, впустив солнечные лучи. Они неохотно проникают сквозь стены квартиры, но если сдвинуть немного в сторону дверцу шкафа-купе, возвышающегося в гостиной до самого потолка, и распахнуть дверь ванной, то их зеркала создадут иллюзию развеянного мрака. И тогда получится разглядеть истинную белизну кафеля.

Но стоит только щелкнуть выключателем, как кафель становится желтым. Возможно сменить лампу на иную. Станет не так уютно, но кафель все равно никогда не превратится в такой белый, каким видится нам при свете естественном.

Меня это не расстраивает. Желтый электрический свет напоминает мне солнце. Он теплый, действительно уютный, пусть и красит наш кафель в желтый. Стоит пустить горячую воду, как в ванной становится тепло, и ощущаешь себя, как на пляже.

Никогда я не был на пляже, но могу об этом мечтать, глядя на воду, и на ракушку, что стоит на краю умывальника — иногда я прижимаю её к уху и слушаю шум моря.

Но больше всего я люблю слушать голоса воды. Закручиваясь в раковине, стекая вниз, вода говорит. Голоса плетутся и вьются надо мной, отражаясь от кафельных же стен. Думаю, вы тоже их слышите, когда включаете воду — редко ли, всегда ли — но слышите. И если так, то наверняка заметили: если менять температуру воды, то голоса тоже станут меняться.

Одни голоса будут нашептывать вам сказки. Другие злобно шипеть на незнакомых вам языках, но отравляя ядом. Каждый из нас в голосах воды находит свое. Исходящее из глубин собственной души — каких бы масок мы не носили, кем бы не притворялись, и кем бы ни были на самом деле.

Одни слышат прекрасные стихи и голос веселого ветра, со стрекотанием насекомых и пением птиц. Вторые — хор ангелов. Но всегда находятся третьи, кто не слышит ничего, кроме холодного, источающего кислоту, шепота, вгрызающегося в мозг. И кто знает, куда толкают нас эти голоса? Ведь даже пение ангелов способно завести совсем не туда, куда, как нам кажется, нас зовут.

Голоса остаются лишь голосами. Истины они не обещают. Голоса только и только рассказывают. А мы сами слышим в них то, чего желаем услышать.

Я люблю слушать голоса воды. И наблюдать за исчезающей в сливе водой.

Главное, не смотреть в этот момент в зеркало. Когда вода плетет волшебство своей поэзии, в зеркале можно разглядеть совсем не себя.

***

Плохо, когда ноги совсем не слушаются. Но я привык. За всю мою недолгую жизнь они ни разу ничего не сделали по моей воле.

И никакая лечебная физкультура тут не помогает. Все, на что она оказалась способна за тринадцать лет — научить меня сидеть без поддержки ремней.

Иногда мне кажется, что у врачей есть специальный предмет в институте, где их учат скорбно разводить руками. За успехи в этом предмете им ставят оценки, и они обязательно сдают экзамены. Те, кто натянул не более чем на тройку, идут в патологоанатомы, окулисты и заведующие отделениями.

Врачи, которые меня наблюдают — сплошь отличники. А потому скорбно разводить руками умеют прекрасно.

Кожа моих ног отлично чувствует температуру воды. Однако я пролежал в горячей воде слишком долго, и мышцы совсем расслабились. А когда они расслабляются, я становлюсь ещё менее транспортабельным, чем «обычно».

Я пытаюсь подтянуться на руках и пересесть на специальный, жестко закрепленный к полу, стул — чтобы затем переложить из ванны на пол свои ноги. Но у меня ничего не получается, и я только раз за разом плюхаюсь обратно в воду, подымая тучи брызг и заливая и без того мокрый пол в ванной.

Звать на помощь унизительно. Альтернатива — только утопиться. Но утопление совсем не тот способ избавить себя от страданий, о котором я иногда подумываю. Остается только один выход.

— Мама! Мам!

Входит мама, и мы вдвоем выволакиваем меня из ванны и обтираем полотенцем.

Я активно участвую только в последнем. Мой вес едва доходит до тридцати килограмм, и справиться со мной не составляет никакого труда.

Моя мама высокая. И красивая — как, наверное, красивы все мамы. Ей немного за сорок. В её волосах уже проглядывают серебряные нити. Сейчас её волосы собраны в аккуратный пучок на затылке — впрочем, как и всегда. За всю свою жизнь я не видел, чтобы мама хоть раз их распустила.

Абсолютно не понимаю, в кого я уродился таким маленьким. По сравнению с отцом мама смотрится совсем миниатюрной — он выше её на полторы головы, а ведь она превосходит ростом большинство мужчин.

— Извини, мам. Ты же знаешь, иногда у меня получается.

Пару раз действительно получилось. Не больше.

— Я знаю, — она целует меня в лоб. — Ты молодец. Поехали на кухню, завтрак уже давно на столе, а ты все плещешься, словно тюлень.

— Передвигаюсь примерно также, — шучу я. — Папа ещё не вернулся?

— Позвонил, сказал, что раньше ужина его ждать не стоит. Зато завтра он весь день дома.

— Ага, и снова будет сидеть в своем кабинете, и писать, — ворчу я.

— Работа у него такая, зайчонок, — мама легонько щелкает меня по носу. — А у тебя много на сегодня уроков?

Терпеть не могу её «зайчонок». Мне уже тринадцать лет. Я не любил это прозвище в семь, тем более ненавижу сейчас. Мама прекрасно это знает, но любит меня поддразнивать.

— Сегодня суббота. Никаких уроков, мам.

Мама не возражает.

На коляске она отвозит меня в кухню, к столу. Завтрак и вправду накрыт. Яичница, творожная паста и протеиновый коктейль, который я люблю ещё меньше «зайчонка». Иногда мне украдкой удается его вылить, но чаще приходится все же пить, под осуждающим маминым взглядом.

— Погляди, какое солнце на улице! Мам, а можно мы погуляем сегодня, с Демом?

Мама еле заметно морщится. Моего друга Дема она не жалует. Она не говорит об этом открыто, но я хорошо вижу. Причины неприязни мне непонятны — Дем всегда с мамой вежлив и тих, и с удовольствием возится со мной на улице. Старше меня лишь на год, он мой единственный друг.

На месте мамы кто другой бы только радовался, что у её сына-инвалида есть закадычный товарищ. А она почему-то совсем не рада.

Мы читаем краткую молитву, и я завтракаю, поглядывая в окошко. Моя пища полезна и благословлена. А значит, полезна вдвойне.

Но ног моих все равно не лечит.

***

Большинство инвалидов циничны. Я ощутил это на себе. Дважды меня отправляли на лето в специальный лагерь, для таких, как я. Это было мерзко и отвратно. Думаете, если дети — инвалиды, и если у них не слушаются ноги или руки, то они все добрые и готовы дружить друг с другом?

Ничего подобного.

Все те же драки — просто неуклюжие; все те же подначки и шуточки — ещё более злые. Язык-то у всех работает. К тому же я «отличник», что означает лучший выбор жертвы для «шалостей», как их называют воспитатели.

На третий год я уперся, и сказал, что лучше умру, чем куда-либо поеду. Мама, впрочем, не стала меня слушать. Началось обычное, грустное и, вместе с тем, обидное зрелище.

Кратко его суть можно охарактеризовать так: мы устали за тобой присматривать, подумай о нас и пожалей.

А обо мне кто-нибудь подумал и пожалел?

Ведь нельзя же заботиться о человеке десять месяцев в году, а потом отправлять его на два месяца страдать. Чтобы следующие десять месяцев любить его снова. Или можно?

Глупость какая-то. Но, моя мама так не считает. Она называет необходимость детского летнего лагеря «со-ци-а-ли-за-ци-ей». Но почему тогда это лагерь для инвалидов? Или всю оставшуюся взрослую жизнь мне предрешено жить среди инвалидных колясок, одноруких и безногих коллег?

В общем, мама была настроена решительно. К счастью, папа её уговорил, и тем летом я никуда не поехал. Да и следующим тоже.

Дем появился в моей жизни тем самым летом, когда я отказался ехать в лагерь.

Мы всегда гуляли по улице с мамой. Старались прогуливаться каждый день, часа по полтора. Мне нравилось находиться на свежем воздухе, глядеть на прохожих, на машины — особенно на автобусы, на яркие краски витрин.

Иногда мама возила меня в торговый центр, неподалеку от дома. Я катил по широким проходам, глядя на свое отражение в зеркалах, рассматривая манекены в яркой одежде.

Одежде и обуви, совсем ненужной для ребенка, неспособного ходить.

Сквозь витрины книжных магазинов я старался разглядеть обложки книг. Честное слово, я даже как-то попросил маму купить мне бинокль — чтобы интереснее было рассматривать окрестности, — но на самом деле я хотел рассматривать именно обложки книг. Увы, коляска не способна проехать по узким книжным проходам, и я никогда не мог поглядеть на книжки вблизи.

Пока не встретил Дема.

Вы можете возразить — а как же Интернет?

Тут есть трудности. Мои папа и мама — как бы это сказать правильно? — верующие люди. В смысле нет, они не фанатики. Они просто работают в Церкви. Самым настоящим образом работают. Папа имеет чин протоиерея. Это довольно высокий чин. Но занимается он написанием речей. Он готовит тексты для многих публичных православных лиц, которых вы видите в телевизоре. В том числе, для самого Владыки.

А мама заведует иконной лавкой при монастыре. Монастырь здесь же, рядом. Он один из самых больших в нашем городе. Мы могли бы жить на его территории, места там хватает. Но после моего рождения, когда стало ясно, чем я болею, родители решили снять городскую квартиру.

Впрочем, это не важно.

Несмотря на то, что мои родители служат Церкви, именем Господа нашего атмосфера квартиры отнюдь не пронизана. Ежевечернее семейное чтение вслух отрывков из Библии, разумеется, присутствует, но не более того.

Папа говорит, что я сам должен прийти к истинной вере, к её пониманию. Я соглашаюсь, но смысл Библии от меня пока ускользает. А потому, видимо, к вере я ещё не пришел. Мама с папой с этим согласны.

Тем не менее, несмотря на демократичность в вопросе веры, во всем остальном мое воспитание очень строгое — и никакого тебе Интернета, если он не требуется для учебы и подготовки к урокам. Я мог бы скачивать книги из Сети, но читать мне их не на чем. Даже мой сотовый телефон и тот самый обычный, с кнопками.

Наверное, поэтому у меня такое острое зрение — нечем его портить.

Мой книжный удел — серые от старости книги по биологии и географии (самые интересные), философии и математике (самые неинтересные), а также обширные сочинения на религиозную тему. Эти я читаю только в принудительном порядке — примерно по одной раз в три месяца.

Мне всегда хочется бегать, прыгать и скакать. Я не способен ни на первое, ни на второе, ни на третье. Что же мне остается? Родители завалили меня конструкторами и настольными играми. Но когда ты всегда один, никакие конструкторы или настольные игры не способны развеять одиночество.

Если бы не вера в Бога (даже при условии, что смысла книг об учении я не понимаю), даже не представляю, как бы я жил. Вера удивительно помогает в оптимизме. Ещё я очень просил Господа послать мне друга. Хотя бы одного.

И когда появился Дем, я стал молиться ещё усерднее. Благодарность так же важна, как и всякая надежда. Мне так кажется.

***

Однажды мама повезла меня на прогулку. Оставив меня снаружи, на тротуаре, сама она зашла в молочную лавку, предупредив, что это совсем ненадолго, и чтобы я никуда без нее не ездил. И пообещала купить сладкий питьевой йогурт.

Обычно мы почти все продукты берем с монастыря. Тем более молочные продукты. Но иногда и в магазине — если по каким-то причинам не удается приобрести их на работе.

Я уже привык, что меня оставляют на улице во время покупок. В этом нет ничего обидного или постыдного. Магазины совсем не предназначены для ребенка в инвалидной коляске. В них часто нет даже пандуса к дверям. А коляска весит почти столько же, сколько я сам, и поднять её вместе со мной по ступенькам один человек не сможет.

Поэтому я нисколько не расстроился, а достал бинокль, и принялся изучать витрину книжного магазина напротив. Это узкая улочка старой Москвы, движение здесь небольшое, и пешеходов, и машин. Обзор через бинокль мне ничто не перекрывало.

— Привет.

Я опустил бинокль.

Рядом с моей коляской стоял худой подросток, в серой невыразительной куртке и серых же брюках. Его узкое лицо было сплошь покрыто веснушками, а волосы были длинными и светлыми.

Так я познакомился с Демом.

***

По улице шелестел пакетами ветер. Пакеты — черные, синие, зеленые и грязно-белые, бог весть ещё какие — кружились стайками, гоняясь друг за другом и редкими прохожими.

Казалось, пакеты целиком и полностью вытеснили из московского воздуха голубей. Самих голубей это не заботило нисколько: они лениво клевали по асфальту мусор, и никуда лететь в такую жару не собирались.

Демьен остановился, вглядываясь в золотой крест колокольни. Её башня возвышалась над крышами домов старой Москвы. Сама по себе она ничем не выделялась из других колоколен других монастырей.

Рука в кармане привычно дернулась, пытаясь вырваться наружу и перекреститься, глядя на символ веры. Демьен подавил свое желание, тут же осознав, как легко ему это далось.

А ведь когда-то было трудно. Слишком часто — невозможно.

Он свернул к многоэтажке, набрал код подъезда, зашел внутрь и зашагал к лестнице. Он не любил лифты. Лишь с Рексом спускался внутри тесной металлической коробки, сплошь увешанной зеркалами.

Лифты он не любил не потому, что в них тесно и закрыто, сдавленно и удушливо. А именно из-за зеркал. В лифте его поджидали образы самого себя, безмолвные и услужливые, плоские и ненастоящие.

Они не пугали его. Он просто не любил на них смотреть.

На лестничной площадке Демьен остановился, раскачиваясь на носках и раздумывая. Он всегда так делал, собираясь подойти к дверям квартиры, где жил Рекс, и нажать кнопку звонка.

Он выглядел так, как выглядят подростки старших классов. Невыразительно, некрасиво, с треугольным узким лицом, где маленький рот и серая кожа, усыпанная веснушками, резко контрастировали с большими голубыми глазами и длинными волосами.

Из-за худобы его часто принимали за девушку. Тоже старшеклассницу.

Демьен прислушался. За дверями квартиры, где жил Рекс, звенели ключи. Значит, мама Рекса сейчас пойдет на работу. Она уже должна была уйти, но почему-то задержалась.

Сейчас она выйдет, и обязательно сама закроет дверь на ключ, не дожидаясь, пока Рекс запрется изнутри. Затем пройдет к лифту — высокая, прямая, в черной монашеской одежде.

И по пути обязательно заглянет сюда, на лестничную площадку.

Демьен попытался припомнить церковную иерархию и правила, регламентирующие жизнь духовенства. Но, не смог. Потому как толком никогда и не знал их раньше. Католики, христиане и баптисты для него не отличались друг от друга. И то, что казалось ему странным в семье Рекса, на самом деле странным могло не быть.

Да и какая разница? Лишь Рекс имел для него значение.

Открылась дверь. Вновь зазвенели ключи. Каблуки туфель, отмеряя уверенные шаги, двинулись к лифту.

И, разумеется, она остановилась и заглянула в приоткрытую дверь лестничной площадки.

Словно почувствовала стоящего там Демьена.

— Здравствуй, Демьен.

— Здравствуйте, Елена Сергеевна.

Он поздоровался тихо, опустив взгляд в пол. Длинные светлые волосы свесились ему на глаза.

— Почему ты стоишь здесь?

— Я только что поднялся по лестнице. Вы же знаете, я не люблю лифт.

Он смотрел в пол, сквозь свисающие на глаза пряди волос. Но кожей ощущал ее взгляд, требовательный, оценивающий.

Жесткий.

— Знаешь, Демьен… Я хочу поговорить с тобой.

— Да, конечно.

Он так и не поднял на неё взгляд.

— Скажи, сколько тебе лет, Демьен?

Она уже спрашивала об этом. Но Демьен терпеливо отвечает вновь.

— Четырнадцать.

Его голос тих, и больше похож на шепот. Он не улыбается, стараясь понравиться этой женщине. Понравиться ей невозможно.

— И ты учишься?

— Да. В частной школе.

— А чем занимаются твои родители?

— Работают в научном институте, в Королеве.

Это тоже старые вопросы. Высокую стройную женщину, одетую в рясу, раздражает, что она не может проверить списки учеников частной школы. Как и имена работников научно-исследовательского института.

Ей хочется, чтобы он лгал. Ложь — порок всех и каждого. Так она считает. И порок Демьена — в особенности.

Она недалека от правды.

— Ты хорошо учишься?

— Нет, не очень.

А вот это истинная правда. С такой правдой Демьена можно садить перед детектором лжи.

Вопрос за вопросом она подбирается к главному. Ибо ложь не самый худший порок, в котором она хотела бы его обвинить.

— И почему же ты, совершенно здоровый подросток, приезжаешь в такую даль играть с безногим инвалидом?

— У Рекса есть ноги, — вырывается у Демьена против его воли.

— Ты понял, что я имею в виду! — её голос начинает звенеть.

Демьен прикрывает глаза, всего на секунду. Секунды хватает для краткого видения: мать Рекса наотмашь бьет невысокую монахиню ладонью по лицу — за оплошность в иконной лавке.

С трудом, он отгоняет видение. Оно кажется ему важным, и связанным с Рексом. Но сейчас он гонит его прочь.

— Почему вы так меня не любите, Елена Сергеевна? — хочет спросить он.

Но, не спрашивает.

— И что это за собачья кличка — Рекс? У него ведь есть нормальное, человеческое имя!

Рекс не любит свое имя, хочет ответить ей Демьен. И вы это прекрасно знаете, Елена Сергеевна.

И вновь он молчит, не поднимая взгляд.

— И почему ты все время одет в одну и ту же одежду?

— Она разная, — возражает он. Возражает столь невыразительно, что это не возражение и вовсе. — Просто мне нравится серый цвет.

— И твои родители не покупают тебе ярких вещей? Они покупают только… это?

Она выплевывает слово «это» так, словно ей хочется раздавить его каблуком, размазав для верности по кафельной плитке.

Демьен даже удивляется. Настолько, что не выдерживает, и оглядывает себя.

Его одежда чистая, без пятен и неприятных запахов. Хорошая и добротная. Пусть серая и безликая.

Он пожимает плечами.

— Они покупают тот цвет, который мне нравится.

Она смотрит на него в упор. Будто пытается прочесть его мысли.

— Демьен, я хочу побеседовать с твоими родителями.

— Хорошо.

В это раз он встречает её взгляд, и видит в нем удивление.

— Мой отец позвонит вам, если вы скажете, когда вам удобно поговорить.

— Сейчас, подожди…

Она все ещё не может поверить в его слова. Её властная уверенность дает трещину, и она копается в сумочке, немного суетливо, что совсем не вяжется с её обликом.

— Вот, возьми, — наконец, она протягивает листок блокнота, на котором карандашом написан номер телефона. — Пусть он позвонит завтра вечером. Он ведь сможет?

Она вновь в упор смотрит на него, ожидая возражений.

Но Демьен лишь кивает.

— Да, сможет.

Он провожает её взглядом до самого лифта. Высокую, прямую, в черной монашеской одежде.

Он прячет блокнотный лист в карман. Завтра вечером он позвонит по этому телефону, и голосом взрослого, усталого после работы мужчины, поговорит с Еленой Сергеевной. Они обсудят их странную дружбу с Рексом, и мужчина тоже выразит ей свое беспокойство. Расскажет, как Демьен учится. Посетует, что у него нет в школе друзей. И что единственное хобби его сына — мастерить из бумаги птиц. И что они, родители Демьена, очень много времени проводят в научном институте, и заниматься своим сыном могут разве что по выходным. А ведь они еще молоды, и на выходных им самим хочется куда-нибудь сходить, в кино или театр, на концерт, в ресторан.

Он будет говорить и говорить, и легко лгать каждым словом.

В этой лжи Демьен не видит безнравственности. Ложь — совсем не тот порок, который ему предъявят по ту сторону.

Дем подходит к дверям квартиры и нажимает пальцем на кнопку звонка.

***

— Давай в «Шакала», а, Дем?

Игра, которая никогда не надоест. Бесконечный пиратский бой за золото, на суше и под землей — в зависимости от серии.

Мама недовольно ворчит, но папе игра нравится не меньше, чем мне. Кажется, даже больше. Честно говоря, я удивляюсь азарту папы каждый раз. Судя по всему, он покупал «Шакала» себе, а не мне.

Наши с ним почти ежевечерние баталии всегда наполнены самыми горячими эмоциями. И в такие моменты именно я чувствую себя взрослым — в сравнении с отцом.

Дему игра тоже нравится. Азарта в нем меньше, чем в папе (и слава Богу), но и проигрывает он чаще. Пару раз мы даже садились играть втроем.

— Давай, — соглашается Дем. — А потом на улицу, ага?

— Я только «за». Есть идеи, куда сегодня поехать?

— Пока нет. А у тебя?

— Тоже никаких. Но, наверное, придумаем что-нибудь по ходу дела.

Наши с Демом прогулки ограничены пешей доступностью одного ходячего подростка, толкающего перед собой коляску с подростком неходячим. Это примерно четыре квартала от трамвайной остановки или станции МЦК. В час пик, правда, трамвайное движение по старой Москве прекращается полностью. К тому же не во всякий трамвай мы можем сесть — только в новые. Папа называет их «космическими». Они действительно выглядят футуристично, и напоминают космический корабль.

Про метро можно даже не вспоминать. Оно совершенно не приспособлено для людей с ограниченными возможностями. То есть для меня.

— Ты не видишь коробки с игрой, Дем?

— Нет. Может, она в кабинете твоего отца?

— Точно! Мы ведь позавчера у него играли. Сейчас я съезжу и привезу.

Папа никогда не запрещает мне заходить в свой кабинет. Но, и не поощряет лишнего любопытства. Он много ездит по командировкам от монастыря, а в промежутках также много работает. В основном он пишет речи, планирует и организует встречи духовенства с политиками, и с журналистами тоже. Его стол вечно полон бумаг и распечаток, с которыми он сверяется. Иногда поверхности стола ему не хватает, и он раскладывает бумаги на полу, в определенном порядке.

То есть, я со своей коляской способен внести немалый хаос в его тщательную и кропотливую работу.

Кабинет у папы большой. Наша квартира трехкомнатная, и папа занимает под работу целиком всю гостиную. Это справедливо. У меня очень большой папа, и у него очень много работы.

Въехав в отрытые двустворчатые двери (папа всегда оставляет их распахнутыми в свое отсутствие), я останавливаюсь, и ищу заветную коробку. Она долго прячется, но, наконец, обнаруживается — по закону подлости на одной из верхних полок.

Я все равно подъезжаю и пытаюсь её достать. Разумеется, безуспешно.

Развернувшись, я уже готовлюсь позвать Дема, как вдруг замечаю интересную фотографию на столе. Вообще-то я не имею привычки рыться в папиных бумагах, и давно уже перестал обращать на них внимание. Но сегодня мой случайный взгляд натолкнулся на нечто действительно необычное.

Половинка фотографии торчала из-под развернутого ватмана, с планом какого-то то ли парка, то ли загородной усадьбы. Не иначе, как папа вновь готовит встречу Владыки с руководством страны. С президентом, например.

Осторожно, за уголок, я вытянул фотографию и положил на колени, чтобы рассмотреть её ближе.

Фотография, почему-то черно-белая, хотя совсем не выглядящая старой, изображала статую на берегу реки. Общие черты статуи выглядели человеческими, но голова была взята львиная. Её пропорции, впрочем, и даже львиные черты морды, прекрасно к облику подходили. Лев с телом человека производил впечатление старца. И — отшельника, или монаха. В одной руке он сжимал длинный посох. В другой… опущенный стволом вниз автомат.

Странная статуя. Приглядевшись, я понял, что только лишь на внешнем облике её странности не заканчивались. Если предположить, что у подножия статуи действительно стоят многоэтажные дома, то высота статуи огромна. Как и ширина реки, на берегу которой она возвышается.

— Рекс?

Кажется, я разглядывал фотографию так долго, что Дем меня потерял. Теперь он обеспокоенно стоял в дверях кабинета.

— С тобой все в порядке, Рекс?

— Да, Дем. Извини, я засмотрелся.

— На что же? — Дем улыбнулся. Улыбка делала его маленькое веснушчатое лицо удивительно солнечным.

— Вот, гляди, — я протянул ему фото.

Дем взял протянутую фотографию, и бросил на неё взгляд.

И выражение его лица мгновенно изменилось.

Глазами он впился в фотографию, жадно, как никогда и ни на что не обращал внимания. Его лицо окаменело, из детского став бесконечно взрослым.

— Ты… Ты чего, Дем?..

Я испугался. Меня пронзило ощущение, будто бы я только что перестал для Дема существовать. Словно все нити, что связывали нас, только что разорвались.

Он поднял на меня взгляд. Совершенно чужой и холодный.

Ощущение длилось, кажется, лишь секунду. Но мне показалось, что я умер.

А потом прежний Дем вернулся обратно. Лицо разгладилось и помолодело. Пронзительный ярко-синий цвет глаз потускнел. Узкая щель рта разошлась в улыбку, пусть слабую, но такую родную.

Я сглотнул, чувствуя, как стучат мои зубы.

— Дем?..

— Извини, Рекс, — он покачал головой, словно стряхивая наваждение.

И погладил фотографию. Будто наваждение не исчезло.

— Ты нашел её на столе?

— Да, она лежала под чертежом. Кончик её выглядывал, и… я взял её посмотреть. Но ведь таких статуй не существует, верно? И, значит, это не фотография, а распечатка рисунка. Так?

Дем заколебался. И мне этого хватило.

— Ты знаешь, где это и что это, верно?

Дем поглядел на меня, и как-то обреченно кивнул.

— Знаю.

— Расскажешь?

Дем задумался.

— Дем, да что с тобой? Я впервые тебя вижу таким!

— Я тоже чувствую себя не таким, — немного отстраненно протянул Дем. — Слушай, пойдем на улицу, а?

— Давай.

Он помог мне сходить в туалет и одеться. Я привык делать все это и сам, но Дем, кажется, хотел находиться со мной рядом. Он не мог выразить свое чувство дружбы по-другому. Слова всегда только слова.

Повесив на спинку коляски рюкзак с водой, бутербродами и курткой, на случай дождя, он выкатил меня во двор. Пыльная листва деревьев делала их серыми и унылыми. Одинокий дворник-узбек скреб метлою асфальт, напевая что-то на своем родном языке. Его оранжевый жилет разбавлял скуку серых домов и блеклых оград садиков.

Завидев меня, дворник улыбнулся, сверкнув зубами.

— Здравствуй, Кеша! Как твои дела?

— Спасибо, Нурик! Очень хорошо. Вот, пошли с Демьеном гулять. Как дела твои?

— Тоже помаленьку! Хорошей прогулки!

На углу мы помахали двум старухам, сидящим на лавочке. Те махнули в ответ. Потом украдкой перекрестились.

Я вздохнул.

— Дем?

— Ты положил фотографию туда, откуда её взял, Рекс?

— Ага.

— Точно-точно так, как она лежала?

— Да, именно так и положил. Да, в конце концов, — начал сердиться я. — Ты расскажешь мне, или нет?

— Расскажу, но если обещаешь одну вещь.

— Обещаю, — пожал я плечами. — Только скажи, что обещать-то?

Демьену я доверял целиком и полностью.

— Пообещай, что никогда не заговоришь со своим отцом об этой фотографии. И о чертеже на столе. И о любых других странных фотографиях, если их случайно обнаружишь. А лучше, если ты вовсе не станешь подходить к столу.

Я застыл. Время, кажется, застыло тоже. Колеса медленно проворачивались, как в замедленной съемке. Между мной и папой никогда не существовало тайн. Я рассказывал ему все. Он был мне другом, не меньшим, чем Демьен. А Демьен сейчас предлагал мне выбрать.

Впрочем, нет. Демьен всего лишь не хотел, чтобы я спрашивал папу про фотографию и чертеж. Наверняка, папе стало бы неприятно узнать, что их видел Дем — а об этом бы тоже пришлось тогда рассказать.

Обдумав просьбу Дема под таким углом, я ответил:

— Обещаю, Дем.

***

— Статуя называется Арахо То. И она действительно существует. Таких статуй двадцать, все они изображают разных существ.

— Никогда не слышал о них. А где они находятся? В Южной Америке? Река огромная, как Амазонка. Хотя, нет, в Африке такие реки тоже есть.

Дем улыбнулся. Его улыбка излучала тепло.

Когда Дем улыбался, он словно бы светился. Так было всегда.

— Это не Амазонка. Это великий Арсин, с его черными водами, текущими к далекому-далекому черному океану. Давай поищем пустую скамейку.

Мы въехали на территорию Даниловского монастыря. Здешние деревья отливают прохладой и зеленью. Из серого пыльного мирка старой Москвы, с её плавящимся от жары асфальтом, мы окунаемся в мир цветной, с густыми тенями под стенами и кронами.

Обогнув собор, мы по тропинке подъезжаем к часовне, крохотной и снежно-белой на фоне зеленой травы.

К моему удивлению, скамейка рядом с часовней оказалась незанятой. Здесь хорошее место: деревья над скамейкой дают глубокую тень, а близкая стена глушит шум проезжей части и защищает от ветра.

Дем помог мне перелезть с коляски на скамейку. Конечно, коляска удобнее. Скамейка ведь деревянная. Но когда все время, часами, сидишь в одном и том же кресле, хочется посидеть и на чем-нибудь другом.

Пусть даже на широкой деревянной скамье, гладкой и коричневой от времени.

Дем садится рядом, близко. Я ощущаю его острый локоть, тепло, запах. Где бы мы ни были, Дем заполняет собой пространство. Оно становится терпким и насыщенным. Полным им, Демьеном.

— Эй! — толкаю его свои локтем под ребра.

— Чего?

— Рассказывай дальше! Чего замолк?

Дем болтает ногами, потом носком ботинка вычерчивает на земле под скамейкой волнистые линии, собираясь с мыслями.

— Давным-давно, — начинает он. — Тысячелетия назад, на берегу великой черной реки Арсин был отстроен огромный город. Его назвали — Эйоланд. Со временем он стал столицей большой империи. Империя воевала, торговала, развивалась и летала в космос, осваивая свою солнечную систему.

Все продолжалось своим чередом, тем самым, по которому идут любые империи. И вот, ученые Эйоланда нашли способ, позволяющий проникать в другие миры. Установка работала не очень хорошо, и они смогли открыть проход только в один соседний мир. В нем уже не существовало империй. Они давно сгинули в разрушительной войне, а оставшиеся в живых строили свой мир заново.

Город Эйоланд начал вторжение. Его жители любили воевать. К тому же они были куда более развиты в отношении техники, и у них имелось больше ресурсов.

Но жители того самого, соседнего мира, прибегли к хитрости. Они создали гениального генного инженера, и отправили его в Эйоланд.

— В качестве Терминатора? — пошутил я.

— Почти. Звали его — Флэт Гладкий. Он не стал воевать сам, но создал новую расу, которая начала войну против хозяев планеты. Соседний мир оказался забыт. У Эйоланда возник новый противник, быстро учившийся, перенимающий все его военные приемы и все научные знания. Молодая раса тоже хотела жить, а потому воевала жестоко и упорно.

Империя Эйоланда проиграла войну. Все жители планеты, до единого, оказались уничтожены. Флэт не пощадил никого. Хозяевами земель стали жители новой, победившей расы.

По окончанию войны победители воздвигли в захваченном городе двадцать статуй. Статуи символизировали единение всех видов созданных Флэтом существ. Впрочем, это не помогло — вскоре началась гражданская война, а затем голод и мор.

— А сейчас этот город существует?

— Ага. Красивый и древний. Он вновь растет, хотя до масштаба империи ему еще далеко. Да и не нужно — любые империи рушатся.

— Но откуда у моего папы фотография статуи из другого мира?

— Не знаю, — Демьен пожимает плечами. — Сама фотография не так уж и удивительна. Все миры сообщаются между собой, и их предметы, особенно мелкие, понемногу проникают из одного в другой. Загадка в другом — в чертеже.

— А что на нем? Я почти не обратил на него внимания.

— Это чертеж внутреннего плана статуи. Проходы, стены, лестницы, комнаты, сноски о материалах, из которых статую строили.

— Подожди, Дем! А ты, ты сам-то, откуда знаешь про Эйоланд, статуи, войну и все такое?

— Я там был, — просто ответил Дем. — Я был в Эйоланде. И видел эту статую собственными глазами. А историю города прочитал в Библиотеке.

Он подумал, и уже мрачно добавил:

— Страшная книга. Руки от неё немеют. Настолько она холодная и… голодная.

— А что за библиотека, Дем? Мы можем туда с тобой поехать?

Дем рассмеялся в ответ, искренне и весело. Его смех колокольчиками рассыпался над каменной плиткой.

— Почему бы и нет? Только там очень жутко.

— Там особая жуткая библиотекарша? Она всех съедает за нарушение тишины?

— Почти угадал. Но, во-первых, не она, а он — Библиотекарь. Его зовут Пилат. Во-вторых, съедает не он лично.

— Ты шутишь?

— Вовсе нет.

— Тогда, может, не стоит туда ехать?

— Знаешь, мне кажется, там есть книга, которая тебе очень нужна, Рекс, — как-то медленно, о чем-то раздумывая, произнес Дем. — Нам обязательно стоит туда поехать. Только чуть позже.

Но мои мысли уже перескочили на другое:

— Пилат? Как в Библии?

— Совсем нет, что ты. Случайное совпадение. А полное имя Библиотекаря — Пилат Изуба.

Библиотека меня заинтересовала. Обожаю всякие тайны и загадки. К тому же, Дема там никто не съел, а значит, вряд ли позарится и на меня.

— А когда мы туда поедем, Дем? Давай на следующей неделе, а?

— Давай, — согласился Дем. — Почему нет? Уверен, Пилат тебе понравится. А ты понравишься ему.

***

Вечером, попрощавшись с Рексом, Демьен побродил по набережной, и уже в сумерках поднялся к Крутицкому подворью.

Неухоженное, заросшее, кое-где облепленное лохмотьями зеленой сетки, прикрывающей бесконечную реставрацию, оно выглядело глухим и покинутым.

Взгорок над рекой ловил вечернюю прохладу. Кирпич полуразрушенных стен дышал холодом. Над густой травой роилась мошкара.

Демьен наклонился и взял в руку обломок кирпича, один из сотен валявшихся вокруг. Он брал их не раз, и не два, пытаясь нащупать в них тепло Творца, ради служения которому возводился монастырь.

Однако каждый раз его ладонь ощущала только молчаливый и мертвый холод. Камни не говорили с ним. Они были бездушны. И тепла Творца, если оно и существовало в них когда-то, уже не хранили.

Шум мегаполиса не отпускал Демьена и здесь, но он спокойно к нему относился. Холод же монастыря вызывал в нем грусть — но и только.

Словно призраки, тихо подошли три бродячие собаки, жившие здесь же, в зарослях, и ткнулись холодными носами ему в руки. Он погладил их, по очереди, скормив каждой по кусочку колбасы. Облизав ему ладони, они ещё некоторое время сидели рядом, а потом ушли, по своим собачьим делам.

Он сел, разглядывая огни города. Был ли этот город обычным, каких множество?

Наверное, нет, раз он так надолго здесь задержался.

Случайный гость, он остался, не в силах бросить худого мальчика в инвалидной коляске. Он проходил мимо десятков таких, как он. Может, даже сотен. А мимо Рекса пройти не смог.

Он и сам не знал, почему.

Рядом с Рексом он чувствовал себя настоящим. Или не так — он чувствовал себя по настоящему живым. И нужным. Иначе ведь зачем жить, если не нужен никому?

Рекс понимал, что никогда не сможет ходить. Что никогда не сможет жить той самой жизнью, которой другие мальчишки, будущие взрослые, живут, и не замечают. Понимал, что жизнь никогда не станет к нему справедлива.

Но Рекс старался. Старался наивно и открыто, словно веря в сказку.

Демьен не умел жалеть. И не умел отличать взрослых от детей — разве что по росту. Он не умел слишком многое для жизни в этом большом городе. А рядом с Рексом он ощущал себя бесконечно взрослым, и одновременно слишком маленьким, беспомощным.

Первый раз за свою жизнь он с кем-то дружил. А потому бросить Рекса не мог. Он не умел так поступать. Никто его этому не научил. Рядом с ним не было взрослых, которые сказали бы ему: Демьен, малыш, ты найдешь ещё много друзей. Ведь впереди вся жизнь, такая долгая и счастливая.

Рядом с Демьеном не было взрослых, которые всё бы решали за него.

В небе влажно засветились звезды. Теплые и ласковые, большие и маленькие, словно множество любопытных живых глаз.

Привычно рисуя линии знакомых созвездий, он откинулся на спину. Губы молитвой шептали названия, а палец водил, словно по черному ватману, собирая все солнца в причудливые рисунки.

Наконец, он собрал их все.

Теперь можно было ложиться спать.

Немой холод ночи не пугал его. Демьен шевельнул плечами, и серая куртка зашелестела покровом крыльев, с длинными, серыми же перьями.

Он неуклюже взлетел, сделал круг над монастырем, и забился в колокольную башню, в самый её верх, в гнездо на потолочных брусьях.

Крылья окутали его теплым одеялом.

Падший ангел уснул.

***

Моя комната молчала, как молчит всегда, будучи пустой. Чем бы я ни пытался ее наполнить, любой звук лишь подчеркивал ее пустоту, отражаясь от стен и моей коляски.

Заставляя смотреть на неподвижные ноги.

Вытеснить пустоту из комнаты могли только мама, папа и Дем.

Папа вытеснял ее сразу, самим собой. Огромный, шумный, веселый, в комнате он не мог уместиться с чем-то еще столь же большим.

Мама выгоняла пустоту теплом и запахом кухни. Даже её «зайчонок» действовало. Пустота бежала со всех ног, возвращаясь опасливо, на цыпочках заглядывая в комнату из-за приоткрытой двери.

Закрытые двери от пустоты не помогали.

Когда приходил Дем, пустота не сбегала и не вытеснялась в другую комнату. Она распадалась и исчезала, чтобы с трудом, но соткаться вновь позже, после его ухода.

Говорят, если в вашей комнате поселилась пустота, то от нее невозможно избавиться. Бывает, даже сменить дом недостаточно.

Ведь иная пустота — проклятие.

Здесь и сейчас, вечером, отогнать и растворить пустоту было уже некому. Папа задерживался на работе и вернется только утром. Мама, заглянув в комнату и пожелав спокойной ночи, обняв на краткий миг и поцеловав в лоб, ушла спать. Ее визит оказался слишком краток, чтобы изгнать пустоту далеко.

Дем уехал домой, теплый и яркий, с небольшим треугольным лицом, покрытом веснушками.

С момента, как он уехал, прошло три часа, достаточных, чтобы пустота вернулась.

Я съездил в ванную, умылся и почистил зубы, слушая голос воды, исчезающей в раковине. Затем вернулся в спальню, старательно делая вид, будто пустоту не замечаю.

Оставив коляску у дверей, я дополз до кровати и переоделся в пижаму. Конечно, можно подъезжать и вплотную, а затем, поставив коляску на тормоз, просто переползать с нее на кровать.

Но я так не делаю.

Мне кажется, когда я ползу от дверей до кровати, мимо пустоты, наблюдающей за мной, как наблюдают за червяком, я забираю у нее часть силы. Я ползу медленно и неуклюже, даже мучительно, волоча за собой безжизненные ноги. И терплю, стиснув зубы.

Когда я доползаю до кровати и затаскиваю себя на нее, то победно смотрю в сторону пустоты. Она делает вид, что моя победа ничего не стоит, но я вижу, как она морщится в досаде.

Это повышает мне настроение. Я переодеваюсь, залезаю под одеяло и устраиваюсь поудобнее.

После чего выключаю свет.

Знаете, мне часто хочется умереть. Нет, не так. Мне хочется, чтобы меня не было.

Не именно «не стало», а чтобы «не было».

Чтобы я не существовал вовсе. Никогда.

Но умирать очень-очень страшно.

Каждый ребенок — коллекционер. Он собирает свои мечты, ищет их, выменивает у других детей, делится ими.

Я тоже коллекционер.

Глядя на свои ноги, я коллекционирую то, чего у меня никогда не будет.

Это чертовски неудачная коллекция — мне некому о ней рассказать и не с кем ей поменяться.

Когда я просыпаюсь ночью, то могу протянуть руку и щелкнуть выключателем лампы. Тогда загорится свет. Щелкну еще раз — и он погаснет.

А хочется, чтобы я протянул руку и навсегда выключил самого себя.

Но сколько бы я так не делал, ничего не случалось. Только загорался и гас свет.

Хотя каждый раз, когда я протягивал руку к выключателю, мне было очень-очень страшно.

Я боюсь умирать. Но мне хочется, чтобы меня никогда не существовало. Безногого и беспомощного.

Любого.

***

Мне снилось, будто бы моя коляска стоит на перроне серого, словно покрытого пеплом, вокзала.

Безжизненный голос из динамика прожевал и выплюнул отправление пассажирского поезда. Состав вздыхал и громыхал на ближайшем ко мне пути. Я сидел в своей коляске неподвижно, и смотрел на вагоны, покрытые жирной пылью, пахнущие креозотом и мочой, и на торопливо закрывающих двери проводниц, с их потасканными лицами. Вокруг, словно призраки, мелькали люди с чемоданами и сумками в руках. Все они были плоскими, как старая фотография, и прозрачными, как заплёванное стекло.

Лишь один из них привлёк моё внимание. Его длинное пальто будто вобрало в себя текстуру с других людей, и было отчётливо чёрным, объёмным, с трепещущими на ветру полами.

Огромный, высокий, человек двигался легко, но весомо, даже с грацией. Засунув руки в карманы, он шёл боком ко мне, и потому я не видел его лица. Направляясь к поезду, он не торопился, как если бы опаздывал, но шёл целенаправленно и уверенно.

В последнем вагоне проводница уже собиралась захлопнуть дверь, когда незнакомец непринуждённо запрыгнул к ней в тамбур, даже не придержавшись за поручни. Его руки высвободились из карманов, чтобы поддержать равновесие, и одной из них он тут же приобнял начавшую что-то возражать женщину.

Поезд двигался, сотрясаясь колёсами на стыках рельс, его вагоны плыли мимо меня, открывая за окнами равнодушные взгляды пассажиров.

Последний вагон, всё ещё с незакрытым тамбуром, скользнул мимо моей коляски. Проводница стояла в нём, с безжизненным взглядом, держась рукой за поручень. Мужчина за её спиной заходил в вагон. Когда они поравнялись со мной, он кивнул мне, как старому знакомцу. Машинально кивнув ему в ответ, я заметил в его опущенной руке большой кривой нож.

Пропустив мимо меня поезд, сон смялся, как грязная бумага, и я проснулся под кислое послевкусие во рту и боль головы на мокрой от пота подушке.

***

Смерть должна быть тихой, безболезненной и теплой, как тепла вытекающая кровь.

Кровь — Божья роса. Она течет, пока тело свежо, и сохнет, когда оно увядает. Кровь прекрасна, как только может быть прекрасна роса утром, перед жарким душным днем. Кровь освежает, дает силы и вкус к жизни, своей работе, к семье. Кровь дает любовь и кров, власть и деньги. Кровь дает все.

Кровь прекрасна. Текущая кровь всегда лучше крови стоячей, как река всегда прекраснее заросшего болота.

Если тебе дано отнимать жизнь, неважно кем, Господом или иными существами, то дарить смерть тихо и безболезненно — признак искусства.

Проводница, женщина лет сорока, продолжала стоять у распахнутой двери вагона. Точнее, продолжало стоять её мертвое тело. Она умерла мгновенно — но её тело об этом ещё не знало.

Напор крови в сосудах медленно уменьшался, но выпрямленные ноги продолжали удерживать туловище в вертикальном положении. Слепые от смерти глаза уставились в темноту дверного проема, за которым проносился чахлый лес и железнодорожная насыпь.

Читемо восхитился мастерству машиниста поезда — настолько плавно тот стронул состав и набирал скорость. Так легко управлять мощным локомотивом способен не каждый. Уж Читемо-то знал.

Наконец, на повороте вагон слегка наклонился. Тело мертвой проводницы нырнуло в темноту, как прыгает в воду отчаянный пловец. Читемо не разглядел момента её удара о насыпь. Для него она исчезла в темноте так, будто чернота слизнула её и проглотила.

В его руке остался универсальный ключ, который он вынул из рук проводницы. Ключ все ещё хранил жар её тела.

Читемо обожал такие остатки жизни. Хозяин давно уже мертв, а тепло его все ещё здесь, у него в руках. Он прижал ключ к губам, а затем лизнул. Не смог удержаться. Придется потом взять его с собой, дабы не оставлять столь явных следов. Это не совсем важно — здешняя полиция не отличается рвением, в отличие от полиции того же Эйоланда. Тут всегда идут по пути наименьшего сопротивления и попутного решения собственных целей, связанных с конкуренцией.

Он протянул руку и закрыл дверь выхода из вагона, пока шум колес не перебудил пассажиров.

Войдя в вагон, Читемо ключом открыл дверь к спальному месту проводников, с трудом втиснулся туда, и прикрыл дверь обратно.

Наверное, её разбудил чужой запах. Когда люди долго живут рядом друг с другом, они, сами того не сознавая, чуют друг друга десятком разных способов — по шагам и по движению воздуха в том числе. И по запаху тоже.

Спавшая, когда он зашел, напарница нырнувшей в темноту проводницы заворочалась на своей кровати. Он положил руку ей на шею, и сжал. Взметнулись, словно щупальца, белесые в темноте руки, вцепившиеся ногтями в кожу его плаща. Тогда он сжал сильнее, услышав отчетливый хруст.

Заперев к ней дверь снаружи, он заглянул в слабо освещенный коридор купейного вагона. Никого, как и положено в купейном вагоне ночью.

В рабочей каморке проводников он полностью отключил свет в вагоне и прибавил отопление. Тех, кто не спит, сморит в течение получаса. Он бросил взгляд на часы — половина третьего ночи. Хорошее, прекрасное время для работы.

До следующего полустанка оставался ещё час. Он заварил себе чаю, насыпал побольше сахара, и покопался в шоколадках. Пошуршав обертками, остановил свой выбор на банальном сникерсе. Единственное, что не приедается.

Глядя в окно, он не торопясь почаевничал, оприходовав три стакана. Шоколадку, правда, съел всего одну.

Сполоснув стакан, он машинально погладил лысину, и вынул из кармана нож. Хищное кривое лезвие стальным когтем повернулось в сторону дверей. Неудобный в повседневной жизни, нож был идеально приспособлен только для разрезания упаковки и подрезания чьих-нибудь жил.

Говорят, раньше его использовали как боевой. Байки маркетологов, предназначенные для ушей слюнявых юнцов. Малайзийцы, на родине которых появился керамбит, убивали друг друга топорами, дубинками и копьями, толпа на толпу, в крайнем случае используя длинный бамбуковый нож. Серповидный же керамбит, поначалу костяной и короткий, мог служить только для культовых обрядов. Возможно, им наматывали кишки жертв, вспарывали животы и вырезали сердца — но исключительно в располагающей для этого домашней уютной обстановке, и обязательно в окружении друзей, всегда готовых дать совет.

Керамбит всего лишь инструмент. А оружием может служить даже обыкновенная ложка.

Подойдя к ближнему пассажирскому купе, он прислушался. Спустя десять секунд он отчетливо различил дыхание трех спящих людей. Бесшумно откатив дверь, он вошел, и так же бесшумно прикрыл её обратно.

Спустя полчаса он вышел из последнего купе, зашел в туалет, справил нужду — выпитый чай как раз к этому времени начал проситься наружу, и тщательно смыл за собой.

Тамбур вагона встретил его уютной прохладой. Поезд уже начал тормозить. Он открыл дверь, и, дождавшись, пока состав ещё больше замедлит ход, спрыгнул на насыпь.

Инерция бросила его вперед, заставив дважды перекатиться. Толстый кожаный плащ смягчил удар.

Встав, он направился к шоссе, которое поезд проехал несколько минут назад. Поглядев на часы, он подумал, что должен как раз успеть домой к завтраку.

***

Я проснулся утром. Меня разбудил солнечный луч, выглянувший из-за края старой многоэтажки. Он щекотал мне лицо до тех пор, пока я не открыл глаза.

В Москве тебя настолько редко будит яркий теплый луч, что подобное событие означает только одно — день будет отличным.

Я слышу, как щелкает замок двери в прихожей, и слышу знакомые шаги.

Вернулся папа. А значит, день точно не может быть плохим.