Старший трубач полка

Томас Харди (Гарди), 1880

1804 год. Великобритания готовится отразить вторжение французских войск. Прибрежные курортные городки превращаются в военные лагеря, боевые корабли сменили у причалов мирные прогулочные яхты. А простые обыватели продолжают жить как жили – и зажиточная вдова Марта Гарленд не является исключением. Больше всего она озабочена браком дочери – первой местной красавицы Энн, на руку и сердце которой претендуют сразу трое поклонников: оба сына соседа – старший трубач полка, серьезный и сдержанный Джон Лавдей, и его младший брат, веселый и общительный моряк Боб, – и напыщенный, трусоватый и фатоватый дворянин Фестус Дерриман. Однако гордая Энн пока медлит отдать предпочтение кому-то из влюбленной троицы…

Глава 8

Энн совершает обзор лагеря

Уже приближаясь к околице, Энн заметила, что к ей навстречу идет какая-то сморщенная старушонка, взиравшая на мир и его обитателей сквозь заключенные в медную оправу стекла очков. Глядя на девушку и покачивая головой, отчего стекла очков поблескивали словно две луны, старуха сказала:

— Ага! Я видела тебя! Если б на мне были другие очки, короткие, в которых я читаю Евангелие и молитвенник, я бы тебя не увидела. А я, как пошла со двора, подумала: дай-ка надену эти, длинные. А разве я знала, что в них увижу. Да, в этих я узнаю всякого вдали как вблизи. Лучше этих очков, когда выходишь из дому, не найти, а вот короткие, те хороши для всякой домашней работы: чулки штопать, блох ловить, — это уж верно.

— Что же вы увидели, бабушка Симор? — спросила Энн.

— Ай, ай, мисс Нэнси, будто вы не знаете! — сказала бабушка Симор, все так же покачивая головой. — Он красивый малый и после смерти дядюшки получит все его денежки.

Энн ничего не ответила и с легкой улыбкой на губах прошла мимо бабушки Симор, глядя прямо перед собой.

Фестусу Дерримену, к которому относились слова бабушки Симор, шел в это время двадцать третий год, и он был весьма недурен собой, если принять во внимание его гренадерский рост и необычайно яркий цвет лица и волос. Признаки бороды и усов обнаружились у него в самом раннем возрасте вследствие настойчивого употребления бритвы, когда в этом орудии не было еще ни малейшей необходимости. Храбрый мальчик скреб свой подбородок украдкой в беседке и в погребе, в дровяном сарае и в конюшне, в парадной гостиной и в коровнике, в амбаре и везде, где только мог, не будучи замеченным, пристроить треугольный осколок зеркала или воспользоваться импровизированным его подобием, прижав шляпу к наружной стороне оконного стекла. Теперь же, в результате этих усилий, стоило ему хотя бы один день не брать в руки вышеозначенный инструмент, с которым он так неосторожно шутил когда-то, и лицо его тотчас покрывалось как бы тонким слоем ржавчины, на второй день проступало нечто вроде золотистого лишайника, а на третий — огненно-рыжая щетина принимала уже такие угрожающие размеры, что позволять ей расти дальше было совершенно невозможно.

Две основные врожденные черты составляли его характер: хвастливость и сварливость. Когда Фестус, что называется, напускал на себя важность, то был заранее уверен, что его поведение и манера себя держать должны казаться окружающим забавными, но если его начинала мучить зависть и он становился придирчив и сварлив, у него хватало ума на то, чтобы довольно ловко поддеть и высмеять собеседника. Он нравился девушкам, но вместе с тем вызывал у них желание поддразнить его, и хотя знаки внимания этого колосса были им приятны, они никогда не упускали случая посмеяться над ним за спиной. Во хмелю (несмотря на свои юные годы, Фестус был не прочь приложиться к бутылке) он сначала становился очень шумлив, затем чрезмерно общителен и, в конце концов, неизменно нарывался на ссору. В детстве он был хорошо известен своей милой привычкой задирать ребятишек победнее и послабее его, отнимать у них птичьи гнезда, опрокидывать их тележки с яблоками или наливать им за шиворот воды, но его воинственное поведение мгновенно и разительно менялось, как только мать обиженного мальчика, размахивая метлой, сковородкой, шумовкой или любым иным подвернувшимся под руку орудием, появлялась на сцене. Тут он пускался наутек и прятался где-нибудь под кустом, или за вязанкой хвороста, или в канаве и ждал, пока опасность минует, а однажды даже залез в барсучью нору и с большим упорством и решимостью пробыл в этом положении почти три часа. Ни один другой мальчишка в приходе, кроме Фестуса, не мог принудить язык почтенных отцов и матерей изрекать такое количество бранных слов. Когда остальные подростки закидывали его снежками, он прятался в каком-нибудь укромном уголке, лепил снежок с камнем в середке и пользовался этим предательским снарядом для ответа на их любезности. Не раз он бывал крепко бит своими приятелями однолетками; при этом он орал благим матом, но все же, обливаясь слезами и кровью, надрываясь от крика, продолжал драться.

Он рано начал влюбляться, и к тому времени, когда ведется наш рассказ, успел испытать жестокие муки неразделенной страсти по меньшей мере тринадцать раз. Любить легко и беспечно ему было не дано: в любви он был суров, придирчив и даже неистов. Ни малейшей насмешки от предмета своего обожания он перенести не мог, испытывая подлинные муки, и впадал в ярость, если насмешки не прекращались. Он был тираном тех, кто смиренно склонял перед ним голову, нагл с теми, кто не желал признавать его превосходство, и становился вполне славным малым, когда у кого-нибудь хватало духу обращаться с ним как со скотом.

Прошла неделя, прежде чем пути Энн Гарленд и этого геркулеса скрестились вновь. Но вот однажды вдова снова начала поговаривать насчет газеты, и хотя это поручение было Энн очень не по душе, она согласилась выполнить его, так как миссис Гарленд настаивала на сей раз с необычным упорством. Почему мать стала придавать такое значение этим пустякам, было Энн совершенно непонятно, но она надела шляпку и отправилась за газетой.

Как она и ожидала, около перелаза через ограду, которым она пользовалась иногда, чтобы сократить путь, маячил Фестус, всем своим видом показывая, что дожидается ее. Увидав его, Энн пошла прямо, словно и не собиралась вовсе переходить за ограду.

— Разве вы не тут ходите? — спросил Фестус.

— Я решила пойти кругом, по дороге, — ответила Энн.

— Отчего же?

Энн промолчала, показывая, что не расположена к разговорам.

— Я хожу по дороге, когда роса, — промолвила она наконец.

— Сейчас нет росы, — упрямо сказал Фестус. — Солнце сушит траву вот уже часов девять кряду. — Секрет заключался в том, что тропинка была более пустынной и укромной, чем дорога, и Фестусу хотелось прогуляться с Энн без помех. — Но мне, конечно, нет до этого дела, ходите где вам нравится. — И, спрыгнув с перелаза, он направился в сторону усадьбы.

Энн, подумав, что ему и в самом деле безразлично, где она пойдет, избрала тот же путь, что и он, но тут Фестус обернулся и с победоносной улыбкой стал ее поджидать.

— Я не могу идти с вами, — непреклонно заявила Энн.

— Вздор, глупенькая вы девочка! Я провожу вас до поворота.

— Нет, прошу вас, мистер Дерримен! Нас могут увидеть.

— Ну-ну, к чему такая стыдливость! — сказал он игриво.

— Нет, вы знаете, что я не могу позволить вам идти со мной.

— А я должен.

— А я не позволяю.

— Позволяйте или не позволяйте, а я пойду.

— Значит, вы крайне неучтивы, и мне придется подчиниться, — сказала Энн, и в глазах ее блеснули слезы.

— Ой, ой! Стыд мне и позор! Клянусь честью, ни за что на свете больше этого не сделаю! — полный раскаяния, воскликнул молодой фермер. — Ну, полно, полно, ведь я же думал, что ваше «ступайте прочь», означает «пойдите сюда», как у всех прочих женщин, особенно вашего сословия. Откуда мне знать, что вы, черт побери, говорили всерьез?

Так как Фестус не трогался с места, Энн тоже стояла и молчала.

— Вижу, что вы чересчур уж осторожны и совсем не так добродушны, как я думал, — в сердцах проговорил Фестус.

— Право, сэр, я вовсе не хотела вас обидеть, — сказала Энн серьезно. — Но мне кажется, вы и сами понимаете, что я поставлю себя в ложное положение, если пойду вместе с вами в усадьбу.

— Ну да, так я и знал, так я и знал. Конечно, я простой малый из территориальной конницы, рядовой, так сказать, солдат, и нам известно, что думают о нас женщины: что мы дрянной народ, что с нами нельзя и поговорить, чтобы не потерять своего доброго имени, что с такими, как мы, опасно повстречаться на дороге, что мы, словно буйволы, вламываемся в дом, пачкаем на лестнице сапогами, обливаем столы и стулья вином и пивом, заигрываем со служанками, поносим все, что есть высокого и священного, и если до сих пор еще не провалились в тартарары, то только потому, что можем все же пригодиться бить Бонапарта.

— Право же, я не знала, что вы пользуетесь такой дурной славой, — сказала Энн просто.

— Вот как! Разве мой дядюшка не жаловался вам на меня? Вы же любимица этого славного благообразного дряхлого старикашки, мне это известно.

— Никогда не жаловался.

— Ладно, а что вы думаете о нашем славном трубаче?

Энн поджала губы, всем своим видом давая понять, что не намерена отвечать на этот вопрос.

— Ну ладно, ладно, я серьезно вас спрашиваю: правда ведь, Лавде славный малый, да и папаша его тоже?

— Не знаю.

— Ну и скрытная же вы, плутовка! Слова из вас не вытянешь! Что ни спроси, на все, верно, будет один ответ: «Не знаю». Уж больно вы скромны. Ей-же-ей, сдается мне, что некоторые девушки, даже если их спросить: «Согласны вы стать моей женой?» — тоже ответят: «Не знаю».

Яркий румянец, заигравший на щечках Энн при этих словах, и блеск глаз свидетельствовали о том, что под внешней сдержанностью, на которую так сетовал Фестус, скрывается весьма живая натура. Выразив свое мнение, Фестус шагнул в сторону, давая Энн пройти, и отвесил ей низкий поклон. Энн церемонно наклонила голову и проследовала мимо него.

Его поведение вызывало в ней сильнейшую досаду, так как она не могла освободиться от неприятного ощущения, что он никогда не позволил бы себе столь вольно обращаться с ней, будь у нее богатые и влиятельные родственники мужского пола, которые могли бы поставить не в меру пылкого поклонника на место. Вместе с тем и на этот раз, так же как и при прежних встречах с ним, она не могла не ощутить своей власти над ним, видя, как легко удается ей приводить его в раздражение или повергать в состояние благодушного самодовольства, и это сознание, что она может играть на нем, как на послушном инструменте, заставляло ее относиться к нему с насмешливой снисходительностью даже в те минуты, когда она давала ему резкий отпор.

Когда Энн пришла в усадьбу, старик фермер, как обычно, стал просить, чтобы она прочла ему то, что ему еще не удалось прочесть самому, и крепко сжимал газету в своей костлявой руке до тех пор, пока Энн не согласилась. Он усадил ее на самый твердый стул — сиди она на нем двенадцать месяцев кряду, и то ей, верно, не удалось бы нанести ему ущерба больше, чем на пенни, — и все время, пока сидела, склонившись над газетой, пытливо приглядывался к ней краешком глаза, и во взгляде его сквозило участие. Быть может, это было вызвано воспоминанием о той сцене, которую он наблюдал из слухового окна, когда Энн приходила за газетой прошлый раз. Племянник внушал старику ужас, повергал в трепет не только душу его, но и тело, и теперь Энн сделалась в его глазах такой же, как он, жертвой этого тирана. Поглядев на нее с лукавым любопытством минуту-другую, он отвел глаза, и когда Энн случайно посмотрела в его сторону, то, как всегда, увидела только его заострившийся синеватый профиль.

Она дочитала газету примерно до половины, когда за спиной у нее послышались шаги и дверь отворилась. Старик фермер съежился в своем кресле и, казалось, уменьшился на глазах; он был явно испуган, хотя и делал вид, что весь обратился в слух и не замечает появления непрошеного гостя. Энн же, почувствовав гнетущее присутствие Фестуса, умолкла.

— Прошу вас, продолжайте, мисс Энн, — сказал Фестус. — Я буду нем как рыба. — И, отойдя к камину, устроился поудобнее, привалившись к нему плечом.

— Читайте, читайте, душечка Энн, — сказал дядюшка Бенджи, делая сверхъестественное усилие, чтобы хоть наполовину унять охватившую его дрожь.

Теперь, когда у Энн появился второй слушатель, ее голос звучал гораздо тише: скромность не позволяла ей в присутствии Фестуса читать столь же выразительно, как прежде, когда ее ничто не смущало, а газета вызывала живой интерес, и тем не менее, сколь ни было это для нее тягостно, она продолжала читать, чтобы он не подумал, будто его появление ее взволновало. Она знала, что молодой фермер, стоя у нее за спиной, разглядывает ее: чувствовала, как его беспокойный взгляд скользит по ее рукам, плечам, шее. Чувствовал на себе его взгляд и дядюшка Бенджи, и после нескольких разнообразных попыток украдкой взглянуть на племянника потерял терпение и дрожащим голосом спросил:

— Ты хочешь мне что-нибудь сказать, племянничек?

— Нет, дядюшка, благодарю вас, ничего, — благодушно ответствовал Фестус, — Мне просто приятно стоять здесь, думать о вас и смотреть на волосы на вашей макушке.

Почувствовав себя при этих словах кроликом под ножом вивисектора, испуганный старик совсем сник в своем кресле, а Энн продолжала читать до тех пор, пока, к облегчению их обоих, бравому вояке не надоело это развлечение и он не покинул комнату. Скоро Энн дочитала статью до конца и поднялась со стула, твердо решив не приходить сюда больше, пока Фестус обретается в этих местах. Щеки ее запылали при одной только мысли, что он, уж конечно, будет подстерегать ее где-нибудь по дороге домой.

По этой причине, покинув дом, она не пошла обычным путем, а проворно обогнула дом с другой стороны, проскользнула между кустами у садовой ограды и, отворив калитку, вышла на старую проселочную дорогу, которая когда-то, в дни процветания усадьбы, представляла собой красивую, усыпанную гравием подъездную аллею. Когда окна старого дома скрылись из виду, Энн припустилась бежать что было духу и выбралась из парка со стороны, противоположной той, где пролегала дорога, ведущая на мельницу. Она и сама не могла бы объяснить, что заставило ее обратиться в бегство: просто стремление бежать было непреодолимо.

Теперь ей не оставалось ничего другого, кроме как взобраться на взгорье слева от лагеря и обойти весь лагерь кругом, все его расположения: пехоту, кавалерию, палатки маркитанток и фуражиров, — и спуститься к мельнице с другой стороны холма. Это огромное путешествие Энн проделала быстрым шагом, ни разу не обернувшись и стараясь избегать проторенных тропинок, чтобы не повстречаться с солдатами. И только спустившись в долину, она приостановилась, чтобы немного передохнуть, и пробормотала:

— Почему я так его боюсь, в конце-то концов? Он же мне ничего не сделает.

Когда она уже приближалась к мельнице, впереди нее на склоне холма появилась статная фигура в синем мундире и белых лосинах и, спустившись вниз, к деревне, и обогнув мельницу, остановилась у перелаза, которым всегда пользовалась Энн, когда возвращалась домой обычным путем. Подойдя ближе, Энн увидела, что это трубач Лавде, но в эту минуту ей не хотелось встречаться ни с кем, и она, быстро пройдя через садовую калитку, скрылась в доме.

— Энн, дорогая, как долго ты ходила! — воскликнула ее мать.

— Да, мама, я вернулась другой дорогой — вокруг холма.

— Зачем это?

Энн ответила не сразу: причина этого поступка и самой ей казалась слишком несущественной, чтобы в ней можно было признаться.

— Просто я хотела избежать встречи с одним человеком, который постоянно старается попадаться мне на пути, вот и все.

Ее мамаша выглянула в окно и, увидев Джона Лавде, сказала:

— А вот и он идет, должно быть.

Молодому человеку прискучило ждать Энн у перелаза, и он решил проведать отца, а проходя мимо дома, не удержался, чтобы не заглянуть в окно, и, увидав Энн и миссис Гарленд, улыбнулся им.

Энн так не хотелось упоминать Фестуса, что она позволила матери пребывать в заблуждении, а та продолжала:

— Что ж, ты права, дорогая. Держись с ним учтиво, но не больше. Я кое-что слышала о твоем другом знакомом, и полагаю, что ты сделаешь очень разумный выбор. От души буду рада, если дело у вас пойдет на лад.

— О ком вы говорите? — спросила изумленная Энн.

— О тебе и мистере Фестусе Дерримене, конечно. Тебе нечего от меня таиться, мне уже давно все известно. Бабушка Симор заходила к нам в прошлую субботу и сказала, что видела, как он провожал тебя через Парк-Клоус на прошлой неделе, когда я посылала тебя за газетой. Вот я и решила отправить тебя туда сегодня опять, чтобы вы могли встретиться.

— Так значит, вам вовсе не нужна была газета и вы только за этим гоняете меня к старику Дерримену?

— Его племянник очень красивый молодой человек и вроде не из тех, кто даст девушку в обиду.

— Да, вид у него бравый, — сказала Энн.

— Он сдал в аренду фригольдерскую ферму своего отца в Питстоке и живет вполне припеваючи на доходы от нее. А после смерти старика Дерримена к племяннику, конечно, отойдут и все его угодья. Он получит никак не меньше десяти тысяч фунтов одними только деньгами да еще шестнадцать лошадей, экипаж и тележку, пятьдесят молочных коров и штук пятьсот овец, никак не меньше.

Энн отвернулась и, вместо того чтобы сообщить матери, что бежала, словно испуганная серна, дабы уклониться от встречи именно с этим предполагаемым наследником, о котором она говорила, сказала только:

— Мама, мне все это совсем не по душе.