Замещение. Повесть

Федор Федорович Метлицкий, 2022

Это одна из первых книг о новом времени после «обнуления» прежней жизни. Где-то к середине XXI века странный человек попадает в страну, где экономика отрезана от развитых стран, изменилась прежняя иллюзорная жизнь. И поражается обстановке психологической мобилизации, где правит суровый долг, и только сопереживание приносит облегчение чужой боли.

4

Когда они отошли от митингующих, к ним подошел полноватый, интеллигентного вида человек в замшевой куртке, и дружелюбно-ироничным взглядом, доверчиво повернулся к Близнецову.

— Позвольте представиться, я политолог. Владимир Кизяков.

В его голосе легкое раздражение, как будто зацепило лично его. Судя по авторитетному тону этот — сложившихся взглядов, не любит возражений, хотя самого мучают сомнения.

— Хотел бы вам доказать, что вы неправы. Во мне тоже была «невыносимая легкость бытия». Бегство от коллектива в личную свободу, от тягот выживания, от истории, — в романтизм, иллюзию. А нужно другое — очищение от иллюзорных идей. Выживать надо коллективно. Здесь преимущества коллектива очевидны.

— А личные чувства — счастье, любовь, поэзия, открытость? — снова возбудился Близнецов. — Это не может быть заблуждением! Ваша новая, совершенно изменившаяся жизнь — это отторжение от поэзии.

По улице брели с митинга празднично одетые толпы. Ироничный пожевал чувственными губами, глядя на пеструю толпу.

— Ни у кого не было намерений добиваться такого изменения жизни. Это обычное дело в истории. Человек предполагает, а бог располагает. У бога, видимо были совсем другие планы. Он режиссер, а мы актеры и, как правило, не знаем, что нам предстоит сыграть в этой великой драме.

Близнецов скривился.

— Не слишком ли высока цена за такое изменение?

Ироничный остановился.

— Конечно, жизнь коротка, и человек хочет, чтобы все было тихо и спокойно. Но многие процессы идут за пределами человеческой воли, и с этим ничего не поделаешь. Если вы думаете, что может что-то изменить кто-то из вождей мирового уровня, то это не так. Надо находить свой путь в бурном потоке событий.

— Значит, не верите в человека?

Он возбудился.

— Я верю в человека! Его хают, забывая, что он не только приспосабливался к условиям, но всегда был жизнестойким. Свою глубинную нравственность проносил через века.

И заговорил о славянской душе.

— Я поездил по западному миру, знаю. Там люди меркантильны, эгоистичны. В наших нет, конечно, той духовности, отличающей нас от всех, что декларировалась в старое время. Что стоит только уничтожение храмов и расстрелы священников — при равнодушии большинства. Но это кажется, что Америка впереди, с ее часто лицемерной религиозностью.

— Почему? — удивился Агент.

Тот задумался.

— Мы просто органично не подходим друг другу. Нам не ужиться с западным миром, он механистичен и функционален, с латинской апелляцией к праву, норме, закону, без веры в человека, где не очень уютно импровизации. Там не поплачешься в жилетку, а лишь предложат пойти к психологу. Но это не то. Вы бы женились на нелюбимой? Может быть. Но никогда бы не полюбили.

— Бывает и так, — сказал Агент, — стерпится — слюбится, когда узнаешь друг друга близко. Приспособившиеся пары бывают неразлучны.

— Всякое сравнение хромает.

Близнецов упрямо продолжал:

— Но у них есть свобода слова. Это дорого стоит.

— Да, свобода слова несовместима с цензурой. Кстати, у нас нет цензуры. Правда, в условиях мобилизации становятся запретными те гуманистические воззрения, которые были в мирное время. У нас законы, как и у других стран: то, что вредно для государства, тем более для детей, запрещено.

Агент действительно не заметил официальной цензуры. Ее заменяла общественность. Как он узнал, Госкомнадзор ежемесячно получал сотни писем о незаконных действиях граждан, что негодующая интеллигенция называла доносами.

— И никто не контролирует?

— Как никто? Общественность.

— То есть, авторитетные граждане, — зло пояснил Близнецов. — Чиновник, врач, учитель, полицейский пристав. Но как они могут подходить со своим профессиональным инструментом, например, к художественному произведению, которое создается по другим законам? Как они могут инспектировать операцию хирурга? Что они понимают?

Политолог снова остановился.

— Без цензуры нельзя. Пушкин писал о нашей цензуре: «Всякое христианское государство должно иметь цензуру. Разве речь и рукопись не подлежат закону? Каждое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях все, что кому в голову взбредет».

— Молодой человек Пушкин мог сказать это по конкретному случаю. Чтобы, например, не закрыли его журнал «Современник».

— «Наше все» был многогранен.

Он оглянулся и предложил пройтись. Близнецов колебался: нужно ли с таким разговаривать.

Но Агент пошел за ним, и он тоже. Какие у того могут быть еще аргументы?

— Ваша романтика эгоистична, — говорил ироничный. — Она губит все, что вне своего круга. С одной стороны любовь и близость узкого кружка, а с другой — изничтожение покушающихся на него.

И процитировал:

Уходит жизнь в распахи дач

от ругани погрязших в Дело,

из выживания задач

в природы вольность без предела.

И то, что любит, что всегда

открыто любящею гранью —

навстречу близкому отдать

спешит свое, и топчет странно

чужое, не свое, ничто.

Оно раздавлено в обиде,

но правым себя видит то,

что любит, лишь любимых видя.

Близнецова стихами не проняло.

— А ваша коллективная злободневность — одна из частностей, одна тысячная человеческого существования! Но сиюминутная актуальность придает этой тысячной первостепенное значение.

— Политика всегда сиюминутна, ею все интересуются, но уходит эпоха — и все, с нею уходят и политики. Искусство тоже не вечно. Но в этой сиюминутной реальности мы живем и действуем. После — нам будет все равно, другие будут портить жизнь.

— Я говорю о взгляде на мир! — закричал Близнецов. — Не передергивайте.

— Нужно вам, наконец, твердо стать на ноги, — поморщился ироничный.

— Мы верим в то, что наступят иные времена, — размахивал руками Близнецов, — и ваша разрушительная сила испарится, как нависшая над нами тяжелая туча.

Ироничный отшатнулся от его жеста.

— Ваши иные времена — иллюзия! Есть суровая реальность. Продолжается разворот от глобализации, взаимного доверия — к большей регионализации. Разрушены мировые связи, правовой порядок в бизнесе, бегут от долгов. Сейчас главное — выживание людей, пропитание, медицина и отвлечение от тяжелых забот. Отпала система, когда тянули с государства и ни за что не отвечали. Отпали, как старая кора, те пройдохи, кто кормился вокруг этих насущных проблем, впихивая сомнительное. Вспомните, как из телевизора сыпались услуги, лишь только включали, — реклама таблеток, дающих бессмертие, сомнительных советов по улучшению здоровья: «Вы не поверите! Только что открыт способ быстрого удаления грибка!». А в искусстве развлечений каждый сопляк мнил себя гением.

Он взгрустнул.

— Я тоже оттуда. Тогда была совсем другая жизнь. Все устоялось, но работало не очень хорошо. Та эпоха закончилась бесповоротно. Обнулилась, и в этом смысле стала идеальной. Ты можешь создавать что-то совершенно новое. Все это оказывается хорошо. А вы до конца не понимаете этого. Та часть нашей жизни была неплодотворна. В ней не было творческого порыва. Это водевиль, иногда кровавый. А теперь наступила эпоха, скорее, величественной драмы.

Агент видел страну, похожую и совсем не похожую на свою. Они живут только в слепом настоящем времени, подстраивая под себя прошлое!

Но ему чем-то понравился ироничный политолог.

***

Новые друзья казались ему привычными, похожими на людей в его мире, но только попавшими в дурное общество и потому нелепыми. Они ничего не могли дать, кроме неприятия сложившейся системы.

Он сделался приятелем того иронично-дружелюбного политолога, что спорил в День единения. Тот жил около парка, бегал, делал зарядку и гулял там по выходным, а дом Близнецова, где жил Агент, был рядом, и они часто встречались.

Политолог излучал незнакомую ему мрачноватую энергию стоика, что завораживало.

— Вы хотите изменить мир, — говорил он, приседая с вытянутыми руками. — Да, естественная борьба за лучшее — это предопределено природой всему живому. Но идеального мира не будет.

Агент колебался.

— У вас ощущается надрыв психических сил из-за ненормальной жизни. Постоянные тряски и тревога за будущее — изнашивают организм. И может дойти до полной усталости.

— Вы видите другой путь?

Тот перешел на спортивный шаг. Агент тоже ускорился.

— По-настоящему заряд бодрости может давать только творческое состояние, приносящее радость.

Он не мог высказать то, что политолог не способен понять внутри своего мира. Они перешли на обычный шаг, и вскоре присели на скамейку.

— Хотите, чтобы все бросили работать и творили?

Агент не знал, что ответить. Тот все равно не поймет, что есть мир, где нет труда ради выживания.