Старший трубач полка

Томас Харди (Гарди), 1880

1804 год. Великобритания готовится отразить вторжение французских войск. Прибрежные курортные городки превращаются в военные лагеря, боевые корабли сменили у причалов мирные прогулочные яхты. А простые обыватели продолжают жить как жили – и зажиточная вдова Марта Гарленд не является исключением. Больше всего она озабочена браком дочери – первой местной красавицы Энн, на руку и сердце которой претендуют сразу трое поклонников: оба сына соседа – старший трубач полка, серьезный и сдержанный Джон Лавдей, и его младший брат, веселый и общительный моряк Боб, – и напыщенный, трусоватый и фатоватый дворянин Фестус Дерриман. Однако гордая Энн пока медлит отдать предпочтение кому-то из влюбленной троицы…

Глава 9

Трубач-драгун оказывает Энн любезность

С того дня никакая сила не могла заставить Энн сделать хоть шаг в сторону усадьбы: слишком велик был ее страх при мысли о возможной встрече с молодым Деррименом, — а через несколько дней по деревне прошел слух, что старик фермер, дабы переменить обстановку и с недельку отдохнуть, отправился по настоянию своего племянника на расположенный неподалеку морской курорт, ежегодно посещаемый королем. Это был в высшей степени неожиданный поступок со стороны дядюшки Бенджи, который уже долгие годы ни днем, ни ночью не покидал усадьбы, и Энн без труда вообразила, как надо было застращать старика, чтобы подвигнуть его на такой шаг. Она представляла себе, как тяжко будет несчастному старику в сутолоке шумного морского курорта, и от души надеялась, что с ним не случится там никакой беды.

Теперь Энн почти все время проводила дома или в саду. Порой из лагеря до нее доносились звуки трубы: «Та-та-та-та-а!» Это трубачи посылали свои разнообразные и хитроумные приказы: «Седлать!», «Задать корму!», «В стойла!», «На плац!» — и она дивилась тому, как ловко старший трубач Лавде обучил своих солдат выводить эти коротенькие красивые сигналы.

Как-то утром, на третий день после отъезда дядюшки Бенджи, Энн, совершая свой туалет, услышала, как обычно, топот копыт: конница спускалась к водопою у мельницы, — затем среди ставших уже привычными для ее слуха плеска и шума различила легкий стук в окно, словно бы по стеклу провели прутиком или хлыстом. Энн прислушалась, и стук повторился.

Так как из всех драгун полка один только Джон Лавде мог знать, в какой комнате она спит, Энн решила, что эти сигналы исходят от него, и была несколько удивлена, что он позволил себе столь фамильярную выходку.

Накинув на плечи красную шаль, она подошла к окну, тихонько приподняла край занавески и выглянула наружу, как делала это уже много раз. Она знала, что, только стоя под самым окном, кто-нибудь мог увидеть ее, но случилось так, что на этот раз кто-то действительно стоял под самым окном. Шум, услышанный Энн, произвел не драгунский полк, в котором служил Джон Лавде, а эскадрон йоркских гусар, совершенно не подозревавших о ее существовании. Напоив лошадей, они все уже проследовали дальше, и вместо них Энн увидела Фестуса Дерримена: он был в штатской одежде и верхом; конь его стоял по брюхо в воде. Спасаясь от стремительного потока, грозившего отнести его вместе с конем к глубокой мельничной запруде, Фестус сидел, задрав пятки на седло. Не могло быть сомнения в том, что именно он, и никто другой, постучал в ее окно, ибо в эту минуту он поднял глаза и их взгляды встретились. Фестус громко расхохотался и снова стукнул хлыстом по стеклу. В эту минуту появились драгуны и начали, гарцуя, строем спускаться по склону. Энн невольно задержалась на минутку у окна, чтобы поглядеть, как они пройдут, но тут же внезапно отпрянула назад, уронила занавеску и, стоя посреди пустой комнаты, залилась румянцем. Ее увидел не один только Фестус Дерримен: Джон Лавде, спускавшийся верхом с холма, с трубой через плечо, обернулся и, увидев Фестуса под самым окном спальни Энн, был, по-видимому, немало поражен этим зрелищем.

Такое нечаянное стечение обстоятельств чрезвычайно раздосадовало Энн, и она не подошла больше к окну, пока драгуны не отъехали на большое расстояние; тут она услышала, что и конь Фестуса выбирается на берег. Когда Энн снова взглянула в окно, там уже не было никого, кроме мельника Лавде, который в эти утренние часы обычно выходил в сад, чтобы перекинуться словечком с солдатами, из коих многие были уже ему знакомы, причем круг знакомств день ото дня расширялся, так как мельник весьма щедро раздавал кружки веселого доброго эля всем воинам, проезжавшим или проходившим мимо.

После обеда Энн пошла в соседний, Спрингхемский, приход на крестины, рассчитывая возвратиться домой засветло, однако к вечеру начал накрапывать дождь, и хозяева уговорили ее остаться у них переночевать. Поколебавшись немного, она приняла их радушное предложение, но в десять часов вечера, когда все уже собирались отправиться на боковую, раздался легкий стук в дверь. Засовы были сняты, дверь отворилась, и все увидели в полумраке мужскую фигуру.

— Не здесь ли мисс Гарленд? — спросил нежданный посетитель, и Энн затаила дыхание.

— Здесь, — настороженно ответил хозяин.

— Ее матушка очень беспокоится, не случилось ли с ней чего. Мисс Энн обещала ведь вернуться домой.

У Энн отлегло от сердца: то был не Фестус Дерримен — она узнала голос Джона Лавде.

— Да-да, мистер Лавде, я обещала, — сказала она, подходя ближе, — но пошел дождь и я решила, что мама догадается, почему я не вернулась.

На это Лавде как-то не совсем уверенно ответил, что в лагере и на мельнице так только — покрапало самую малость, а дождя по-настоящему не было, и потому миссис Гарленд порядком встревожилась.

— И она попросила вас пойти за мной? — спросила Энн.

Именно этого вопроса и страшился трубач всю дорогу, пока шел сюда.

— Да нет, она не то чтобы прямо так попросила, — ответил он с запинкой, но все же давая понять, что миссис Гарленд некоторым образом выразила такое желание.

На самом же деле миссис Гарленд ни словом с ним не обмолвилась. Когда дочь не вернулась домой, она поделилась своим беспокойством с мельником, а тот постарался ее уверить, что бесценная ее дочка, вне всякого сомнения, цела и невредима. Джон слышал этот разговор и решил на свой страх и риск попытаться рассеять страхи миссис Гарленд, благо его отпустили из лагеря на весь вечер. С той минуты, когда увидел утром под окном у Энн Фестуса Дерримена, Джон больше не знал покоя и сейчас горячо желал только одного: чтобы девушка разрешила проводить ее домой.

Смущенно переминаясь с ноги на ногу, он высказал это смелое предложение, и Энн тотчас решила, что так и сделает. Пожалуй, Джон Лавде был единственным человеком на свете, от которого она охотно готова была принять услугу такого рода. Он был сыном их ближайшего соседа, и его бесхитростное простодушие с первой же минуты расположило Энн к нему.

Когда они уже шли рядом, она сказала деловым тоном, давая понять, что, принимая предложение Джона, не руководствовалась никакими романтическими побуждениями:

— Мама, верно, очень беспокоилась обо мне?

— Да, она была немного встревожена, — ответил Джон, однако совесть заговорила в нем и он тут же выложил все начистоту — Я знаю, что она беспокоилась, потому что мне сказал отец. Сам-то я ее не видел. Правду сказать, она и не знает, что я пошел за вами.

Теперь Энн все поняла, но не рассердилась на Джона. Да и какую женщину могло бы это рассердить? Они продолжали идти молча; старший трубач почтительно держался на ярд справа от Энн, сохраняя эту дистанцию с такой скрупулезной точностью, словно какая-то невидимая преграда мешала ему приблизиться. Энн, чувствуя в этот вечер особенное к нему расположение, заговорила снова:

— Я часто слышу, как ваши трубачи дают сигналы. Мне очень нравится, как они трубят.

— Ничего трубят, но могли бы и лучше, — сказал Джон, считая неприличным слишком расхваливать то, к чему сам приложил руку.

— Это вы научили их?

— Да, обучал их я.

— Должно быть, очень, очень трудно добиться, чтобы они начинали и заканчивали одновременно, секунда в секунду. Кажется, будто это один человек трубит. Как случилось, что вы стали трубачом, мистер Лавде?

— Да как-то так вышло, само собой. Началось, когда я был еще мальчишкой, — ответил Джон, в котором этот трогательный интерес к его особе вызвал неудержимое желание излить душу. — Я вечно делал дудки из бумаги, из бузины и даже не поверите, из стеблей жгучей крапивы. У отца было небольшое ячменное поле, и вот он, отправив меня стеречь его от птиц, как-то раз дал мне старый рожок, чтобы их отпугивать, а я научился так дудеть в этот рожок, что меня было слышно за милю. Тогда отец купил мне кларнет, а когда я научился на нем играть, взял напрокат серпент. Потом я довольно сносно научился играть и на бас-трубе. Так что, когда попал в армию, меня тут же определили учиться на трубача.

— Ну разумеется.

— Но иной раз я все-таки жалею, что попал в армию. Отец дал мне возможность учиться, а ваш отец научил рисовать лошадей — на грифельной доске. В общем, мне кажется, я мог бы достичь большего.

— Как? Вы знали моего отца? — удивилась Энн, осознав, что Джон пробуждает в ней все больший интерес.

— Да, я хорошо его знал. Вы были совсем крошка тогда и плакали, бывало, когда мальчишки постарше глядели на вас и, как водится, делали страшные глаза. А сколько раз стоял я возле вашего папаши и смотрел, как он работает. Вы, верно, совсем его не помните, а я помню!

Энн молчала задумавшись. Луна выглянула из-за туч и заиграла на влажной листве, а шпоры трубача и пуговицы на его мундире засверкали, как маленькие звездочки.

Когда они подошли к ограде оксуэллского парка, Джон спросил:

— Хотите пройти через усадьбу, или обойдем кругом?

— Мы можем пройти здесь, тут ближе.

Они вступили в парк, подошли по заросшей травой аллее почти к самому дому, свернули на тропинку, ведущую в деревню, и тут услыхали шум, голоса, громкие восклицания, которые доносились из темного здания, мимо которого проходили.

— Что там такое? — встревожилась Энн.

— Не знаю, — ответил ее спутник. — Пойду посмотрю.

Он обошел высохший, заросший кресс-салатом и сорняками пруд, который служил когда-то рыбным садком, по дренажной трубе переправился через едва заметный, но еще сочившийся ручеек и приблизился к дому. Оттуда несся нестройный шум, и любопытство заставило Джона обогнуть угол дома с той стороны, где окна были расположены ниже, и сквозь щель в ставнях заглянуть внутрь.

Он увидел комнату, в которой всегда обедал хозяин дома и которая по обычаю называлась парадной гостиной; там за столом сидело около дюжины молодых людей в форме территориальной конницы, и среди них — Фестус. Они пили, хохотали, пели, стучали кулаками по столу — словом, веселились вовсю, производя дикий шум. В неплотно прикрытое окно порывами задувал ветер, колыхая пламя свечей, и они оплывали, одеваясь в причудливые струящиеся одежды, словно в саван, и горели коптящим желтым пламенем, тускнея от нагара своих толстых черных фитилей. Один из бражников, видимо, сильно захмелев, заливался пьяными слезами, обхватив за шею соседа. Другой произносил какую-то бессвязную речь, которой никто не слушал. У одних лица побагровели, у других казались желтыми, как воск; одни клевали носом, другие были чрезмерно возбуждены. Только Фестус пребывал в обычном для него состоянии и, сидя во главе стола, огромный, грузный, с выражением довольства и превосходства наблюдал за своими захмелевшими приятелями и, казалось, торжествовал. Джон услышал, как один из пирующих кликнул служанку дядюшки Бенджи — молодую женщину, племянницу Энтони Крипплстроу; в руки ей насильно сунули скрипку и заставили извлекать из этого инструмента какие-то нестройные звуки.

Видимо, молодой Дерримен ухитрился выжить из дому своего дядюшку для того, чтобы распоряжаться там по своему усмотрению. Присматривать за домом было поручено Крипплстроу, и для Фестуса не составило особого труда отобрать у этого преданного слуги все ключи, какие ему потребовались.

Джон Лавде отвернулся от окна и поглядел на залитую лунным светом дорожку, где стояла, поджидая его, Энн. Затем он снова заглянул в окно и снова перевел глаза на Энн. Сейчас ему явно представлялся случай, действуя в своих интересах, разоблачить перед Энн Фестуса, к которому он начинал испытывать довольно сильную неприязнь.

«Нет, не могу я так поступить, — сказал он самому себе. — Низко это — действовать за его спиной. Пусть все идет своим чередом».

Он отошел от окна и увидел, что Энн, которой прискучило ждать, тоже переправившись через ручей, идет к нему.

— Что там за шум? — спросила она.

— У них гости, — ответил Лавде.

— Гости? Но ведь старика Дерримена нет дома, — возразила Энн и, пройдя мимо молчавшего Джона, направилась к окну, из которого струился свет.

Он увидел ее лицо в узкой полосе света; девушка на мгновение замерла на месте и тотчас поспешно отступила от окна, а через минуту вернулась к нему.

— Пойдемте.

Тон, каким это было сказано, заставил Джона подумать, что Энн неравнодушна к Дерримену, и он печально заметил:

— Вы сердитесь на меня за то, что я подошел к окну и будто предложил последовать моему примеру?

— Вот уж нисколько, — сказала Энн, сразу поняв его ошибку и досадуя на него за то, что так плохо читает в ее сердце. — По-моему, всякий бы это сделал, услыхав такой шум.

Снова наступило молчание.

— Дерримен трезв как стеклышко, — заметил Джон, когда они пошли дальше. — Это остальные шумят.

— Трезв он или пьян, меня это нисколько не интересует, — сказала Энн.

— Да, конечно. Я понимаю, — сказал трубач, расстроенный ее несколько резким тоном, и в голове его прозвучало невольное сомнение в правдивости ее слов.

Они еще стояли в тени дома, когда на дороге появились какие-то люди. Джон хотел было, не обращая на них внимания, продолжить путь, но Энн, смущенная тем, что ее могут увидеть наедине с мужчиной, который не является ее нареченным, сказала:

— Мистер Лавде, обождем здесь минутку: пусть они пройдут.

Вскоре стало видно, что приближаются двое: один ехал верхом на пегой лошади, другой шагал рядом. Возле дома они остановились, всадник слез с лошади и стал препираться со своим спутником — по-видимому, из-за денег.

— Так это же старый мистер Дерримен вернулся домой! — воскликнула Энн. — Он, верно, взял напрокат эту лошадь — она на курорте таскает купальную будку. Подумать только!

Джон и Энн не успели отойти далеко от дома, когда фермер и его спутник закончили свой спор, после чего последний взобрался на лошадь и легким галопом поскакал прочь, а дядюшка Бенджи весьма проворно направился к дому; впрочем, едва он заметил Джона и Энн, как шаги его замедлились. Они подошли ближе, и он узнал Энн.

— Как же это вы так быстро расстались с эспланадой короля Георга, мистер Дерримен? — спросила Энн.

— Быстро? Еще бы! Разве я могу жить в таком разорительном месте, — ответил фермер. — Там ежеминутно приходится запускать руку в кошелек: шиллинг за это, полкроны за то. Съешь одно-единственное яйцо или какое-то несчастное яблочко-падалицу, и уже, пожалуйста, плати! Пучок редиски — полпенни, а кварта сидра — добрых два пенни три фартинга, никак не меньше. Даром — ничего! Даже за то, чтобы добраться домой на этой кляче, пришлось заплатить шиллинг, а ведь сколько во мне веса? Не больше чем на пенни. Это животное меня и не почувствовало. Ну, на подметках я, скажем, пенни сэкономил, пусть так, да зато седло оказалось такое твердое, что мои самые лучшие панталоны протерлись на заду по меньшей мере пенни на два. Нет, пребывание здесь короля Георга погубило этот город для всего прочего населения. Да к тому же еще мой племянничек обещался приехать туда завтра проведать меня — значит, останься я там, пришлось бы мне его принимать. Эй, что это там такое?

Из дома донеслись крики, и Джон сказал:

— Тут ваш племянник, и у него гости.

— Мой племянник здесь? — ахнул старик. — Дорогие мои, проводите меня хотя бы до дверей… Я хочу сказать… Хи… хи… Ну, просто составьте мне компанию! Ах ты, господи, а я-то думал, что у меня дома тихо-мирно, как в церкви!

Они подошли к дому, и, когда старик фермер заглянул в окно, у него отвисла челюсть и рот принял квадратную форму, а пальцы от ужаса растопырились.

— Они пьют из моих лучших серебряных кубков, которыми я никогда не пользовался! Они пьют мое крепкое пиво! И толстые свечи оплывают совершенно зря, а я вот уже полгода не зажигал никаких, кроме самых тоненьких!

— Так вы, значит, не знали, что он здесь? — спросил Джон.

— Да нет же! — сказал фермер, покачивая головой. — Ничего я, горемыка, не знал! Слышите, как они там звенят самыми лучшими моими кубками, словно это оловянные кружки! И стол небось исцарапали, и стулья расшатали! Гляньте, как они раскачиваются на задних ножках стульев, — ведь для стула это гибель! Вот когда я помру, интересно, где он найдет другого старика, который бы ему все это позволил, и дал бы ломать свое добро, и напускать полный дом головорезов, и ставить им даровую выпивку!

— Товарищи и однополчане! — говорил между тем Фестус, обращаясь к захмелевшим фермерам и йеменам, которых потчевал. — Мы с вами поклялись дружно смотреть опасности и смерти в глаза, а теперь так же дружно разделим ложе мира и покоя. Вы останетесь здесь на ночь, ибо час уже поздний. Эта старая скупая ворона — мой дядюшка — позаботился о том, чтобы в его доме нельзя было отдохнуть с удобством, но, в конце концов, вы как-нибудь устроитесь на диванах и креслах, если нам не хватит кроватей. А мне уж не до сна. Я предаюсь меланхолии! Одна дама, признаюсь вам, завладела моим сердцем, а я завладел сердцем этой дамы. Это самая обыкновенная девушка… я хочу сказать — в глазах других, но для меня она — все. Эта крошка явилась предо мной и покорила меня. Мне полюбилась эта простая девушка! Я, понятное дело, должен был бы искать себе подругу в более высоких сферах, но что с того? Значит, такова судьба, это случалось и с самыми великими людьми.

— Как же ее имя? — спросил один из бравых вояк (проще говоря, Стаб из Дудл-Холла), чья голова время от времени склонялась то на один эполет, то на другой, а глаза скашивались к носу, как это бывает у сильно переутомленных солдат.

— Ее имя… оно начинается на букву «Э», потом следует «Н»… Нет, черт побери, я не открою вам ее имени! Скажу только, что она живет не за тридевять земель отсюда, и таких красивых лент, как у нее на шляпках, вам еще никогда не доводилось видеть. Что говорить, я проявляю слабость! Она бедна, а я богат. Но все равно: я не могу совладать с собой, я обожаю эту девушку!

— Пойдемте отсюда, — сказала Энн.

— Прошу вас, не покидайте бедного старика, не уходите, пока я не войду в дом! — взмолился дядюшка Бенджи. — Или хотя бы не отходите далеко, чтобы можно было вас кликнуть. Станьте вон за теми деревьями, а я постараюсь не обеспокоить вас.

— Я могу побыть с вами еще полчаса, сэр, — сказал Джон. — А потом должен поспешить в лагерь.

— Очень хорошо, спрячьтесь за деревьями, — сказал дядюшка Бенджи. — Я не хочу злить этих молодчиков!

— Вы можете обождать минутку, пока он войдет в дом? — спросил трубач, когда они с Энн отошли от старика.

— Я бы хотела вернуться домой, — взволнованно сказала Энн.

Когда же они укрылись за деревьями и дядюшка Бенджи остался один, он, к немалому их изумлению, испустил отчаянный вопль, значительно, казалось бы, превосходящий возможности его легких.

— Караул, на помощь! Караул, на помощь!.. — завопил он, а затем быстро юркнул за угол дома.

Дверь отворилась, и вся компания вместе с Фестусом высыпала на лужайку.

— Наш долг — помогать попавшим в беду, — сказал Фестус. — Кто тут звал на помощь?

— Крик доносился с той стороны, — сказал один из гостей.

— Нет, отсюда, — сказал другой.

Тем временем дядюшка Бенджи выглянул из-за своего укрытия, проворно, словно шустрый мальчонка, подскочил к открытой двери и скользнул внутрь. В ту же секунду дверь захлопнулась, и Энн услышала, как он запирает ее изнутри и задвигает болты и засовы. Однако никто из бражников ничего не заметил, и, помедлив немного, они направились прямо туда, где стояли Джон и Энн.

— Помощь не заставила себя ждать, друзья, — сказал Фестус. — Вы нас не бойтесь, мы все — слуги короля.

— Благодарю вас, — сказал Джон, — мы тоже никому не делаем зла. — Он коротко объяснил, что на помощь звали не они, а какой-то попавший в беду путник, и повернулся, чтобы вместе с Энн продолжать свой путь.

— Так это же она! Клянусь жизнью, это она! — воскликнул Фестус, только теперь узнав Энн. — Моя красавица, я не расстанусь с вами, пока не доставлю вас благополучно к порогу вашего драгоценного жилища.

— Благодарю вас, этого не требуется, — учтиво, но твердо сказал Лавде, — она доверилась мне.

— Эй, ты! Будь моя сабля при мне, я бы тебе…

— Бросьте, — сказал Джон, — я не хочу с вами ссориться. Пусть дама решит сама. Кто ей больше по душе, тот и проводит ее домой. Кому идти с вами, мисс Энн?

Энн предпочла бы отправиться домой одна, но, взглянув на этих молодцов, едва державшихся на ногах, решила, что лучше все-таки иметь возле себя защитника, однако была в затруднении, как отдать предпочтение одному, не обидев другого и не вызвав ссоры.

— Вы оба должны проводить меня, — искусно вышла она из положения. — Пойдете, как два телохранителя, у меня по бокам, но если поведете себя неучтиво по отношению друг к другу, я никогда больше не скажу с вами ни единого слова.

Оба приняли ее условие, а остальные бражники, которые в это время подошли ближе, заявили, что пойдут тоже — сзади, в виде арьергарда.

— Отлично, — сказала Энн. — А теперь ступайте, наденьте ваши шляпы и не заставляйте себя долго ждать.

— Ах да, наши шляпы… — пробормотали эти молодцы, чьи разгоряченные головы не ощущали ночной прохлады.

— Только не уходите, пока мы не вернемся, мы живо! — озабоченно проговорил Фестус.

Энн и Джон заявили, что не уйдут, и Фестус вместе с оравой своих гостей поспешил обратно в дом.

— Ну а теперь бежим отсюда, — сказала Энн, когда кавалеристы уже не могли ее услышать.

— Но мы же обещали подождать! — удивленно сказал трубач.

— Обещали подождать! — негодующе воскликнула Энн. — Кто это станет держать слово, данное такой пьяной ораве! Поступайте как знаете, а я ухожу.

— Все-таки как-то нечестно обманывать этих ребят, — неуверенно проговорил Джон и оглянулся, но Энн его больше не слушала и, выйдя из-за деревьев, вскоре скрылась во мраке.

А Фестус и его приятели подошли тем временем к двери, которая, к их удивлению и досаде, оказалась запертой изнутри, и принялись стучать кулаками и колотить ногами в почтенное старинное здание, пока в одном из верхних окон не показалась голова старика, увенчанная ночным колпаком с кисточкой на макушке, а вслед за головой — и плечи, прикрытые чем-то белым — по-видимому, ночной рубашкой (в действительности это была простыня, наброшенная поверх кафтана).

— Ай-ай-ай, как же вам не стыдно поднимать такой шум и гвалт под дверью старика, — притворно зевая, произнес дядюшка Бенджи. — Что это на вас напало, зачем вы поднимаете честных людей с постели среди ночи?

— Пусть меня повесят!.. Да это же дядюшка Бенджи! — воскликнул Фестус. — Хо-хо-хо! Дядюшка, что за чертовщина! Это я, Фестус, впустите меня в дом.

— Э, нет, шалишь, больно ты хитер, братец, не знаю, кто ты такой есть, — самым невинным тоном воскликнул дядюшка Бенджи. — Мой дорогой племянничек, дорогой мой мальчик находится сейчас за много миль отсюда у себя в казарме и крепко спит, как и положено доброму солдату в такой поздний час. Нет, дружище, сегодня этот номер у тебя не пройдет, нет-нет.

— Да клянусь спасением души, это же я! — вскричал Фестус.

— Нет-нет, сегодня этот номер не пройдет, братец, нет, сегодня не пройдет! Энтони, подай-ка мне мой мушкетон, — сказал старик, отвернувшись от окна и адресуясь к пустой комнате.

— Давайте ломать ставни! Полезем через окно! — предложил один из гостей.

— Клянусь честью, мы это сделаем! — воскликнул Фестус. — Ну и сыграл же с нами старик шутку?

— Надо найти камень потяжелее, — пробормотал другой бражник, шаря возле стены дома.

— Нет, постой, постой, — сказал Фестус, напуганный этой воинственностью, которую сам же и породил. — Я совсем позабыл про его припадки. Если мы доведем его до умоисступления — а ему это раз плюнуть, — он еще, чего доброго, возьмет и отправится на тот свет, и тогда уж получится вроде как убийство. Друзья, нам придется удалиться! Впрочем, нет, мы можем обосноваться на сеновале. Положитесь на меня, я это мигом устрою. На карту поставлена наша честь. А теперь идемте, проводим мою красотку домой.

— Мы не можем, у нас нет шляп, — заметил один из солдат, известный у себя на ферме в Макл-Форде под именем Джейкоба Ноакса.

— Да, это верно: без шляп нельзя, — подтвердил Фестус, сразу впадая в уныние. — Но я должен пойти объяснить ей причину. Она влечет меня к себе, невзирая ни на что.

— Она ушла. Я видел, как она бежала через парк, когда мы колотили в дверь, — сказал еще кто-то.

— Ушла! — воскликнул Фестус, мгновенно стряхивая с себя меланхолию и скрежеща зубами. — Это он, мой противник, увлек ее за собой! Но я богат и езжу на собственном коне, а он беден и ездит на лошади короля! Ну, попадись мне только этот малый, этот рядовой солдатишка, этот простолюдин, я ему…

— Что? Продолжайте! — сказал трубач, выступая вперед из-за его спины.

— Я… — вздрогнув и оборачиваясь назад, проговорил Фестус, — я пожму ему руку и скажу: «Храни ее! Если ты мне друг, храни ее от беды!»

— Доброе пожелание. И я его исполню, — с жаром сказал Джон.

— А теперь — на сеновал, — объявил Фестус своим приятелям.

Тут все они без лишних церемоний покинули Джона, даже не пожелав доброй ночи, и направились к сеновалу. А Джон выбрался из парка и стал подниматься по тропе, ведущей к лагерю, глубоко опечаленный, что дал Энн повод к неудовольствию, и уверенный, что рядом со своим состоятельным соперником немногого стоит в ее глазах.