Среди врагов

Федор Тютчев, 1903

День ото дня нарастает напряжение на Кавказе. Шамиль деятельно готовился к войне. За ним стоят Турция, Англия и Франция. Ходят слухи, что на турецкой границе собрано большое войско и как только имам начнет энергичные действия против русских, турки вторгнутся на Кавказ. Одновременно англо-турецкий флот нападет на Черноморское побережье. Но и Россия понимает опасность сложившейся ситуации, и ее войска переходят к решительным действиям… Тем временем подпоручик Колосов уходит в опасный рейд с подготовленной им штуцерной командой стрелков, ну а Петр Спиридов продолжает путь по кругам ада, поджидающим его в плену у горцев. Автор этой книги, впервые опубликованной в 1903 году, умер в госпитале от ран, полученных на полях сражений Первой мировой войны.

I

Наступил июнь, и с ним тропическая жара, чрезвычайно плохо действовавшая на Двоекурову. От Абдула Валиева не было никаких известий, и это обстоятельство повергало княгиню в еще большее уныние.

При всем желании, Элен не могла подавить в себе тревоги, вызванной неясными предсказаниями старухи. Она горячо раскаивалась в своем любопытстве и необдуманном посещении гадалки и старалась успокоить себя, объясняя предсказания старухи ее расстроенным воображением.

Воспоминания о пережитых в молодости страданиях и доходящие со всех сторон вести о повсеместных убийствах и захватах в плен могли подействовать на Секлетею в том направлении, что она, кроме крови и слез, ничего иного не могла вообразить себе и только их и предсказывала.

Придумав такое объяснение, Элен успокаивалась, но ненадолго, отсутствие вестей от Абдула Валиева снова расстраивало ее, и она в такие минуты ехала к Панкратьеву и высказывала ему свои горькие опасения.

Однажды, сидя у себя и думая все об одном и том же, Елена Владимировна вдруг поразилась пришедшей ей на ум мыслью.

«Уж не хитрит ли со мною Павел Маркович? — задала она сама себе вопрос и тут же ответила: — Весьма возможно. Может быть, Абдул Валиев давно послал ответ, но так как ответ неблагополучный, то старик и не сообщает мне его. Очевидно, Шамиль не соглашается отказаться от своих требований. Или есть какие-нибудь другие препятствия? Уж не болен ли Петр Андреевич? Это весьма возможно при тех ужасных условиях, в которых он находится. И вдруг он умирает, без докторов, без лекарства, одинокий, всеми забытый?»

При этом предположении Елена Владимировна почувствовала, как ее охватил ужас. Она не могла оставаться одна со своими мыслями, ее душа искала сочувствия, и как огорченный ребенок бежит к своей няньке, зная вперед, что старушка сумеет утешить его, так и Элен приказала подать карету и отправилась к Павлу Марковичу в смутной надежде, что он придумает что-нибудь, чем-либо поможет.

Панкратьев только что встал от послеобеденного сна, когда прибежавшая Аня позвала его в гостиную предупредить о приезде Элен. В такой час княгиня не приезжала никогда, и Павел Маркович подумал, не случилось ли с ней чего-нибудь или не получила ли она каких-либо известий о Спиридове.

С такими мыслями он поспешил одеться и торопливо пошел к своей гостье.

— Павел Маркович, — заговорила Элен после первых приветствий, — простите великодушно, но я начинаю вас подозревать. Вы хитрите. Сознайтесь, дорогой друг, хитрите?

— Но в чем, объясните, пожалуйста? — взмолился полковник. — Я, ей-богу, не понимаю.

— Не притворяйтесь; напротив, прекрасно понимаете. Вы имеете сведения от Валиева, но так как вести нехорошие, мне их не сообщаете.

Панкратьев с добродушным изумлением развел руками.

— Господи Иисусе, откуда мне сие? — спросил он, недоумевающе поглядывая то на княгиню, то на Аню. — Кто вам сказал, откуда вы взяли все это? Уверяю вас честным словом, ничего подобного. Абдул Валиев, как уехал, не уведомил меня ни единым словом. Я решительно ничего не знаю. Доказательство налицо. Сейчас, когда Аня прибежала звать меня к вам, у меня первым долгом мелькнула мысль: уж не получили ли вы каких-нибудь сведений и приехали поделиться ими со мною. Ей-богу, не лгу.

Княгиня долгим, пытливо-пристальным взглядом поглядела в лицо старику. Не было сомнения, он говорил сущую правду и ничего не знал.

— Но в таком случае, — горячо заговорила она, — почему так долго? Два месяца прошло, как он уехал; неужели за такой промежуток времени он так-таки ничего не успел сделать?

— Вы два месяца считаете большим сроком для выполнения такого сложного дела? Жестоко ошибаетесь. Одна дорога туда более недели; вы не знаете здешних обычаев, княгиня, от этого так и говорите. Если гнать сломя голову, пожалуй, и за два дня доехать можно, но Валиев — старик, не говоря уже о том, что ему не под силу скакать, как юному джигиту, по горам и долам, он не может чересчур торопиться и по своей солидности и почтенности. Во всех встречающихся на пути аулах у него старые приятели, проехать их мимо — значит нанести им жестокое оскорбление, унизить в глазах соседей, и Абдул Валиев никогда этого не сделает. Он непременно свято исполнит адат и во всяком встретившемся ему на пути ауле неукоснительно остановится хотя бы на такое время, сколько потребуется для посещения старшины, муллы и двух-трех самых почетных жителей. Если же в ауле окажутся его кунаки, то и всех их без исключения.

— Да, но при таких обстоятельствах, — разочарованно сказала Элен, — можно и месяц проездить.

— Месяц не месяц, потому что Валиев все-таки будет поторапливаться, а, как я уже и говорил вам, недели полторы, не меньше. Это первое. Второе. Вы думаете, простая штука вести переговоры с азиатами? На свете, я так думаю, нет еще народа такого осторожного, подозрительного и лукавого, как здешние гололобые. Вы, княгиня, даже и представить себе не можете, до чего трудно вести с ними переговоры. Каждый из них только и думает, как бы вас одурачить, напустить туману, наговорить кучу любезных слов, из которых никогда ничего нельзя понять и извлечь. Происходит это от недоверия — постоянной боязни прогадать, упустить свою выгоду. Иной раз и говорить бы, казалось, не о чем, а он несколько часов торгуется, то даст обещание, то назад берет или придает ему совершенно иное толкование. Самого терпеливого человека до бешенства довести может, а тут еще этикеты соблюдай. Он из тебя душу выматывает, да как! — медленно, с остановочками, а ты ему любезности всякие изволь говорить и вслух восхищаться его великой премудростью. Вот, приняв все это во внимание, вы сами теперь подумайте: может ли Валиев скоро успеть, когда ему приходится вести переговоры не с одним таким азиатом, а с десятком, причем с каждым из них в отдельности. Только благодаря тому, что Абдул сам горец, стало быть, все эти тонкости знает в совершенстве, можно надеяться на успех, а наш, русский, за три года с ними не столковался бы. Уговорив наибов, старику надо будет приступить к переговорам с самим Шамилем, а как легко с ним переговаривать, это уже давно всем известно. Кто не испытал, тот и вообразить не может, до чего трудно, почти невозможно переупрямить его, раз ему что влезет в его бритую голову. Тут уже не неделей и не месяцем пахнет, тем более в настоящее время, при начавшихся военных действиях, когда он постоянно, как волк, рыскает туда-сюда.

— Но хотя бы Абдул Валиев известил нас, как идут его дела. Видел ли он Спиридова, надеется ли на благополучное окончание переговоров и когда именно, а он ни слова.

— Иначе он и не может. Повторяю, княгиня, не знаете вы здешних порядков. Сказать легко — сообщить, а как это сделать, не придумаешь. Послать кого-либо с известием рискованно. Народишко здесь, надо вам знать, самый что ни на есть продажный, ни на одного положиться нельзя. Ему доверься, а он завтра же кому-нибудь из шамилевских наибов, а то и самому Шамилю передаст, да приврет еще с три короба, тогда всяким переговорам конец. Заберут себе в свои гололобые башки, будто бы их обмануть хотят, упрутся на этом — волами не сдвинешь. Впрочем, отчего вы так беспокоитесь? По-моему, долгое отсутствие Валиева и вестей от него скорее хороший, чем дурной признак. Право, так. Если он не возвращается и ведет переговоры — значит, надеется на успех; в противном случае он бы вернулся. Ему не с руки оставаться без надобности долго в лагере имама, могут подумать, что и он примкнул к газавату.

— Вы, Павел Маркович, имеете удивительную способность меня успокаивать. Спасибо вам, дорогой, — с чувством пожала Элен руку полковника. — Будем ждать и надеяться.

— Да Богу молиться. Он, Отец наш небесный, лучше нашего знает, что и как надо.

Элен улыбнулась.

— Чему вы? — спросил ее Павел Маркович.

— Так, — ответила Элен, — мне вспомнилась Секлетея; она говорит то же, что и вы, но, по ее понятию, молиться не следует, так как молитва наша и просьбы наши, как неразумные, а неразумные они потому, что мы не ведаем предопределения Божия, только понапрасну утруждают Бога и никогда не исполняются Им.

— Ишь ты, богослов какой выискался! — полунасмешливо, полусердито произнес Панкратьев. — Охота вам, княгиня, было ездить и слушать эту дуру. Только тоску нагнала на вас, да и не на вас одних, а сказать правильнее, на всех нас четверых. Право, после вашей этой, простите старика за резкое слово, ребяческой поездки вы, как зорька осенняя, затуманились; прежде такая была веселая, сердце радовалось, а теперь все хмуритесь да разные страсти выдумываете. Ваня также что-то нос повесил, закручинился, сон какой-то там дурацкий на него наколдовала, он и приуныл, о смерти поминать начал, предчувствия придумал какие-то. Тьфу, слушать противно, словно баба. Глядя на него, моя егоза тоже в меланхолию пустилась; словом, все, а спросить с чего? Сказать стыдно. Полупомешанная баба языком, как помелом, намела, а вы и уши развесили. Стыдитесь.

— А Иван Макарович разве тоже грустит? — спросила княгиня, по-видимому, вполне равнодушным тоном, но в то же время настораживая уши.

— Грустит, а вместе с тем какой-то раздражительный становится. Другой раз не поймешь, чего ему и надо. Прежде с утра до ночи у нас торчал, с Анютой, а теперь бывает так, что он за весь день на какой-нибудь час зайдет, посидит и уйдет. Правда, у того теперь дело есть: из главной квартиры пришел указ штуцерную команду стрелков составить, вот я ему и поручил это дело, другому некому: в штаб-квартире все больше старички остались, молодежь на линии да в отрядах, а дело новое, молодое, молодому и делать надо, только он уж слишком усердствует… А впрочем, — перебил сам себя старик, — и то сказать, служба прежде всего, успеет с женою насидеться, вся жизнь впереди. Я молодым тоже был, уж на что любил свою покойницу, а как дело серьезное дадут, сразу и любовь, и нежность побоку. Целыми днями домой и носа не показывал. Жена, бывало, корить начнет, плачет, а я ей на это: «Степушка — ее Степанидой звали — не горюй, не тужи, понапрасну не блажи. Подумай сама, могу ли я иначе поступать, как не по присяге, и как я буду с солдата требовать, чтобы он все дела забывал службы ради, если я, его офицер, сам буду бабиться да на печи есть калачи. Вот дай срок, управлюсь — опять твой, вся твоя власть надо мной». Вот у Вани такая же черта характера, и я не виню его, не осуждаю, напротив, всякой хвалы достойно, не правда ли, Аня? — лукаво подмигнул полковник, подтолкнув локтем сидевшую подле него в глубокой задумчивости Аню.

Та медленно и вопрошающе подняла голову. Она плохо расслышала вопрос отца и, чтобы скорей отделаться от него, машинально ответила:

— Да, конечно, папаша, вы совершенно правы.

— Еще бы, — слегка недовольным тоном сыронизировал Панкратьев, заметивший невнимание к его словам со стороны дочери, — покорнейше благодарю за похвалу.

Он слегка надулся и замолчал. Молчала и Аня. Княгиня зорко взглянула на ее лицо и заметила в нем выражение скорбного недоумения, которого прежде она никогда не видела.

«Между ними что-то произошло или происходит, — подумала она, — они все трое недовольны друг другом, хотя и скрывают это».

Дверь отворилась, и вошел Иван Макарович.

— А, господин службист, насилу-то пожаловали! — приветствовал его полковник с добродушным сарказмом. — Слышал, слышал, как вы все утро со своими штуцерными палили. Ну, что, как они теперь? Чай, каждой мухе промеж ушей попадут? Наловчились?

— Не совсем-то, — спокойно, не замечая тона насмешки, отвечал Колосов, — хотя, правду надо сказать, успех громадный.

— Ну, еще бы, — с едва уловимой иронией согласился Павел Маркович, — иначе и быть не могло. Однако хорошо, что ты пришел, а то мы тут все расхандрилисъ. Княгиня сегодня такая ко мне приехала, я думал, уж не несчастие ли какое случилось. Волнуется, что до сих пор вестей от Валиева нет.

— А! — равнодушно протянул Колосов и уселся у окна.

С самой первой минуты появления Ивана Макаровича в комнате княгиня зорко наблюдала за ним и за Аней и нашла, что в их отношениях друг к другу наступила какая-то перемена. Они точно дулись друг на друга и были чем-то взаимно недовольны.

«Должно быть, маленькая ссора влюбленных, — подумала она. — Точно дети, но это забавно».

Она улыбнулась и продолжала свои наблюдения.

— Ты что такой нынче сердитый? — спросил Панкратьев, искоса наблюдая за Колосовым.

— Так, ничего. Пустяки. Маленькую схватку имел с одним господинчиком, — нехотя отвечал Иван Макарович.

— С кем? Уж не с Богученко ли?

— С ним самым, — мотнул головой Колосов и добавил: — Скверный язык у него.

— А что?

— Так, ничего. Не стоит говорить, — отвечал Колосов и при этих словах мельком, но с особенным выражением скользнул взглядом по сидевшей наискось от него княгине. При этом взгляде она инстинктивно и сразу поняла, что причиной столкновения Колосова с Богученко был не кто иной как она, или, вернее сказать, какая-нибудь сплетня о ней, пущенная хорунжим. Казалось, Панкратьев и Аня тоже так же поняли, потому что не стали больше ни о чем расспрашивать.