Держи марку!

Терри Пратчетт, 2004

«Занимательный факт об ангелах состоит в том, что иногда, очень редко, когда человек оступился и так запутался, что превратил свою жизнь в полный бардак и смерть кажется единственным разумным выходом, в такую минуту к нему приходит или, лучше сказать, ему является ангел и предлагает вернуться в ту точку, откуда все пошло не так, и на сей раз сделать все правильно». Именно этими словами встретила Мокрица фон Липвига его новая жизнь. До этого были воровство, мошенничество (в разных размерах) и, как апофеоз, – смерть через повешение. Не то чтобы Мокрицу не нравилась новая жизнь – он привык находить выход из любой ситуации и из любого города, даже такого, как Анк-Морпорк. Ему скорее пришлась не по душе должность Главного Почтмейстера. Мокриц фон Липвиг – приличный мошенник, в конце концов, и слово «работа» – точно не про него! Но разве есть выбор у человека, чьим персональным ангелом становится сам патриций Витинари? Книга также выходила под названием «Опочтарение» в переводе Романа Кутузова В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Глава вторая

Почтамт

В которой мы знакомимся с персоналом — Ни лода, ни мак ночи — Рассуждение о рифмованных диалектах — «Вы бы только видели!» — Мертвые письма — Житье голема — Устав

Ко всему есть подход. У всего есть цена. Всегда есть выход.

Рассуждая таким образом, Мокриц решил: верная смерть была заменена вероятной, и это уже был шаг вперед. Он хотя бы мог свободно перемещаться… правда, пока что прихрамывая. И существовала вероятность того, что где-то во всем этом была выгода. Ведь могла бы быть. Он умел видеть возможность там, где другие видели лишь бесплодную землю. С него же не убудет, если несколько дней поиграть по правилам, верно? Нога тем временем заживет, он выяснит ситуацию, он составит план. Он даже может проверить, насколько несокрушимы големы на самом деле. Они ведь гончарные изделия, в конце-то концов. Вещи иногда ломаются.

Мокриц фон Липвиг окинул взглядом свое будущее.

Анк-морпоркский Центральный Почтамт производил удручающее впечатление. Здание было возведено в сугубо практических целях и в общих чертах представляло собой большую коробку, куда помещались сотрудники, с двумя флигелями буквой «П», окружавшими конный двор позади здания. К фронтону прилепили располовиненные дешевые колонны, вырезали ниши для аляповатых гипсовых нимф, расставили вдоль парапета несколько каменных урн — и так появилась на свет сия Архитектура.

Выказывая свое почтение к художественному замыслу зодчего, добрые горожане, а вероятнее всего, их детишки покрыли стены здания разноцветными граффити на высоту шести футов.

Наверху вдоль всего фронтона, где камень пошел зелеными и бурыми пятнами, бронзовыми буквами были выложены слова.

— «НИ ДОЖДИ НИ ЛОДА НИ МАК НОЧИ НЕ ПОМЕША Т ОНЦАМ В ИСПОЛНЕНИИ ИХ ДОЛГА», — прочитал Мокриц вслух. — Что за бред?

— Почтамт Прежде Был Важным Учреждением, — отозвался Помпа.

— А это тогда что? — указал Мокриц. На дощечке намного ниже облупившейся краской были выведены менее торжественные слова:

НИ СПРАШЫВАЙТЕ ПРО:

камни

тролев с палками

Всяких там драконов

Госпожу Торт

Бальшых зеленых зубастых тварей

черных собак с оранжевыми бровями

Дождь из спаниэлев

туман

госпожа Торт

— Я Сказал, Прежде Был Важным Учреждением, — пророкотал голем.

— Кто такая госпожа Торт?

— Боюсь, Мне Нечего На Это Ответить, Господин Вон Липвиг.

— Ее, кажется, побаиваются.

— Похоже На То, Господин Вон Липвиг.

Мокриц огляделся по сторонам, рассматривая этот суетный уголок суетного города. Люди не обращали на него внимания, разве что голем время от времени удостаивался беглого и отнюдь не дружелюбного взгляда.

Все это было слишком странно. В последний раз его называли настоящим именем — когда? — в четырнадцать лет. И одним богам известно, когда в последний раз он выходил на люди без накладных особых примет. Мокриц чувствовал себя раздетым. Раздетым и незаметным.

Не возбудив ровным счетом ничьего интереса, он поднялся по облезшим ступеням и вставил ключ в скважину. К его удивлению, ключ легко провернулся, и заляпанные краской двери распахнулись, даже не заскрипев.

У себя за спиной Мокриц услышал размеренный, гулкий стук. Это господин Помпа похлопал в ладоши.

— Поздравляю, Господин Вон Липвиг. Твой Первый Шаг На Пути К Личному И Общественному Процветанию Сделан!

— Ага, как же, — буркнул Мокриц.

Он ступил в просторный мрачный вестибюль, куда свет проникал только через большой закопченный свод потолка. Даже в яркий полдень здесь стоял полумрак. Художники граффити поработали и тут.

В полутьме Мокриц разглядел длинный сломанный прилавок, а за ним — какие-то дверцы и ряды почтовых ящиков-скворечников.

А лучше сказать голубятен. Потому что в скворечниках гнездились настоящие голуби. Кислый и едкий запах застарелого помета стоял в воздухе. Шаги Мокрица по мраморным плитам отдались гулким эхом, и сотни голубей сорвались с насиженных мест и в панике взвились в воздух, устремляясь к прорехе в стеклянной крыше.

— Вот же дерьмо, — произнес он.

— Мы Не Поощряем Сквернословие, Господин Вон Липвиг, — отозвался господин Помпа у него из-за спины.

— Как так? Здесь это на стенах написано! И вообще, я говорил описательно. Птичий помет. Здесь целые тонны этой дряни! — возмутился Мокриц, слыша, как его собственный голос эхом отражается от дальних стен. — Когда закрылась почта?

— Двадцать лет тому назад, почтмейстер!

Мокриц огляделся по сторонам.

— Кто это? — спросил он. Голос раздавался сразу отовсюду.

Послышалось шарканье шагов и цоканье клюки, и в сером неживом пропыленном воздухе возникла согбенная фигура старика.

— Грош, сэр, — проскрипел он. — Младший почтальон Грош. К вашим услугам, сэр. Только скажите, и я ринусь, сэр, ринусь, говорю, в бой. — Старик прервался и зашелся в долгом приступе кашля, с таким звуком, будто мешком камней били по стене. Мокриц разглядел, что у старика была короткая встопорщенная бородка, которая наводила на мысль, что ее обладателя отвлекли от поедания ежика.

— Младший почтальон Грош? — переспросил он.

— Так точно, вашеблагородь. По той причине, что здесь никто надолго не задерживался и не успевал меня повысить, сэр. А то был бы старший почтальон Грош, сэр, — добавил старик выразительно и опять зашелся неистовым кашлем.

Уж скорее бывший почтальон Грош, подумал про себя Мокриц, а вслух сказал:

— И ты здесь работаешь?

— О да, сэр, а как же. Теперь только я да мальчонка. Бойкий он парнишка, сэр. Мы содержим здесь все в чистоте, сэр. Все по Уставу.

Мокриц не мог отвести глаз. Грош носил тупей. Если где-то на свете и существовал человек, которого красит тупей — ну вдруг, — Грош этим человеком определенно не был. Парик был каштанового цвета, не той формы, не того размера, не того фасона, и вообще не такой.

— А, вижу, вам нравится моя прическа, сэр, — заметил Грош с гордостью, и тупей слегка перекосился. — Все свое, родное. Ни разу не сироп.

— Э… сироп? — не понял Мокриц.

— Извиняйте, сэр. Не стоило говорить на жаргоне. «Сливовый сироп», я имел в виду, на дурвильском жаргоне «парик» значит^[1]. Вы, небось, думаете, что немногим в моем возрасте посчастливилось сохранить такую шевелюру. Чистота и порядок, внутри и снаружи, вот что способствует.

Мокриц обвел глазами крутые горы птичьего помета, вдохнул зловонный воздух.

— Молодец, — пробормотал он. — Что ж, господин Грош, где тут мой кабинет? Или что мне полагается?

Видимая поверх щетинистой бороды часть лица Гроша вдруг стала смахивать на морду загнанного зайца.

— О да, сэр, тхничски, — затараторил он. — Но мы туда стараемся не соваться, ни-ни, потому что пол, сэр, очень плохой. Совсем плохой. Грозит провалиться в любую минуту, сэр. Пользуемся гардеробом для сотрудников, сэр. Ступайте за мной, сэр, я провожу.

Мокриц чуть не расхохотался.

— Ну что ж, — согласился он и повернулся к голему. — Хм… господин Помпа?

— Слушаю, Господин Вон Липвиг.

— Тебе разрешено помогать мне или ты просто ждешь, пока снова нужно будет тюкнуть меня по кумполу?

— Зачем Говорить Обидные Вещи, Господин Вон Липвиг. Да, Мне Позволено Оказывать Надлежащую Помощь.

— Можешь вычистить отсюда голубиный помет и впустить немного света?

— Разумеется, Господин Вон Липвиг.

— Можешь?

— Голем Не Чурается Физического Труда, Господин Вон Липвиг. Я Схожу За Лопатой. — Помпа направился к прилавку, и бородатый младший почтальон задергался.

— Нет, — взвизгнул он, припустившись за големом. — Оставьте эти кучи в покое, это плохая идея!

— Что, полы провалятся, господин Грош? — весело поинтересовался Мокриц.

Грош перевел взгляд с Мокрица на голема и обратно. Открыл рот и снова закрыл, тщетно подыскивая слова. Он вздохнул.

— Спускайтесь в гардеробную. Нам сюда, господа.

Следуя за Грошем, Мокриц не мог не чувствовать исходящий от старика запах. Он был не то что плохой, просто… странный. Слегка химический, с разъедавшей глаза примесью ароматов всех мыслимых микстур от кашля и с едва уловимыми нотками гнилой картошки.

Небольшая лесенка вела вниз в подвал, где полы, видимо, не представляли опасности, так как проваливаться было некуда. Там и обнаружился гардероб. Это было длинное и узкое помещение. В дальнем его конце громоздилась печь, которая, как Мокриц узнал позднее, в свое время служила частью отопительной системы, ведь Почтамт был современно оборудованным зданием для своей эпохи. Теперь же рядом с печью примостилась небольшая круглая плитка, раскаленная докрасна. На ней закипал огромный черный чайник.

Воздух намекал на присутствие носков и дешевого угля и на отсутствие вентиляции. Вдоль одной стены выстроились обшарпанные именные деревянные шкафчики. Некогда яркая краска надписей выцвела и облезла. Через закоптелые окошки под самым потолком не без труда проникал свет.

Но каково бы ни было изначальное предназначение комнаты, сейчас здесь жили люди — два человека, которые ладили друг с другом, но тем не менее имели четкие представления о том, где «мое» и где «твое». Пространство было поделено пополам, и с обеих сторон у стен стояло по койке. Граница была краской проведена по полу, стенам и потолку: моя половина — твоя половина.

Не стоит забывать об этом, говорила линия, и тогда не возникнет никаких… разногласий.

Посередине, перекинувшись через разделительную линию, стоял стол, а на нем, с каждой стороны, — две чашки и две жестяные миски. Посередине была солонка. В этом месте разделительная линия превращалась в кружок, обозначая нейтральную территорию.

С одной стороны комнаты располагался громоздкий неприбранный верстак, заваленный банками, склянками и бумагами, — так могло бы выглядеть рабочее место алхимика до или после взрыва. С другой — старый карточный стол, на котором с настораживающей скрупулезностью выстроились стопки коробочек и ряды черных суконных свертков. На подставке красовалось увеличительное стекло — самое большое, что Мокрицу доводилось видеть.

Эта половина комнаты была чисто выметена. На другой же царил бардак, грозивший перевалить за полосу. А вон тот листок бумаги на замусоренной стороне или изначально был такой причудливой формы, или же кто-то заботливый и щепетильный вооружился острыми ножницами и отрезал уголок, который зашел слишком далеко.

Посреди чистой половины стоял юноша. Он тоже ждал появления Мокрица, но в отличие от Гроша не вполне отточил искусство стоять по стойке смирно или, скорее, лишь отчасти понимал ее значение. Его правый бок стоял гораздо более смирно, чем левый, и в результате целиком он напоминал банан. Но на лице у него блуждала беспокойная улыбка до ушей, большие глаза горели, и весь он так и искрился рвением, не исключено что граничащим с неадекватностью. Возникало отчетливое ощущение, что в любой момент он может укусить. К тому же на нем была голубая хлопковая рубашка с надписью «СПРОСИ МЕНЯ О БУЛАВКАХ!».

— Гм… — растерялся Мокриц.

— Ученик почтальона Стэнли, сэр, — пробубнил Грош. — Сирота, сэр. Печальная история. К нам пришел из богадельни братьев в Оффлере. Родители скончались от комалярии у себя на ферме где-то в глуши, сэр, и Стэнли рос c горошком.

— Рос горошком?

— С горошком, сэр. Редкий случай. Хороший парнишка, если его не расстраивать, но имеет обыкновение виться на солнышке, если понимаете, о чем я, сэр.

— Э-э-э… ну допустим, — ответил Мокриц и быстро повернулся к Стэнли. — А ты, значит, знаешь толк в булавках? — поинтересовался Мокриц бодрым, как он надеялся, голосом.

— Никакнетсэр! — выпалил Стэнли и разве что честь не отдал.

— Но у тебя написано…

— Я знаю все о булавках, сэр, — сказал Стэнли. — Все, что только можно!

— Что ж, это… — начал было Мокриц.

— Каждую мельчайшую деталь о булавках, сэр, — не унимался Стэнли. — Нет такого факта о булавках, которого бы я не знал. Спросите меня о булавках, сэр. Что вас интересует? Спрашивайте, сэр!

— Я… — Мокриц запнулся, но годы тренировок пришли ему на выручку. — Интересно, сколько булавок было выпущено в этом городе в прошлом го…

Он осекся. В лице Стэнли произошла перемена: оно разгладилось и утратило выражение, намекающее, что его хозяин вот-вот прыгнет на тебя и откусит ухо.

— За минувший год мастерскими (или «булавочными мануфактурами») Анк-Морпорка в сумме было выпущено двадцать семь миллионов восемьсот восемьдесят тысяч девятьсот семьдесят восемь булавок, — выдал Стэнли, уставившись в свою собственную переполненную булавками вселенную. — Включая булавки с восковыми головками, железные, латунные, с серебряными головками (и просто серебряные), удлиненные, машинного и ручного производства, копии и оригиналы, но не считая лацканные булавки, которые не должны стоять в одном ряду с настоящими, потому что технически относятся к разряду «значков», сэр.

— Да, да, кажется, видел я однажды какой-то журнальчик, — перебил Мокриц отчаянно. — Как же он назывался… «Ежемесячные булавки».

— О-о-ох, — вздохнул позади него Грош, а лицо Стэнли исказилось гримасой, уподобившись кошачьей филейной части с носом посередине.

— Это же для любителей, — зашипел Стэнли. — Не для настоящих «булавочников»! Им там до булавок дела нет! Они могут что угодно себе думать, но у них в каждом номере целый разворот посвящен иголкам. Иголкам! Да кто угодно может коллекционировать иголки! Это же булавки с дырочками! Для этого, в конце концов, есть «Популярные иголки»! Но нет, они же самые умные!

— Стэнли — редактор «Всех булавок», — шепотом подсказал Грош у Мокрица за спиной.

— Мне, кажется, не попадался на глаза… — начал Мокриц.

— Стэнли, не пойти ли тебе с помощником господина фон Липвига и не показать ему, где у нас лопата, — громко перебил его Грош. — Потом можешь сесть и перебирать свои булавки, пока не полегчает. Господину фон Липвигу не нужно видеть твоих… эпизодов, — он покосился на Мокрица.

–…в прошлом году там была статья о подушечках для булавок, — проворчал Стэнли и ушел, топая ногами. Голем вышел следом.

— Он хороший парень, — сказал Грош. — В голове только немного чайник не в порядке. Дайте Стэнли его булавки, и никаких с ним хлопот. Иногда немного… перенапрягается, делов-то. Ах да, вот и третий член нашего дружного коллектива…

В комнату вошел большой черно-белый кот. Не обращая внимания ни на Мокрица, ни на Гроша, кот неторопливо побрел к потрепанной корзинке. Мокриц стоял у него на пути. Кот шел, пока его голова мягко не уткнулась в ноги Мокрицу. Тогда он остановился.

— Это Пис-Пис, сэр, — сказал Грош.

— Пис-Пис? — переспросил Мокриц. — Это в самом деле его кличка? Ты не шутишь?

— Не столько кличка, сколько описание, — ответил Грош. — Вы бы отошли в сторону, сэр, а то он так весь день с места не сойдет. Ему уж двадцать лет, и он в некотором смысле раб своих привычек.

Мокриц сделал шаг в сторону. Как ни в чем не бывало, кот продолжил путь и свернулся калачиком в своей корзине.

— Он что, слепой? — спросил Мокриц.

— Нет, сэр. Но он так привык и не изменяет своим привычкам, сэр, ни на секундочку. Очень спокойное животное. Не любит перестановок. Вы к нему привыкнете.

Чувствуя, что сказать что-то надо, но не зная, что именно, Мокриц кивнул на собрание склянок на верстаке Гроша.

— Алхимией балуешься? — спросил он.

— Нет, сэр! Я практикую народную медицину. Не верю я этим докторам, сэр. Ни дня не болел за всю свою жизнь! — Он громко хлопнул себя по груди с хлюпающим звуком, не свойственным живой плоти. — Байка, гусиный жир и горячий хлебный пудинг, сэр! Лучшая защита для бронхов против пагубных воздействий. Каждую неделю накладываю новый слой, и за всю жизнь даже не чихнул ни разу, сэр. Полезнее некуда, все только натуральное!

— Э… похвально, — сказал Мокриц.

— А хуже всего, — продолжал, понизив голос, Грош, — мыло. Ужасная гадость, сэр, смывает такие полезные соки. Я вам так скажу: оставьте вы все как есть. Берегите бронхи, кладите серы в носки и не забывайте о теплом нагруднике, и все вам будет нипочем. А вот вы, сэр, — такой молодой человек, как вы, должен беспокоиться о здоровье своего…

— Для чего вот это? — торопливо перебил Мокриц, взяв в руки горшочек с зеленоватой кашицей.

— А, это? От бородавок, сэр. Замечательное средство. Совершенно натуральное, совсем не то, что доктора прописывают.

Мокриц принюхался.

— Из чего оно?

— Из мышьяка, сэр, — невозмутимо ответил Грош.

— Из мышьяка?

— Натуральный продукт, сэр. Еще и зеленый.

«Итак, — подумал Мокриц, осторожно вернув горшочек на прежнее место, — в стенах Почтамта и во внешнем мире понятия о нормальности явно не совпадают по вектору. Как бы не запутаться. Пожалуй, здесь стоит примерить роль увлеченного, хотя и озадаченного управляющего», — решил он. Впрочем, за исключением «увлеченности», играть ничего и не приходилось.

— Поможешь мне тут разобраться во всем, Грош? Я ничегошеньки не смыслю в работе почты.

— А чем вы занимались раньше?

Воровал. Облапошивал. Подделывал. Жульничал. Но никогда — и это важный момент, — никогда не причинял никому боли. Никогда. Мокриц был очень тверд в этом вопросе. Он даже никуда не вламывался, если можно было обойтись. Покажется подозрительным, если тебя застукают в час ночи в банковском хранилище в черном костюме с кучей маленьких кармашков, так зачем рисковать? Распланировать все как следует, показать нужные документы, правильно одеться и, самое главное, правильно держаться — и тебя впустят туда средь белого дня, а управляющий еще и дверь придержит, когда ты будешь выходить. Сбывать кольца и использовать тупую сельскую жадность приходилось, просто чтобы не заржаветь.

Все дело заключалось в лице. У Мокрица было честное лицо. И он ничего не имел против тех, кто внимательно всматривался в его глаза, стараясь разглядеть его внутреннее «я», потому что у него было хоть отбавляй внутренних «я», на все случаи жизни. Что до крепких рукопожатий, за годы тренировок он выработал себе такое, что можно было лодки швартовать. Обычные навыки общения. Особые навыки общения. Прежде чем продавать людям стекляшки под видом бриллиантов, нужно устроить так, чтобы они захотели увидеть бриллианты. Вот в чем трюк, самый главный трюк. Ты заставляешь людей иначе взглянуть на мир. Помогаешь им увидеть его таким, каким они хотят его видеть…

Откуда, черт возьми, Витинари прознал его имя? Он раскусил фон Липвига как орешек! А Стража здесь… сущие дьяволы. И кто натравливает голема на живого человека?..

— Я был клерком, — ответил Мокриц.

— С бумагами, что ли, работали? — спросил Грош, внимательно глядя на него.

— Да, сплошная бумажная работа.

Что было честным ответом, если считать карты, чеки, рекомендательные письма, банковские бланки и купчие.

— Эх, еще один, — сказал Грош. — Что ж, делать тут особо нечего, мы можем потесниться и освободить вам место, нам не в тягость.

— Но мне поручено наладить работу почты, как раньше, господин Грош.

— Ну да, ну да, — ответил старик. — Тогда ступайте за мной, господин фон Липвиг. Сдается мне, не все вам о нас рассказали.

Грош повел его обратно в запустелый холл, оставляя за собой дорожку желтоватого порошка, сыплющегося из обуви.

— Мой папаша приводил меня сюда, когда я был еще совсем мальцом, — рассказывал он. — Тогда на почте работали целыми династиями. На потолке висели такие большие стеклянные штуки капельками, позвякивали так и горели. Знаете, да?

— Люстры? — предположил Мокриц.

— Может быть, — согласился Грош. — Две штуки. И везде были латунь и медь, начищенные, и горели как золото. А еще, сэр, были балконы, вокруг всего центрального холла, на всех этажах, из железа, узорчатые как кружево! А все прилавки были из редкого дерева, как отец сказывал. А людей-то! Тьма! Двери хлопали без конца. Даже по ночам… о, сэр, по ночам на заднем дворе, вам бы там побывать! Огоньки! Почтовые кареты приезжали, уезжали, лошади в мыле… вы бы только видели, сэр! Кто-нибудь отдавал распоряжения почтальонам… было у них такое устройство, сэр, что можно было впустить и выпустить карету со двора за минуту, сэр, за минуту! Беготня, сэр, кругом беготня и гомон! Говорят, можно было прийти на почту из Сестричек Долли или аж из самых Теней, отправить письмо самому себе, и пришлось бы бежать во весь опор, сэр, просто сломя голову, чтобы опередить почтальона! А униформа, сэр, темно-синяя и с медными пуговицами, ох, вы бы только видели! А…

Мокриц посмотрел неугомонному старику за плечо, на ближайшую гору птичьего помета, где застыл начавший было копать Помпа. Голем потыкал лопатой в смердящую громадину, потом выпрямился и, держа что-то в руках, направился к Мокрицу.

–…а когда приезжали большие кареты, сэр, из самых гор, их гудки были слышны за мили отсюда! Вы бы только слышали, сэр! А если им попадались разбойники, на почте были специальные люди, они шли и…

— Да, господин Помпа? — сказал Мокриц, оборвав воспоминания Гроша.

— Любопытное Открытие, Почтмейстер. Я Ошибался. Горы На Самом Деле Состоят Вовсе Не Из Голубиного Помета. Голуби Не Наложили Бы Столько И За Тысячу Лет, Господин Вон Липвиг.

— Из чего же тогда?

— Из Писем, Господин Вон Липвиг, — ответил голем.

Мокриц перевел взгляд на Гроша, который неловко поежился.

— Ах да, — сказал он. — Я как раз собирался вам рассказать.

Письма…

…им не было конца и края. Они переполняли все помещения Почтамта и лезли во все коридоры. Кабинет почтмейстера действительно был непригоден к использованию из-за состояния полов: они утопали в двенадцатифутовой толще писем. Они перекрывали целые коридоры. Ими были до отказа набиты шкафы. Стоило неосторожно открыть дверь — и ты мог быть погребен под лавиной желтеющих конвертов. Половицы подозрительно прогибались. Сквозь трещины в оседающих гипсовых потолках торчали бумажные углы.

В сортировочном отделении, которое было немногим меньше центрального холла, образовались дюны, местами достигавшие двадцати футов. То там, то сям айсбергами посреди бумажного моря торчали картотечные шкафы.

После получасового осмотра Мокрицу требовалось принять ванну. Он как будто прошелся по заброшенному склепу. Он задыхался от запаха старой бумаги, горло саднило от желтой пыли.

— Мне сказали, здесь у меня будет квартира, — просипел он.

— Да, сэр. Мы со Стэнли ходили вчера ее искать. Я слышал, будто она рядом с вашим кабинетом. Малец рвался туда что есть сил, сэр. Дверь-то он нащупал, да только увяз в письмах футов на шесть, и мучился, сэр, как он мучился… Вот я его и вытащил.

— Здесь все завалено недоставленной почтой?

Они вернулись в гардеробную. Грош долил в черный чайник воды из кастрюли — тот как раз закипал. В дальнем углу комнаты за своим прибранным столиком сидел Стэнли и перебирал булавки.

— Почти что так, сэр, за вычетом подвала да конюшен, — ответил старик, споласкивая две жестяные кружки в тазу с водой сомнительной чистоты.

— То есть даже кабинет почтм… мой кабинет забит старыми письмами, но в подвале пусто? Где тут логика?

— О, нельзя же бросать их в подвал, сэр, только не туда, — возмутился Грош. — Там же такая сырость, письма испортятся в два счета.

— Испортятся, — бесцветно повторил Мокриц.

— Ничто так не портит вещи, как сырость, сэр, — добавил Грош и деловито кивнул.

— Испортятся. Письма от мертвецов к мертвецам, — повторил Мокриц все тем же бесцветным тоном.

— Это только наши с вами догадки, сэр, — возразил старик. — У нас же нет доказательств.

— Действительно. Конечно, ведь этим конвертам всего-то сто лет! — сказал Мокриц. От пыли болела голова, а от сухости саднило горло, и что-то в этом старичке действовало на его расшатавшиеся нервы. Чего-то Грош недоговаривал. — Для некоторых это никакой не срок! Зомби и вампиры небось до сих пор не отходят от почтового ящика в ожидании писем!

— Не нужно горячиться, сэр, — сказал Грош примирительно. — Не нужно горячиться. Письма нельзя уничтожить. Просто нельзя, сэр, и все тут. Это же Препятствование Работе Почты, сэр. Не просто преступление, сэр. Это, это…

— Грех? — подсказал Мокриц.

— Хуже, чем грех, — ответил Грош почти с ехидством. — За грехи отвечаешь только перед богами, а за нарушения на почте в мои дни приходилось отвечать перед самим старшим почтовым инспектором Ропотамом. Во! А это большая разница! Боги-то прощают.

Мокриц вгляделся в морщинистое лицо старика в поисках здравого смысла. В его лохматой бороде встречались посторонние вкрапления — то ли грязь, то ли чай, то ли шальной каприз природы. Грош похож на отшельника, решил он. Только отшельнику взбрело бы в голову напялить такой парик.

— Минуточку, — сказал Мокриц. — То есть, по-твоему, запихнуть чужое письмо под половицу и оставить его там на сто лет — это не препятствование работе почты?

Грош вдруг принял глубоко несчастный вид. Борода его задрожала. Потом он зашелся кашлем, сухим, жестким, трескучим порывистым кашлем, от которого задрожали склянки, а от его штанин взвилось облачко желтой пыли.

— Извиняйте, сэр, — просипел Грош между приступами и извлек из кармана поцарапанную и помятую жестянку.

— Пососете, сэр? — спросил он сквозь слезы, текущие по щекам, и протянул Мокрицу коробочку. — Это «троечки», сэр. Мягчайшие. Моего собственного изготовления. Натуральное средство из натуральных продуктов, таков мой метод, сэр. Надо прочищать бронхи, а не то они зададут тебе жару.

Мокриц вынул из жестянки большую фиолетовую таблетку и принюхался. Слегка отдавало анисом.

— Спасибо, господин Грош, — поблагодарил он, но на тот случай, если это могло быть сочтено взяткой, добавил уже строже: — Вернемся к разговору о почте. Засовывать неотправленные письма, куда боги на душу положат, это не препятствие почте?

— Это скорее… задержка, сэр. Отставание по графику. Незначительное. У нас же нет намерения так никогда ничего и не доставить.

Мокриц уставился на взволнованного Гроша. Он испытал то чувство уходящей из-под ног почвы, когда понимаешь, что имеешь дело с человеком, чей мир совпадает с твоим лишь по касательной. Не отшельник, подумал он, скорее потерпевший бедствие моряк, обосновавшийся в этом здании как на необитаемом острове, пока мир за стенами живет своей жизнью, а здравый смысл испаряется.

— Господин Грош, мне ни в коем случае не хочется тебя расстраивать, но там сейчас тысячи писем, погребенных под толстым слоем птичьего помета… — медленно произнес он.

— Тут, сэр, дела не так плохи, как кажутся, — сказал Грош и прервался, чтобы сочно причмокнуть таблеткой собственного изготовления. — Голубиный помет — исключительно сухая штука, сэр, от него конверты покрываются крепкой защитной коркой…

— Почему они здесь, господин Грош? — спросил Мокриц. Он напомнил себе о навыках общения. Нельзя трясти людей за плечи.

Младший почтальон опустил глаза.

— Ну, вы же знаете, как оно бывает… — начал он.

— Нет, господин Грош, понятия не имею.

— Положим, у человека дел невпроворот, положим, в Страшдество, полным-полно открыток, да, и инспектор стоит над душой и дергает, потому что время, время, время, ну, положим, он и запихнул полмешка писем под стол… но он их потом разошлет, обязательно. Он же не виноват, что письма так и валят, сэр, валят без остановки. Потом наступает завтра, и приходит писем еще больше прежнего, потому что они все валят, и он думает, ну, сброшу сегодня еще парочку, раз уж у меня выходной в четверг, вот тогда-то и наверстаю, но оказывается, что к четвергу он отстает уже больше чем на день, потому что они валом валят, а он так устал, устал, как собака, и он говорит себе, что скоро отпуск, но настает отпуск — ну, к тому моменту картина получается очень некрасивая. Случались… недоразумения. Мы слишком много на себя взяли, сэр, вот в чем дело, мы слишком старались. Иногда, когда вещь разбивается на мелкие кусочки, лучше так все и оставить, чем пытаться собрать осколки. Я в том смысле, что… с чего начинать-то?

— Я понял общую картину, — сказал Мокриц. Ты врешь, господин Грош. Чего-то недоговариваешь. Умалчиваешь о чем-то важном, да? Ложь для меня целое искусство, господин Грош, а ты лишь небесталанный любитель.

Грош, не ведая об этой внутренней тираде, выдавил улыбку.

— Но проблема в том… как тебя зовут, господин Грош? — спросил Мокриц.

— Толливер, сэр.

— Замечательное имя… проблема в том, Толливер, что картина, которую ты обрисовал, лишь — развивая выбранную метафору — миниатюра, тогда как это все, — Мокриц взмахнул рукой, обозначив жестом здание и его содержимое, — монументальный триптих, живописующий исторические сюжеты, сотворение мира и низвержение богов. К нему также прилагаются соборная потолочная фреска, изображающаяй великолепие тверди небесной, и эскиз барышни с непонятной улыбкой в придачу! Толливер, сдается мне, ты недостаточно откровенен со мной.

— Прошу меня извинить, сэр, — ответил Грош, поглядывая на него с каким-то нервным вызовом.

— Я бы мог тебя и уволить, — сказал Мокриц, понимая, что делать этого не следует.

— Могли бы, сэр, отчего бы и не мочь, — ответил Грош тихо и неторопливо. — Но кроме нас с вами да мальчонки никого здесь нет. А вы ничегошеньки не знаете о Почтамте, сэр. И вы ничегошеньки не знаете об Уставе. Кроме меня никто не знает, что и как нужно делать. Вам и пяти минут одному не продержаться, сэр. Вы бы даже о чернильницах не позаботились, а их нужно каждый день наполнять!

— Чернильницы? Наполнять чернильницы? — переспросил Мокриц. — Это же развалины, здесь полно… полно… мертвой бумаги! У нас нет клиентов!

— Чернильницы всегда должны быть наполнены, сэр. Так сказано в Уставе Почтамта. Устав — прежде всего, сэр, — сообщил Грош решительно.

— Но зачем? Судя по всему, мы не получаем почту и не отправляем ее! Мы тут просто отсиживаемся!

— Нет, сэр, мы не просто отсиживаемся, — терпеливо объяснял Грош. — Мы соблюдаем Устав. Заполняем чернильницы, полируем медь…

— Но не убираете птичий помет!

— Понимаете, какая штука, сэр, об этом в Уставе ни слова, — сказал старик. — А по правде сказать, никому мы больше не нужны. Сейчас повсюду сплошные клики, треклятые клики: клик, клик, клик. Повсюду клик-башни, сэр. Они на пике популярности. Говорят, они быстрее скорости света. Ха! Бессердечные, бездушные машины. Ненавижу… Но мы ко всему готовы, сэр. Приди к нам какое письмо, мы бы его пристроили. Мы бы ринулись в бой, сэр, ринулись бы, говорю, в бой. Но писем-то нет.

— Откуда же им взяться! В городе все давно успели усвоить, что чем нести свои письма на Почтамт, их можно с тем же успехом выкинуть вовсе!

— Нет, сэр, опять вы ошибаетесь. Мы ничего не выбрасываем. Мы все оставляем так, как есть, сэр, вот что мы делаем. Стараемся не нарушать здесь ничего, — тихо добавил Грош. — Ничего не нарушать.

Мокриц обратил внимание на его тон.

— Что именно — «ничего»? — поинтересовался он.

— А, пустяки, сэр. Мы просто… ведем себя осторожно.

Мокриц обвел комнату взглядом. Здесь что, стало теснее? А тени — длиннее и темнее? Повеяло холодком?

Нет, ничего такого. А ведь вполне могло бы. Волоски на шее Мокрица встали дыбом. Он где-то слышал, это бывает потому, что человек произошел от обезьяны, и значит, что позади находится тигр.

На деле же позади находился господин Помпа, и глаза его горели ярче, чем у любого тигра. Он был даже хуже: тигры не будут преследовать жертву по морям, и им нужно спать.

Мокриц сдался. Господин Грош пребывал в своем собственном странном заплесневелом мирке.

— И ты называешь это жизнью? — спросил он.

Впервые за весь разговор Грош посмотрел Мокрицу прямо в глаза.

— Куда лучше смерти, сэр, — ответил он.

Господин Помпа прошел за Мокрицем по центральному залу, вышел с ним на улицу, и тогда Мокриц не выдержал и развернулся.

— Так, все, какие у тебя правила? — требовательно спросил он. — Ты собираешься повсюду ходить за мной по пятам? Ты же знаешь, что мне не сбежать.

— Тебе Позволена Свобода Передвижений В Черте Города И Его Окрестностях, — прогремел голем. — Но Пока Ты Не Обустроишься, Мне Велено Сопровождать Тебя В Целях Твоей Же Безопасности.

— Безопасности? Вдруг кто-то сильно рассердится из-за того, что письмо его прадеда задержалось на почте?

— Не Могу Знать, Господин Вон Липвиг.

— Мне нужно подышать. Что здесь происходит? Почему там так… жутко? Что случилось с Почтамтом?

— Не Могу Знать, Господин Вон Липвиг, — повторил Помпа невозмутимо.

— Как это? Это же твой город, — сказал Мокриц с насмешкой. — Ты что, последние сто лет под землей провел?

— Нет, Господин Вон Липвиг.

— Так почему…

— Двести Сорок Лет, Господин Вон Липвиг, — продолжил голем.

— Что двести сорок лет?

— Столько Я Провел Под Землей, Господин Вон Липвиг.

— О чем ты? — не понял Мокриц.

— О Времени, Которое Я Провел Под Землей, Господин Вон Липвиг, О Чем Же Еще. Помпа — Это Не Имя. Это Описание. Помпа Девятнадцать, Если Быть Точным. Я Стоял На Дне Стофутового Колодца И Качал Воду. Двести Сорок Лет, Господин Вон Липвиг. Теперь Я Передвигаюсь И Вижу Солнце. Это Куда Лучше, Господин Вон Липвиг, Куда Лучше!

Ночью Мокриц лежал и смотрел в потолок. Который был в трех футах от него. Немного поодаль с потолка свисала свеча в противопожарной лампе. Стэнли запретил ему пользоваться свечами без ламп, и правильно сделал: все здание могло вспыхнуть, как спичка. Сюда Мокрица проводил сам Стэнли — Грош остался где-то дуться. Он был прав, черт его дери. Без Гроша он пропадет — Грош фактически был самим Почтамтом.

День выдался нелегкий, да и прошлой ночью, вверх тормашками за плечом Помпы, под лягание ошалевшей лошади выспаться толком не удалось.

Небеса свидетели, спать здесь ему совсем не хотелось, но других мест для ночлега на примете у Мокрица не было, да и гостиницы в этом кишащем людьми городе драли втридорога. Гардеробная была исключена — категорически, без возражений. Так что он попросту вскарабкался на груду мертвых писем в предположительно своем кабинете. Ничего страшного. Предприимчивый человек вроде него умеет спать в любых условиях, нередко и тогда, когда целая толпа народу ищет его за стеной. Гора писем хотя бы была сухой и теплой и не грозила холодным оружием.

Бумага под ним зашуршала, когда Мокриц попытался устроиться поудобнее. Он лениво вытащил наугад конверт. Он был адресован некоему Антимонию Паркеру, проживавшему в доме № 1 по Лоббистской улице, и на обороте большими буквами было выведено «З.Л.П.». Ногтем Мокриц вскрыл конверт. Бумага внутри чуть не рассыпалась от прикосновения.

Мой Драгоценный Тимони!

Да! К чему Женщине, когда она Прекрасно Понимает, какую Честь Оказывает ей Мужчина, играть Кокетку в такую минуту! Мне известно, что Ты говорил с Папенькой, и разумеется, Я даю свое согласие стать Супругой Добрейшего, Замеча…

Мокриц взглянул на дату под письмом. Оно было написано сорок один год назад.

Он не любил разглагольствований и считал их помехой в своей сфере деятельности, но сейчас невольно задался вопросом: вышла ли в итоге — он перевел взгляд на письмо — «Твоя любящая Агнатея» за Антимония, или же их роман почил с миром прямо здесь, на этом бумажном кладбище.

Мокриц содрогнулся и засунул письмо в карман сюртука. Нужно будет поинтересоваться у Гроша, что означает это «З.Л.П.».

— Господин Помпа! — крикнул он.

Из угла комнаты, где по пояс в письмах стоял голем, донесся раскатистый голос:

— Да, Господин Вон Липвиг?

— Можно тебя попросить как-нибудь закрыть глаза? Я не могу уснуть, когда на меня смотрят два горящих красных глаза. Это у меня с детства.

— Прости, Господин Вон Липвиг. Я Могу Повернуться Спиной.

— Ничего не выйдет. Я же буду знать, что они открыты. Да и свет будет отражаться от стены. Слушай, ну куда я отсюда денусь?

Голем обдумал его слова.

— Я Выйду В Коридор, Господин Вон Липвиг, — решил он и с этими словами начал пробираться к двери.

— Хорошо, — согласился Мокриц. — А с утра расчисть мне место, ладно? В некоторых кабинетах еще осталось немного пространства под потолком, можно распихать письма туда.

— Господину Грошу Не Нравится, Когда Письма Перекладывают, — прогрохотал голем.

— Почтмейстер здесь не господин Грош, а я.

О боги, до чего заразительно безумие, подумал Мокриц, когда красное мерцание глаз голема растворилось во мраке за дверью. Я не почтмейстер, я жалкий пройдоха, который пал жертвой дурацкого… эксперимента. Что за место! Что за положение! Кто вообще мог поставить известного преступника во главе важной правительственной службы? Кроме разве что обычного избирателя».

Он пытался найти подход, придумать выход… но всякий раз в голове всплывал и прокручивался их разговор.

Вообрази колодец, полный воды, в сто футов глубиной.

Вообрази мрак. Вообрази на дне этого колодца, в густой его черноте, фигуру примерно человеческих очертаний, каждые восемь секунд качающую тяжелый насос.

Пом… Пом… Пом…

Двести сорок лет.

— И ты не возражал? — спросил Мокриц.

— Ты Спрашиваешь, Не Затаил Ли Я Недовольства? Но Я Же Выполнял Полезное И Нужное Дело! К Тому Же Мне Было О Чем Подумать.

— На дне стофутового колодца с грязной водой? О чем там думать?

— О Водокачке, Господин Вон Липвиг.

А потом, рассказал голем, все остановилось, загорелся тусклый свет, опустились рычаги, загремели цепи, его подняли наверх, окунули в мир света и цвета… и других големов.

Мокриц кое-что знал о големах. Их выпекали из глины тысячи лет тому назад и пробуждали к жизни, закладывая им в головы какие-то свитки. Големы никогда не ломались и работали беспрерывно. Кто-то мел улицы, кто-то занимался тяжелым трудом на лесопилках и в литейных цехах. Большинство из них не попадались людям на глаза: они приводили в движение скрытые шестеренки города — в темноте, под землей. Тем-то интерес к големам и ограничивался. Они были практически по определению честными созданиями.

Но теперь големы получали свободу. Это была самая тихая и социально ответственная революция в истории. Они были рабами, поэтому они копили деньги — и выкупали сами себя.

Господин Помпа покупал свою свободу ценой сурового ограничения свободы Мокрица. Вполне себе повод для огорчения. Уж конечно, свобода должна работать несколько иначе!

Но боги, думал Мокриц, возвращаясь к настоящему моменту, понятно, почему Грош беспрестанно грызет свои конфеты от кашля — от здешней пыли недолго и задохнуться!

Он пошарил в карманах и вытащил ромбовидный леденец, который получил от старика. Выглядела конфета вполне безобидно.

Минутой позже, когда Помпа ворвался в комнату и сильно хлопнул Мокрица по спине, дымящийся леденец выскочил и прилип к стене напротив, где к утру разъел изрядное количество штукатурки.

Грош отмерил ложку перечно-ревенной настойки для бронхов и нащупал отсохшую бородавку, которая болталась у него на шее, чтобы отвадить внезапное нашествие докторов. Всем известно, что от них одни болезни. Природные снадобья — вот ответ на любые беды, а не какие-то дьявольские микстуры, невесть из чего сготовленные.

Он смачно причмокнул губами. Этим вечером он как раз положил в носки свежую серу и прямо чувствовал, как та идет ему на пользу.

В бархатистом полном бумаги мраке сортировочного отделения мерцали две свечи в лампах. Свет проходил через наружное стекло, наполненное водой, чтобы свеча погасла, если лампа вдруг разобьется. От этого лампы смахивали на фонарики какой-нибудь глубоководной твари из стальной илистой пучины.

Из темноты донеслось слабое бульканье. Грош закупорил пузырек с эликсиром и приступил к делу.

— Чернильницы все наполнены, ученик почтальона Стэнли? — нараспев произнес он.

— Так точно, младший почтальон Грош! Ровно на треть дюйма от горлышка, как предписано в Уставе Работников Почтамта, в главе Заведования Хозяйством, параграф С-18, — отрапортовал Стэнли.

Грош зашелестел страницами огромного фолианта, водруженного на пюпитр.

— Можно посмотреть картинку, господин Грош? — попросил Стэнли с благоговением.

Грош улыбнулся. Это было частью их ритуала, и он дал юноше свой обычный ответ.

— Так и быть, но это в последний раз. Ни к чему зазря смотреть на лик божий, — сказал он. — И на другие части тела.

— Но, господин Грош, ты же говорил, что в холле раньше стояла его статуя, вся из золота. Люди, наверное, постоянно на нее смотрели.

Грош замялся. Но Стэнли был растущим юношей. Рано или поздно придется все ему рассказать.

— По правде сказать, не припомню, чтобы люди обращали особое внимание на его лик, — сказал он. — Они все больше заглядывались на… крылья.

— На фуражке и туфлях, — подхватил Стэнли. — Чтобы лететь на них и рассылать почту со скоростью… почты.

Капелька пота скатилась со лба Гроша.

— На фуражке и туфлях, да, и там тоже, — ответил он. — Но… не только там.

Стэнли пригляделся к рисунку повнимательнее.

— Ах да. Не замечал раньше. У него крылышки на…

— На фиговом листе, — быстро перебил Грош. — Так мы это называли.

— Но зачем ему тут лист?

— О, в старину все такие носили, потому что это был классицизм, — ответил Грош с облегчением, радуясь, что разговор ушел в сторону от каверзной сути. — Это фиговый лист. С фигового дерева.

— Ха-ха, вот дураки-то, откуда же у нас фиговые деревья! — воскликнул Стэнли, словно обнаружил прореху в давно устоявшейся догме.

— Верно подмечено, юноша, но лист все равно был из железа, — терпеливо ответил Грош.

— А крылья? — спросил юноша.

— Ну-у, вероятно, тогда думали: чем больше крыльев, тем лучше, — ответил Грош.

— Да, но если крылья на фуражке и на туфлях перестанут работать, удержат ли его…

— Стэнли! Это всего лишь статуя! Не перевозбуждайся! Успокойся! Ты же не хочешь огорчать… их.

Стэнли свесил голову.

— Они снова шептали мне что-то, господин Грош, — сознался Стэнли тихим голосом.

— Да, Стэнли. Мне тоже.

— Я помню, как это было в прошлый раз, господин Грош. Они разговаривали ночью, — произнес Стэнли дрожащим голосом. — Я зажмурился, но строчки так и стояли передо мной…

— Да, Стэнли. Не переживай. Постарайся не думать об этом. Это все господин фон Липвиг виноват, он разворошил их. Я говорю: оставьте вы их в покое. Но кто меня слушает? Никто — и вот результат. Все узнают на собственном горьком опыте.

Стэнли начало потряхивать.

— Кажется, только вчера караульные белым мелом обводили господина Тихабля. Вот кто узнал на своем опыте!

— Ну-ну, успокойся, — Грош легонько похлопал его по плечу. — Ты их вспугнешь. Думай о булавках.

— Но какая несправедливость, господин Грош, что они так быстро погибают и не успевают повысить тебя до старшего почтальона!

Грош шмыгнул носом, лицо его стало мрачнее тучи.

— Ну все, довольно, Стэнли. Это не имеет значения.

— Но господин Грош, ты уже очень, очень старый, — настаивал Стэнли, — а все еще младший почта…

— Я сказал, довольно, Стэнли. Теперь, будь добр, поднеси лампу поближе… так-то лучше. Зачитаю страничку Устава, они от этого всегда притихают. — Грош прочистил горло. — Сейчас я зачитаю Устав, главу «Правила Доставки» (Столица) (Воскресенья и осьмицы — выходные дни), — объявил он в пространство, — которая гласит: «Все доставляемые письма должны быть доставлены по домам адресатов в черте города Анк-Морпорк в указанные часы: ночная доставка до восьми часов пополудни, первая смена. Утренняя доставка до восьми часов утра, вторая смена. Утренняя доставка до десяти часов утра, третья смена. Утренняя доставка до полудня, четвертая смена. Дневная доставка до двух часов, пятая смена. Дневная доставка до четырех часов, шестая смена. Вечерняя доставка до шести часов, седьмая смена». Таковы часы доставки, и я их огласил, — Грош на секунду склонил голову, а потом захлопнул фолиант.

— Зачем мы это делаем, господин Грош? — робко спросил Стэнли.

— Все из-за претен-циозности, — ответил Грош. — Вот в чем все дело. Про-танцы-возность сгубила Почтамт. Про-танцы-возность, и жадность, и Чертов Тупица Джонсон, и Полный Пи.

— Полный Пи, господин Грош? Но что это…

— Не спрашивай, Стэнли. Там все очень сложно, и нет ни слова о булавках.

Они потушили свечи и удалились.

Как только они ушли, послышался слабый шепот.

Примечания

1

Дурвильский Безритмический Рифмованный Жаргон. Миру известны самые разнообразные рифмованные сленги, обогатившие язык такими выражениями, как «фрукт не овощ» (помощь), «куд-кудах» (страх) и «шишел-мышел» (Общая Теория Относительности). Дурвильский уличный рифмованный сленг отличается от прочих известных тем, что в нем, парадоксальным образом, ничего не рифмуется. Никто не знает этому причин, но были выдвинуты следующие теории: 1) это сложный диалект, подчиняющийся на деле множеству никому не известных законов, 2) название ему очень подходит и 3) его сочинили, чтобы действовать на нервы иностранцам, что справедливо для подавляющего большинства подобных сленгов.