Женщины, искусство и общество

Уитни Чадвик (2020)

Книга Уитни Чадвик — один из наиболее полных трудов по истории искусства от Средневековья до наших дней, рассмотренной сквозь феминистскую оптику. Это работа о женщинах, выбравших живопись, скульптуру или смежные сферы в качестве профессии, а также об идеологиях, сформировавших женское творчество и его репрезентацию. Чадвик прослеживает движение искусства (и искусствоведения) как нарратива, сперва рассчитанного на мужчин и отводящего женщине лишь роль объекта, а затем эволюционировавшего в современную историю искусства, где художница играет роль самостоятельного творца. Настоящее издание дополнено заключительной главой о развитии феминисткой теории искусства с 1970-х до 2010-х годов.

Предисловие

В числе основателей Британской королевской академии художеств в 1768 году были две женщины: художницы Ангелика Кауфман и Мэри Мозер. Обе — дочери иностранцев, обе активно подвизались в группе художников-мужчин, сыгравших ключевую роль в создании Королевской академии, что, несомненно, способствовало их членству. Кауфман, избранную в 1765 году в престижную Академию Святого Луки в Риме, по прибытии в Лондон в 1766 году провозгласили преемницей Ван Дейка. Она была самой известной художницей, связанной с декоративным и романтическим направлением классицизма, и в значительной степени способствовала распространению в Англии эстетических принципов аббата Винкельмана, ее, наряду с шотландцем Гэвином Гамильтоном и американцем Бенджамином Уэстом, считают популяризатором неоклассицизма. Мэри Мозер, чья репутация тогда соперничала с репутацией Кауфман, была дочерью Георга Мозера, швейцарского эмальера, первого хранителя Королевской академии. Модная художница, которой покровительствовала королева Шарлотта, она была одной из двух художников-флористов, принятых в Академию. Однако на групповом портрете кисти Иоганна Цоффани «Академики Королевской академии» (1772), посвященном недавнему основанию Королевской академии, Кауфман и Мозер нет среди художников, произвольно расположившихся вокруг голых натурщиков-мужчин. В беседе об искусстве, которую ведут мужчины, двум женщинам-академикам не нашлось места. Женщинам запрещалось изучать обнаженную натуру, что было основой академического обучения и изображения с XVI по XIX век. После Кауфман и Мозер ни одна женщина не допускалась в Британскую королевскую академию, пока в 1922 году Энни Луиза Суиннертон не стала ее ассоциированным членом, а в 1936 году Лору Найт не избрали полноправным членом.

В своей картине Цоффани представил не только идеал академического художника и самих королевских академиков, но и портреты этих двух женщин, которые он поместил на стене за помостом с моделями. Кауфман и Мозер стали предметами искусства, а не его творцами; их место — среди барельефов и гипсовых слепков, которые предназначены для созерцания и вдохновения художников-мужчин. Они стали репрезентациями — термин, которым сегодня обозначают не только живопись и скульптуру, но и весь спектр образов, почерпнутых из популярной культуры, фотографии, медиа, а также так называемых изящных искусств.

Картина Цоффани, как и многие другие произведения искусства, отражает широко распространенную культурную установку, согласно которой интересы женщин подчинены интересам мужчин, а место женщины в сфере образования и общественной жизни определяют популярные, хотя нередко и ошибочные, представления о ее «естественном» предназначении и способностях. Композиция и расположение фигур подтверждают эти представления об искусстве и истории искусства, характерные отнюдь не только для Англии XVIII века: художники — это белые мужчины, искусство — ученая беседа; истоки художественных тем и стилей лежат в классической Античности; в истории, которую, как правило, прослеживают через «старых мастеров» и «шедевры», женщины — объекты репрезентации, а не творцы.

Картина Цоффани парадоксальным образом обращает наше внимание на различное положение мужчин и женщин в истории искусства. Она также подводит нас к вопросу, ставшему центральным в истории феминистского искусства: как могут пересекаться категории, которые нам часто представляются взаимоисключающими, например, «женщина» и «искусство». В начале 1970-х годов феминистки — художницы, критики и историки — подвергли сомнению саму практику систематического исключения женщин из мейнстрима искусства. Они бросили вызов ценностям маскулинной истории героического искусства, созданного мужчинами и сильно трансформировавшего образ женщины, уподобив ее предмету обладания и потребления.

[2] Иоганн Цоффани. Академики Королевской академии. 1772 (фрагмент)

Современное феминистское движение в искусстве, наследующее образцы движений за гражданские права и антивоенных кампаний конца 1960-х, делало упор на политической активности, групповом сотрудничестве и художественном творчестве, сочетающем личный и коллективный опыт женщин. Феминистки искусствоведы и арт-критики исследовали, каким образом историко-искусствоведческие институты и дискурсы формируют тенденцию, которая постоянно подчиняет женщин-художниц художникам-мужчинам. Они рассматривали жизнь художниц сквозь призму дебатов о взаимосвязи между полом, культурой и творчеством. Почему историки искусства игнорировали работы практически всех художниц? А те из них, кто всё же преуспел, были ли они исключением (возможно, аномалией) или просто верхушкой скрытого айсберга, затопленного обществом, требующим от женщины призводить детей, а не искусство, и ограничить свою деятельность домашней, а не общественной сферой? Вправе ли художницы претендовать на «особенные» гендерные различия, которые могут быть связаны с созданием определенных художественных образов? Можно ли рассматривать творческий процесс и его результаты как андрогинные или лишенные гендера? Наконец, какова взаимосвязь между традициями «ремесла» и «изящного искусства» у женщин?

Ранние феминистские исследования привлекли внимание к творчеству выдающихся художниц и к уникальным образчикам женского домашнего утилитарного производства. Они также выявили причину, по которой труд женщин представляли в негативном свете применительно к творчеству и высокой культуре. Феминистские исследования показали, каким образом бинарные оппозиции западной мысли — мужчина/женщина, природа/культура, анализ/интуиция — воспроизводились в истории искусства и использовались для подчеркивания различий между полами как основы эстетических оценок. Качества, ассоциирующиеся с «женственностью», такие как «декоративность», «изысканность», «миниатюрность», «сентиментальность», «аматорство» и т. д., образовали набор отрицательных черт, на фоне которых оценивалось «высокое искусство».

Американский феминизм 1970-х в целом выразился в восторженном отношении к женскому телу и женскому опыту, а также в совмещении личного и коллективного подходов к созданию произведений искусства. Некоторые художники и критики рассматривали понятие «женская образность» как положительный способ репрезентации женского тела, а не как пассивный объект мужского желания. Другие бросили вызов существующей иерархии художественного произведения и репрезентации. Желание восстановить женские истории и вернуть женщин в историю культурного производства вызвало повышенный интерес к женскому творчеству. Оно также привлекло внимание к категориям «искусство» и «художник», с помощью которых искусствоведение структурирует знания. Искусствознание, берущее начало в описании и классификации объектов и в определении класса личностей, именуемых «художниками», уделяет особое внимание стилю, атрибуции, датировке, подлинности и возрождению забытых художников. Почитая отдельного художника героем, оно следовало концепции искусства как индивидуального самовыражения или отражения реальности, зачастую оторванной от современных социальных условий создания произведений и их обращения.

Искусствознание занимается анализом произведений искусства; оно показало, что гендерные различия заложены равно в объектах исследования и терминах, в которых те интерпретируются и обсуждаются. Если, как утверждали Лиза Тикнер и другие, производство смысла неотделимо от производства власти, «тогда феминизм (политическая идеология, обращенная к отношениям власти) и история искусства (или любой дискурс, продуцирующий знание) связаны более тесно, чем это принято считать». Ранние феминистские исследования бросили вызов категориям, сконструированным историей искусства, а также почитанию отдельного художника (мужчины) как героя. Кроме того, они подняли важные вопросы о категориях, в рамках которых организованы культурные объекты.

Некоторые искусствоведы-феминистки подвергли сомнению внеисторические работы о женщинах-художниках, в которых гендер расматривался как более актуальный фактор для женщин, чем класс, раса и исторический контекст. Другие сочли изоляцию, в которой работали многие художницы, и их исключение из основных движений, через которые историки прослеживали пути западного искусства, непреодолимым препятствием для их включения в новую историю искусства в ее традиционном понимании. Снова и снова попытки переоценить творчество женщин-художников и пересмотреть реальные исторические условия, в которых они работали, вступают в противоречие с фундаментальной конструкцией традиционного искусствоведения, созданного мужчинами и для мужчин: отождествлением искусства с богатством, властью и привилегиями отдельных лиц и групп, которые заказывают и покупают произведения.

После более чем двух десятилетий феминистских публикаций о женщинах в истории западного искусства, от Средневековья до ХХ века, появилось относительно немного работ, которые можно с некоторой уверенностью отнести именно к женщинам-художникам. Всякий раз, когда художницы, скажем, Софонисба Ангвиссола, Артемизия Джентилески и Юдит Лейстер получали признание, их представляли как исключение и загоняли в лингвистические категории, определяемые традиционными представлениями о мужском гении: «Софонисба Ангвиссола — первая великая художница эпохи Возрождения» (1992), «Артемизия Джентилески: образ героини в искусстве итальянского барокко» (1989) и «Юдит Лейстер: голландский мастер и ее мир» (1993). Однако слова «великий», «герой» и «мастер» возвращают нас к понятиям оригинальности, интенциональности и трансцендентности, которые определяются мужским творчеством. Исключенные из образцовой художественной династии, обеспечивающей «величие» как мужскую привилегию, часто изолированные от центров эстетической мысли и лишенные возможности иметь учеников, только немногие женщины могли непосредственно передать свой талант и опыт последующим поколениям. Категория «художница» по-прежнему неустойчива, ее значения фиксируются только по отношению к господствующим мужским парадигмам искусства и женственности.

Независимо от того, какую теоретическую модель или методологию мы выберем для исследования проблематичного положения «художницы», перед нами встанут серьезные проблемы. Для многих художниц остались нерешенными вопросы, касающиеся атрибуции, определения авторства или оценки творчества в целом. Их попытки совмещать домашние обязанности с художественным творчеством чаще всего оборачиваются меньшим числом работ и, как правило, меньшим масштабом, чем у их современников мужчин. Тем не менее история искусства, как и прежде, отдает предпочтение невероятной продуктивности и монументальности замысла, а не избирательному и интимному. Наконец историческая и критическая оценка женского искусства неотделима от идеологий, определяющих его место в западной культуре в целом.

С самого начала феминистское искусство и критика столкнулись с присущими им противоречиями. Цветные феминистки и феминистки-лесбиянки оспаривали попытки определить инклюзивный «женский образ» или женский опыт, счтитая, что подобные попытки сводят женскую идентичность к универсальной категории, которая на деле является гетеросексуальной и белой, и вдобавок характерной для среднего класса. Более того, желание видеть работы женщин выставленными, обсуждаемыми, опубликованными и сохраненными в рамках актуальных дискурсов высокого искусства часто вступало в противоречие с необходимостью критиковать и деконструировать те же самые дискурсы, чтобы разоблачить идеологические установки, основанные на принципах господства и различия.

Пытаясь решить эти проблемы и противоречия, ученые-феминистки, работающие в академических институтах, обратились к структурализму, психоанализу, семиологии и культурологии в поисках теоретических моделей, бросающих вызов гуманистическому представлению о едином, рациональном и автономном субъекте, которое господствовало в искусствоведческих и гуманитарных исследованиях со времен Возрождения. Они также подчеркнули, что, поскольку «настоящую» природу мужского и женского невозможно определить, мы довольствуемся представлениями о гендере (понимаемом как социально созданное и специфически историческое различие между мужчинами и женщинами). Гризельда Поллок утверждала, что «феминизм — это множественность позиций, а не субстанция; критическая практика, а не догма; динамичный и самокритичный ответ и вмешательство, а не программа. Это сомнительный продукт парадокса. Выступая от имени женщин, феминистский анализ постоянно деконструирует сам термин, вокруг которого он политически организован».

Корпус работ, подтверждающих нестабильность позиции «женщина», на чем настаивает Поллок, опирается на структурную лингвистику Фердинанда де Соссюра и Эмиля Бенвениста, марксистский анализ Карла Маркса и Луи Альтюссера, психоаналитическую теорию Зигмунда Фрейда и Жака Лакана, теории дискурса и власти, связанные с Мишелем Фуко, а также на анализ культуры и общества, проведенный Реймондом Уильямсом и Стюартом Холлом, и критику метафизики Жака Деррида. Все формы постструктурализма предполагают, что смысл конституируется внутри языка, а не гарантируется говорящим на нем субъектом и что не существует биологически детерминированного набора эмоциональных и психологических характеристик, которые были бы «по существу» мужскими или женскими. Постструктуралистские тексты раскрывают роль языка в передаче смысла и в создании субъективности, которая не фиксирована, а постоянно воспроизводится с помощью целого ряда факторов — экономических, культурных и политических. Они подорвали прежние представления о писателе или художнике как уникальной личности, творящей по образу и подобию божественного Творца (в непрерывной цепи, связывающей отца и сына, как на фреске «Сотворение Адама» Микеланджело в Сикстинской капелле), а также о произведении искусства, сводимом к единственному «истинному» смыслу. И, что не менее важно, они показали, как патриархат внедрялся посредством мужского контроля над правом смотреть на женщин. В результате сформировались новые взгляды на отношения между художником и произведением, и многие из них оказали серьезное влияние на феминистский анализ. Теперь художественный замысел можно рассматривать всего лишь как одну из многих часто пересекающихся нитей — идеологических, экономических, социальных, политических, — из которых складывается произведение искусства, будь то литературный текст, картина или скульптура.

В итоге изменились представления многих феминисток-искусствоведов о самой истории искусства. Как академическая дисциплина, она классифицирует культурные артефакты, отдавая предпочтение одним формам произведения перед другими и постоянно возвращаясь к определенным видам объектов и их создателям. Искусствоведческие термины не являются ни «нейтральными», ни «универсальными»; напротив, они укрепляют общие социальные ценности и убеждения и определяют широкий спектр деятельности — от преподавания до публикации, покупки и продажи произведений искусства.

Связь между смыслом и властью, а также сопутствующие различия между полами и в культуре закрепили и подтвердили отношения господства и подчинения, вокруг которых организована западная культура. Они стали предметом озабоченности современных мыслителей, начиная с Мишеля Фуко и Стюарта Холла до Корнела Уэста и белл хукс [Глории Джинн Уоткинс]. Анализ Фуко, показавший, как проявляется власть — не через прямое принуждение, а через ее инвестиции в конкретные институты и дискурсы, а также в формы знания, которые они порождают, — вызвало много вопросов о функции визуальной культуры как определяющей и регулирующей практики, а равно и о месте женщин в истории. Различие, проводимое Фуко между «глобальной» и «всеобщей» историей в его «Археологии знания» (1972), по-видимому, применимо к феминистской проблематике формулирования истории, которая реагирует на специфический опыт женщин, не предполагая параллельной, уникально женской истории, существующей вне господствующей культуры.

В европейских (особенно французских) психоаналитических трудах внимание сосредоточено на женщинах не как творцах культуры, а как символах мужской привилегии и власти. Переосмысливая Фрейда, Жак Лакан подчеркивает языковую структуру бессознательного и обретения субъективности (в тот момент, когда индивид становится говорящим субъектом) в символическом порядке языка, законов, социальных процессов и институтов. Работы Лакана и его последователей посвящены психоаналитическому объяснению того, как субъект конструируется в языке, а значит, и в репрезентации. Место, отведенное Лаканом женщине, — это место отсутствия, «инаковости». Лишенная пениса, который в патриархальном обществе символизирует фаллическую силу и обеспечивает ребенку мужского пола позицию говорящего, женщина лишена доступа к символическому порядку, структурирующему язык и смысл. По мнению Лакана, она обречена «быть той, о ком говорят», а не говорить самой. Эта позиция инаковости по отношению к языку и власти создает серьезные проблемы для женщины-художника, которая хочет взять на себя роль говорящего субъекта, а не роль объекта. Тем не менее взгляды Лакана оказались важными для феминисток, заинтересованных в том, чтобы прояснить положение женщины в контексте господствующих дискурсов, обеспечив теоретическое основание для творчества современных художниц, о некоторых из которых пойдет речь в последней главе этой книги. Более того, часть психоаналитически ориентированных работ, например Люс Иригарей, Элен Сиксу и Юлии Кристевой, поставили проблему «инаковости» женщины с радикально разных позиций.

Под влиянием этих и других теоретических исследований внимание во многих современных научных работах сместилось с категорий «искусство» и «художник» на более широкие проблемы — расу, этническую принадлежность и сексуальную ориентацию, а также гендер. Внутри господствующих парадигм западной культуры «инаковость» не сводится только к биологическим различиям. Художница-феминистка лесбиянка Хармони Хаммонд подытожила эту тенденцию словами: «Я считаю художественное творчество, особенно возникающее вдали от мейнстрима, очагом сопротивления, способом прервать и вмешаться в те исторические и культурные сферы, которые постоянно меня исключают, чем-то вроде собиранием сил на границах. Ведь доминирующая гегемонистская позиция, замалчивавшая и приглушавшая гендерные и этнические различия, также замалчивает различия, основанные на сексуальных предпочтениях».

Радикальное переосмысление сил, способствовавших тому, чтобы исключить различия из художественного, культурного и исторического дискурса, характерно как для квир-теории, так и для культурологических исследований. Как и феминизм, оба эти направления объединили теорию и практику, чтобы создать новые языки, разрушить дисциплинарные границы, развенчать авторитеты и разработать стратегии, подтверждающие взаимосвязь между свободой выбора, властью и борьбой. Оба рассматривали репрезентацию как место борьбы за деколонизацию и многообразие; оба затрагивали проблемы сексизма и расизма. «Горячее желание полностью избавиться от господства во всех его проявлениях — отправная точка прогрессивной культурной революции», — писала критик белл хукс.

Феминизм в настоящее время объединяет множество подходов. Они обусловлены требованиями академического и институционального дискурсов, с одной стороны, и активной политикой — с другой. Они формируются под влиянием социальных, культурных и сексуальных различий. Некоторые феминистки по-прежнему стремятся показать проявления женственности в репрезентации, другие привержены критической практике, противостоя отношению к женщине как зрелищу или объекту мужского внимания. Третьи сосредоточены на критике и/или преобразовании принудительных, иерархических структур господства.

Теория культуры, культурная политика и арт-активизм — составляющие современного феминизма. Растущее количество исследований, посвященных истолкованию и взаимному влиянию гендера, класса, расы, этнической принадлежности и сексуальной ориентации, способствовало постепенной интеграции женского исторического творчества и последних теоретических изысканий. В результате отношения женщин-художников к господствующим моделям творчества и репрезентации были пересмотрены. В настоящее время ведется изучение проблем женского желания и сексуального удовольствия наряду с рассмотрением женственного как мифического и конкретно исторического и определением женских удовольствий, которые не зависят от позиционирования женщины исключительно как зрелища.

Цель этой книги — дать общее представление об истории женщин, участвовавших в создании изобразительного искусства. Это книга о женщинах, выбравших профессиональную стезю в живописи, скульптуре или смежных сферах, а также об идеологиях, сформировавших женское творчество и его репрезентацию. В ней предпринята попытка выявить основные проблемы и новые направления в исследованиях, которые могут обогатить историческое изучение жизни и творчества женщин-художников, а также подвести некоторые итоги. Акцент на взаимосвязи женщин, создающих искусство, и женщин изображаемых, помогает разобраться в дискурсах, которые конструируют и натурализуют идеи о женщинах и женственности в конкретные исторические моменты. Кроме того, именно на стыке творчества и репрезентации мы можем лучше всего осознать то, что не представлено или не сказано, те упущения и умолчания, которые раскрывают силу культурной идеологии.

Неполнота истории искусства как дисциплины подчеркивалась многими феминистками-искусствоведами. Тем не менее после почти двух десятилетий феминистских искусствоведческих исследований важнейшие вопросы женского исторического творчества остались без ответа. Хотя многие женщины-художники отвергают феминизм, а другие подвизаются не только в живописи и скульптуре, ни одна из них не творит вне истории. Я понимаю, как трудно в организованной подобным образом книге не попытаться создать альтернативный канон «великих» художниц или «истории», основанный на предположениях и ценностях, которым многие из нас перестали доверять, однако не следует забывать, что именно история искусств определенным образом структурировала наш доступ к вкладу женщин. Будучи искусствоведом-феминисткой, я глубоко критично отношусь к таким понятиям, как «гений» и «герой». Но в то же время, решив представить женские работы в установленных исторических рамках и придерживаться жанра обзора, ибо это лучший способ познакомить читателя с историей западного искусства, я признаю, что в конечном счете, проследив весь сложный путь истории, я отдаю предпочтение конкретным художницам и работам.

Учитывая огромный спектр деятельности женщин в области изобразительного искусства, мне пришлось ограничить рамки настоящего исследования. Я сосредоточилась на живописи и скульптуре, так как именно здесь художницы чаще всего вступают в конфликт в вопросах творчества и репрезентации. Вместо того чтобы пытаться охватить всех известных нам женщин-художников, я в своей книге отталкиваюсь от ряда конкретных исторических условий, заставивших женщин по-новому взглянуть на вопросы репрезентации, покровительства и идеологии.

В качестве введения эта книга не содержит новых биографических или архивных фактов о художницах. Напротив, она полностью зависит от других исследований и стремится в первую очередь «переосмыслить» многие проблемы, поднятые феминистскими исследованиями в области искусства. Источники указаны в библиографическом разделе в конце.

Среди многих проблем, с которыми сталкивается такое исследование, важен вопрос, как «именовать» женщин-художников. Многие писатели предпочитают называть женщин по именам, а не патронимам, но на фоне более именитых современников-мужчин употребление имени невольно унижало художниц. Поэтому я остановилась на патрониме, исторически более распространенной форме обращения. Отцы дочерей-художниц идентифицируются по полному имени, в то время как к дочерям чаще всего обращаются только по фамилии. Например, Джентилески относится к Артемизии Джентилески, тогда как ее отца именуют Орацио Джентилески. Проблема именования — лишь первая из сложного букета вопросов, связанных с женщинами и языком, и первая, которую я рассматриваю во вводной главе, посвященной написанию истории искусства и женщинам-художникам.