Реестр Эпизодического Счастья

Тимофей Чернавин

Автобиография петербургского композитора и исполнителя Тимофея Чернавина рассказывает о творческом пути музыканта: от мальчика из неблагополучной семьи до знаменитого артиста Северной столицы. Что есть путь к славе, и так ли он безоблачен, как представляют его мечтатели? Автор делится множеством интересных историй, героями которых являются известные личности; анализирует время на стыке веков; рассказывает о сложной, но увлекательной гастрольной жизни постсоветских эстрадных артистов.

Редактор Светлана Кулик

Корректор Светлана Кулик

© Тимофей Чернавин, 2021

ISBN 978-5-0050-2509-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Снова было не заснуть — одолел очередной простудный вирус, принесённый сыном из школы. Я ворочался и начал прогонять в памяти всю свою жизнь по годам. С целью умозаключить: а как часто, в принципе, я был по-настоящему счастлив за свои сорок четыре с половиной года? И вообще — можно ли эту часть жизни (считай, уже больше половины ушло нашему телезрителю в Ростов-на-Дону) назвать счастливой? Да и как расценивать это понятие — СЧАСТЬЕ, если ОНО — проскальзывает лишь эпизодически?..

* * *

Детство… Сложно назвать его счастливым. Я жил в ленинградской коммуналке, где, как водится, обитала семья алкоголиков. Более того, это был известный на всю округу алкопритон. Попойки не прекращались ни днём, ни ночью. Владелицей «салона» была «тётька Машка» — известная на всю округу алкоголичка. Поток алкоживотных (людьми их назвать — язык не поворачивается) не иссякал круглосуточно. Вонища из их комнаты стояла невообразимая и распространялась на всю квартиру. По прошествии пяти лет с тех пор, как они покинули расселённую коммуналку, когда я, будучи уже молодым человеком, зашёл в ту комнату, моему удивлению не было предела: алкоголический смрад не выветрился ни на йоту. Животные часто валялись в отключке в общественном туалете. Зайти туда через лужу зловонной жидкости было невозможно — я до сих пор в подробностях помню этот запах — ничего более отвратительного я в своей жизни не слышал.

Однажды 4-х летним ребёнком мама купала меня в ванной. Вдруг сорвался крючок — и в ванную комнату ворвались двое. Алкосамец избивал животное по кличке Машка. «Тётька Машка» для спасения своей сущности не нашла ничего лучше, как плюхнуться в ванночку, где я купался, и издавать истошные вопли. Но животное мужеского пола, невзирая на присутствие мамы и ребёнка, продолжало методично избивать орущую предсмертным криком алкосамку. Полученный шок от увиденного не проходил ещё долго…

Возвращаясь из школы, я любил поесть пирожков у метро «Василеостровская». Ну, помните, с мясом — 11 копеек, с рисом — 10, с повидлом — 7. И вот, однажды, я увидел передвижной лоток, за которым стояла и продавала пирожки знакомая женщина в грязном фартуке. Это была тётька Машка. Больше я пирожков с лотков никогда не ел.

Город Орёл. Июнь. 1980 год. Дедушка (папа отца) обещал наутро купить детский велопедальный автомобиль, типа «Москвич». Я проснулся рано, утреннее солнце заливалось за шторы, а попугай Кеша молвил: «Кеща — хорощий… Хорощий…». Да, всё тело наполнилось невероятным счастьем. Этот момент запомнился навсегда. И самое интересное — он длился дольше всего: от момента пробуждения, завтрака, до похода с дедушкой по июньскому цветущему Орлу в магазин детских игрушек за этой машинкой. Больше такого я уже никогда не испытывал. Этот фрагмент смело можно внести в мой личный «реестр» эпизодического счастья (РЭС) под №1.

Евпатория. Июль. 1982 год. Отдыхал с новой семьёй отца. Папа руководил ресторанным ансамблем и снимал деревянный домик недалеко от моря. Мы сдружились с дочкой его второй жены от первого брака: катались на надувных матрасах по небольшим волнам евпаторийских мелей, прыгали в море под ливнем, ездили на тогда ещё новёхоньких маленьких трамвайчиках, что перепускали друг друга на «полукольцах»… Можно было бы внести эти моменты в РЭС? Можно! Если бы не одно «но».

В начале августа в домик отца неожиданно постучала моя мама. Она была настроена решительно: с развода прошло ещё не так много времени, и у неё возникло желание вернуть всё на круги своя. Я стал разменной монетой в её борьбе за бывшего мужа. Из семьи отца я был забран. Жили мы теперь с мамой в какой-то съёмной комнате в жёлтых двухэтажных домах, о которых говорят: «строили пленные немцы». Я прибегал к папе, потом шёл к маме. Это было невыносимо. На пляже я отдыхал сначала с матерью — и тут же переходил к папиной семье, которая располагалась, как правило, неподалёку (мама нарочно изыскивала места их отдыха).

Видимо, далеко не утраченные формы моей красивой мамы действия не возымели, и я был послан в один из предотъездных августовских вечеров с запиской в дом отца. Любопытство ребёнка одержало верх, и я развернул на полдороги послание, прочитав некий стих о бое быков. Насколько я понял, смысл произведения в том, что «тореадор готов простить непокорного быка, если тот придёт с повинной головушкой». Отец с его новой женой приняли «почту» и пробыли некоторое время на веранде, думая над ответом. Затем я понёс «свиток» обратно, снова по дороге его развернув. Там, нарочито кривыми «печатными» буквами было начертано кое-что неприличное. В общем, конкретный матерный отсыл…

Мать пришла в негодование: потребовала собрать все игрушки, что подарил мне папа (отделив их от дедушкиных подарков), и при его новой жене поставить в центр комнаты со следующим текстом: «Ты мне школьную форму не купил — так не нужны мне твои игрушки!»

…получился увесистый целлофановый мешок, который я и потащил к домику отца. Надо было просто всё это выкинуть, но я был слишком мал для таких здравых решений и просто оставил злополучный мешок возле деревянного заборчика того домика…

— Ну что, ты сделал всё, как я сказала? — спросила заплаканная «тореадорша».

— Да, — соврал я.

Увы, ни один момент из евпаторийских каникул в РЭС я занести не могу.

Все детские эпизоды каких-то не то чтобы «реестровых», но таких — «стандартных» счастливых предвкушений я бы поделил на две группы: 1) ожидание каникул; 2) ожидание начала учёбы (в том смысле, что увижу своих школьных и дворовых друзей-приятелей). Особенно медленно тянулись последние учебные предканикульные дни. Настолько, что я ездил на метро до упразднённого ныне Варшавского вокзала, откуда отходил поезд в областной городок к бабушке, и гулял там, мечтая о пусть не скором, но «когда-нибудьшним» отъезде. Это было одним из моих развлечений, можно так сказать. Сродни тому, как холодными зимними тёмными вечерами я садился на боковое переднее сиденье ЛиАЗа и просто катался по маршруту, прижимаясь щекой к кабинному окошку и греясь у тёплого двигателя.

Мама подложила мне хо-орошую свинью, отдав меня в школу с углубленным изучением английского с шести лет, дабы я «до армии поступил в институт». В нашем классе учились дети, которых отдали с семи, а то и с восьми лет. Результат: жёсткая неуспеваемость плюс некоторое неприятие коллективом: уже все кабаны, а я ещё мелкаш (хоть и «вымахал» в итоге средним росточком — 1м 80 см). Увы, к классу шестому я уже стал изгоем, и не только из-за роста и неуспеваемости… В той школе учились, в основном, дети «шишек»: у большинства были кассетные а то и двухкассетные мафоны, фирменные джинсы, кроссовки, модельки иностранных машинок, импортные жвачки… Почти все дети жили в отдельных квартирах, некоторые даже в новостройках (по тем временам новостройки казались чем-то запредельным и невероятно модным). Я же был из неполной семьи. Безотцовщина. Жил в 13-метровой коммунальной комнатушке в историческом центре на Васильевском острове (в клоаке обитало ещё четыре семьи) с матерью, вкалывающей на двух работах. Даже на школьные дискотеки приходил в синих форменных брючках и ботинках «прощай, молодость». Вырезал из картона солдатиков, разрисовывал получившихся уродцев, чем придётся, и клеил их на подставки. Наборы красных конников, зелёных пограничников, больших синих матросов и глянцевых пластиковых атакующих бойцов ВОВ у меня, конечно, были. Но покупку даже этих игрушек нужно было жёстко заслужить, как и поесть в кафе-мороженое. А типовые советские модельки 1:43 мне дарили, в основном, на дни рождения. Они стоили от трёх с половиной до десяти советских рублей. Для человека со средней зарплатой в 120 рублей — суммы ощутимые…

Пионерские лагеря с пружинными железными кроватями и зарницами, первомайские демонстрации… Не знаю. Всё это, конечно, местами радовало, но не дотягивало до того, первого «орловского» утреннего ощущения, когда дедушка обещал купить самодвижущуюся машинку типа «Москвич» — и ты просыпаешься…

Мама увлеклась театрами, таскала меня с собой. Ну и мука… Если только не детский спектакль. Мороженое-то тебе в антракте, конечно, купят, но сидеть три часа и не понимать, о чём они там говорят/поют или почему дяди скачут по сцене в «колготках»… Ребёнку… Сами понимаете… А время тянулось долго. Как в поликлинической очереди. И даже носом не зашмыгаешь. Не пошевелишься… Музеи — дело иное. Но записать эти моменты в РЭС — как-то рука не поднимается.

Увы, из-за постоянных нервных стрессов у меня развился нейродермит. В то время в СССР его лечить не умели. Поэтому некоторую часть своего детства я пролежал по разного рода больницам и даже пол учебного года пребывал в санатории для кожников (безрезультатно, кстати). Так что, учитывая все обстоятельства, детство моё счастливым назвать никак нельзя.

Мать нанимала частных репетиторов по английскому, чтобы меня подтянуть, и педагогов по фортепиано. И после напряжённой школы, которая находилась за пять автобусных остановок от дома плюс «пешкарус» — вымотанный и измученный — я ещё должен был чапать на транспорте куда-то в центр и играть с листа что-то типа «Вальса Грибоедова». Не жизнь, а «малина», учитывая, что мать по вечерам постоянно таскала меня с собой помогать ей мыть полы и туалеты в различных ленинградских НИИ, где она брала подработки за 70 рублей в месяц. Сколько я перетаскал вёдер с водой, сколько навыбивал входных обувных огромных деревянных напольных щёток от пылищи, сколько навозюкал этими швабрами с погаными тряпками. А дворницкая работа — когда эти прилипшие мокрые осенние листья нужно было, чуть ли не вручную, отдирать от тротуара…

* * *

Уже на предпоследнем уроке мы с приятелем-одноклассником недвусмысленно переглядывались и считали минуты до конца занятий. Каждый понимал к чему сии ироничные взоры, и куда мы после школы направимся. Обязательно направимся. Иначе и быть не может…

Нет, понятно — сначала пойдём к метро — отведать пирожки (только не с передвижного лотка от столовки неподалёку, а из ларьков), держа их в плотных, неровно порезанных бумажках, что пачкают руки жиром. С повидлом или капустой — за семь копеек, с рисом за десять (но они как-то не особо «заходили»), с мясом — за одиннадцать… А может, даже удастся взять и «гвоздя программы» — беляш за 13 копеек, но за ними в тот отдельный «беляшный» ларёк уж слишком большая очередюга. На десерт — пломбир за двадцать, с деревянной палочкой в бумажном стаканчике или стаканчик вафельный. Эскимо вряд ли «выкинут» — не Невский… По пути зайдём в молочный на углу 15-й линии и Среднего — там может продаваться крем-брюле за 15 копеек, хотя не факт. Но проверить, всё же, стóит. После молочного — в булочную — потыкать батоны двузубой хлебной вилкой — вдруг булку за семь копеек только что привезли, и она ещё тёплая? Тогда обязательно её приобретём, чтоб отламывать на ходу полугорячие мякиши и наслаждаться этим непередаваемым вкусом с запахом районного хлебозавода, схожий с ароматом свежевыпеченных школьных булочек, что не давал спокойно высиживать уроки.

Бросим по три копейки в автомат, отхлебнём из гранёных стаканов пенной газировки с сиропом и двинемся дальше. ДАЛЬШЕ… По направлению к моей коммуналке…

Из огромного окна коммунальной кухни струился солнечный свет, который заливал деревянные столы с липкими клеёнками, различную утварь и обшарпанные, покрашенные до половины тёмно-зелёным цветом, стены. Тараканы от нашего захода лениво разбегались в стороны. В моей комнатушке на гитаре занимался отчим (впрочем, как и всегда), но он особо и не мешал. В мою комнату мы даже не заходили. Затаившись в укромном месте — с нетерпением выжидали… ЕЁ… И, наконец, ОНА появлялась…

Через некоторое время в самом-самом конце коридора, аккурат подле прихожей, звякал язычок замкá, со скрежетом открывалась одна из створ двойных дореволюционных дверей, и дальний коридорный угол наполнялся лучами дневного света из ЕЁ комнаты — лучами, в которых, словно декабрьский снег, кружилась пыль. «Quiiiick….. quick!» — дверь защёлкивалась обратно, коридорный угол снова погружался в абсолютный мрак и, вместе со скрипом деревянного паркета, раздавался звук приближающихся из темноты шагов: «бум, шлыть, бум, шлыть» (к сожалению, недавно произошло несчастье — ОНА сломала ногу и перемещалась теперь при помощи костыля). ОНА выходила из комнаты в бежевом чепчике и длинной цветастой юбке с кружевной окантовкой: на правом плече висел пластиковый «хрущёвский» стульчак (для удобства — без крышки), через левое плечо была навешана бельевая верёвочка с туалетной бумагой, словно патронная лента у революционного матроса.

Звук шагов становился всё ближе и отчётливее. Наши сердца начинали усиленно биться, словно мы пробрались в какой-то старинный зáмок, а эта пожилая женщина — неведомая и жутковатая графиня из фильма «Бронзовая птица».

ОНА подходила к двери общественной уборной, включала свет и начинала неспешно, но с некоторым усилием открывать и закрывать эту дверь в вентиляционных целях: «вжить — вжух, вжить — вжух». После «процедуры проветривания» крючок, наконец, повисал на петле, и в туалете воцарялась тишина. Это был «наш выход»! Мы аккуратно подкрадывались к уборной и мягким нажатием, без щелчка, выключали свет. После некоторой паузы из туалета, хорошо поставленным голосом и с некоторым эхом от пятиметрового потолка, доносилось:

— Включите свет!

Нет, не то… С таким неповторимым монотонным ритмическим рисунком и стреляющими ударениями на каждый слог, словно «птица-говорун» из известного мультика:

— Вклю-чи́-тé свéт!

Мы включали. Из уборной, невозмутимо, но с выражением некоего удовлетворения и поощрения:

— Вóт тáк!

Мы снова выключали:

— Вклю-чи́-тé свéт!

Из туалета, ровно с такой же интонацией:

— Вóт тáк!

И так больше десятка раз, минимум…

Вот это «Вклю-чи-́тé свéт! Вóт тáк!» — нас просто вымораживало от смеха. Мы готовы были регулярно приходить и «троллить» ЕЁ… Глупость несусветная… Ну, что поделаешь?! Дети — есть дети.

Надежда Мефодиевна в молодости служила балериной в Кировском театре. Говорят, именно она была той беременной девушкой, с которой Чкалов пролетал под Троицким мостом. Комнату в этой квартире в красном доме с куполами на набережной Макарова старушка получила в незапамятные времена и в ней же пережила войну, оглохнув от взрыва фугасной бомбы на оба уха. Чтобы обратиться к этой пожилой, но статной женщине, нужно было принять манеру оперного певца и проорать с vibrato: «Здравствуйте, Надежда Мефо-о-о-диевна!»

Комната Мефодиевны напоминала музей, а цветной телевизор она смотрела с типовыми пластиковыми советскими наушниками, из которых доносился чуть ли не киловатт звука. Каждое утро бодрая старушка, которой было глубоко за 80, открывала оба окна в своей комнате, обливалась холодной водой и делала зарядку. Курила она махорку, забивая её в потрошённые «беломорины», а приезжавший к ней сын был седым стариком. Увлекалась Надежда Мефодиевна шитьём. В особенности ей удавались «таблетки» — небольшие женские, модные до войны, шляпки. Она каким-то неведомым образом выстрачивала их на своём старом чугунном «Зингере».

Некоторое время Мефодиевна приятельствовала с моей мамой. Мама частенько заглядывала на чай в пропахшую нафталином и махоркой комнату старушки. И в знак особого расположения, Надежда Мефодиевна сшила маме «таблетку». Надо сказать, что это получилась просто-таки киношно-музейная вещь, но носить эдакий старомодный аксессуар мама, конечно же, не стала, а просто положила велюровую шляпку в ящик коридорного шкафа.

Затем маму вызвали в милицию. С её слов — Мефодиевна, памятуя о том, что данная схема раньше работала, написала донос в органы о том, что мать вела антисоветские речи. Впрочем, в милиции `85-го года только посмеялись над старушкой, но дружеские соседские отношения Надежды Мефодиевны и нашей семьи были безвозвратно утрачены.

Я, в силу своего юного возраста, стал методично издеваться над пожилой соседкой (да простит она меня за это!). Выключал ей в ванной свет; пугал в тёмном коридоре лицом, подсвеченным фонариком… Но однажды придумал более изощрённую месть: положил ту самую «таблетку» на стол Надежды Мефодиевны в общей кухне и стал ждать реакции соседки… И к моему вящему удивлению, с утра шляпка лежала на столе нашем. Видимо, благородное сердце старушки не принимало подобных коллизий, и забрать обратно подаренную вещь она не могла. Я снова положил головной убор на её старинный, окрашенный в белый цвет кухонный стол, но через некоторое время «таблетка» вновь оказывалась на нашем столе. Так продолжалось длительное время: я уже машинально клал шляпку на стол Надежды Мефодиевны — она, при посещении кухни, возвращала «таблетку» обратно на стол её владелицы. Это стало для меня неким ритуалом, сродни традиционной утренней процедуре: почистил зубы, позавтракал, переложил «таблетку», пошёл в школу…

Но однажды «таблетка» исчезла. Её не было ни на кухне, ни в шкафу, и даже мама не знала о дальнейшей судьбе этого велюрового головного убора. Ну, исчезла, так исчезла, мало ли?! Я благополучно забыл про шляпку, да и эта «игра» с перекладыванием «таблетки» уже исчерпала быстроменяющийся интерес ребёнка…

В середине девяностых старушки не стало. Коммуналку, как водится, расселили. Жильё долгое время пустовало, а открыть замок двери в свои бывшие апартаменты я мог гвоздём. Уже повзрослевшие, мы зашли с тем приятелем в расселённую квартиру. Каково же было моё изумление, когда я, зайдя на кухню, увидел на нашем старом столе (который мы не стали вывозить при переезде) ту самую чёрную велюровую шляпку-таблетку…

* * *

Детство моё можно чётко поделить на три части: жизнь с отцом, жизнь без отца, появление отчима. Но всё-таки ещё один момент в РЭС я уверенно занести могу.

Пятый класс. Мы сдружились с одноклассником — Мишей. Он был из нормальной, полной семьи. Его мама и отчим — инженеры. Я любил после уроков приходить к нему в его новостройку. Миша жил в двушке на Детской улице на последнем 15-м этаже, и с его балкона было прекрасно видно поле стадиона, где гоняли в футбол местные команды. Его родной отец (родители Миши тоже были в разводе) строил в Пупышево деревянный дом, и они с Мишей пригласили меня на несколько дней зимних каникул в этот садоводческий посёлок — помогать строиться. Жили мы в вагончике-времянке, питались разогретыми консервами, посветлу с удовольствием пилили и поднимали свежие ароматные доски, а когда темнело, шли с Мишей к ж/д станции — играть в войнушку. Станция была огромна. Или так казалось в детстве?… И вот момент: падает и искрит от станционных фонарей мягкий пушистый снег, на улице достаточно тепло (или мы разогреты от беготни), носимся с какими-то палками, прячемся друг от друга, валяемся в сугробах, перелезаем под сцепками цистерн и товарных вагонов… В общем, этот эпизод я тоже заношу в РЭС под номером 2.

К сожалению, Миши в 2019-м году не стало.