Сушкин дом… на Мухиной горе

Терентiй Травнiкъ

Первая книга стихов Терентiя Травнiка, в которую вошли ранние стихотворения поэта, начиная с 1985 года. Поэтическое и песенное творчество молодого Травнiка поражает своей глубиной, неординарностью выражения своих чувств, мыслей и переживаний, и совсем неюношеским взглядом на происходящее в России в 90-х годах XX столетия. Легендарная песня «Владимирка», «Оловянные солдаты», «К войне в Чечне» и многие другие не потеряли актуальность и в наши дни.Книга иллюстрирована фотографиями из архива «VANO»

Из книги «Белый уголь, Черный снег»

«Это вино называется «Осень…»

Это вино называется «Осень»,

В этом бокале мудрость и скорбь,

Радость прощения и горечи проседь,

Тайный итог недописанных строк.

Прощанье с друзьями,

отпущенье грехов…

Смерть ноября в зимнем триумфе

И, как ответ на новый запрет,

Боль за погибших в

бессмысленном бунте.

Вечная слава и вечный сон.

Боже, когда же мы сможем понять?

Что в этих словах лишь траурный стон,

Обнимающей сына — могильный холм,

Бедной старухи, нелепо упавшей,

Среди воронья, тишины и крестов,

Прося у него лишь несколько слов.

июнь, 1991 г.

«Растворись в картинах на чьих-то холстах…»

Растворись в картинах на чьих-то холстах,

Оторвись от Земли, чтоб уснуть в облаках,

Полюби Его слово, полюби Его кровь

И умри навсегда, чтоб родиться вновь.

Улетай в свой мир осеннею птицей,

В каждой луже есть небо, разве это не так,

И твердили мне, что я просто спятил,

Мол, пора повзрослеть, если я не дурак.

И для них было белое белым, как снег,

Просто черным все то, что сгорело,

Ну, а то, что у Солнца просит любви,

Нужно срочно пускать в дело.

И я, выслушав все, молча уснул,

Их же тени ушли прочь,

А когда я проснулся, выпал черный снег,

Погрузив меня в млечную ночь.

Небо стало землею, земля стала прахом,

а я слепо вошел в мир навязанных тем,

Где остался лишь шаг от тревоги до страха,

Где царила свобода, ведущая в плен.

«Бессонные ночи…»

Бессонные ночи…

Безумные дни…

Кто знает что там —

Тому не нужно, что здесь.

На саже бархатной камни росы

Смолой заплаканной липкая лесть…

В открытом омуте плачущих глаз

Горит недоступный рукам алмаз.

И нет больше счастья, и знакомая боль,

Храня никому ненужную роль,

Пытаясь встать с колен во весь рост,

Ломает еще недостроенный мост.

На зернах посеянных серый гранит…

Кто помнит, что будет — тот найдет, что имеет.

На глиняных досках невидимый текст —

Для ослепших глаз, для рук до небес.

В открытом окне — неба кусок,

На ржавой лопате — земли глоток,

И старая ноша уже нелегка…

Когда-то кормила, теперь слегла.

Она жаждет крови, чтоб вновь прорасти,

Но что, кроме смерти, ее может спасти.

Слезы отдавших — для жажды грядущих.

Кто не пил нужды — засохнет в достатке.

На руке вчера ночью был след от звезды,

Сегодня, с утра, здесь чисто и гладко.

Звучит совсем неизвестная тема,

На свалках пустое собрав в тело.

Она начинает снова войну,

Она призывает снова ко дну.

И в каждой ноте угроза и страх.

Бессонные ночи, безумные дни…

Конец всему в начале начал,

И вновь в аккорде зародыш любви…

6 часов утра11сентября 1991 года

Блаженная Маша

На улице — ночь, на улице — дождь.

Наше время пришло и стерлось о стены

Закрытых домов, забытых больниц.

Этот поезд ушел по разорванным венам

В городе черных пределов сожженных границ.

Ненужная скорбь дворянских подвалов,

Продажная совесть чиновничьих сук,

Невинная дочь порочного бала,

Опущенных глаз, но поднятых рук,

Пошла по рукам, но этого — мало…

Бездомные дети забытой Трубы,

Того нет в живых, а этот — нигде,

Хранители блеска пропащей звезды

Нашли свой покой в нескончаемом сне.

Блаженная Маша, молись за них,

С нелепой походкой прячущих лица,

Им дали возможность мечтать и летать,

А также право первым разбиться…

Теперь есть единственный шанс —

Пропасть в этом долгом пути

с Востока на Запад.

Проститься, простить и в бездну уйти

С увядшим цветком из ослепшего сада.

Эта чаша будет испита сполна.

Не за грош пропадешь, и чья в том вина,

Что, может быть, завтра начнется война.

До этой воды не хватило корней

У ваших отцов и у наших детей.

декабрь, 1991 г.

«Мне б не молчать, а плакать…»

Мне б не молчать, а плакать,

Оторваться от земли и взмыть,

И струной дождя, от ветра рваной,

Зазвучать, а после взять и смыть.

Убежать в разорванную осень,

Зарекаясь на обратный путь,

Не найдя прощения средь сосен,

Навсегда рябиною уснуть.

И инок в печальном отпеваньи

Тихой ночью вспомнит обо мне:

Не был я ни в тюрьмах, ни в изгнаньи,

Но не выжил я в своей беде.

Завязал глаза и в пляс пустился…

С колокольцем лепры во весь рост,

Призрак ждал, а я так открестился

И пришел с молитвой на погост.

Я искал и звал тебя, но тщетно,

Видно, не судьба нам вместе быть.

Видел я во сне твой мир запретный,

Только, как пройти, забыл спросить.

Может, где-то там в безумной сини

Мы найдем себе покой и смысл,

И лазурный иней на могиле,

Тая, нас на смерть благословит…

декабрь, 1991 г. Ночь.

Оксане Серебряковой посвящается…

Я сжег свои письма и ключ потерял,

И сделал петлю из концов и начал.

Отмерил три метра под полной Луной…

Опять эта осень лезвием в мозг,

И тихий мотив, безымянный родной…

Там не было песен и не было роз…

Все! Хватит!… я еду — домой…

Я помню тот день, мне не нужно труда,

Чтоб каждую полночь летать туда.

В глазах паутина и тающий блеск

Шаров золотых скользит до небес.

И мертвое дерево — скорбный престол.

Впервые я это познал.

На могильной плите цветок расцвел,

И прах ему кровь отдал.

В орнаменте веток видны огни

И белый больничный камень,

И мы с тобой здесь, мы здесь одни,

В том месте, где боль и память.

Но все повторилось, лишь цвет поменяв,

Как тою осенней порою,

Свою безнадежность на боль променяв,

Я возвращаюсь домой…

1991 г.

Иван-да-Марья

На заброшенной сторонушке

Боль-тоска лежит на донышке,

И сиротами дома,

Да больницы — терема.

Ну, а выйдешь за околицу,

Так за елью смерть хоронится

И костлявою рукой

Призывает на покой.

Воронье печною копотью,

На деревьях рваной россыпью,

Как спасение, солнца свет,

Да на солнце, волчий след.

Там, где лисий след теряется,

Где язык огня кривляется,

Где дурней чумы молва,

Там растет плакун-трава.

Иван-да-Марья, научи нас любить,

Научи нас видеть простое в сложном.

Иван-да-Марья, научи нас не лгать,

Научи нас прощать…

1990 г.

Выпь

Возьми свою радость,

отдай мою боль,

Сожги свои письма в страну,

где не умеют любить.

Там все покрыл пепел,

а снег превратился в соль.

И ангел был съеден зверьем,

не успев остыть.

Где плачет волчица

по полной Луне,

Что саваном белым лежит на воде.

Где кончается день,

едва лишь забрезжит рассвет,

И на образе плесень,

и плесень съедает цвет.

Возьми свою радость,

отдай мою боль.

Где дождь не смывает

ни грязь, ни печать, ни клеймо,

Там город без улиц, дом без дверей,

и без стекла окно.

А пьяный мужик, заложив и тюрьму, и суму,

За рюмку водки в трактире

пропил и детей, и жену.

Возьми свою радость

отдай мою боль…

1992 г.

Четыре птахи

Ты сплети узор дороги —

На рубахе отблеск неба,

Ты вплети в узор дороги —

Я здесь был, и я здесь не был.

За окном четыре птахи,

Они верят только солнцу,

Они знают мудрость ветра,

И земля зерном им станет.

апрель, 1992 г.

Вроде биографии…

В восемнадцать одет и накормлен

Шел по тонкому льду я вперед,

В девятнадцать я стал сомневаться,

Ну, а в двадцать сломался тот лед.

И я начал плавать учиться,

Шел тогда двадцать первый мне год,

Я хотел с этой жизнью бы слиться,

Выходило же наоборот.

Но я шел и разбрасывал камни,

И почти был уверен, что прав,

За спиною смыкались ставни

Из душистых деревьев и трав.

Ночь слепила своей темнотою,

И у встречных искал я огня,

Строил жизнь неумелой игрою…

В двадцать два…

вдруг, я встретил тебя.

Я узнал, что такое быть рядом,

за день вдруг научился любить,

И пустырь обернулся мне садом,

И сказал я себе: «Надо жить».

В двадцать три — я почувствовал сына.

Он принес мне и мир, и покой.

Не дышал я горечью дыма

Над семейною тихой рекой.

Позже, в двадцать четыре — был счастлив,

Осознав, зачем я живу,

Я растаял в тебе ненапрасно,

Сохранив растворенья слезу.

В двадцать пять — четверть века отмерил,

Сладость встреч и горечь разлук.

Глубину твоих глаз не измерил,

Но запомнил тепло твоих рук.

В двадцать шесть — я почти сумасшедший,

В двадцать шесть — я почти неживой,

Я хватаюсь руками за небо,

Упираясь в могилу ногой.

В двадцать семь — распахал свое поле,

и посеял на нем новый хлеб…

И лежит на поле том камень —

Сгусток памяти прожитых лет.

В двадцать восемь — нашел утешенье

И побрел дорогой ночной,

Обернулся тот камень надеждой,

Повстречавшись с моею звездой.

1992 г.

«Я зажег свою свечу…»

Я зажег свою свечу

И пустился в путь

По воде и по земле,

Со щитом и на щите.

И сказал Он нам:

«Здесь вода, а берег там,

И уйдет беда, не оставив след,

Но одна из ста примет

Вам укажет след.

Этот след нельзя терять,

Чтобы вновь не повторять,

Чтобы детям мирно спать,

Чтоб увидеть и узнать,

Не продать и не солгать,

Не предать и не распять.

На хрустальный утес

Лунный свет ее принес.

И молилась она,

Чтоб великая страна

Не забыла отцов,

Не казнила сыновей,

Не ловила птиц

И не ставила сетей.

Чтобы вольному воля,

Чтобы нищему доля,

Чтобы женщине детей

И больным терпенье в боли.

Чтоб озябшим огня

Да и кров промокшим в поле.

И забытый дивный край

Прорастит зерно на камне

И наполнит кровью раны,

И вернется в светлый Рай».

Я зажег свою свечу,

И открыл глаза.

Воском плакала свеча,

И неловким жуком

По щеке ползла слеза.

апрель, 1992 г.

Владимирка

По Владимирской дороге, утопая в грязи,

Мужичок шел убогий со крестом на груди,

Отбивая поклоны и молитву творя

За детей, что в остроге умирают любя.

А вокруг только прах, что оставила нам

Та старуха немая, что идет по пятам,

Всех равняя с травою под косою слепою,

И рожденный цветок будет скошенным в срок.

А за белою стеною идет яблочный торг,

Там меняют кресты на билет в светлый морг,

Там ты можешь узнать — сколько стоит душа:

Литр водки — две Кати, а душа ни шиша.

Эй ты, лапотник русский, дворянин с топором,

С беспредельной душою, да заштопанным ртом —

Под Смоленском ограблен, под Рязанью убит

И в проваленной яме под крестом пьяный спит.

Ну, а в городе стольном

раскупается люд,

И застой стал застольным:

утром пьют, днем блюют,

Ну, а руки хоть в перстнях,

да под камнями кровь.

Каждый день здесь Христос

распинается вновь.

И оглохший звонарь,

превратившись в язык,

Своим телом о бронзу,

как о вражеский штык,

В колокольном вопле

решил умереть,

Чтоб озябшую Русь

своей смертью согреть.

15 августа 1992 г.

Книга увяданий

Я открываю книгу увяданий,

Читаю осени печальное письмо,

Чернила золотом прощальным

И листья букв стучат в окно.

Размыты строчки в лужах бледных —

Разбросанных осколках дня,

И исчезают запятые в кругах

Нелепого дождя.

Письмо горит листвою рваной,

И кисть рябины мажет холст,

И сладкий сок из раны драной

Пьет запоздалый пьяный дрозд.

Письмо не требует ответа

Ни у тебя, ни у меня,

То — эпитафия для Лета

И реквием для Октября.

Размоет дождь сургуч дорожный.

Последний свет мелькнет средь туч,

И по тропинкам осторожно

Скользнет зимы хрустальный луч.

1991 г.

«Когда я пойму себя в себе…»

Когда я пойму себя в себе,

Тогда я найду тебя в тебе.

Когда я останусь с самим собой,

Ты будешь во мне, а я стану тобой.

Я обращаюсь к тебе во мне

И вижу себя, идущим во мгле,

А впереди на воздушных волнах

Мальчик с нервущейся нитью в руках.

О, бледный отрок, ты тоже во мне,

Тобой я иду в проснувшемся сне,

Я слышу твой шаг, я вижу твой вздох,

И слезы неслышно падают в мох…

Искал и нашел,

терял, но не смог,

НЕ ПОМНЮ…

Но было порой золотой —

Бежал от себя, а вернулся

собой…

ноябрь, 1992 г.

Уход в себя

Каждый вечер, подойдя к окну,

я вижу свою звезду.

Каждое утро, выходя из дома,

я смотрю на то место,

Где была моя звезда.

Каждый день

я вспоминаю ее свет,

Каждую ночь

я забываю свою жизнь.

декабрь, 1992 г.

«Закончились болезни лета…»

Закончились болезни лета

для беспризорников-поэтов,

И осень вялою рукой

червонным золотом сорит,

И дождь звенящей бахромой

с утра ко мне в окно стучит.

В кленовом шелке утопая,

Вновь старый парк зовет меня,

И ветер вдруг с дрожащих веток

Срывает бусинки дождя.

октябрь, 1992 г.

Эпитафия

На смерть философа Курганова Михаила…

Мой добрый учитель, мой строгий судья

Унес свой огонь в хрусталь января,

Распятый при жизни он остался собой,

Совести рыцарь, гонимый толпой.

Избранник судьбы, он отдал себя боли,

Он выполнил долг тем, что просто не лгал,

И взял от жизни горбушку и соли,

Хранил, сколько мог, а потом все раздал.

Ученый, поэт, не к месту пришедший,

Разбился о злобу обычных людей,

Но если б сто лет назад он явился,

Он стал бы учителем их же детей.

Он шел к своей смерти, он видел ее,

Он знал этот день, как имя свое,

Сказав мне, что корни не могут держать,

Когда будет снята вторая печать.

Все вышло, как вышло, осталась печаль,

Поземкой бегущая в грустную даль,

Зачатая жизнью, обвенчана сном,

К нам мудрость вернется с погостным крестом.

А смерть — это только начало пути

Из вечности вечность, от плоти земли.

Он верил и знал, и делал, что мог,

И тут его мудрость, а с ним — его Бог.

Мой добрый учитель, мой строгий судья,

Унес свой огонь в хрусталь января,

Сказал мне «ищи» и оставил мне свет…

на вечный вопрос, не сказав свой ответ.

Он тихо ушел, не прощаясь с Миром,

Храни его, Бог, и прими его с миром.

май, 1992 г.

«Для меня каждый день, как последний…»

Для меня каждый день, как последний,

Каждый шаг, как начало пути.

Я с утра мечтаю о звездах,

А в ночи ищу солнца лучи.

Хоть не вижу, но чувствую сердцем,

Пусть не слышу, но звуки во мне,

И рисую невидимой кистью,

И играю на рваной струне…

12 января 1993 года

«Вчера еще мороз искрился…»

Вчера еще мороз искрился,

И новогодний бал шумел,

Сегодня лето веселится,

А завтра — осени предел.

Был мал и времени не ведал,

Взрослею — все наоборот.

Все ровно стало и обычно,

Вот только год, как день мелькнет.

январь, 1993 г.

Стихотворение для Маши

Я пишу о тебе, я пою для тебя,

Я рисую твой мир на холстах.

Я ищу твоих губ, я прошу твоих рук,

Растворяясь в бездонных глазах.

Твое тело — как книга, твоя кожа — как снег,

И миндальный туман — среди кос твоих рек,

Твои руки, как ветви, нежно и плавно

Ищут в зеркале пруда томлений желанных,

Твоя кровь — пряность вешних, оторванных вод,

Твои брови, как арок узорчатый свод

Над печальной рекой жаждущих глаз,

Уводящих в невинность и вводящих в соблазн.

И твой голос, как тихий лесной ручеек,

И улыбка — как резвый шалун мотылек.

Твои губы — колодец для утренних рос,

В твоем имени горьком зерно родилось.

апрель, 1993 г.

Маятник

Все раскрутилось панцирем улитки

И прячется в него же от себя…

Причудливые тени маргаритки ласкают стены,

то дрожит свеча…

И маятник часов, безвольный исполнитель,

Резное дерево — твоя всегда обитель,

Отстукиваешь время, трагедия неведома тебе.

Что для тебя печаль о вновь ушедшем дне?..

Кто-то сказал, что завтра будут те же

И утро, и дела, и верная печаль,

Все это будет, но все реже, реже,

Проснувшись облаком, я улетаю в даль…

Конец ознакомительного фрагмента.