Висталь. Том 1

Текелински, 2018

Мистически-философский роман, в котором мудрый, стремящийся к собственным духовным прозрениям читатель, найдёт увлекательные приключения, переносящие его в различные эпохи человеческого становления, где он, вместе с Висталем, побывает в местах, где его взгляды на жизнь, скорее всего изменятся, и встретится лицом к лицу с известными и неизвестными Великими личностями, и пообщавшись с ними, откроет для себя новые поля созерцания и осмысления.

Повесть бытия

Пролог

«Фантазия — Великая Паллада человеческого духа,

и главная ценность его жизни…»

На самом отдалённом железнодорожном ответвлении, где кончалась Транссибирская магистраль, где всё вокруг казалось безлюдным, необжитым и убогим…, стоял старый, побеленный розоватой известью, двухэтажный дом. Его окна, с оборотной стороны фасада, открывали великолепный вид на залив, и вся его нехитрая архитектура, вызывала чувство ностальгии, по безвозвратно ушедшему прошлому. Той ностальгии, которую испытывает всякая утончённая душа, при встрече со всем историческим, отдалённым, и забытым…

В этом доме, несмотря на его ветхость, и общую неустроенность, текла всё та же жизнь. И эта жизнь, в своей сути, ничем не отличалась от жизни, протекающей, где-нибудь в Санкт–Петербурге, или Риме, сейчас, или где-нибудь в Мадриде, или Париже в прошлом веке. Люди в этом доме, радовались тем же вещам, огорчались, когда им не везло, плакали такими же слезами, и смеялись, таким же заливистым смехом. И дворовые собаки нисколько не отличались, от собак других городов, как и иных времён. Они также лаяли, и так же выпрашивали у прохожих съестного, смотря своими грустными, многозначительными глазами. Ведь, на самом деле жизнь, где, и когда бы она ни протекала, в сути своей, мало отличается, и несёт в себе, всё те же радости и страдания, всё те же восторги, и разочарования. И все наши иллюзии, на этот счёт, так и останутся иллюзиями…

Но наша противоречивая душа, наша мятежная парадоксальная сущность, убеждаясь, хоть в тысячный раз, что жизнь всюду одинакова, тем не менее, не перестаёт верить, что где-то там, сейчас, и когда-то в прошлом, она была совершенно иной, и что обязательно станет иной, в будущем. Такова наша природа. Мы живём мечтами другой жизни, живём иллюзорными грёзами о прошлом, и такими же иллюзорными надеждами о будущем. Всё настоящее, ежесекундное, мы воспринимаем, как нечто необходимое, и потому в некотором смысле, навязанное. К тому же, мы плохо его чувствуем, мы никогда не успеваем за ним, ибо оно летит, слишком быстро. Я даже подозреваю, что мы ещё не обладаем «органом», который мог бы с достаточной степенью очевидности фиксировать настоящее, и оно является нам, лишь как фантом, лишь как форма противоречия, лишь как неосязаемая и неопределённая линия разграничения электромагнитных полей нашего восприятия действительности. Нечто вроде «горизонта событий», которого нет в действительности, но который, на самом деле, несёт в себе всю существенность жизни.

Это «настоящее», рисуемое нашим разумом, как нечто продолжительное, на самом деле, не имеет никакой продолжительности, и, следовательно, никакой собственной объективности. Оно есть, суть неосязаемое поле разделения, некая граница, линия сопротивления, между бескрайними монадами прошлого, и будущего. Монадами, целиком и полностью создаваемыми нашим рассудком. Наш ноумен, — эта бестелесная, в своей сути, субстанция, создаёт некую «точку разряжённого поля», в которой, на самом деле, нет ни времени, ни пространства.

Настоящее, — не существует, как данность… И в то же самое время, для нашего реального разумения, для нас, существующих только в этом «разряженном поле», также не существует ни прошлого, ни будущего. Ибо прошлое, открывается для нас, лишь как постоянно растворяющаяся дымка, — как образ, остающийся всегда за жизненным горизонтом, — там, где нет никакого существования. И всё его бытие, лежит лишь в трансцендентальных сферах нашей памяти, в виде отпечатков, — неких следов на влажной почве нашего собственного бытия…

Будущее же, существует лишь как грёза, как астральное «экзобытие», всегда остающееся за противоположным горизонтом, и расправляющее свои крылья пред лицом, будто заглядывающего вперёд, сознания. А точнее сказать, нашему сознанию лишь представляется, что оно заглядывает вперёд. На самом же деле, оно смотрит лишь в свои внутренние пенаты, в свой внутренний иллюзорный мир действительности, для которого в реальности, нет никакого истинного прототипа. И на самом деле, будущее никогда не приходит к нам, оно всегда — там, за пределами… И отражаясь в зеркалах нашего, поднимающегося ввысь разума, лишь представляется реальным.

Мы убеждены, что будущее — трансформируется в настоящее. Но на самом деле, оно лишь проходит через «разряженное поле», через «чёрную дыру» нашего ноумена, и тут же превращается в прошлое. И мы порой чувствуем, что «настоящая жизнь», как бы это ни казалось парадоксальным, представляется нам, за пределами нашей реальности, за границами здесь и сейчас. Периферия — во всяких сферах нашего созерцания, и осмысления, всегда явнее и реальнее, чем центр. Ибо мы не в состоянии ощущать этот центр, в какой области нашего мировоззрения, или осмысления, он бы не находился. Наш ноумен, казалось бы, способен прочувствовать и осмыслить всю широту внешнего мира, но только, не самого себя. Ибо, здесь нет материальности, нет бытия, — лишь «чёрная дыра сознания» с его «горизонтом событий», который может быть определён нами, лишь косвенно, ли по признакам своего влияния.

Ну да, хватит отвлечённых рассуждений. Город, где стоял этот дом, и где текла обыденная жизнь, был небольшим. С десяток железнодорожных станций, один аэропорт, один железнодорожный вокзал, и много автомобилей. И эти автомобили, очень часто создавали пробки. А надо сказать, что город этот, имел рельеф, далёкий от равнинного, что вызывало дополнительные проблемы, в особенности зимой, когда, ко всему прочему, дороги этого города, местами превращались в каток. И город этот, начинал «кашлять» и недомогать. Ведь город — это живой организм, а дороги, — это его артерии. И как в любом живом организме, если артерии всё время забиваются, город начинает болеть. Все его «органы» и «клетки», начинают испытывать дискомфорт. Ведь, тем самым, они не получают достаточного количества «кислорода», и «пищи». Затормаживается динамика, и метаболизм этого «мегаорганизма», замедляясь, испытывает нечто вроде стагнации.

И не смотря, на все эти неудобные особенности, город этот, был — Великолепен! Он будто располагался над пропастью, в конце земного диска. Словно огромный Лев, он лежал, свесив лапы, над мировым каньоном, — каньоном без дна, и лениво потряхивал своей гривой. Он завораживал своими красотами всякого, кто впервые оказывался здесь. И при всей своей неустроенности, отсутствии какой бы то ни было симметрии, в общей архитектуре, он околдовывал своей неповторимой атмосферой края земли, и каким-то романтическим очарованием. Большая отдалённость от центров цивилизации, придавала ему, некое чувство самостоятельности, абстрагированности от всего остального мира, и даже от той Великой страны, в границах которой он находился. Здесь, как ни в каком ином городе, чувствовалась свобода. Она чувствовалась во всём, включая и саму общую архитектуру, в которой трудно было найти академический порядок.

И вот однажды, в совершенно стандартный для этих мест осенний день, когда заходящее солнце озаряло лучами серебристые волны залива, насыщая всё вокруг яркими красками, присущими только заходящему солнцу, (как будто бы солнце, в последние минуты своего пребывания, делало последний мощный выдох), на побережье появился молодой человек, не совсем обычного вида. Не то чтобы, он разительно отличался, от подавляющего большинства горожан, но некоторые детали его внешнего убранства, выдавали его принадлежность, к какому-то другому обществу. Не то чтобы, совсем чужеродному, но мягко говоря, с несколько иными традициями. Но никому и в голову не пришло бы заподозрить его в том, что ему, как личности, вообще были чужды какие-либо традиции. Не то чтобы сам он, не имел совершенно никаких привычек, но эти привычки были, мягко говоря, необычными. И одна из них, представляла собой его главное в жизни амплуа, а сказать конкретнее, стремление подвергать анализу самые, казалось бы, незыблемые традиции присущие обществу вообще, кланам в этом обществе, и личностям, в частности. Ему была известна одна банальная, и в то же время, парадоксальная мысль, касающаяся жизни, и принадлежащей этой жизни, сакральной причине большинства страданий человека.

Ведь именно привычки, а точнее сказать, угроза нарушения этих привычек, пугает человека более всего на свете. Человек боится сильнее, не своей смерти, но нарушения его привычных образов жизни, запечатлённых в коре его головного мозга, в виде идеальных форм представлений об этой жизни. Он привыкает к спокойному размеренному бытию, и нарушение этого спокойствия, вызывает у него панику. Он привыкает к своему окружению, к родственникам и друзьям, и смерть кого-нибудь из них, создаёт в его голове беду, которую, как ему часто кажется, он не в состоянии пережить. Человек привыкает к свободе, и лишение таковой, вызывает у него желание закончить жизнь суицидом. Он привыкает к несвободе, и вдруг обретая таковую, и не зная, что с ней делать, прыгает в каньон. Привычка, — всегда следующий рядом с человеком, друг, и в то же время, самый коварный враг…. И эта банальная, и в то же время парадоксальная мысль, если попытаться сформулировать её в одной фразе, могла бы прозвучать так: Если хочешь испытывать как можно меньше страданий в жизни, постарайся ни к чему не привыкать… Хотя сделать это — крайне сложно. А в обыденной жизни социума, — почти невозможно. Ну, да не будем забегать вперёд. Вернёмся к странному молодому человеку.

Его белая, с длинными и широкими рукавами, рубаха, вроде той, что предпочитали конкистадоры семнадцатого века, сапоги с длинными не по погоде голенищами, узкие штаны, подпоясанные ремнём с необыкновенно громадной пряжкой…. Всё это, плохо сочеталось с совершенно лысой головой, вызывая впечатление, что голова была чем-то отдельным от всего остального. Всю эту картину сгладила бы большая широкополая шляпа. По крайней мере, с первого взгляда, человека можно было бы причислить к оригиналу, нарядившемуся в пирата семнадцатого века. Но шляпы не было ни на голове, ни в руках, и поэтому он выглядел, подозрительно…

Звали молодого человека, Висталем. Он многое повидал, и многое испытал на своём веку. Он достиг больших высот, и глубочайших низин мира. Он развил способности собственного разума настолько, что их возможности можно было причислить к экстраординарным, или провидческим. Но на самом деле, они были всего лишь, транс реальны. Диапазон его созерцания был невероятно широк. Широк настолько, что казалось, он мог объять не только этот, копошащийся разнообразными тварями, «Чертог Вселенной», но и саму Вселенную. Казалось, что для него, вообще не было пределов. Но на самом деле, пределы конечно были. Ибо беспредельна только пустота, а бесконечными возможностями обладает только хаос. Сущностное же, с его обязательным порядком, всегда имеет свои пределы. Ибо всякий порядок, тем и отличается от хаоса, что должен необходимо обладать границами. И наша жизнь, определяя собственные наделы, несёт свою неповторимую константу, — своё, упорядоченное собственными парадигмами, «тело», возникающее и самоопределяющееся на безвременных, и без пространственных полях абсолютной возможности хаоса.

То, насколько широк, или узок диапазон возможностей обычного человека, сам человек — не знает. Этот диапазон, лишь суть потенциал латентных возможностей, у отдельно взятых, и лишь сравниваемых личностей. И этот потенциал, порой несопоставим настолько, что в одном случае, возникает впечатление анахронизма, в другом — впечатление сверхчеловеческих, или даже божественных возможностей. Различие этих способностей и возможностей, для наглядности, можно сравнить, к примеру, со способностями в управлении автомобилем, с одной стороны, гонщиком формулы-1, с другой — обыкновенным водителем, из провинциального городка. Или другим сравнением, например, поставив рядом гения, и среднего обывателя, и попытаться сопоставить и понять ту бездну, которая их разделяет…

Итак, несмотря на кажущуюся молодость, жил Висталь на белом свете, уже довольно давно. В нём горел тот огонь, который придаёт внешности свежесть, не смотря на подёрнутое морщинами лицо…, разуму — остроту, не смотря на ворох бренного опыта…, а душе уверенность и игривость, граничащую с азартом, как правило, присущему лишь юнцам, да и то далеко не всем… Этот огонь называют Богом, или Любовью… На основании некоторых умозаключений, для которых, и то, и другое, в своём самом сакральном смысле, есть одно и тоже. Ибо как первое, так и второе, содержит в себе всю полноту жизни, всю широту мироздания, и отличается лишь тем, в каком именно зеркале нашей «призмы-души» отражаются эти, наитончайшие производные нашей чувственной осознанности. Во всяком случае, и то, и другое, не доступно нашему рефлексивно-практическому, или рационально-аналитическому осмыслению. Как только лишь, Идеальному, в его запредельных, символических метафорах.

Но с лёгкой руки поверхностных, грубых в своих помыслах обывателей, этими понятиями нарекают теперь, слишком многое, подчас не имеющее отношение к той волшебной сути, которую несут в себе, эти сверх широкие, метафизические идеи природы, и жизни. Попадая в руки толпы, всё Великое и сверхценное, неминуемо опошляется. Дай ценное понятие в руки пошляку, и он непременно его извратит, и превратит в обыденную низменность. Ведь он, не осознавая того, всё и вся, так, или иначе, подгоняет под собственное лекало. И всё сверхвысокое, всё изысканное и возвышенное, не вписывающееся и не укладывающееся в его «прокрустово ложе», само собой превращается в пошлый обыденный хлам. И в конце концов, становиться чем-то чуждым, ненужным, а порой и даже вредным.

Способность ценить что-либо, всегда пропорциональна способности глубоко и тонко чувствовать внешний мир, — пропорциональна духовному развитию человека. И эта «дорогостоящая способность» духа, достигается длительным трудом предков. Духовным трудом, спровоцированным изначально, необходимостью к выживанию, но впоследствии, созревшего до совершенства, что, осознавая теперь, свои возможности, обрело неутолимое желание познать, как можно тоньше и глубинней этот мир.

И всякая пошлость, на самом деле, есть лишь вопрос слабости этого духа, его самых сакральных монад. И соответствующего слабого желания, слабого стремления к познанию. Одна, и та же вещь, одно, и то же явление мира, как и одно, и то же произведение искусства, для одного будет представляться — простым, не несущим в себе ничего достойного, объектом. Лишь частью скарба мирового обихода. Для другого, же Великим совершенством. Так простой «подорожник», цветущий у дороги, для совершенного в своих чувствованиях созерцателя, будет являться метафорой сверх поэтического вдохновения!

Если же абстрагироваться от линейности взгляда на становление, на развитие, как на необходимый вектор из прошлого, — в будущее…, если несколько отойти от привычного нам вектора совершенствования, — от простого к сложному, и посмотреть с несколько иного угла зрения, то можно сказать, что, для такого созерцателя, всё это становиться возможным, только благодаря обратному движению, некоему пути назад, — к детским чувствованиям внешнего мироздания. К тем тончайшим, изысканнейшим и сверхострым впечатлениям, которыми обладает только детский разум, только детская душа. Тот, кто способен вспомнить, и пробудить в себе, эти уснувшие за долгую бренную жизнь, «ганглии душеного чувствования», тот приобретает вновь, эту «дорогостоящую способность».

Священник, Учёный, и Мудрец

Итак, сначала. Ранним осенним утром, когда одноцветность зелёной краски природы, превращается в разноцветные красно-жёлтые тона, и сама природа становится меланхоличной, задумчивой и романтичной, Висталь шёл по алее, с шумящими листвой, тополями. Подойдя к дому, побеленному розоватой известью, он зашёл в подъезд. Найдя квартиру номер шесть, он постучался.

Кого там чёрт принёс! Услышал он хриплый голос хозяйки. Поморщившись, от такого непочтения, он произнёс: Могу я увидеть отца Святослава?

Он на обедне, ответил тот же голос. Найдёшь его в церквушке, что на Маяке. И тут, он почувствовал в себе перемену. Голос хозяйки вдруг заскрипел, словно несмазанная дверь, всё вокруг потихоньку начало замедляться, стены вдруг стали колыхаться как студень. Началось! — промелькнуло в голове… Он стал медленно разворачиваться, словно огромный танкер в море.

Утро ворвалось в комнату лучами по южному, яркого солнца. Очнувшись, и почувствовав себя, и своё мышление, он сразу начал оценивать внешний мир. Все его привычные параметры, вроде бы пришли в норму. Внутри его, как будто бы ничего не беспокоило. И потянувшись от души, он встал с постели. Это была одна из тех гостиниц, которые встречаются только в провинциях, и присвоение которой, на полном серьёзе, хоть какого-то звёздного статуса, даже пол звёздочки, могло вызвать лишь саркастическую улыбку. И потому поселенцы, часто придавали ей статус пяти крестиков. Что означало отсутствие всех возможных условий сервиса.

Да. Как неприятно подумал он, когда образное восприятие мира, острота и концентрированность, вдруг оборачивается полной пустотой, во вполне пока бодрствующем сознании. Ощущение себя амёбой, существующей только в поле примитивной действительности. Такое чувство, что сначала у тебя вынули разум, оставив лишь рассудок, воспринимающий с помощью органов чувств окружающую действительность, и только затем выключили сам рассудок, словно выдернув из розетки его агрегаты.

Это был тот же город, но неделей позже. Такие «короткие отстранённости» утомляли его больше, чем «отстраненности на века». Его разум ещё не успел восстановиться, и не имел того просветления, какое он испытывал прежде, возвращаясь в действительность достаточно отдохнувшим, подобно человеку, возвращающемуся в этот мир, ребёнком.

Выходя из гостиницы, и размышляя над этим, он вдруг понял, что, выполняя механические действия, погружённый в свои размышления, в какой-то момент, вдруг ощущаешь новую реальность. Будто бы, опять проснулся, вышел в более бодрствующую стадию своего сна. Сон — во сне, или более ясное бодрствование — в бодрствовании… Такое ощущение, будто бы сначала вышел в море, из преисподней земли, а затем вынырнул из моря в воздушную атмосферу планеты…

Где критерии сна, и бодрствования? — Критерии, не относительные друг друга, но действительные? Сколько раз в день, мы засыпаем и просыпаемся, не фиксируя того, в своём сознании… Сколько раз в день, мы переходим из мира внутреннего, в мир внешний, совершенно не замечая этого… А сколько раз за свою жизнь, мы умираем, и рождаемся вновь, приходим в совершенно другой мир, также, не замечая, и не осознавая того… Какой из миров был истинным, какой из них был наиболее реальным, наиболее достоверным — Главным миром?

Придя в полное взаимодействие с внешней действительностью, и ощутив, наконец, внутренний контроль, Висталь направился к церквушке. Его душа уравновесилась, и сомнения ушли, сами собой. Ибо ему, как никому другому было известно, что только взаимодействие, и соотношение всех твоих чувств и мыслей, слияние их, в некую гармоничную общую функцию, в некий целокупный слаженный «оргакинез бытия», где всё и вся соразмерно и взаимозависимо, где всякая мелочь и мимолётность, соотносится со всякой общностью и долговечностью, где каждое отдельное чувство, подтверждает собой все остальные, а все вместе, подтверждают отдельное, — позволяет полагать, что пред тобой, — истинная реальность. И что только чувство самообладания, и контролируемого бытия, даёт ощущение истинности действительной реальности, в которой главной мерой, выступает соотношение и уравновешивание, — с одной стороны, общей фатальной зависимости природы…, и с другой, — собственной свободы, и иллюзии произвола. И всё это, называют расхожим словосочетанием — Великая жизнь.

Подойдя к небольшой часовне, которая не отличалась напыщенной красотой куполов, а сказать точнее, она ими просто не обладала, Висталь шагнул по направлению к этому скромному храму.

Что-то отвращало, его от этих «бастионов веры», сердце не пускало в себя, этих хрестоматийных наветов. В этих религиозных бастионах, к какой бы конфессии они не принадлежали, пахнет сильнее подобострастием и страхом, чем ладаном благоговения и любви…

Войдя в него, он, толи у прихожанки, толи у служительницы, — старушки, с повязанным старорусским манером платком, спросил; Где ему можно увидеть отца Святослава? Старушка, указав на священника, стоящего поодаль, продолжила свои хлопоты.

Отец Святослав? Спросил он, подойдя к скромно одетому в чёрный балдахин, старцу. Да, ответил он, и, повернувшись к Висталю, одарил его светлой улыбкой, поддёрнутого морщинами лица. Висталь почувствовал облегчение, подобное тому, какое чувствует всякий больной, лишь только встретившись с доктором медицины. Не уделите ли мне, несколько минут вашего времени, я приехал издалека.

Я уделю время всякому, кто нуждается в этом, сын мой, независимо от того, живёт ли он по соседству, или приехал с другого края земли-матушки, независимо от рода занятий, и вероисповедания. Что беспокоит тебя?

Позвольте начать без всяких предисловий, святой отец? Я давно живу на этом свете и многое познал. Моя юность проходила в любви и радостях, печалях и грёзах, — в общем, ничего особенного. Мне очень близко то мироощущение, которым обладает большинство людей, каждый из которых, родился и вырос в этом мире. Где всё и вся становится действительным, лишь тогда, когда обретает свою предметность, со своими чёткими границами и параметрами. Где всякая самая идеальная, самая тонкая субстанция, почти бестелесная сущность, чтобы обрести важность для нашего сердца, должна непременно стать системой. Где всякая мысль, чтобы иметь должное к себе отношение, непременно должна прикрепиться, к какой-либо сложившейся и устоявшейся философеме, либо сама облачиться в доктрину. Где всякое мнение, чтобы стать по-настоящему весомым, должно непременно обернуться в красочный, вышитый золотом балдахин, словно невидимка в халат. И где даже самая эфемерная, и по природе своей, бесформенная астральная субстанция, чтобы найти своё место в этом мире, должна непременно приобрести определённую форму, найти своё воплощение, и стать ощущаемой всеми рецепторами человеческого органоида. И в конце концов, должна обрести экзистенциальную власть над ним.

В данный момент, я имею в виду исторически устоявшуюся парадигму, что в этом мире, всякая Вера, должна принадлежать какой-нибудь доктрине, вероучению, или конфессии. Но, как только Вера обретает эту доктрину, она растворяется в этой системе, превращаясь лишь в атрибут, — некий рудимент сознания, отдаваясь на волю самой системности, и тем самым, теряя свою искомую первородность. Она, — становиться рабом этой системы.

Что может быть более дорогостоящим, что может давать большее удовлетворение человеку, как не то чувство — себя свободным, как не та гордость за свою силу и самодостаточность, которая позволяет ощущать себя, настоящим человеком?! Не подобострастным и преклоненным, с раболепием и самопринижением смотрящим в этот мир, не перекладывающим свою ответственность на некое «сверхсущество», — но возвышенным, и повелевающим собой, своей жизнью, своими поступками и мыслями, и несущим гордо своё знамя!

Но в силу популярности различных религиозных конфессий на земле, я подозреваю, что человек, в массе своей, не боится, и не отвергает рабство, но напротив, — стремится к нему. И как всякий «заключённый», в пределах своего лагеря, в силу само убеждения и привычки, может вполне чувствовать себя, относительно свободно, так всякий из паствы, — всякий, кто когда-либо причислил себя к определённому религиозному учению, или к определённой конфессии, может вполне чувствовать себя свободно и комфортно, в рамках этой выбранной доктрины.

Я осознал, во всей неопровержимой реальности, что человек, не осознавая того, боится более всего на свете, именно свободы! Ибо, в глубине своего подсознания чувствует, — как она, на самом деле, опасна для него…

Я слышу, и понимаю тебя, сын мой. Но отвечу на это, так: Во-первых, всякая свобода, действительно негативна, ибо в своей гипертрофированности, подразумевает под собой, квинтэссенцию хаоса… Во-вторых, подсознательно, человек всегда чувствует, что свобода — словно наркотик, попробовав который однажды, никогда не забудешь, и будешь всю жизнь стремиться к нему, обречённый увеличивать постоянно дозы… В-третьих, свобода — словно то «яблоко с древа познания», откусив от которого, уже невозможно вернутся назад, на луга беспечного неведения, а значит, того вида счастья, которое несёт в себе всякое неведение, и всякое беспечное существование… В-четвёртых, свобода — словно та сладость, которая, если употреблять её в больших количествах каждый день, неминуемо вызывает, что-то вроде «диабета», и, в конце концов, убивает.

Я, конечно же понимаю, отче, что отвергать одно, не значит утверждать противоположное, и истина, — никогда не сидела на одном из стульев. Как Мисологос, (отвергатель всякой веры), так и Ортодокс, (одержимый верой), есть суть — проповедники монотеизма. И я прекрасно осознаю, что в этом смысле, ими движут два вида заблуждения, которые стоят друг друга. Будучи приверженцами одного вида заблуждения, они убеждены, что всё зависит от бога и проведения, и они лишь рабы, или плывущие по течению рыбы…

Будучи приверженцами другого вида, они убеждены, что всё зависит только от них самих, что они сами строят свою жизнь, а значит, и ответственность за эту жизнь, целиком и полностью лежит на них самих. Каждый выбирает для себя, тот вид заблуждения, который ближе ему по духу. А значит, каждый выбирает, присущий только ему вид свободы, и вид счастья…

Эти разноплановые понятия, и их взаимоотношения, где-то коррелируются с выбором человеком образа своего пути, в социальной системе. Где ты, либо подчинённый, и удовлетворяешься своим видом свободы, либо начальник, удовлетворяющийся своим, но убеждённый, что только этот вид свободы — действителен. И оба они убеждены, что иных путей в социуме, — не существует. Но на самом деле, они оба зависимы, и только виды зависимости, и соответствующий каждому вид свободы, отличает их стремления, и их заблуждения.

Но существуют личности, что отвергают оба эти вида свободы, и выбирают для себя, третий вид, — путь философа… И они знают ту метаморфозу жизни, которая определяет всякое наше отношение, не только к свободе и несвободе, но и к боли и наслаждению, страданию и благоденствию… Метаморфозу, которая предопределяет все наши аффекты, и несёт в себе, фатальную невозможность обретения истинной свободы, и настоящего благоденствия, для всех живых тварей на земле. Ведь сам мир есть суть система. И он, так устроен, и так устроена наша жизнь, что страдание и благоденствие, строго зависимы друг от друга, и всегда находятся в паритетном соотношении, и никак иначе. Что, чем больше человек обретает внешней свободы, тем меньше у него остаётся, внутренней. Чем больше он обретает внутренней свободы, — тем тягостнее для него, становятся самые незначительные попирания внешней свободы.

Сын мой, почти все человеческие заблуждения, вырастают из одного корня. — Человек постоянно ищет лекарство против страдания, от своего внутреннего противоречия. Лекарство против страха… Он пытается найти согласие внутри себя, и обрести покой, не осознавая, что именно это противоречие, и этот страх, позволяет ему жить, и существовать в бытие. И что, на самом деле, покой, как таковой, исключён из нашей действительности, и имеет свои пенаты только за пределами жизни. Здесь может быть только относительное успокоение, да и то, на очень кроткое время. Некий штиль относительно бури, при котором, всякое море начинает скучать, и мечтать о новой буре. Но попадая вновь в бурю, — в эти бушующие волны мироздания, тут же снова стремится успокоиться. Волна — определяет всё и вся, в этом мироздании.

А может быть, отче, именно знание, не даёт человеку проснуться, и понять себя? Человек познавший, — говорит: Я проник в самые глубины мироздания, я осознал сам мир, но это лишь усугубило моё состояние, я чувствую себя больным… Я не нашёл истинны, и полагаю, что на этом пути, её, — просто нет… Меня не радует более ничего, во мне лишь, скрежеща зубами, сталкиваются «чудовища знания»! Кто способен усмирить их? Я не знаю… Но чувствую в глубине души, что это сможет сделать Вера, — Истинная Вера! Как я жажду окунуться в это чистое озеро! Как я хочу обрести единение с миром! Не покаяния, не молитв, не выполнения правил религиозных традиций, но Веры в непоколебимость сущего, животворящим лучом струящейся из меня! Веры в сам мир, в его благость и божественность! А главное, в существование истинных целей, — целей не сулящих, и обманывающих, — но действительных…

Я понимаю тебя, сын мой. Тот, кого ты называешь «познавший», устал от непрекращающихся боёв. Его душа, словно поле нескончаемой битвы. Его внутренний стержень «изгрызен гарпиями знания», подточен «крысами разочарований», и он жаждет обновления! Ты спрашиваешь, как ему обрести Веру? Он может искать её, всю свою жизнь, и не найдя, так и сгинуть в бездне безвременья… Вера всегда приходит сама. Никакими духовными усилиями обрести её, — невозможно! Она есть — само проведение! Чем больше ты желаешь её, тем дальше она от тебя… Ибо настоящая Вера не приемлет никакого интереса, она в стороне от всякого меркантильного помысла, каким возвышенным он бы, не представлялся…

Я вижу чужеземец, ты запутался в своих бесконечных скитаниях, как в полях и лесах грубой реальности, так и в полях и лесах своего тонкого разумения, — в сферах метафизического бытия. Ты заблудился, и в своём беспокойстве, ищешь выход. Загляни в своё сердце…, так я говорю всем страждущим… В большинстве своём, люди не знают, чего они хотят, на самом деле. Они запутаны в разноячеечных сетях пропаганды, и протекционизма, увязли в липкой патоке чужих мнений, и строят свою жизнь, основываясь на авторитетных доводах разноплановых таблоидов цивилизации. Загляни по-настоящему в своё сердце, и ты обязательно найдёшь там ответы, на терзающие тебя вопросы…

Что касается твоего первого вопроса, а именно религиозной дисциплины, или конфессии, сын мой, скажу следующее: Религиозная дисциплина, — это уютная, гостеприимная Таверна, на берегу океана, между песчаной пустыней, и пустыней моря… Здесь находят приют большинство странников. Здесь звучит Великая музыка духа! И как гармоничная, выверенная симфония, созданная гением, своей полифонией порабощает нас, завораживая наше сознание, так религиозная дисциплина, воздействует своей полифонией, на всякие, открытые к гармонии, жаждущие совершенства, души.

Но рабство ли это? И если сказать да, то человек хочет быть рабом гармонии, рабом красоты, и добра. Также, как он жаждет быть рабом всевозможных искусств вообще, несущих в себе туже полифонию, — музыку изобразительного творчества, литературы, скульптуры, или даже архитектуры, которая, как известно, есть суть воплощённая в камне музыка. Формы Искусства, в своей общей совокупности, незримо выстраивают и гармонизируют всю нашу жизнь. Эта музыкальность наиболее явственно проявляется в гениальных произведениях мастеров слова, — писателей и поэтов, появляющихся на нашей бренной земле, примерно раз в столетие.

И та же музыкальность воплощена в древних фолиантах, запечатлевших в слове, всю палитру душ древних людей, которыми мы восхищаемся, как эксклюзивными, «штучными» олицетворениями истории. К примеру, Библии, Талмуда, или Корана. Но не только, и не столько… И чем здесь, как не своей гармоничной музыкальной последовательностью, слаженностью и проникновенной полифонией, воплощённой в литературном слоге, опирающейся прежде всего, на притчевую фонетику, можно объяснить ту завораживающую доминанту, веками порабощающую многочисленные поколения людей, настраивающую их души, на свою гармонию, свою мелодику? И чем ещё можно объяснить, ту причину Величия, присущую всем «Великим книгам?».

Я рад, что пришёл к тебе отче… По крайней мере, ты вновь наполнил мои жилы, хоть какой-то надеждой. Ведь, на самом деле, надежду даёт не победа, или поражение, как это кажется большинству, но само противоречие, разжигающее страсть к преодолению. Насколько хватит её, — это уже другой вопрос. Но я не разочарован, отче… Ибо, для сильного духа, высота Выси, так же важна, как и глубина Низин… Тем более, что у каждого здесь, свои низины, и свои выси… И то, что для возвышенного духа является низинами, для среднего обывателя, явиться обетованным местом. И то, что для возвышенного духа, является высотой, для него, есть лишь — суть призрак…

Висталь вышел из этого скромного храма, не удовлетворённый, но одухотворённый… Он ясно осознавал, ту действительно Великую силу веры, которая не имела, почти ничего общего с церковью, и которая могла бы дать даже полному атеисту, некое ощущение вдохновенного трепета, перед собственным желанием преодоления, — возвышения, над всякими выстроенными искусственно, горами. Сила, которая способна устоять, пред чем угодно! Ибо в сущности своей, независимая ни от чего, и не нуждающаяся ни в чём… Освятив долину человеческого сознания, и являясь единовластным царём этой долины, Вера, — единственно существующая истина, не нуждающаяся, ни в поддержке, ни в доказательствах. Ибо её суть, вне разумности, как таковой…

Висталь шёл по залитой солнцем алее, ловя щеками лёгкие дуновения ветра. По пыльной дороге невдалеке, мчались автомобили, нарушая патриархальную тишину природы. Жизнь города, с его суетливым мельтешением, убивает всякие тонкие, не терпящие суеты, мысли. И фантазия, от соприкосновения с этой реальностью, впадает в какой-то анабиоз. Реальность нашего городского бытия, способна заморозить не только фантазию, но и вообще всякий душевный потенциал, с его Терпсихорой — воображением. Привести всякий дух к «импотенции», к невозможности душевного оплодотворения, и последующего продуцирования, сведя на нет всякую возможность рождения новых «детей искусства духа». Она превращает все твои ощущения в периферийные, не представляющие важность, жёлтые лепестки подсолнуха. Твоё сознание, прихватив душу под мышку, стремится к своим «важным делам». Нет! Ты даже на секунду не в силах остановится!

Покинув полуостров «Эгершельд», Висталь пошёл к главной улице города, названной в честь первого корвета, посетившего этот порт, «Светланской». Повернув в самом центре налево, он продолжил свой путь по Океанскому проспекту, и, поднявшись по, не очень крутому склону, вышел к Покровскому парку. Пройдя по алее в парке, он очутился на небольшом пятачке, справа от центра, которого, стоял памятник Петру, и Февронии Муромским. Чья любовь снискала себе память, в поколениях. И пусть это была абсолютно обычная любовь, для Русского человека, но в силу мифотизации, и предании их жизни необычных качеств, они стали народными персонажами, и образцами, для страждущих душ. Хотя, если кто-либо заглянет в действительную историю их любви, то узнает немало неприглядных фактов, что присущи всяким бракам древности, как, впрочем, и современности. Мы рафинируем жизнь, превращая в мифы отдельные её истории. Нам так нужны сказки… Но жизнь далека от сказки, и всё, что в ней происходит, на всех уровнях бытия, как правило, неоднозначно, и всегда, — суть наша интерпретация.

Гористый ландшафт, и море, со всех сторон окружающее этот город, как я отмечал выше, придавали его облику оттенки романтизма, и чувство какой-то свободы, коей обделены материковые города. И люди, живущие здесь, будто бы на краю цивилизации, отличались от людей, живущих в глубине материка. Вообще, романтика как таковая, привносится не столько красивыми пейзажами, перспективами с гористыми склонами, сколько отдельными маленькими уютными уголками, где природа и цивилизация сливаются в гармоничную картину бытия, вызывая к жизни, тончайшие флюиды счастья, зарождающиеся искорками в пылающей желанием, гармоничной душе. Словно мимолётные органоиды, чья продолжительность жизни подобна вылетевшему из костра огоньку, эти, еле уловимые флюиды, воспаряют над бренностью бытия. И именно эти скоротечные, бестелесные органоиды, представляют главную ценность нашей жизни. Тот, кто способен оценить по-настоящему, эти скоротечные «бабочки душевного переживания», может считать себя счастливым человеком, и быть уверенным, что проживёт жизнь не зря.

Оказавшись, волей случая, в таком уютном уголке, из глубин подсознания всплывают забытые встречи с людьми, с которыми ты имел счастье встречаться. В такие минуты, вскрываются, словно соты, запечатанные и залитые воском времени, «сосуды былых впечатлений». И эти забытые мгновения, выливаются наружу, переливаясь и сверкая в лучах солнца, словно настоявшееся игристое вино. И как всякое настоявшееся вино, превращает жизнь в искрящиеся радостями чувства, так и этот великолепный «ностальгический напиток», превращает твой мир — в блистающее красками обетованное место! В такие моменты, душа либо поёт, либо плачет… И плач этот, доставляет радости не меньше, чем само пение…

Человек любит похожих на себя, и в то же время, других людей. Людей, со звучащей в унисон, мелодией «душевной панфлейты», способной резонировать с его собственной мелодией, и в то же время, представляющей некую новизну, способную дополнить, и усилить всю его внутреннюю полифонию. Такие встречи вызывают настоящий душевный резонанс, и привносят впечатления, поражающие своей совершенностью, глубиной и высотой, гармоничностью, и мощью эмоциональных всплесков. Любовь к этим людям, и ностальгия по ним, сладость счастья, и терпкость тоски, превращающие в своём сочетании, «благородный напиток» наполняющий твою душу, в нечто полноценное, живое и полномерное, создают мир душевного равновесия и покоя, где самые тонкие, прозрачные и невесомые органоиды, доминируют в своей ценности, над всеми реальными, явными благами бытия…

Сами по себе, красивейшие горы, живописнейшие водопады, щемящие душу, ущелья мира, всё это — ничто, без водопадов, пейзажей, гор, рек и ущелий, морей, и пустынь твоей собственной души. И всякий раз, когда ты рассматриваешь красивейший пейзаж, прекрасную долину, или уютный уголок, не осознавая того, ты созерцаешь свою собственную душу. Ты строишь, ты рисуешь внешний мир, всю его архитектонику в своём воображении, в соответствии с тонкостью и сложностью собственной душевной организации. В этом пейзаже, отражается вся палитра твоих собственных высот, — мир твоей души, с его горами, водопадами, и озёрами, где ты купаешь своё воображение, и наслаждаешься музыкой своего внутреннего оркестра, своей собственной душевной гармонией, сливающейся со всем окружающим миром, в божественную симфонию, приводящую в экстаз твой дух, и утверждающую, и убеждающую, в непоколебимой истинности всего твоего мировоззрения, и в настоящей действительности твоего бытия.

С этими мыслями в голове, Висталь не заметил, как оказался возле здания, в котором располагалось одно из высших учебных заведений. Он решил, что обязательно навестит в этом городе, одного из Величайших учёных настоящего времени. Который, как все Великие учёные, был не заметен в жужжащих научных кругах света, жил скромно, без всякого пафоса. Он не стремился к регалиям, и потому редко получал их. Все его стремления были направлены не к внешнему признанию, лишь косвенно подтверждающего его правоту, но к признанию в его собственных умозаключениях, в которых он находил всю полноту подтверждений, для своих твёрдых и непоколебимых убеждений.

Иннокентий Ефремович служил ректором, и был человеком приветливым, в меру разговорчивым, в меру строгим, и слыл законченным жизнелюбом. Его уважали все студенты, и студентки, за его безвредный характер, и всегда учтивый тон. А также, за его, почти болезненное чувство справедливости. Он не терпел, и самых незначительных проявлений несправедливости. И это говорило в первую очередь, о скрытой силе его духа. Ведь только сильный духом человек, находя в справедливости настоящую ценность, не взирая ни на что, стремится отстоять эту справедливость, даже в ущерб собственным интересам, а порой и собственной жизни.

Подойдя к парадной, Висталь окинул взором двух курящих на крыльце, и смеющихся после каждого сказанного слова, студенток. Открыв большую дубовую дверь, он вошёл в холл. Поднимаясь по старинной лестнице с балюстрадой, он думал о том, какое Великое счастье быть молодым и радоваться каждой минуте. Ведь для того, чтобы смеяться после каждого сказанного слова, надо обладать безмерным счастьем. Куда же девается с возрастом, это счастье ощущений, эта наивная жизнерадостность? Да… На протяжении всей своей жизни мы, теряя нечто от беззаботного счастья, приобретаем нечто от мудрости… Но кому нужна эта мудрость, если она не приносит никакого удовлетворения своему обладателю, если она не привносит, но забирает последние крохи этого счастья?

Но в том то и дело, что счастье — самое неоднозначное существо на земле. Оно не имеет своего тела, оно не имеет строгих, определённых для всех и каждого, критериев. Для одного счастье, — в пребывании, погружённом в религиозную эйфорию; Для другого, — в скитаниях по ледяным пещерам познания; Для третьего, — где-то за пределами всего мироздания, — в горах, наедине со своей Великой мудростью…. Мерить, соизмерять, и спорить о счастье, такое же неблагодарное занятие, как спорить о том, что наиболее близко к истине, схоластическая уверенность в спекулятивных и рационально-аналитических формах познания, или уверенность в идеальных полях трансцендентального и метафизического опыта? То есть, попросту говоря, что первостепенно, — наука, или религия, доказательная подтверждённость, или вера?

Войдя на третий этаж, и пройдя по длинному коридору, Висталь постучался в двустворчатую дверь.

Войдите! Звонким голосом ответила секретарь. Висталь открыл дверь, и пройдя несколько шагов, слегка поклонившись, произнёс: Я хотел бы поговорить с Иннокентием Ефремовичем. Подождите, у него сейчас проректор, но это ненадолго, присядьте. Висталь, подойдя к окну, сложив руки и опустив подбородок, задумался. За окном, природа, с какой-то патриархальной безмятежностью, безмолвная, и безучастная ко всему, чем был занят человек, отмеряла своё, недоступное нашему осмыслению, время. Такое впечатление, что это был какой-то отдельный мир, и фатальная размеренность этого бытия, не будет потревожена никогда, и ничем.

Наконец дверь распахнулась, и из кабинета ректора вышел слегка полноватый человек. Висталь шагнул в кабинет.

Чем могу быть полезен? Харизматика этого человека, не оставляла и капли сомнения, в его учёной принадлежности.

Уважаемый Иннокентий Ефремович, с почтением обратился Висталь к этому пожилому, но благодаря сверкающим глазам, выглядящему несколько моложе своих лет, человеку. В этих глазах светилась любовь, уверенность в истинности своего призвания, и убеждённость в том, что именно вокруг того, чем он занимается, крутится весь мир. Такая же уверенность читалась в глазах священника, с которым Висталь общался ранее. Человек, чем бы он не занимался, всегда антропоцентричен, и, как правило полагает, что именно его занятие, несёт в себе главенствующие мотивы, и является основным для социума, в котором он живёт, — в частности, и для человечества, — в целом.

Прежде, я хочу попросить прощения за то, что отнимаю у вас ваше драгоценное время. Не примите за нелепость, но я хотел бы прояснить для себя, несколько вопросов относительно учёности вообще, и прикладных наук, в частности. Я прибыл издалека, и, зная, что вы пользуетесь большим уважением в этом городе, как учёной публики, так и людей далёких от грёз и исканий науки, решил навестить именно вас. Не сочтите за хамство, и пусть вас не смущает некоторое невежество с моей стороны, по общепринятым лекалам научного знания, ведь я не имею классического академического образования. Но, поверьте на слово, моё самообразование достойно всякого классического, а в чём-то, и превосходит образованность бесспорных адептов науки различного направления. Я всегда считал самообразование ценнее и достойнее, чем насильственная образованность, пусть даже в таких общепризнанных столпах образованности, как Оксфорд, Гарвард, или Кембридж. Ведь даже в этих институтах, при всём отвержении в них снобизма, наука, всё же сводится к общим схоластическим правилам и параграфам, и имеет общую для всех и каждого, дисциплину, положенную на выверенную и закреплённую доктрину полезности и вредности, как основных колоссов современного академического образования. И при всей важности этого академического образования, и тех неоспоримых знаний, что привносятся на этих кафедрах в твою голову, знание интуитивное, всегда оставалось для меня, наиважнейшей формой познания. Ведь именно на этом фундаментальном познании, с древнейших времён, держится действительно глубокое осмысление мироздания, и самой жизни. В институтах и университетах, можно много узнать, но нельзя ничего познать… И, если вам не претит общение с таким неучем как я, прошу выслушать меня.

Самообразование, молодой человек, так же насильственно, с той лишь разницей, что это насилие исходит от самого искателя знаний. Он не ищет «кнута и пряника» вовне, он не перекладывает ответственность за собственное совершенствование, на авторитетные головы преподавателей, он проявляет инициативу, и является сам для себя, — и учеником, и преподавателем. И по большому счёту, образованность вообще, как и всякое совершенствование, не может обойтись без насилия. Такова природа нашего разума, как и нашего тела. Ну да, я к вашим услугам, считайте, что вы заинтересовали меня.

Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за мой юношеский максимализм, и глупую наивность, но я должен задать этот вопрос. Как вы считаете, может ли быть такая полнота знания, может ли существовать такая его всеобъемлемость, которая могла бы окончательно удовлетворить разум, в его стремлении постичь этот мир? Может ли вообще, существовать такое знание, на ниве учёного авторитетного сословия, которое охватывало бы собой, все стороны мироздания, и тем самым, было бы абсолютно законченным и всеобъемлющим?

Иннокентий Ефремович, стоя до этого неподвижно, шагнул в сторону. Он никак не мог понять, что настораживало его в этом человеке, ведь он был в меру приветлив, в меру обходителен, и в меру нагл и самоуверен. Но что-то всё же смущало Иннокентия Ефремовича, в этом незвано ворвавшемся в его кабинет, собеседнике. Только потом, когда молодой человек покинет его кабинет, он поймёт, что причина всему, с одной стороны, сочетание его странного вида одежды, с его совершенно лысой головой. С другой стороны, — несоответствие его пропитанных юношеским максимализмом речей, и умудренного, по видимому колоссальным опытом сознания, светящегося из его глаз лучезарным светом.

Вы спрашиваете можно ли достичь того, к чему мы все стремимся, и может ли быть удовлетворён наш разум, на ниве рационально-аналитического познания мира? Ведь если мы не в состоянии, ни при каких условиях, на этом поприще открыть мир до конца, зачем стремится к этому? Так ли я вас понял, молодой человек?

Да. Простите за такой изощрённый нигилизм, но для чего, вся эта возня, если она никогда не удовлетворит человека? Зачем стремится к тому, что никогда не будет совершено? Если ради самого процесса, который создаёт иллюзию становления и совершенствования, то это, — так же спорно. Все ваши открытия, и изобретения, приносящие мимолётные удовлетворения, все построения, о которых ваш разум забывает, как только они оказываются законченными, — всё лишь забавы детей, играющихся в песочнице, и воображающих, что все их замки реальны, что они представляют важность, и имеют сами по себе, ценность. Вы, в своём стремлении облегчить жизнь человеку, всё и вся усложняете, и тем самым, делаете его жизнь труднее… Вы гордитесь прогрессом, который убивает не только природу вообще, но и внутреннюю природу человека, делая его зависимым, слабым, и не приспособленным, делая его всё более лукавым пред самим собой, мелким, и всё более не цельным, и не самодостаточным… Вы обманываете его надежды на будущее благоденствие, которого, ему недостричь на этом пути, никогда… Вы кичитесь своей цивилизацией, вы словно дети в своей «песочнице», радуетесь её постройкам, её свершениям, и достижениям… — вы, боготворите её! Но она, тем временем, необратимо опошляя и опрощая всех вас, ведёт человечество, к неминуемой пропасти! К сожалению, вам уже не уйти с этого пути… а ведь именно цивилизация, на самом деле, предвестие, и будущая причина гибели всего человечества, как и всей окружающей живой природы.

Странная у вас манера… Вы так говорите, молодой человек, словно вы сторонний наблюдатель. Словно к вам, всё это, не имеет отношения. Простите, за такой риторический вопрос, но пусть вы не академический учёный, но ведь вы часть этого общества, не так ли? Я постараюсь ответить, молодой человек, на ваш пафосный спич.

Всё дело в том, что мы не вольны выбирать для себя сами, векторы наших желаний, и удовлетворений. Нам лишь кажется, что мы что-то выбираем, но на самом деле, ни я, ни слесарь по ремонту теплотрасс, не волен выбрать для себя, форму собственного удовлетворения. Он будет довольствоваться, и стремится всегда к тому, что заложено в него природой, — с одной стороны, и в соответствии с волей случая, предоставившего ему его окружение, — с другой. Его занятие всегда необходимо соответствует заложенной в него силе желания, или слабости воли, а главное, всегда соответствует его иллюзорным в своей сути, представлениям. Каждый существует, и выстраивает собственную жизнь, в соответствии со своими фантазиями. Ведь именно на фантазии, строится всякое будущее, как отдельно взятого человека, так и всей нашей цивилизации. А пути фантазии, очевидно, имеют бесконечно возможные направления. Но каждый такой путь, выбранный однажды человеком, он считает правильным, и даже — единственно возможным!

И вот что ещё, я хотел бы сказать на этот счёт. Человечество в целом, всегда будет играть теми «игрушками», какие лежат на этом пути, и будет удовлетворяться только ими. «Игрушки» — всегда соответствуют способностям удовлетворяться, а никак не наоборот. Как будто бы дай тебе «игрушку», не соответствующую твоим способностям, и ты найдёшь в ней нечто забавное… Нет, так не было никогда, и не будет никогда впредь! А весь прогресс, со всеми его многочисленными формами, построениями, изобретениями, и даже искусствами, лишь разные формы «игрушек», удовлетворяющие различные формы разумения, и воззрения человека.

Что же касается трудностей жизни, сами по себе, они, как и всё в этой жизни, не имеют своей собственной критичной константы. Они всегда и всюду, — сугубо относительны. Человек, проведший длительное время на войне, ко всем житейским неприятностям мирного быта, будет относиться, как к мелким, и не заслуживающим внимания. Но для человека расслабленного, проведшего свою жизнь в «оранжерейных условиях», такие житейские неприятности вполне могут послужить поводом, даже для суицида.

И именно поэтому, а вовсе не для развлечения, как полагают, следуя своим сакральным инстинктам, нынешний человек создаёт себе дополнительные трудности сам. Он уже давным-давно научился изобретать для себя искусственные препятствия, сложности, и проблемы, по всем возможным фронтам, даже порой, не осознавая того. И точно также, когда, скучая без войны, он организует всевозможные «состязания малой крови», так и в отсутствии естественных, достойных его потенциалу, препятствий, он строит лабиринты всевозможного плана, и характера, для последующего преодоления, на радость своей воле. Он хочет чувствовать себя победителем, а не привязанной к телеге коровой, или бредущим за морковкой, ослом…

Иннокентий Ефремович, я чувствую, что уже начинаю утомлять вас, но, в конце концов, здесь всплывает главный вопрос: Стал ли человек счастливее, благодаря научно-техническому прогрессу? Если бы вы имели возможность пообщаться, и проникнуть в души людей средних эпох, вы бы ужаснулись, насколько несчастнее ныне, стал человек, в сравнении с теми, живущими меж огней и бурь, людьми. Изнеженный, расслабленный росток, корчится от боли при каждом прикосновении. — Он погибает, от лёгкого ветерка… Человек, не нагруженный настоящими трудностями, в отсутствии постоянного напряжения физических, и духовных сил, — расслабляется, и страдает от таких злоключений, на которые человек древности, — не обратил бы никакого внимания…

Вот и получается, что, чем дальше заходит прогресс научно-технического становления, тем более регрессирует сам человек. Становиться всё более несостоятельным, как его тело, так и его дух. Его природа — ослабевает, его силы мельчают… И чем более вы стараетесь облегчить человеку жизнь, тем тягостнее, она становиться для него. Чем безопаснее, вы стараетесь сделать эту жизнь, тем опаснее становятся для человека, все ее, не имеющие ранее, никого значения, угрозы. Вывод напрашивается сам: Чем меньше трудностей, опасностей, и неприятностей, тем интенсивнее и больнее хлещет, каждая из оставшихся… Закон сохранения энергии, проецируется на всё, что, так, или иначе, относиться к нашему бытию, и нашей действительности. Вы скажете — парадокс? Но, на самом деле, здесь нет ничего парадоксального…

Куда могла бы привести человечество, эта «Великая лестница научно-технического прогресса»? Куда может привести эта, выложенная, выверенная, и закреплённая дорога познания рационально-аналитического бастиона? Может ли человек надеяться, что, когда он окончательно заблудится, в этом выстраиваемом им же лабиринте, ему кто-нибудь протянет «Нить Ариадны»? Скорее всего, вы никогда об этом не задумываетесь. Вы просто уверены в праведности, и целесообразности однажды выбранного, вымощенного подтверждениями и доказательствами, пути.

Вера, в научном мире, на самом деле, является более важным аспектом, чем это может показаться на первый взгляд поверхностного обывателя. Ведь, эта ваша уверенность в научно-технический прогресс, и его благость, мало чем отличается от всякой теологической веры в богов, и даже более непоколебима, чем последняя. Но идеальное познание, на котором зиждиться вера в богов, с его метафизическими постулатами и практиками, вы относите к эфемерным умозрениям, не имеющим ничего общего с реальностью. А свою веру в научно-технический прогресс, такую же по сути веру, с той лишь разницей, что она основывается на платформах объективной реальности, по сути, такой же иллюзорной, вы ставите во главу угла, и поклоняетесь ей, — самозабвенно! Спросите любого учёного, во что он верит? И вы не услышите ничего, что бы противоречило выше сказанному.

Откуда в вас такая уверенность в истинности дороги, по которой следует весь научный мир? Нарисуйте мне хоть одну настоящую цель прогрессивного становления, кроме постоянного облегчения жизни, (которая, как выясняется, не совсем состоятельна), чтобы эта цель могла, хотя бы гипотетически, привести человека к действительному благоденствию. Вы вгоняете человека в зависимость от продуктов цивилизации, превращая его, тем самым, в раба этих продуктов. Вы давно катитесь снежным комком по инерции, ускоряя свою цивилизационную машину. И полагаете, что всё это приведёт человечество к счастью благоденствия, к благоухающей садами Нирване, в которой не останется никаких бедствий, не будет страдания? Или вы всё же, пытаетесь заменить одно страдание, на другое, более непредсказуемое, и жестокое? Ведь абсолютное благоденствие, (если представить себе такое), на самом деле, явится аналогом Ада, — лишь противоположным его полюсом… Но вы забываете при этом, что наша природная стезя, это равновесие между полюсами, но никак не сами полюса.

Да и, собственно на основании чего человек полагает себя, и свою нынешнюю жизнь, — Великой? На чём базируются все его критерии, относительно этого величия? Не на собственном ли заблуждении, имеющем корни в порочном безапелляционном доминировании своего эгоцентризма, строится вся его вера в истинность научно-технического прогресса, в правильности которого, просто не должно быть никаких сомнений.

Ну знаете ли, уважаемый, так можно зайти очень далеко, и подойти к отрицанию вообще всего, — к нигилизму, в его самой последней гипертрофии! Человек не обязан отчитываться, даже перед своей собственной совестью… Он Велик сам для себя, и ему не нужны более никакие подтверждения со стороны. Он, как превозносит себя, так и опускает… И пред собой, по большому счёту, всегда честен. Ведь он не может поступать иначе, он всегда поступает лишь — по необходимости… Все мы, просто выполняем свой долг…

Простите Иннокентий Ефремович, но если даже Великие учёные, только выполняют свой долг, тогда где же искать свободных людей?

Я полагаю, что только на Олимпе… Ибо абсолютно свободный человек, — это Бог. Но, по поводу научно-технического прогресса, цели которого вы ограничили лишь облегчением жизни, я скажу следующее: Прежде всего, научно-технический прогресс призван обеспечить выживаемость человеческого вида, обеспечить ему защиту, от произвола внешней природы. Да, в какой-то мере, подчинить природу, сделать её собственным вассалом. В том числе, и собственную внутреннюю природу. Ведь мораль, как бы это не казалось абсурдным и неверным, следует за научно-техническим прогрессом по пятам, и видоизменяет человеческую внутреннюю природную сущность. Хотя, тезис о том, что человек пытается подчинить природу, и сделать её своим вассалом, — не совсем корректен. Ибо природа, сама по себе, вовсе не представляет собой некую постороннюю личность, которую заковывают в кандалы, и заставляют следовать по дорогам, определённым какой-то отдельной от неё, доминирующей личностью. Человек и есть сама природа, и он несёт в себе, всю её лейтмотивную существенность. И как бы мы не относились к научно-техническому прогрессу, он есть необходимое следствие, продиктованное внутренней человеческой генетической агрегатностью, — его природой, являющейся неотъемлемой частью, всей глобальной природы. Научно-технический прогресс, есть та естественная, необходимая последовательность мирового макропроцесса, олицетворённого в человеке, и следующего от заложенных природой, начал глубинных составляющих человеческого органоида, которые предполагает природа, для всякого живого организма, в его эволюционном становлении. Человек видоизменяется, и научно-технический прогресс, является одной из сторон этого видоизменения.

Вы полагаете, молодой человек, что в природе вещей, может быть что-либо ошибочное? Что природа, в какой области мироздания, она не имела бы своего проявления, своего развития, — способна ошибаться? Как это по-человечески антропоморфно! Вы делите целокупную мировую природу, на внешнюю, и внутреннюю, и полагаете, что внешняя природа нашей действительности, абсолютно выверена и целесообразна, и не может ошибаться, но допускаете, что она подвержена ошибочным заблуждениям внутри нас, — в своих тонких, самых организованных проявлениях? — Проявлениях, к которым, я с полным основанием отношу человеческое мышление, как трансцендентно-идеального, так и рационально-аналитического свойства, порождающего научно-технический прогресс, в частности.

Вы говорите о «генетической человеческой агрегативности», уважаемый Иннокентий Ефремович, но наука и сюда протягивает свои «щупальца», и уже ступила на путь изменения даже генотипа! Один единственный учёный, способен перевернуть всю выверенную миллионами лет, генетику, и тем самым создать на земле монстров, которые в будущем, уведут всю нашу цивилизацию в преисподнюю!

Да, я убеждён, что природа вполне способна ошибаться, и тому существует множество подтверждений. Я вижу, как человек стараясь обеспечить себе будущее, на самом деле убивает его, укорачивая, всеми своими силами. Делает сам себя слабее, а весь окружающий мир — пошлее. Кто знает, может быть та, пресловутая «программа самоуничтожения», заложенная в его глубинной природе, в первую очередь, проявляется именно в стремлении к достижениям научно-технического прогресса? Ибо, у меня нет никаких сомнений, что этот путь, неминуемо приведёт его, к масштабной катастрофе, которая сотрёт с лица земли человечество! Скажу больше, забегая вперёд, что такое, скорее всего уже происходило, и не раз…

И здесь, — нет альтернатив! Такой исход ясно виден всякому, кто способен на мало-мальски перспективное созерцание, и чуть более дальновидное мышление. И я озабочен этим, несмотря на то, что точно знаю, что по большому счёту, на белом свете не бывает путей, ведущих к благоденствию. И какой путь не выбрал бы человек, (если предположить на мгновение, что ему это дано), он неминуемо приведёт к одной из пропастей, фатально окружающих наше бытие. В метафорическом смысле, все мы находимся на той плоской земле, которая, в представлении древних людей, покоилась на слонах. И по какому пути, мы бы не следовали, конец — всюду будет один. И я чувствую, что вы, не меньше меня это понимаете… Всякий путь, как бы он не был выверен, для всякого идущего по нему, кончается обязательно пропастью. Так устроен мир, и с этим ничего поделать нельзя. Ибо на этом свете умирает всё и вся, и всё и вся, — когда-нибудь заканчивается… И наши дороги, какими бы длинными на старте они не казались, — не исключения. Этот путь невозможно, ни растянуть, ни укоротить, можно лишь замедлить, или ускорить свой шаг. И человек, отдавшись на волю научно-технического прогресса, ускоряет его, и это, — очевидно.

Выходит, уважаемый, что для надежды, на этом свете — нет обетованного берега?

Надежда всегда остаётся… И берега её, скрыты в самых сакральных местах нашего бытия. Они гнездятся в самых глубинных уголках самой нашей сущности. Оттуда, из самых потаённых уголков нашего сердца, исходит сине-зелёный луч надежды. На глубоко подсознательном уровне, наша сущность точно знает, что никогда не уходит навсегда. И прежде всего, надежда здесь — в вечном возвращении. Когда кончается путь, обязательно должен начинаться новый. Но это уже, из области трансцендентальной метафизики.

Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за свой, местами несколько надменный и требовательный тон, и, хотя наш разговор только начался, я всё же вынужден отклонятся… Мне, до убытия, необходимо посетить одного мудрого старца, и я боюсь не застать его. С этими словами, он крепко пожал руку профессора, и быстрым шагом направился к выходу.

Иннокентий Ефремович ещё долго стоял у окна, размышляя над нежданным гостем, и его пронизывающей мир, нигилистической по форме, футуристической по содержанию, и где-то действительно, по детски наивной, философией. Этот странный гость, уже не выйдет у него из головы, до конца его дней. Каждый раз, когда он будет сталкиваться с продуктами прогресса, он неосознанно будет задумываться, смотря на всё это, с новой искривлённостью своего сердца. В старости, осознав с расстояния всё то, что произошло тогда в его кабинете, он поймёт, что именно тогда, в университете, его, некогда прямая дорога, начала менять свою прямолинейность, и в последующем, заводила его в такие дремучие леса, и в такие пустыни, о существовании которых, он прежде и не подозревал.

Висталь вышел из университета, и шум города, вернул в бренную реальность, его безмерную душу. Он снова, словно вынырнул из очередного глубокого водоёма, в кричащую чайками, поверхностную действительность. И перепрыгнув через парапет, направился к главной улице города. Он знал, что на окраине этого города живёт известный мудрец, чья мудрость, сопоставима с мудростью библейского Иова. Он зашагал по залитым Солнцем узким тротуарам, взяв курс на север, решив пройти через весь город пешком. Нет, он уже не испытывал тягостных мук мыслителя, стремящегося к недосягаемой истине, не страдал от пошлости, недалёкости, и низости людей, он любил их такими, какие они есть, и не обвинял их ни в чём. Ибо знал, что по большому счёту, от них, от их мифического в своей сути, произвола, на самом деле, мало что зависит. Он лишь хотел ясности собственного взора, и собственного разумения. Он жаждал высшего удовлетворения собственной природы, — удовлетворения самых возвышенных душевных потребностей, для которых в этом мире, было так мало возможностей. И чем реже такая возможность брезжила на горизонте его воззрения, тем сильнее становились его стремления. Хотя, он хорошо понимал, что искать твёрдую, незыблемую надежду, в этой безнадёжной жизни, такое же неблагодарное занятие, как искать здесь, абсолютную истину. Но мы, всё же, не оставляем попыток в этом направлении, и веками стремимся как к одной, так и к другой. И почти никогда не осознаём, что найди одну, и вторая, — не заставит себя ждать. Ибо это «сиамские близнецы», — они не ходят по-отдельности.

Погружённый в свои раздумья, Висталь не заметил, как прошагал почти две трети пути, и вышел на прямую широкую дорогу, которая в конце города, переходила в трассу, уходящую в глубь этой Великой страны. Свернув на перекрёстке, на второстепенную дорогу, и пройдя несколько кварталов, он очутился в, так называемом «частном секторе». Это была настоящая деревня, с колодцами и садами, банями и чердачными дверками. Висталь подошёл к ветхому забору, за которым виднелся небольшой домик, с покосившейся крышей, и заглянул за него. Мудрец жил, как и положено мудрецу, в полном одиночестве, не считая пса, которого очень любил. Пёс мирно зевал в конуре, отгоняя мух, периодическим потряхиванием головой. Есть кто дома…? Произнёс громко Висталь. Пёс вяло, и молча вышел из своего убежища, искоса поглядывая на непрошеного гостя, почёсывая задней лапой за ухом. За обшарпанными дверьми, послышался стук. На крылечке показался старик с седой, абсолютно белой бородой, торчащей по бокам. Что хотел, мил человек? Проговорил, с хрипотцой в голосе, хозяин.

Здравствуйте, Корнелий Варфоломеевич! Я приехал издалека, и сегодня уезжаю. Мне бы хотелось поговорить с самым мудрым человеком в округе. Могу ли я войти, я не займу у вас много времени?

Старик улыбнулся, и, опустив голову, застенчиво произнёс; Самый мудрый, говоришь? Это всё равно, что самый сильный… Всегда отыщется тот, кто непременно окажется сильнее. В природе нет, ни самых сильных, ни самых мудрых, молодой человек, всё это игры впечатлений, и всё, и всегда на этом свете, лишь — по отношению. Но входите, коль уж пришли, я поставлю самовар. Висталь шагнул за околицу, совершенно забыв про пса, который зевая, смотрел на непрошеного гостя, лёжа возле будки, и казалось, не обращал никакого внимания на пришельца.

Как величать вас, и откуда вы прибыли? Я никогда не видел такой одежды. Вы не похожи на истерзанного скитаниями странника. Ваше лицо светло, на нём не видны следы воздействия ветра и солнца.

И, тем не менее, уважаемый Корнелей Варфоломеевич, трудно отыскать на этом свете, более странствующую натуру. Зовут меня, Висталь. Я не могу сказать определенно, откуда я прибыл, и тем белее не скажу точно, куда уйду. Я также волен, и не волен в своей судьбе, как и всякий человек, и точно также подвластен дуновению ветра проведения, и его величества эмира, — великого случая, коему подвластно всё живое на земле. И даже Херувимы, не свободны от его произвола. О себе, я мог бы говорить бесконечно. Но я пришёл не для того, чтобы поведать вам свою судьбу, или узнать вашу. У меня иная задача. Я лишь хотел прояснить для себя несколько вопросов, касающихся тончайших областей человеческого мышления. А у кого, как не у мудреца, я мог бы справить эту свою надобность. Я многое повидал на белом свете, многое осознал, но никогда и нигде не встречал бескорыстную мудрость, — мудрость, что была бы вне всякого интереса, что была бы хоть чуть-чуть не искривлена этим интересом, — корыстью, пусть и высшего порядка. И там, где отсутствовал интерес рационального разума, всегда находил себе место, интерес идеального, в его стигматах возвышенного тщеславия, и гордости. Скажите уважаемый, есть ли на белом свете совершенно бескорыстная мудрость, или мы только наряжаем всё и вся, в бескорыстие, придавая благочестивый, благородный политес, своим возвышенным субстанциям духа?

Ты умён, не по годам… И твой разум, выливаясь из двух разных источников, сливается в бурный поток, заставляющий шевелится, даже сросшиеся камни! Ты мог бы спровоцировать к мысли, не только пчёл, или муравьёв, но даже эти древние камни! Да… Ты абсолютно прав. Мудрость — самое «тщеславное чудовище», когда-либо сотворённое всевышним! Её тщеславию, завидуют даже Боги! Ибо благодаря ней, люди в своих мудрствованиях, часто поднимаются даже над Богами! Тщеславие мудрости, способно превратить все остальные тщеславия, — в рудименты. Ты спрашиваешь меня, может ли быть мудрость — бескорыстна? Бескорыстная мудрость — это всё равно, что бескорыстное желание. Но дело в том, что подчас, её корысть настолько возвышенна и тонка, что не замечаема, даже мудрецами. Знаешь ли ты странник, чего ты на самом деле ищешь, когда ищешь бескорыстную мудрость? На самом деле, ты ищешь полную свободу. Ты устал от зависимости, от проникновения метастаз моральности, и всяческого, бесконечно разнообразного заблуждения, во все уголки мира, и твоя душа жаждет этой свободы. Она утомлена тем, что нигде, и никогда не встречала этой свободы, — настоящей свободы. Свободы без исключений, — свободы, которая бы не тащила на себе, горб заблуждений и моральных предрассудков.

Но если я могу тебе советовать, спрашиваю потому, что вижу своим внутренним взором, что скорее мне, впору просить у тебя совета. Но всё же, прими один. Найди для себя и своей мудрости, самую возвышенную корысть, ибо твоя тонкая душа, будет испытывать страдания, от грубой заинтересованности, присущей большинству людей, как, впрочем, и многим мудрецам. Теперь я угадываю, твою истерзанную душу. По всей видимости, на твою долю выпало немало. Но сколько ещё предстоит, не знают даже Боги! Отдохни где-нибудь, под кроной тенистого дерева, и твоя мудрость снова будет ласкать твой трепещущий разум.

Скажи старик, что даёт человеку его мудрость? Знаем ли мы её? Если с хитростью всё более-менее ясно и просто, то с мудростью, мы заходим подчас, в такие тёмные леса, и такие дебри, где не мудрено и заблудиться… Я знаю, что Мудрость, в большинстве случаев, даёт силу. Но часто и забирает у человека эту силу, иссушая его волю. Иногда, даже возникают мысли, что жизнь, и мудрость — пьют из одного озера, и чем больше одна выпивает, тем меньше остаётся другой…

Старик помолчал, и лукаво улыбнувшись, заговорил так: Есть у меня одна маленькая история, точнее сказать притча. Быль, или не быль, я уж и сам не знаю. Память одного человека, почти такая же несостоятельная субстанция, как память человечества. Здесь, со временем, всякая быль обретает очертания мифа, а всякая небылица — превращается в исторический факт. Таких примеров не мало. И по большому счёту, какая разница — быль, или не быль, важен лишь смысл, и та гармония, что свойственна всякой притче. И та мораль, присущая всякой настоящей истории, призванная усовершенствовать гармонию нашего духа, а значит, и бытия, уже имеет свою ценность, не зависимо от правды исторических событий. По большому счёту, вся наша большая история — сплошной вымысел. Во всякой были, былью является, — лишь «скелет» этой истории, который не видим за покровом «кожи», сотканной из аффектов историков, и философов, пишущих её, и утверждающих в фолиантах, все её события. Они, словно катят торбу в гору, набитую доверху «вещами-событиями». Постоянно меняющаяся местность, и меняющиеся толкатели торбы, привносят в её движение, свою динамику. Они, сменяя уходящих на отдых толкателей, постоянно теряя из неё, на ухабистых перевалах, и докладывая вещи, превращают содержимое повозки, в нечто такое же динамичное, как сама телега. И история превращается, в нечто антимонолитное, нечто далёкое, от начальной архаичной истинности. Как всякий организм, со временем трансформируясь, изменяется до неузнаваемости, так история меняет все свои очертания, переодеваясь без конца, в новые «одежды-толкования». В конце концов, её «живое тело», со временем превращается в прах, а «скелет» превращается в песок. И на этом песке, вырастает «Верблюжья колючка», или «Кактус», из которого, умелые руки изготовят нечто завораживающе интересное, нечто небывалое, — к примеру «Текилу», так пьянящую нашу душу.

Так вот, эта история имела место в одной горной деревушке в древности, в центральной части нынешнего Китая. На окраине поселения, жил человек средних лет. В деревне, он слыл безумцем. Звали его Лао цзы. (Старый младенец). Он редко работал, и мог часами напролёт гонять голубей, присвистывая и прикрикивая в след, кружащей в небе стаи. И вот однажды, в эту глухую деревню забрёл знаменитый мудрец. Его знал весь средний Китай, и почитали его, во всех селениях, куда он, волей случая, заходил. Звали его Мо цзы. (Юный мудрец). В те времена, слово «мудрость» произносили без стеснения. Ибо тогда, мудрости — не стыдились, но гордились ею.

Зайдя к старосте, он спросил: Есть ли в деревне мудрые люди, с кем он мог бы утолить жажду общения. На что староста ответил, что мудрецов нет, но есть один безумец, он живёт на краю деревни. Ты узнаешь его дом, по возвышающейся голубятне. Что ж, ответил мудрец, коль нет мудрецов, пообщаюсь с безумцем. Опыт, — не маловажная вещь в нашей жизни. А чураться безумцев, большая расточительность, с улыбкой на лице, закончил старик. И спросив направление, отправился на край деревни. Подойдя к дому с высокой голубятней, он застал сидящего на крыше безумца, при своём привычном занятии.

Здравствуй безумец! Крикнул Мо цзы… Здравствуй мудрец, ответил Лао цзы…. Как ты узнал, что я мудрец, спросил Мо цзы. Весь твой внешний вид говорит об этом… Каждая деталь твоей внешности, кричит, и только слепой не прочитает на твоём челе, печать мудрости… Зайди в дом, я угощу тебя крепким чаем. Я сам собираю его в горах, и уверен, тебе понравится… Мо цзы, в некотором недоумении и тревоге от услышанного, вошёл в дом. Убранство дома было, до предела просто. Мо цзы бывал во дворцах и лачугах, но здесь всё отдавало, какой-то вечной простотой.

Ты верно, устал, и хотел бы отдохнуть? Дальний путь утомляет, но отдохновение от него, тем сладостнее…

Налив чашку крепкого зелёного чая гостю, а затем себе, Лао цзы спросил; что привело тебя сюда? Я скитаюсь по свету, в поисках истины, ищу самого Великого мудреца, чтобы насладиться мёдом его речей.

Ты верно, либо ещё не наполнил нектаром своих запасников, если ищешь благостные поля цветников, либо ещё не созрел, если ищешь чужой мёд мудрости. Так дитя ищет молоко матери… Ведь зрелый мудрец, уже не ищет мёда мудрости среди людей, его не привлекает мёд чужих ульев, он наслаждается мёдом собственных. Ибо только этот мёд, способен утолить голод созревшего мудреца… Чужая мудрость — недостаточно сладка для него… Она, словно чужая кровь, не может составлять для него, ценности. Созревший мудрец лишь ищет нектар, чтобы изготовить из него собственный мёд. Если мудрец ищет не нектар полей, но мёд чужих ульев, он, либо ещё не созрел, либо не созреет никогда. Его разум привык питаться готовым мёдом, его собственная «ферментная железа мудрости» — атрофирована. Такой мудрец уже не в силах перерабатывать пыльцу, превращая её, в свой собственный неповторимый напиток. Он будет, всю жизнь собирать из чужих ульев готовый мёд, и питаться им. Но существуют и такие мудрецы, я их называю «мудрецами-торговцами», которые собрав чужой мёд, разбавляют его, либо концентрируют, и затем пытаются продавать его на рынке, выдавая за свой собственный, и часто — не безуспешно. Такова судьба многих мудрецов больших городов.

Как всякое дитя, необходимо вовремя отрывать от материнской груди, иначе ему никогда не научиться питаться мясом, так всякий мудрец, должен уйти в свои собственные горы, где сможет изготавливать свой собственный мёд.

Но где же, как не на чужих пасеках, черпать пищу для собственной мудрости? Где, как ни в таких же мудрецах, находить крупинки золота, чтобы выливать свои слитки?

Мудрец, не обижайся на меня, я никогда не видел высшего света, и не знаю деликатности. Но ты ещё не мудрец, ты — ремесленник. Ты мастер, выплавляющий слитки, который всегда смотрит по сторонам, на таких же ремесленников, и оценивает собственные изделия, сравнивая их с чужими. Здесь скрыта сакральная суть Гения. Истинный мудрец, — это вытекающая произвольно река. Для неё не существует иных русел, кроме своего русла, и уж тем более, не существует правильных, и неправильных русел. Ты мог бы стать такой рекой, если бы не увлёкся публичным признанием, конъюнктурой, и сам бы не делал из своей мудрости, ремесла. Когда на мудрость надевают седло и узду, она превращается в рабочую лошадь. Когда же к ней ещё и цепляют плуг, или борону, она превращается в мерно бредущего по полю, мерина.

Я в недоумении! Я думал, что найду здесь безумца, а нашёл мудрейшего из всех, кого встречал на своём пути! Что ты делаешь в этой глуши? С такой мудростью, ты мог бы стать приближённым к императору!

Ты ничего не понял, мудрец. Мне не нужно признание, я не нуждаюсь в нём. Я живу, питаясь собственным мёдом, — медом, изготовленным моим разумом. Он и так достаточно сладостен для меня, чтобы добавлять к нему приправы в виде почестей. И мне этого вполне достаточно. Моё тщеславие неприхотливо. Оно утоляет свою жажду из той реки, которая бурными потоками вытекает из моей души. Её воды холодны и прозрачны, в ней множество золотых карпов. Но главное, она не иссекаема, и никогда не пересыхает. Ей даже не нужны дополнительные родники и притоки.

В твоей же реке, видны мели. Она засохнет, если ты не найдёшь очередной родничок. Твоя душа зачахнет с голода, если ты не отыщешь улей с мёдом. Иди же, и ищи… Но я не советовал бы тебе искать его там, где много шума. На рынках, редко встречается настоящий мёд…

Мо цзы вышел из дома, слегка ошеломлённым, и в полном молчании побрёл между лачуг. Он получил, нечто вроде лёгкой контузии, — с ним ещё, не случалось такого. В нём, всё перевернулось вверх дном. Так брошенный в реку камень, способен изменить русло реки…, так мимолётная встреча, способна изменить всю жизнь… Раньше, когда он встречался с каким-нибудь мудрецом, он мог часами наслаждаться беседой. Но теперь, встретив безумца, он был, словно убит наповал! Какой бестолковой, низменной казалась ему, его жизнь. У него словно открылись глаза, и он увидел свет, о котором и не подозревал. Глаза его резало этим светом, и он плакал словно ребёнок. Его душа, вместо того, чтобы, как обычно после беседы с мудрецом, наполниться, — опустошалась. В ней появилось нечто, вроде «маленькой чёрной дыры», которая стала захватывать окружающее пространство. Он, так явно почувствовал эту внутреннюю пустоту, и вместе с тем, какое-то обострение внешней действительности, что чуть не потерял сознание, от этого нахлынувшего контраста. Его корабль, так величественно и мерно плывший до сих пор, вдруг потерял остойчивость! В его горле, сначала запершило, а затем загорело огнём! Истинная мудрость, для большинства людей, словно расплавленное железо, — здесь нужна лужёная глотка…

Выйдя на дорогу, он зашагал прочь из этой деревни, в полной уверенности, что обязательно вернётся сюда.

Вот такая история, Висталь. И вот, что я ещё бы добавил. На самом деле, всякой мудрости свойственно заблуждение. Но заблуждаться, не значит ошибаться. Какой бы не казалась абсолютной мудрость, она всегда есть суть заблуждение. Для нашего разума, не доступна настоящая истина. И потому, всякая наша истина, какой бы она не казалась монолитной и основательной, являет собой олицетворённое воображение, — фантазию. Фантазию, укоренившуюся, и обосновавшуюся на троне истинности, и облагораживающую, всю нашу реальную действительность.

Благодарю тебя, старец. Я действительно встретил, по-настоящему мудрого человека. И тем благодарен судьбе. Я согласен с тобой старик. Какие дороги мне предстоят, какие лишения, горести, и радости суждены, — только богу известно… Но я всегда буду помнить наш разговор.

Висталь обнял старика, и вышел за околицу. Пройдя несколько десятков метров, он оказался на лесной тропинке, уходящей в лесную чащу. Он долго думал над словами людей, с которыми волей судьбы, ему довелось встретиться, и поговорить в последнее время. Кто из них знал истину, чьё поле воззрения, и чьё понимание мира наиболее близко к настоящей истине? Какая плоскость нашего умозрения, отвечает всем изгибам мироздания? Кто, на самом деле, способен осветить весь мир?

Идя по живописной лесной тропинке, через некоторое время, он оказался у моря. Небо над ним, потемнело. С юга надвигалась гроза. Шум моря, и завывание ветра, придавали его одиночеству, какую-то щемящую тоску, и вместе с тем, какую-то необъяснимую ностальгическую негу, замешанную на гордости, на чувстве собственной духовной силы. В нём не было ни подавленности, ни восторга. Он чувствовал реальность, как её могут чувствовать только дети… Поднявшийся ветер, раздувал его широкую белую рубаху, и он брёл по пустынному берегу, навстречу грозе…