Герой

Уильям Сомерсет Моэм, 1901

Джеймс Парсонс, раненный на войне и отмеченный наградами, возвращается в родной городок. Кто он – герой? Или человек, уже не способный «вписаться» в мирную жизнь? Родные, любимая женщина перестали его понимать. Да и сам Джеймс словно говорит на другом языке – языке войны, столь сильно изменившей его. Что ему делать? Попытаться переломить себя и стать прежним? Или есть другой выход?..

Глава 4

Вернувшись домой, Джеймс обнаружил, что викарий Литл-Примптона и его жена уже прибыли. Оба маленькие, высохшие, целеустремленные, но совершенно лишенные чувства юмора, — безусловно, прекрасные люди, но чем-то отталкивающие, похожие друг на друга, как две горошины. Никто не знал, чем обусловлено это сходство: двадцатилетней совместной жизнью или именно оно и соединило их. Уверенные до глубины души в своем божественном призвании, — миссис Джексон никогда не признавала, что жена викария стоит несколько ниже самого викария, — эти люди убеждали всех: весь мир принадлежит Богу, а они — его доверенные помощники, поэтому их первейшая обязанность — заботиться о делах ближних. Следует отметить, что они никогда не отлынивали от своих обязанностей. Ни он, ни она не получили хорошего образования, не обладали ни житейским опытом, ни тактом, но, даже не подозревая о том, что у них есть недостатки, они руководили паствой, направляя ее морализаторскими окриками и своим примером. Пусть и неуклюже, они показывали прихожанам, сколь труден путь к вечной жизни. Безусловно, достойные люди, они считали, что беспечность непристойна, постоянно творили добро, даже когда их не просили об этом. В своем рвении эти благочестивые люди не только взваливали на себя лишнюю ношу, но и перекладывали ее на других, полагая, что лишь те, кто несет эту ношу, попадут в рай.

Преподобного Арчибальда Джексона назначили в приход Литл-Примптон, когда Джеймс уже служил в Индии, поэтому он никогда не видел викария.

— Я говорила вашему отцу, — начала миссис Джексон, пожимая Джеймсу руку, — что вы, конечно же, благодарны за все, что даровано вам.

Джеймс бросил на нее взгляд.

— Говорили?

Джеймс не выносил, когда обсуждали вопросы, которые он считал глубоко личными.

— Мистер Джексон спросил, не захочешь ли ты произнести в следующее воскресенье короткую молитву, — уточнила его мать.

— Не захочу.

— Почему же? — удивился викарий. — Думаю, ваш долг — поблагодарить Создателя за благополучное возвращение, и уверен, что в этой благодарности к вам присоединятся ваши родители.

— Наша благодарность не уменьшится, — возразил Джеймс, — если мы не выразим свои чувства перед всей паствой.

Родители Джеймса с облегчением посмотрели на него: они думали точно так же, но, считая викария и его жену своими духовными наставниками, не решились бы отклонить их предложение. Лицо миссис Джексон выразило страдальческое изумление. Она повернулась к мужу, но появление супругов Клибборн и Мэри прервало разговор.

Полковник Клибборн, высокий, с блестящими волосами и кустистыми бровями, никому не позволял забыть о том, что он — кадровый военный. Помимо всего прочего, в этом убеждали его походка и манеры. Служил он в кавалерии и там пришел к выводу, что все, кто принадлежит к этому роду войск, представляют собой высшую ценность. Поэтому в отваге пехотинца Джеймса не было ничего исключительного. Считая себя непререкаемым авторитетом в вопросах ведения войны, он мог рассказать любому, какие ошибки допускались в Южной Африке и каким образом армии удалось бы избежать их. На службе полковник познакомился с английской знатью и называл ее представителей только по имени. Каждый сезон он три недели проводил в Лондоне, обедал поздно, в семь часов, то есть имел все основания причислять себя к тем, кто шагает в ногу со временем.

— Не знаю, что бы они без нас делали в Литл-Примптоне, — говорил он. — Только мы и поддерживаем здесь жизнь.

Но миссис Клибборн не хватало светского общества.

— Здесь я могу общаться только с Парсонсами, — объясняла она мужу. — Они очень хорошие люди… но всего лишь пехота, Реджи.

— Разумеется, всего лишь пехота, — соглашался полковник Клибборн.

Миссис Клибборн считалась полковой красавицей. В пятьдесят лет она слегка располнела, но это ничуть не мешало этой даме использовать оружие, дарованное ей природой, против естественных врагов ее пола. Общение с несколькими поколениями воздыхателей привело к тому, что томные взгляды вошли у нее в привычку, и она уже подсознательно пользовалась ими, даже заказывая товар у мясника или разговаривая с мистером Джексоном. При этом ее тон и выражение лица намекали на то, что речь идет о чем-то нежном и волнующем. У сослуживцев мужа она пользовалась необычайным успехом, потому что относилась к тем любительницам флирта, с которыми не нужно ходить вокруг да около. Сосед за обеденным столом, даже никогда не видевший ее раньше, уже за супом без колебаний говорил ей, что она самое очаровательное создание, а за entrée^[6] — обожает ее.

Войдя, миссис Клибборн бросила взгляд на Джеймса и на несколько мгновений застыла, не произнося ни слова и склонив голову набок.

— Ох, как чудесно! — наконец воскликнула она. — Наверное, теперь мне негоже называть тебя Джейми. — Миссис Клибборн говорила очень медленно, ее голос ласкал слух. Она вновь посмотрела на Джеймса в молчаливом восторге. — Полковник Парсонс, как вы, должно быть, горды! И когда я думаю, что скоро он будет моим сыном! Какой ты худой, Джеймс!

— И как хорошо выглядите вы, дорогая миссис Клибборн!

Все понимали, что ей положено говорить комплименты. Не слыша их, она злилась и портила всем настроение.

Она улыбнулась, чтобы продемонстрировать действительно великолепные зубы.

— Мне хочется поцеловать тебя, Джеймс. Вы позволите, миссис Парсонс?

— Конечно, — ответила мать Джейми, которой совсем не нравилась миссис Клибборн.

Подставив щеку Джеймсу, миссис Клибборн изобразила неземное блаженство, когда он коснулся ее губами.

— Я всего лишь старая женщина, — шепотом сообщила она всем.

Миссис Клибборн редко произносила больше одной фразы кряду, и после каждой на ее лице появлялось соответствующее выражение: игривое, мечтательное, смиренное, как того требовали обстоятельства. Мистер Джексон подошел, чтобы пожать ей руку, и она устремила томный взгляд на него.

— Ах, мистер Джексон, какую прекрасную вы прочитали проповедь!

Они сели за стол и съели суп из бычьих хвостов. Страшно подумать, на какие ухищрения пускается сатана, чтобы подобраться к истинно верующим; и суп посреди дня — одна из его наиболее опасных уловок, на которую так легко попадаются простодушные селяне и жители пригородов: среди них грех этот наиболее распространен.

Джеймс сидел рядом с миссис Клибборн, и вскоре она повернулась к нему с меланхолической улыбкой, всегда казавшейся ей самой действенной.

— Расскажите нам, как вы заслужили крест Виктории.

Другим тоже хотелось услышать этот рассказ из уст героя, но деликатность не позволяла задать этот вопрос. К счастью, миссис Клибборн таким недостатком не страдала, и теперь все желали воспользоваться столь благоприятными обстоятельствами.

— Мы все ждали этого с нетерпением, — поддержал миссис Клибборн викарий.

— Едва ли здесь есть о чем рассказывать, — ответил Джеймс.

Отец и мать смотрели на него счастливыми глазами, и полковник кивнул Мэри.

— Пожалуйста, Джейми, расскажи нам, — попросила она. — Мы видели только короткую статью в газетах, и ты ничего не писал об этом в своих письмах.

— Думаете, мне самому уместно рассказывать об этом? — Джеймс мрачно улыбнулся.

— Здесь ваши друзья, — заметил викарий.

А полковник Клибборн добавил, с восхищением глядя на жену:

— Ты не можешь отказать даме!

— Я старая женщина, — скорбно вздохнула миссис Клибборн. — И не жду, что он сделает это для меня.

Миссис Клибборн принадлежало лишь одно разумное изречение: она говорила, что старость начинается в тридцать лет, но, впрочем, не относилась к этому серьезно. Должно быть, она повторяла сотням молодых офицеров, что годится им в матери, и печально смотрела в потолок, когда они сжимали ее руку.

— Ничего удивительного я не сделал, — наконец сказал Джеймс, — да и пользы это не принесло.

— Любое доброе деяние приносит пользу, — назидательно вставил викарий.

Джеймс посмотрел на него и продолжил:

— Я лишь попытался спасти жизнь младшему офицеру, который только-только приехал в полк… но мне не удалось.

— Вы не передадите мне соль? — попросила миссис Клибборн.

— Мама! — воскликнула Мэри и посмотрела на миссис Клибборн с легким раздражением, ей не свойственным.

— Продолжай, Джейми, мой мальчик, — приободрила сына миссис Парсонс.

И Джейми, заметив, какую гордость выразило осунувшееся лицо отца, продолжил, обращаясь только к нему одному. Другие не понимали, какую боль доставляют их восхищенные восклицания, а отец трогательно сочувствовал ему.

— Этот Ларчер, восемнадцатилетний юноша со светлыми волосами и синими глазами, выглядел совсем мальчиком. Его родители живут где-то неподалеку, около Эшфорда.

— Ты говоришь, Ларчер? — переспросила миссис Клибборн. — Никогда не слышала этой фамилии. Они не из нашего графства.

— Продолжай, Джейми. — В голосе Мэри слышалось нетерпение.

— Он пробыл с нами три или четыре недели, но я довольно много от него узнал. Странно, конечно, но он очень привязался ко мне. Отличный парнишка, умный, увлеченный, искренний. Я не раз говорил ему, что его место в школе, а не на войне.

Миссис Клибборн глупо улыбалась, и лицо ее выражало девическую невинность.

— Мы знали, что через день или два произойдет сражение. Вечером перед битвой мы разговорились с молодым Ларчером. «Как ты себя чувствуешь?» — спросил я. Он ответил не так быстро, как обычно. «Знаешь, я ужасно боюсь, что струшу». «В этом нет ничего страшного, — рассмеялся я. — В первом бою почти все трусят. Вначале приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не убежать, но потом все встает на свои места, и это кажется тебе чем-то вроде охоты». «Я предчувствую, что меня убьют», — признался он. «Глупости, — возразил я. — Когда мы впервые попадаем под огонь, всех охватывает такое предчувствие. Если бы погибали все, у кого такое предчувствие, наша армия давно бы отправилась на небеса».

— Вам следовало сказать ему, что он должен вверить себя Господу, которому под силу отвести пулю и сломать меч, — вставила миссис Джексон.

— Он был не из таких, — сухо ответил Джеймс. — Я подтрунивал над ним, думая, что это лучший способ поднять ему настроение. На следующий день мы действительно вступили в бой. Нам приказали занять пустующий холм. Мы полагали, что холм пустует, пока с него не начали стрелять. На холме окопались буры. Они выждали, пока мы подойдем на расстояние выстрела из детского пистолета, а потом открыли шквальный огонь. Мы делали все, что могли. Попытались взять вершину штурмом, но шансов не было. Люди падали, как кегли. Я никогда не видел такого. Мы получили приказ стрелять, но какой смысл стрелять по голым камням, за которыми попрятались буры? Нам пришлось отойти, не оставалось ничего другого, и тут выяснилось, что юный Ларчер ранен. Подумав, что нельзя оставлять его там, где он упал, я вернулся к нему и спросил, может ли он идти. «Нет, — ответил он. — Меня ранило в ногу». Я опустился на колени и перетянул ему ногу выше раны, чтобы он не истек кровью. Все это время братья-буры непрерывно палили по нам. «Как ты?» — спросил я. «Немного кружится голова, а так — ничего, — ответил он. — Я не струсил, правда?» — «Нет, конечно, нет, не говори глупостей. Как по-твоему, сможешь идти?» — «Попытаюсь». Я поднял его на ноги, обнял, и мы немного прошли, а потом он сильно побледнел и простонал: «Мне так плохо, Парсонс», — и потерял сознание. Пришлось нести его, мы отошли от буров, и тут меня ранило в руку. «Слушай, я больше не могу тебя нести, — сказал я ему. — Ради Бога, очнись». Он открыл глаза, одной рукой я поддерживал его, не давая упасть. «Думаю, я смогу идти…» И когда он произносил эти слова, пуля попала ему в шею, и его кровь брызнула мне в лицо. Он ахнул и умер.

Джеймс закончил, его мать и Мэри вытирали слезы. Миссис Клибборн обратилась к мужу:

— Реджи, я уверена, что Ларчеры не из нашего графства.

— Дорогая, в Симле^[7] мы познакомились с военным инженером с такой фамилией.

— Я знала, что где-то слышала эту фамилию! — Голос миссис Клибборн торжествующе звенел, словно ей удалось разгадать очень трудную загадку. — У него были рыжие усы.

— Родители этого молодого человека связывались с вами, капитан Парсонс? — спросила миссис Джексон.

— Я получил письмо от миссис Ларчер, матери юноши. Она просила заехать к ней.

— Она должна быть очень признательна тебе, Джейми.

— Почему, Мэри? На то нет причин.

— Ты сделал все, что мог, чтобы спасти ее сына.

— Было бы лучше, если бы я не пошел к нему. Он даже мог остаться жив, если бы я не повел его к своим. Его взяли бы в плен и отправили в Преторию, но все лучше, чем гнить в вельде. Ларчера убили, потому что я пытался спасти его.

— Смерть — не самое страшное, — заметил полковник Парсонс. — Я часто думал о том, что те парни, которые сдавались, поступали мужественно. Легко стоять и ждать, пока тебя пристрелят, но требуется недюжинное мужество, чтобы выбросить белый флаг и спасти жизни многих и многих.

— Такое мужество встречается довольно часто, — сухо ответил Джеймс. — И в Претории эти люди неплохо проводят время. Со временем, думаю, войны станут бескровными. Соперничающие армии будут перемещаться, и если одной удастся занять господствующие позиции, вторая тут же сдастся. Кампании будут проводиться, как маневры, и независимые наблюдатели решат, кто победил.

— Если их окружили и выйти из окружения нет никакой возможности, не выбросить белый флаг — это преступление, — заявила миссис Джексон.

— Видать, вы знаете об этом больше меня, — усмехнулся Джеймс.

Но жена викария настаивала:

— Если на одной чаше весов ваша жизнь и жизни ваших людей, а на другой — необходимость сдаться в плен, что вы выберете?

— Нельзя сказать наверняка, и об этом лучше не рассуждать. Смерть, конечно, ужасна, но наши отцы предпочитали смерть плену.

— Война отвратительна! — По телу Мэри пробежала дрожь.

— О нет! — воскликнул Джеймс, преодолевая уныние. — Нет ничего прекраснее войны. Я никогда не забуду те редкие минуты, когда мы сходились с бурами врукопашную и боролись с ними один на один, как в давние времена. Ах, только ради этого стоит жить! Однажды, помню, как-то утром они сильно навалились на нас, и мы несли потери. Но наконец ворвались на их позиции и, клянусь Юпитером, задали им жару! Как же мы ненавидели их! Слышали бы вы, как ругались солдаты, убивая. Это так вдохновляло — мысли о том, что мы вновь берем верх над врагом. Клянусь Богом, петушиные бои не идут с этим ни в какое сравнение!

Щеки Джеймса раскраснелись, глаза сверкали, но он забыл, где находится, и голос отца донесся до него сквозь туман крови и шум боя:

— Я тоже сражался. — Полковник Парсонс говорил, глядя на сына, в глазах застыла тревога. — Я тоже сражался, но без злобы в сердце, без жажды мести. Надеюсь, я выполнял свой долг, но никогда не забывал, что мой враг — человеческое существо. Я никогда не испытывал радости, убивая, только боль и печаль. Война неизбежна, но она ужасна, ужасна! Лишь справедливый повод может оправдать войну, но потом все это надо искупать милосердием и прощением.

— Повод? Да каждый повод справедливый. Не припомню ни одной войны, в которой обе стороны не могли бы назвать справедливого повода, чтобы развязать ее. Если выслушать каждую из сторон, получится, что обе убеждены в справедливости своих действий.

— Не могут быть обе правы.

— Очень даже могут. Просто одна сторона говорит шесть, а вторая — полдюжины.

— То есть ты, военный, думаешь, что буры ведут справедливую войну? — рассердился полковник Клибборн.

Джеймс рассмеялся.

— Вы должны помнить, что в тех случаях, когда воюют любые страны, кроме Англии, наши симпатии на стороне стойких крестьян, защищающих свою независимость. Две самые мощные силы в мировых делах — сентиментальность и собственные интересы. Буров меньше, они более слабая страна, и их бьют. Естественно, мы должны симпатизировать им. По этой же причине мы симпатизировали французам после франко-прусской войны. Но если мы сражаемся сами, нам не до сантиментов. Для нас это вопрос жизни и смерти, и меня интересовало, скоро ли англичане откажутся от идеи честной игры и равных условий, раз уж резервы у нас есть. И наконец, здесь забыли, что один сражающийся англичанин равен десяти иностранцам, и настояли на том, чтобы послать как можно больше войск. Как я понимаю, правительство запаниковало.

Джеймс видел, что слушатели смотрят на него с удивлением, даже с испугом, и поспешил пояснить:

— Разумеется, я не виню их. Они правы в том, что посылают как можно больше солдат. Цель войны — не подвиги, а победа. Одно дело, когда силы равны, но десятикратный перевес, несомненно, лучше. Героизма меньше, зато больше благоразумия.

— Ты лишаешь войну благородства и рыцарства! — воскликнула Мэри. — Единственное оправдание войны в том, что она позволяет человеку проявить свои самые благородные черты — самопожертвование, бескорыстие, мужество.

— Но войне не нужны оправдания, — мягко улыбнулся Джеймс. — Многие люди говорят, что война бесчеловечна и абсурдна. Многие люди необычайно глупы. Думая, что без войны можно обойтись, они демонстрируют феноменальное невежество, не понимают, что такое развитие. Война в том или ином виде идет повсюду. Не только между водой и огнем, но и повсеместно во всей природе. Это условие существования всего созданного. Даже дикие цветы на лугу ведут войну и воюют подчас более безжалостно, чем человек, потому что их поражение равносильно гибели. Закон природы — приспособленный убивает неприспособленного. Бог — Господь сил. Хромой, слабый и слепой остаются позади, тогда как сильный человек радостно продолжает путь.

— Как ты жесток! — воскликнула Мэри. — Неужели в тебе нет жалости, Джеймс?

— Не знаю, у меня сложилось впечатление, что в мире слишком много жалости. Люди теряют самообладание. Реальность шокирует их, и они праздно живут, довольствуясь ложными идеалами. Сентиментальные люди, трусы и безумцы сломили дух человечества. Теперь во время сражения генерал боится нанести удар, опасаясь, что погибнут его люди. Но иногда имеет смысл терять людей. Становясь солдатами, мы знаем, что перестаем быть человеческими существами, превращаясь в инструменты для выполнения определенной работы. Мы знаем: иногда, чтобы осуществить замысел генерала, нам суждено умереть. Нет у меня доверия к командиру, у которого доброе сердце. Сострадание подтачивает разум, а результатом, и слишком часто, становится беда.

Но еще произнося эти слова, Джеймс вдруг осознал, как воспримет их его отец. Он вырвал бы себе язык, отдал бы что угодно, чтобы забрать их назад. Его отец из жалости и гуманизма совершил именно такую фатальную ошибку, побуждаемый добротой сердца. Пытался спасти жизни, а это привело к многочисленным смертям и поражению. И теперь отец воспринимал эти бездумные слова как сознательное обвинение, рана, едва затянувшаяся, открылась вновь. Об этом позаботился его сын, и Парсонс снова страдал от унижения, едва не убившего его.

Полковник сидел неподвижно, словно громом пораженный, и смотрел на Джеймса с ужасом и болью. Он выглядел как зверек, загнанный в угол, но при этом изумляющийся жестокости человека.

«Что же мне делать? — подумал Джеймс. — Как успокоить и отвлечь его?»

Разговор продолжили Клибборны и викарий, понятия не имея о том, какая трагедия совершается у них на глазах. Джеймс смотрел на отца. Ему хотелось показать, что он глубоко сожалеет о том, что причинил ему боль, но у него не нашлось слов. Ему хотелось выразить отцу свою любовь, и он мучился из-за того, что это никак не получалось.

К счастью, пришла служанка и сказала, что у дома ждут школьники. Они пришли поздравить капитана Парсонса с возвращением в родной дом. Все поднялись из-за стола.

Примечания

6

Основное блюдо (фр.).

7

Симла — округ в Британской Индии.