Семь мужей Эвелин Хьюго

Тейлор Дженкинс Рейд, 2017

Ведущая затворнический образ жизни легенда старого Голливуда Эвелин Хьюго объявляет, что готова представить публике свои мемуары. Всю ее карьеру сопровождали загадки, сенсации и многочисленные скандалы. Мир жаждет узнать историю иконы кинематографа из первых уст. Осталось выбрать человека, которого допустят к работе с кинозвездой. Удивительно, но доверенным лицом Эвелин выбирает никому не известную сотрудницу глянцевого журнала Моник Грант. Они не знакомы, никогда не встречались, разве что отец Моник когда-то работал в сфере кино. Моник обескуражена свалившейся на нее внезапной популярностью. И ее первая встреча с Эвелин Хьюго лишь добавляет вопросов.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Семь мужей Эвелин Хьюго предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Бедный Эрни Диас →

Taylor Jenkins Reid

THE SEVEN HUSBANDS OF EVELYN HUGO

This edition published by arrangement with Taryn Fagerness Agency and Synopsis Literary Agency

Фотография на 4-й стороне обложки: c Wildroze / Gettyimages.ru.

Дизайн переплета Карли Ломан

* * *

Лайле

Круши патриархат, милая

«НЬЮ-ЙОРК ТРИБЮН»

Эвелин распродает платья на аукционе

2 марта 2017 Прия Амрит

Легенда кино и Ит-герл^[1] 60-х Эвелин Хьюго объявила, что выставляет на аукцион Кристис 12 своих самых знаменитых, самых памятных платьев, чтобы собрать деньги на исследования с целью лечения рака груди.

79-летняя Хьюго долгое время была и остается иконой гламура и элегантности. Она славится собственным стилем, одновременно чувственным и сдержанным, и многие из самых известных созданных ею образов считаются критериями моды и сокровищами Голливуда.

Те, кто стремится стать владельцем частички истории Хьюго, получат не только платье, но и увлекательную историю, связанную с ним. Так, на продажу будет выставлено изумрудно-зеленое платье от Миранды Ла Конда, в котором Хьюго присутствовала в 1959-м на церемонии вручения наград Американской киноакадемии; фиолетовое суфле, легкое платье из органди с круглым декольте с премьерного сеанса «Анны Карениной» в 1962-м и темно-синее шелковое от Майкла Мэддокса, которое она надевала в 1982-м, когда завоевала «Оскар» за «Все для нас».

На долю Хьюго выпало достаточное количество голливудских скандалов, в немалой степени касавшихся семи ее браков, в том числе долгих, растянувшихся на десятилетия отношений с кинопродюсером Гарри Кэмероном. У пары даже родилась дочь, Коннор Кэмерон, которая косвенным образом повлияла на проведение аукциона. Мисс Кэмерон умерла от рака груди в прошлом году, когда ей едва исполнился 41 год.

Елена Эррера, родившаяся в 1938-м в семье кубинских эмигрантов под именем Эвелин, выросла в нью-йоркском районе Адская кухня. В 1955-м она уехала в Голливуд, стала блондинкой и приняла имя Эвелин Хьюго. В голливудскую элиту Эвелин Хьюго ворвалась едва ли не мгновенно и оставалась в центре внимания на протяжении трех десятилетий, пока не ушла со сцены в 80-х, выйдя замуж за финансиста Роберта Джеймисона, старшего брата трехкратной обладательницы «Оскара», актрисы Селии Сент-Джеймс. Сейчас овдовевшая Хьюго живет на Манхэттене.

Необыкновенно прекрасная, эталон гламура и дерзкой сексуальности, Хьюго долго была музой для любителей кино во всем мире. Эксперты предполагают, что сумма выручки достигнет 2 миллионов долларов.

— Зайди, пожалуйста, в мой офис.

Я оглядываюсь на столы за спиной и снова перевожу взгляд на Фрэнки, чтобы убедиться, что она обращается именно ко мне — я показываю пальцем на себя.

— Ты со мной разговариваешь?

— Да, Моник, с тобой, — нетерпеливо вздыхает Фрэнки. — Поэтому я и сказала: «Моник, зайди, пожалуйста, в мой офис».

— Извини, я расслышала только последнюю часть.

Фрэнки поворачивается. Я хватаю блокнот и следую за ней.

В ней есть что-то очень необычное. Не уверена, что ее можно назвать привлекательной в привычном смысле — у нее резкие черты, широко расставленные глаза, но при этом люди невольно оглядываются и восхищаются ею. Худощавая, высокая, около шести футов, с прической афро на коротких волосах и склонностью к ярким цветам и крупным украшениям, она, едва войдя в комнату, привлекает всеобщее внимание.

Отчасти из-за нее я и взяла эту работу. Я присматривалась к ней, пока училась в школе журналистики, читала ее материалы на страницах того самого журнала, которым она сейчас руководит и на который я работаю. Сказать по правде, есть что-то вдохновляющее в том, что начальник здесь черная женщина. Я сама двурасовая — у меня светло-коричневая кожа и темно-карие глаза, доставшиеся в подарок от чернокожего отца, и россыпь веснушек, наследство от белой матери. Глядя на Фрэнки, я проникаюсь надеждой, что когда-нибудь тоже смогу чем-то управлять.

— Садись, — говорит Фрэнки и кивает на оранжевый стул напротив ее люцитового стола.

Сажусь и скрещиваю ноги. Пусть начинает Фрэнки.

— Какой удивительный поворот, — произносит она, глядя на свой компьютер. — Люди от Эвелин Хьюго предлагают сенсацию, эксклюзивное интервью.

Мне так и хочется сказать ну и дела, но еще и зачем ты все это мне говоришь?

— О чем же? — спрашиваю я.

— Позволю себе предположить, что это как-то связано с аукционом, который она устраивает. Думаю, ей важно собрать как можно больше денег для Американского фонда борьбы с раком груди.

— Но они это не подтверждают?

Фрэнки качает головой.

— Они лишь подтверждают, что Эвелин желает что-то сказать.

Эвелин — одна из величайших кинозвезд всех времен. Ей даже не обязательно говорить что-то, чтобы люди ее слушали.

— Для нас это может стать большим событием, не так ли? В том смысле, что она ведь живая легенда. Сколько раз она была замужем, восемь или что-то вроде этого?

— Семь. И да, потенциал огромный. Вот почему я надеюсь, что мы с тобой с этим справимся.

— Ты что имеешь в виду?

Фрэнки глубоко вздыхает, и лицо ее принимает такое выражение, будто вот сейчас она сообщит, что я уволена.

— Эвелин потребовала тебя.

— Меня? — Второй шок менее чем за пять минут, и оба по одной причине — кому-то вдруг захотелось со мной поговорить. Надо поработать над собой, укрепить уверенность. А то она пошатнулась в последнее время. Хотя нельзя сказать, что она была такой уж крепкой.

— Откровенно говоря, и я точно так же отреагировала, — говорит Фрэнки.

Откровенно говоря, мне немного обидно. Хотя, конечно, понятно, откуда это все идет. В «Виван» я чуть меньше года и занимаюсь по большей части тем, что пишу хвалебные статейки. До этого я вела блог для «Дискурса», сайта, освещающего текущие события и новости культуры. Он называет себя новостным журналом, но по сути представляет собой блог с язвительными заголовками. Писала я в основном для раздела «Современная жизнь», рассказывала о последних трендах и представляла различные взгляды.

После нескольких лет бултыхания во фрилансе «Дискурс» стал для меня спасательным кругом. Но когда «Виван» предложил перейти к ним, я ничего не смогла с собой поделать. Я ухватилась за шанс присоединиться к солидному учреждению, работать среди легенд.

В свой первый рабочий день я прошла мимо стен, украшенных имеющими статус культурного события обложками: с активисткой женского движения Дебби Палмер, стоящей обнаженной в тщательно выверенной позе на вершине небоскреба над Манхэттеном — в 1984-м; с художником Робертом Тернером, работающим над картиной под текстом, сообщающим, что он болен СПИДом — в 1991-м. Быть частью «Виван» — для меня это какой-то сюрреализм. Я всегда мечтала увидеть свое имя на его глянцевых страницах.

Но, к несчастью, в последних двенадцати выпусках я не делаю ничего, кроме как задаю вопросы людям, у которых старые деньги^[2], тогда как мои коллеги в «Дискурсе» пытаются изменить мир, создавая вирусный контент, разлетающийся по всему Интернету. Короче, я не очень-то довольна собой.

— Послушай, это не значит, что мы тебя не любим, — говорит Фрэнки. — Мы думаем, ты многого достигнешь в «Виван», но я надеялась отдать это интервью кому-то из наших топовых интервьюеров, кому-то поопытнее. Не стану скрывать, мы не предлагали ее команде твою кандидатуру. Мы назвали пять самых громких имен и получили в ответ вот это.

Фрэнки поворачивает ко мне монитор и показывает имейл от некоего Томаса Уэлча, насколько я понимаю, агента по рекламе у Эвелин Хьюго.

От: Томас Уэлч

Кому: Трауп, Фрэнки

Копии: Стейми, Джейсон; Пауэрс, Райан.

Моник Грант, или Эвелин снимает предложение.

Ошеломленная, я перевожу взгляд на Фрэнки. Надо же, Эвелин Хьюго желает иметь со мной какие-то дела.

— Ты знаешь Эвелин Хьюго? И что здесь вообще происходит? — Фрэнки снова поворачивает монитор к себе.

— Нет. — Меня удивляет даже то, что она спрашивает об этом. — Я видела несколько фильмов с ее участием, но не более того. Не мое время.

— И ты никак с ней лично не связана?

Я качаю головой.

— Определенно нет.

— Разве ты не из Лос-Анджелеса?

— Да, из Лос-Анджелеса, но моя единственно возможная связь с Эвелин Хьюго — это мой отец. Он работал в одном из фильмов с ее участием. Он был фотографом. Могу спросить у мамы.

— Отлично. Спасибо. — Фрэнки выжидающе смотрит на меня.

— Хочешь, чтобы я спросила сейчас?

— Если не трудно.

Я достаю из кармана телефон и набираю сообщение: «Папа работал с фильмами Эвелин Хьюго?»

На экране появляются три точки. Поднимаю голову и вижу, что Фрэнки пытается заглянуть в мой телефон. Заметив, что ее вторжение обнаружено, делает шаг назад.

Телефон дзынькает.

«Может быть, — пишет мама. — Их было так много, все и не упомнишь. А что?»

«Долгая история, — отвечаю я. — Пытаюсь выяснить, связана ли я как-то с Эвелин Хьюго. Думаешь, папа знал ее?»

«Ха! Нет, — отвечает мама. — Твой отец никогда не тусовался ни с кем из знаменитостей. Хотя я и пыталась уговорить его завести знаменитых друзей».

Я смеюсь.

— Похоже, что нет. Никаких связей с Эвелин Хьюго.

Фрэнки кивает.

— О’кей. Понятно. Другая теория — они там нарочно выбрали кого-то менее опытного, чтобы контролировать и тебя, и все, что ты напишешь.

Телефон снова вибрирует. «Напомнила. Я же хотела послать тебе старые отцовские работы. Там есть шикарные вещи. Им и здесь хорошо, но тебе они нужнее. Пришлю на этой неделе».

— Думаешь, они охотятся за слабаками, — говорю я Фрэнки.

Она мягко улыбается.

— Вроде того.

— Получается, ее люди заглянули в список, нашли мое имя в самом низу среди низкооплачиваемых писак и думают, что смогут помыкать мной. Считаешь, такой у них план?

— Боюсь, что да.

— И ты говоришь мне об этом, потому что…

Фрэнки ненадолго задумывается.

— Потому что думаю, что ты не позволишь им помыкать тобой. Думаю, они тебя недооценивают. Мне нужен этот материал. Я хочу увидеть его на первых полосах.

— Что ты пытаешься мне сказать? — Я ерзаю на стуле.

Фрэнки кладет руки на стол перед собой и наклоняется ко мне.

— Я хочу спросить, хватит ли у тебя духа противостоять Эвелин Хьюго.

Если бы я перебирала вопросы, которые мне хотят задать сегодня, этот проходил бы где-то в девятом миллионе. Хватит ли мне духа противостоять Эвелин Хьюго? Я не знаю.

— Да, — говорю я наконец.

— И это все? Просто «да»?

Мне нужен этот шанс. Я хочу написать эту историю. Мне осточертело болтаться внизу тотемного столба. Мне нужна победа.

— Да, черт возьми!

Фрэнки задумчиво кивает.

— Лучше, но ты все еще меня не убедила.

Мне тридцать пять. Я пишу более десяти лет. Мне нужен хороший проект. Я хочу сама решать, что писать. Я хочу быть той, чье имя вспоминают, когда звонит Эвелин Хьюго. Здесь, в «Виван», меня используют не в полную силу. Если я настроена попасть туда, куда хочу, что-то должно случиться. Кому-то нужно уйти. И хорошо бы побыстрее, потому что, кроме этой проклятой карьеры, у меня ничего больше нет. Если я хочу перемен, то должна изменить поведение. И, вероятно, самым решительным образом.

— Эвелин хочет меня. Ты хочешь Эвелин. По-моему, Фрэнки, это не я должна тебя убеждать. По-моему, это ты должна убеждать меня.

Фрэнки молчит и только смотрит на меня поверх сложенных домиком пальцев. Я хотела придать себе грозный вид и припугнуть, но, возможно, переиграла.

Примерно так же я чувствовала себя, когда приступила к силовому тренингу и начала с сорока фунтов. Поспешишь — людей насмешишь.

Лишь усилием воли я сдерживаюсь, чтобы не пойти на попятный и не разразиться жалкими извинениями. Мама учила меня быть вежливой и скромной. Я давно подозреваю, что вежливость — это угодливость. Но на вежливости и доброте далеко не уедешь. Мир уважает людей, которые думают, что им должны управлять они. Я никогда этого не понимала, но бороться с этим перестала. Я здесь для того, чтобы в один прекрасный день сменить Фрэнки. Или даже подняться выше. Чтобы сделать что-то серьезное и важное, что-то, чем я смогу гордиться. Чтобы оставить след. И пока что мне до этого как до луны.

Молчание затягивается, напряжение нарастает с каждой секундой, и я понимаю, что вот-вот дрогну. Но первой сдается Фрэнки.

— О’кей, — говорит она и, поднявшись, протягивает руку.

Я с гордостью протягиваю свою и стараюсь не поддаться — у Фрэнки рукопожатие, как тиски.

— Сделай это, Моник. Ради нас и ради себя. Пожалуйста.

— Сделаю.

Каждая из нас отступает на шаг назад, я поворачиваюсь и иду к двери.

— Может быть, она прочитала твою заметку про ассистированный суицид в «Дискурсе». — Голос Фрэнки догоняет меня у порога.

— Что?

— Потрясающий материал. Может, поэтому она и требует тебя. Именно так мы тебя нашли. Сильная история. И дело не только в том, что ты попала в тему, но и в том, как прекрасно ты ее преподнесла.

Это была одна из первых по-настоящему значимых статей, которые я написала не на заказ, а по собственному желанию. Появилась она после того, как мне поручили прокомментировать рост популярности микрозелени, особенно в бруклинских ресторанах. Я пошла на рынок Парк-Слоуп — взять интервью у местного фермера, но когда призналась, что не люблю сарептскую горчицу, он сказал, что я похожа на его сестру. До прошлого года она вполне себе ела мясо, а потом стала веганом и перешла на органическую диету, чтобы получить шанс в борьбе с раком мозга.

Мы разговорились, и он рассказал о группе поддержки ассистированного суицида, в которую вступил недавно вместе с сестрой. В группе собрались люди, борющиеся за право на достойную смерть. Здоровое питание не спасло сестру, и никто не хотел, чтобы она страдала дольше, чем нужно. Вот тогда я поняла, что хочу дать голос членам этой группы.

Я отправилась в офис «Дискурса» и все им выложила. Думала, что откажут, учитывая мою последнюю неудачу с заметками о хипстерских трендах и темах знаменитостей. Но, к моему удивлению, мне дали зеленый свет.

Я работала без сна и отдыха, посещала собрания в подвалах церквей, разговаривала с членами групп, писала и переписывала, пока не почувствовала, что текст представляет проблему во всей сложности — как милосердие, так и моральный кодекс — решения помочь закончить жизнь страдающим людям.

Этой своей работой я горжусь больше всего. Не раз и не два, приходя домой, я перечитывала ее, напоминая себе о том, на что способна, напоминая себе о том, какое удовлетворение получаю, делясь правдой, какой бы трудной она ни была.

— Спасибо, — говорю я Фрэнки.

— Я всего лишь хочу сказать, что ты талантлива. Возможно, дело в этом.

— А может быть, и нет.

— Может, и нет. Но в любом случае напиши хорошо. Надеюсь, именно так и будет.

THESPILL.com

Эвелин Хьюго — о себе начистоту

4 марта 2017 Джулия Сантос

Живая легенда и самая прекрасная в мире блондинка Эвелин Хьюго устраивает аукцион по продаже платьев и намерена дать интервью, в котором отказывала несколько десятилетий.

Пожалуйста, скажите мне, что она готова наконец-то рассказать обо всех своих мужьях. (Я бы поняла, если бы их было четыре, может быть, пять, шесть, если уж так прижало, но семь? Семь мужей? Не говоря уже о ее романе с конгрессменом Джеком Истоном в начале 80-х. Аплодисменты.) Если она не готова выложить всю правду о мужьях, то пусть хотя бы расскажет, как обрела такие брови. Я вот о чем, ПОДЕЛИСЬ БОГАТСТВОМ, ЭВЕЛИН.

Когда видишь фотографии Эвелин — светлые, с медным отливом волосы, темные, прямые как стрела брови, загорелая кожа и золотисто-карие глаза, — вам не остается ничего другого, как только замереть и любоваться.

И не вынуждайте меня описывать тело.

Не ягодицы, не бедра — всего лишь огромные груди на хрупком остове.

Ради такого тела я работала практически всю жизнь. (И все еще далека от цели. Может быть, из-за спагетти-букатини, которые ем на ланч всю эту неделю.)

И только одно меня раздражает: Эвелин могла выбрать любого. (Хм, почему бы не меня?) Но она предпочла какую-то девчушку из «Виван»? А ведь могла бы кого угодно. (Хм, почему бы не меня?) Почему эта цыпочка Моник Грант (а не я?).

Ладно, просто обидно, что не я.

Надо было устроиться в «Виван». Им всегда везет.

КОММЕНТЫ:

Hihello565: Даже люди «Виван» не хотят там работать.

Ppppppppppps отвечает Hihello565: Да, OK. Что-то говорит мне, что если бы самый уважаемый журнал в стране предложил тебе работу, ты ухватилась бы за нее обеими руками.

EChristine999: А правда, что дочь Эвелин умерла недавно от рака? По-моему, я читала об этом где-то. Какая жалость. Кстати, та фотография — Эвелин у могилы Гарри Кэмерона. До сих пор не могу оправиться. Чудесная семья. Так жаль, что она их потеряла.

MrsJeanineGrambs: А меня Эвелин Хьюго ну нисколечко не волнует. ПЕРЕСТАНЬТЕ ПИСАТЬ ОБ ЭТИХ ЛЮДЯХ. Ее браки, романы и большинство фильмов говорят одно: ШЛЮХА. «Три пополуночи» — позор и бесчестие для женщин. Обратите внимание на тех, кто этого заслуживает.

SexyLexi89: Эвелин Хьюго, возможно, самая красивая женщина всех времен. Та сцена в «Душе общества», где она выходит обнаженная из воды, и все темнеет как раз перед тем, как нам открываются ее соски… Замечательно.

PennyDriverKLM: Слава Эвелин Хьюго — за блондинистые волосы и темные брови — вот это КЛАСС. Я салютую вам, Эвелин.

YuppiePigs3: Тощая! Не для меня.

EvelynHugoIsASaint: Эта женщина пожертвовала МИЛЛИОНЫ ДОЛЛАРОВ благотворительным учреждениям для пострадавших от насилия женщин и ЛГБТ-сообществ, и теперь выставляет на аукцион платья, чтобы помочь обществу бороться с раком, а вы только и говорите о ее бровях? Серьезно?

JuliaSantos@TheSpill отвечает EvelynHugoIsASaint: Справедливое замечание. ИЗВИНИТЕ. В свою защиту скажу, что миллионы она начала получать в 60-е, играя роли крутых деловых стерв. И без таланта и красоты она не имела бы ничего, а красивой никогда бы не стала без БРОВЕЙ. Но OK, замечание справедливое.

EvelynHugoIsASaint отвечает JuliaSantos@TheSpill: Уф. Извините за стервозность. Пропустила ланч. Mea culpa^[3]. На мой взгляд, «Виван» не получит от этой истории и половины того, что получил бы, если бы за дело взялись вы. Эвелин следовало выбрать вас.

JuliaSantos@TheSpill отвечает EvelynHugoIsASaint: Правда????? Кстати, кто такая Моник Грант? Надо бы раскопать.

Последние дни я только тем и занималась, что изучала все доступные материалы, касающиеся Эвелин Хьюго. Фанаткой кино я не была, а уж старыми голливудскими звездами тем более никогда не интересовалась. Но жизнь Эвелин — по крайней мере, в ее нынешней официально представленной версии — могла вдохновить на создание доброго десятка мыльных опер.

Взять хотя бы ранний — ей было тогда восемнадцать, — закончившийся разводом брак. Далее служебный роман и второй, бурный и скандальный, брак с голливудской знаменитостью Доном Адлером. По слухам, Эвелин ушла, потому что он бил ее. Возвращение с французской «новой волной». Поспешное бегство с певцом Миком Ривой. Образцово-показательное бракосочетание со щеголеватым и элегантным Рексом Нортом и расставание по причине взаимной супружеской неверности. Чудесная лав стори с Гарри Кэмероном и рождение их дочери Коннор. Душераздирающий разрыв и поспешное замужество: новый избранник — ее старый режиссер Макс Жирар. Увлечение моложавым конгрессменом Джеком Истоном, поставившее точку в ее отношениях с Жираром. И, наконец, брак с финансистом Робертом Джеймисоном, по слухам, ставшим местью Эвелин бывшей партнерше и сестре Роберта — Селии Сент-Джеймс. Все ее мужья уже отошли в мир иной, оставив Эвелин единственной, кто знает подлинную правду обо всех этих отношениях.

Эта работа будто специально для меня, если только я хочу рассказать об этом.

Задержавшись в офисе допоздна, сегодня вечером я возвращаюсь домой около девяти. Квартира у меня маленькая, и, наверно, самое подходящее название для нее — крошечная баночка сардин. Но и она становится на удивление просторной, когда половины твоих вещей уже нет. Дэвид выехал пять недель назад, и я до сих пор не удосужилась заменить посуду, которую он забрал с собой, и кофейный столик, подаренный его матерью на нашу свадьбу в прошлом году. Господи. Мы не дотянули даже до первой годовщины.

Захожу в комнату, бросаю на диван сумку — какая ж все-таки мелочность, унести с собой этот несчастный кофейный столик. Теперь у него новая, полностью меблированная студия в Сан-Франциско — часть щедрого релокационного пакета по случаю назначения. Думаю, столик отправился на склад вместе с тумбочкой и всеми нашими поваренными книгами, по праву, как он настаивал, принадлежащими ему. Поваренных книг мне не жаль. Я не занимаюсь готовкой. Но когда на вещах написано «Моник и Дэвиду — на многие годы счастья», каждый вправе считать, что это принадлежит и тебе тоже.

Вешаю пальто и не в первый уж раз задумываюсь: это Дэвид согласился на новую работу и переезд в Сан-Франциско без меня или я отказалась уехать из Нью-Йорка ради него? Снимаю туфли и снова прихожу к тому же: наверно, ответ где-то посередине. Но вслед за этим, как всегда, возвращаюсь к мысли, которая каждый раз жалит заново: «Он действительно ушел».

Заказываю пад-тай и иду принять душ. Включаю горячую воду. Вот такая по мне — чтобы почти обжигала. И еще мне нравится запах шампуня. Это, наверно, мое любимое место — под струей. Здесь, в облаке пара и клочьях пены, я уже не Моник Грант, брошенка. И даже не Моник Грант, скисший сочинитель. Я просто Моник Грант, обладательница роскошных банных продуктов.

Я вытираюсь насухо, надеваю спортивные штаны и едва успеваю убрать с лица волосы, как в дверь уже звонят — заказ прибыл.

Сажусь с пластиковым контейнером перед телевизором и пытаюсь отключиться. Хочу, чтобы мозг занялся чем-то еще, а не думал о работе и Дэвиде. Но, покончив с ужином, понимаю — бесполезно. А раз так, то лучше поработать.

Сама идея — взять интервью у Эвелин Хьюго, контролировать ее рассказ и не позволять ей контролировать меня — немного пугает. Есть у меня такая слабость — переусердствовать с подготовкой.

Выглядит все устрашающе — интервьюировать Эвелин Хьюго, контролировать ее рассказ и не позволить ей контролировать меня. Моя проблема не только в чрезмерном старании. Что еще важнее, я всегда веду себя как страус, хочу спрятать голову в песок и избежать того, с чем не желаю сталкиваться лицом к лицу.

Итак, следующие три дня я посвящаю исключительно знакомству с Эвелин Хьюго. Поднимаю старые статьи о ее браках и скандалах, смотрю по вечерам ее старые фильмы: «Закат в Каролине», «Анна Каренина», «Джейд Даймонд», «Все для нас». Раз за разом прокручиваю сцену из «Души общества», где она выходит, голая, из воды, и, когда засыпаю, продолжаю видеть ее уже во сне.

Мало-помалу я даже начинаю в нее влюбляться. Не сильно, немножко. С одиннадцати вечера и до двух ночи, когда остальной мир спит, на экране моего лэптопа — она, и ее голос наполняет мою гостиную.

Отрицать невозможно — Эвелин поразительно красивая женщина. Люди часто говорят о ее прямых и густых бровях и светлых волосах, но я любуюсь лепкой ее тела. У нее четкая и сильная линия подбородка, высокие скулы, и это все как бы нацеливает взгляд на припухшие губы. Глаза большие, но не столько округлые, сколько миндалевидные. Загорелая кожа вкупе со светлыми волосами наводят на мысль о пляже, но тем не менее выглядят элегантно. Я знаю, что это не дар природы — ни светлые волосы, ни кожа с бронзовым отливом, — но не могу отделаться от чувства, что так должно и быть, что люди должны рождаться вот такими.

Теперь я уже не сомневаюсь, что в том числе и поэтому историк кино Чарльз Реддинг как-то сказал, что лицо Эвелин создает впечатление «неизбежности. Такое изысканное, практически идеальное, что, когда смотришь на нее, кажется, что ее черты в этой комбинации, в этом соотношении были обязаны сойтись, рано или поздно».

Я развешиваю фотографии Эвелин по годам: 50-е — облегающие свитерки и бюстгальтеры-«пуля», пресс-фото ее и Дона Адлера в «Сансет студиос» вскоре после того, как они поженились, снимки начала 60-х — она с длинными прямыми волосами и мягкими, упругими кудряшками, в укороченных шортах.

На одной черно-белой фотографии Эвелин сидит на идеально чистом пляже в большой широкополой черной шляпе, скрывающей одну половину лица, а солнце освещает другую половину.

Одна из моих любимых — черно-белая с церемонии вручения «Золотого глобуса» в 1967-м. Эвелин сидит у прохода, волосы зачесаны вверх и назад. На ней светлое кружевное платье с глубоким круглым декольте, сдержанно демонстрирующим все, что нужно, правая нога выскользнула из выреза юбки. Рядом с ней двое мужчин, имена которых затерялись в истории; оба смотрят на нее, а она — вперед, на сцену. Мужчина справа уставился на ее грудь, другой, рядом с ним, вытаращился на ее ногу. Оба явно восхищены и, очевидно, предвкушают увидеть чуть больше.

Может быть, это из-за того, что я слишком много думаю о фотографиях, но мне уже видится паттерн: Эвелин всегда оставляет тебя с надеждой увидеть еще немного. Но вас она не замечает.

Даже в широко обсуждаемой сексуальной сцене в фильме «Три пополуночи» 1977 года, где она по-ковбойски скачет верхом на Доне Адлере, зритель наблюдает ее полные груди в течение трех секунд. Говорят, рекордные сборы картины объясняются лишь тем, что многие зрители не довольствовались одним просмотром.

Как она определяет, сколько нужно дать и сколько удержать, оставить себе? Изменилось ли что-то в этом отношении теперь, когда ей есть что сказать? Или она и со мной будет играть по тем же правилам, по которым годами играла со зрителями?

Скажет ли Эвелин Хьюго столько, чтобы я заерзала от нетерпения на краешке стула, но не откроет, по сути, ничего?

Просыпаюсь на полчаса раньше будильника. Проверяю почту, в том числе письмо от Фрэнки под темой «ДЕРЖИ МЕНЯ В КУРСЕ». Готовлю скромный завтрак.

Надеваю черные слаксы и белую футболку с моим любимым блейзером в елочку. Длинные, тугие кудряшки собираю в пучок на затылке. Откладываю контактные линзы и беру очки с толстыми стеклами в черной оправе.

Глядя в зеркало, замечаю, что после расставания с Дэвидом похудела на лицо. Вообще, я всегда была стройная, но лишний вес собирается в первую очередь на щеках и попе. За то время, что мы были с Дэвидом — два года встречались и одиннадцать месяцев в браке, — я немножко располнела. Дэвид любит поесть. Он-то вставал обычно рано утром и бегал, а я предпочитала поспать.

Оглядываю себя, собираюсь с духом, расправляю плечи и чувствую прилив уверенности. Я хорошо выгляжу и хорошо себя чувствую.

Перед тем как выйти, прихватываю кашемировый шарф, мамин подарок на Рождество. И вперед — вниз, в подземку, на Манхэттен, в центр.

Эвелин живет рядом с Пятой авеню, в доме с видом на Центральный парк. Порыскав в Интернете, я выяснила, что кроме этих апартаментов у нее есть еще вилла у моря, неподалеку от Малаги, в Испании. Здесь она обосновалась в конце 90-х — купила квартиру вместе с Гарри Кэмероном. Вилла же досталась ей в наследство после смерти Роберта Джеймисона почти пять лет назад. В следующей жизни, если забуду, напомните, чтобы я вернулась кинозвездой.

Дом Эвелин, по крайней мере снаружи, — известняк, довоенная постройка в стиле бозар, — это что-то необыкновенное. Еще у входа меня встречает пожилой, симпатичный швейцар с добрыми глазами и теплой улыбкой.

— Чем могу помочь?

Мне вдруг становится немного неловко.

— Я к Эвелин Хьюго, — смущенно говорю я. — Меня зовут Моник Грант.

Он улыбается и открывает дверь. Ясно, знал, кого ждать. Он ведет меня к лифту и нажимает кнопку верхнего этажа.

— Хорошего дня, мисс Грант. — Створки закрываются, и вот его уже нет.

В дверь апартаментов Эвелин я звоню ровно в одиннадцать. Мне открывает женщина в джинсах и темно-синей блузке. Ей, должно быть, около пятидесяти или немного больше. Черты азиатские, прямые черные волосы собраны в хвост. В руке несколько писем.

— Вы, должно быть, Моник, — говорит она и протягивает руку. Мы здороваемся. Она, похоже, из тех людей, которые искренне рады знакомствам, и я уже проникаюсь к ней симпатией, несмотря на строгое обещание держаться нейтрально в отношении всего, что меня ждет сегодня.

— Я — Грейс.

— Здравствуйте, Грейс. Приятно познакомиться.

— Взаимно. Проходите.

Грейс отступает в сторону и кивком приглашает меня войти. Я кладу сумочку и снимаю пальто.

— Можете оставить здесь. — Она открывает гардероб и протягивает мне деревянную вешалку.

Гардероб примерно одного размера с ванной в моей квартире. Ни для кого не секрет, что денег у Эвелин куры не клюют. Что мне сейчас нужно, это не позволить запугать меня. Она красива и богата, влиятельна, сексуальна и мила. А я — самая обычная женщина. И мне нужно каким-то образом убедить себя, что мы с ней на равных, а иначе ничего не получится.

— Хорошо. Спасибо, — улыбаюсь я, вешаю пальто и отступаю. Грейс закрывает дверцу.

— Эвелин наверху, готовится. Что вам предложить? Воду, кофе, чай?

— Я бы выпила кофе.

Грейс ведет меня в комнату, яркую и просторную, с высокими, от пола до потолка, книжными шкафами и двумя мягкими креслами кремового цвета.

— Садитесь. Вы какой предпочитаете?

— Кофе? — растерянно уточняю я. — Со сливками, но можно и с молоком. Но сливки — в самый раз. Да что угодно. — Я беру себя в руки. — То есть я хочу сказать, что меня бы устроила ложечка сливок, если у вас есть. Скажите, я нервничаю?

Грейс улыбается.

— Немного. Но вы не беспокойтесь. Эвелин — добрейшая душа. Она особенная, к этому нужно привыкнуть. Но я работала со многими и могу вас уверить — Эвелин лучше всех.

— Она платит вам, чтобы вы так говорили? — спрашиваю я как будто в шутку, но получается несколько язвительно.

К счастью, Грейс смеется.

— В прошлом году она отправила нас с мужем в Лондон и Париж — это был мой рождественский бонус. Так что — да, пожалуй, платит, хотя и не в прямом смысле.

Господи.

— Что ж, тогда понятно. Хотела бы получить вашу работу, когда вы уволитесь.

Грейс снова смеется.

— Договорились. А прямо сейчас вы получите чашечку кофе с ложечкой сливок.

Я сажусь и проверяю телефон. Сообщение от мамы с пожеланием удачи. Тапаю по буковкам и сбиваюсь, не могу правильно набрать рано — автокорректор меняет его на рана. Пытаюсь исправить, но слышу шаги на лестнице, оборачиваюсь и вижу направляющуюся ко мне Эвелин Хьюго.

У меня захватывает дух.

У нее осанка балерины. На ней облегающие черные брюки-стретч и длинный, в серо-голубую полоску, свитер. Худая, как всегда, и если я знаю, что она сделала что-то со своим лицом, то лишь потому, что в ее возрасте выглядеть так без помощи доктора невозможно. Сияющая кожа слегка покраснела, словно ее терли под душем губкой. Ресницы то ли накладные, то ли наращенные. Щеки слегка впалые, но с мягким розоватым оттенком, губы темные, без помады. Волосы ниже плеч — тут и светлые, и седые, и блондинистые — обрамляют лицо светлыми прядями, создавая эффект элегантно стареющей женщины, которая любит загорать.

А вот брови — темные, густые, прямые линии, ее фирменная черта — с годами поредели. И теперь они того же цвета, что и волосы.

Пока она идет ко мне, я успеваю заметить, что обуви на ней нет, но надеты большие толстые вязаные носки.

— Привет, Моник.

Меня немного удивляет небрежность и уверенность, с которыми она произносит мое имя, как будто мы давние знакомые.

— Привет.

— Я — Эвелин. — Она протягивает руку, пожимает мою. Какой же нужно обладать уверенностью, чтобы назвать свое имя, когда знаешь, что оно известно всем в комнате — да что там, во всем мире.

Грейс входит с белой чашечкой на белом блюдце.

— Пожалуйста, ваш кофе. И совсем немного сливок.

— Большое спасибо.

— Я тоже такой люблю, — говорит Эвелин, и, смешно признаться, мне приятно это слышать, как будто я угодила ей чем-то.

— Кому-то из вас что-нибудь еще нужно? — спрашивает Грейс.

Я качаю головой, Эвелин не отвечает, и Грейс уходит.

— Идемте в гостиную, устроимся поудобнее.

Я беру сумочку, Эвелин забирает у меня кофе, и мне на память приходит вычитанная где-то фраза насчет того, что харизма — это «обаяние, которое вдохновляет привязанность». И какое прелестное сочетание — могущественная женщина и такой простой, скромный жест.

Мы входим в большую, светлую комнату с высокими окнами. Два серовато-белых кресла, напротив — серо-голубая софа. Под ногами толстый ковер цвета слоновой кости. В глаза бросается открытое черное фортепьяно под окном. Над софой увеличенная черно-белая фотография — Гарри Кэмерон на съемочной площадке. Над камином афиша — Эвелин в фильме 1959 года «Маленькие женщины». Вместе с Эвелин Селия Сент-Джеймс и еще две актрисы. В 50-х этих четырех женщин знали все, но испытание временем выдержали только Эвелин и Селия. Смотрю на них сейчас — они как будто и сияют ярче. Но это, конечно, всего лишь предвзятость ретроспективного взгляда. Я вижу то, что хочу видеть, уже зная, как все обернется.

Эвелин ставит чашку с блюдцем на покрытый черным лаком кофейный столик.

— Садитесь, — приглашает она и сама опускается в мягкое кресло, подтягивая ноги. — Куда хотите.

Я киваю, кладу сумочку, усаживаюсь на софу и достаю блокнот.

— Так вы выставляете на аукцион платья. — Щелкаю ручкой, показывая, что готова слушать.

И тут она говорит:

— Вообще-то, я пригласила вас сюда под ложным предлогом.

— Извините? — Я почти уверена, что ослышалась.

Эвелин устраивается поудобнее и смотрит на меня.

— О продаже через «Кристис» кучки платьев и говорить-то особенно нечего.

— Но тогда…

— Я пригласила вас обсудить кое-что еще.

— И что же?

— Историю моей жизни.

— Историю вашей жизни? — Я совершенно обескуражена и изо всех сил стараюсь понять, о чем речь.

— Да, откровенно обо всем.

Откровения Эвелин Хьюго… это… это… Даже не знаю. Что-то вроде истории года.

— Вы хотите рассказать вашу историю через «Виван»?

— Нет.

— Вы не хотите…

— Я не хочу делать это через «Виван».

— Тогда зачем я здесь? — в полном недоумении спрашиваю я.

— Я собираюсь отдать свою историю вам.

Смотрю на нее и не могу понять, что именно она хочет сказать.

— Вы хотите рассказать вашу историю всему миру и сделать это через меня, но не через «Виван»?

Эвелин кивает.

— Ну вот, вы начинаете понимать.

— И что именно вы предлагаете? — Ситуация невозможная: одна из самых загадочных и знаменитых женщин во всем мире предлагает мне историю своей жизни — без всяких на то причин. Должно быть, я что-то упустила.

— Я расскажу вам свою историю так, что это пойдет на пользу нам обеим. Хотя, если уж начистоту, главным образом вам.

— И о какой же степени откровенности мы говорим? — Может быть, речь идет о каких-то ничего не значащих, отобранных ею эпизодах?

— О полной. Я расскажу вам всю историю, без купюр. Хорошее, плохое, злое — все. Можете выбрать любое клише, какое только пожелаете и которое означает «я расскажу вам абсолютно обо всем».

Стоп.

Мне уже не по себе, ведь я пришла всего лишь задать несколько вопросов о платьях. Я кладу блокнот на столик, на него — ручку. Все нужно сделать идеально. Роскошная, хрупкая птичка прилетела и села мне на плечо, и если я допущу хоть одно неловкое движение, она может взмахнуть крылышками и улететь.

— О’кей. Если я правильно вас поняла, вы хотели бы исповедаться во всевозможных грехах…

Что-то в ее позе, казавшейся до этого момента расслабленной и довольно-таки отстраненной, меняется. Эвелин наклоняется ко мне.

— Я не говорила ни о каком признании в каких-либо грехах. О грехах речи не шло.

Я подаюсь слегка назад. Испортила. Все испортила.

— Извините. Я неверно выразилась.

Эвелин молчит.

— Мне очень жаль, мисс Хьюго. Для меня это все немного… сюрреалистично.

— Можете называть меня Эвелин.

— О’кей. Итак, что дальше? Что именно мы будем делать? — Я беру чашку, подношу к губам и отпиваю самую чуточку.

— Мы не будем делать кавер-стори для «Виван»^[4].

— Это я поняла. — Я ставлю чашку на блюдце.

— Мы напишем книгу.

— Мы?

Эвелин кивает.

— Вы и я. Я читала ваши работы. Мне нравится ваша четкость и лаконичность. Я восхищаюсь вашей серьезностью и деловитостью. Думаю, это пойдет на пользу моей книге.

— Вы просите меня написать вашу автобиографию? — Фантастика. Абсолютная фантастика. Вот и причина остаться в Нью-Йорке. И какая причина! В Сан-Франциско такое просто не случается.

Эвелин снова качает головой.

— Я дам вам историю моей жизни. Расскажу всю правду. А вы напишете о ней книгу.

— И мы поставим на ней ваше имя и скажем, что вы ее написали. Это называется гострайтинг^[5]. — Я снова беру чашку.

— Моего имени на ней не будет. Я умру.

Я давлюсь кофе, и капли падают на белый ковер.

— Боже мой, — говорю я, наверно, чуточку слишком громко, и ставлю чашку. — Испачкала вам ковер.

Эвелин отмахивается, но в дверь стучат, Грейс просовывает голову и спрашивает:

— Все в порядке?

— Боюсь, я пролила кофе.

Грейс входит и идет к столику — посмотреть.

— Мне очень жаль. Все так неожиданно и…

Я перехватываю взгляд Эвелин и, хотя знаю ее не очень хорошо, все же понимаю, что мне предлагают помолчать.

— Не беспокойтесь, — говорит Грейс. — Я об этом позабочусь.

— Хотите поесть, Моник? — Эвелин поднимается.

— Извините?

— Здесь неподалеку одно местечко, где готовят отличные салаты. Я угощаю.

На часах почти полдень, и когда я волнуюсь, то у меня сразу пропадает аппетит. Тем не менее я соглашаюсь, потому что чувствую — это не просто предложение.

— Вот и отлично, — говорит Эвелин. — Грейс, не позвонишь в «Трамбино»? — Она берет меня за плечо, и минут через десять мы уже идем по чистеньким тротуарам Верхнего Ист-Сайда.

Воздух дышит холодком, и я замечаю, что Эвелин поплотнее запахивает пальто.

При солнечном свете признаки старения выступают явственнее. Белки глаз помутнели, кожа рук истончилась почти до прозрачности. Голубые прожилки вен, как у моей бабушки. Я так любила легкие, почти невесомые прикосновения ее утратившей пружинистость кожи.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что умрете?

Она смеется.

— Я хочу, чтобы вы опубликовали книгу как авторизованную биографию под своим именем, когда я умру.

— О’кей, — говорю я, как будто это самое обычное дело. Но потом осознаю, что нет, это безумие. — Не хочу показаться бестактной, но вы действительно хотите мне сказать, что умираете?

— Все умирают, милая. Вы умираете. Я умираю. Вон тот парень тоже умирает. — Она указывает на средних лет мужчину, выгуливающего мохнатого песика. Он слышит ее, видит, что она указывает на него пальцем, и только тогда догадывается, кто говорит. И в результате застывает с открытым ртом и выпученными глазами.

Мы поворачиваем к ресторану, спускаемся на две ступеньки к двери. Эвелин садится за столик в глубине. Ее никто не встречает. Она просто знает, куда идти, и предполагает, что все остальные тоже это знают. Подошедший официант — в черных брюках, белой рубашке и черном галстуке — ставит на столик два стакана с водой. Эвелин без льда.

— Спасибо, Трой, — говорит она.

— Рубленый салат? — спрашивает он.

— Мне — определенно, а вот насчет моей подруги я не уверена.

Я беру со стола салфетку и кладу на колени.

— То же самое, пожалуйста.

Трой улыбается и уходит.

— Вам понравится, — говорит Эвелин, как будто мы друзья и ведем обычный разговор.

— О’кей. Расскажите мне еще о книге, которую мы собираемся написать.

— Я уже сказала все, что вам нужно знать.

— Вы сказали, что я буду ее писать, а вы умрете.

— Вам нужно быть внимательнее в выборе выражений.

Может, я и чувствую себя немного не в своей тарелке — и, может быть, нахожусь не совсем там, где хотела бы сейчас находиться, — но с выбором выражений у меня полный порядок.

— Должно быть, я неправильно вас поняла. Обещаю быть внимательнее.

Эвелин пожимает плечами. Эта тема ей не интересна.

— Вы молоды, и все ваше поколение слишком небрежно обходится со словами, несущими большое значение.

— Понимаю.

— И я не сказала, что собираюсь исповедаться в каких-либо грехах. Назвать грехом то, о чем я намерена рассказать, было бы неправильно и оскорбительно. Я не сожалею о том, что сделала — по крайней мере, о том, что вы, возможно, предполагаете, — независимо от того, какими жестокими или даже отвратительными выглядят мои поступки, как говорится, в холодном свете дня.

— Je ne regrette rien^[6]. — Я поднимаю стакан.

— Вот именно. Хотя песня, скорее, о том, чтобы не сожалеть о том, что ты уже не живешь в прошлом. Я имею в виду, что и теперь принимаю множество все тех же решений. А если начистоту, то да, есть вещи, о которых я сожалею. Просто… это не что-то грязное и мерзкое. Я не жалею, что лгала людям, не жалею о том, что сделала кому-то больно. Меня не смущает тот факт, что иногда, поступая правильно, выглядишь безобразно. Я сочувствую себе. Доверяю себе. Взять хотя бы сегодняшний пример, когда я одернула вас за то, что вы сказали о признании грехов. Получилось не очень хорошо, и я не уверена, что вы заслужили упрек. Но я не жалею об этом. У меня были свои причины, и решения я принимала и головой, и сердцем.

— Вы обиделись за слово грех, поскольку оно подразумевает, что вы сожалеете.

Трой приносит заказы и, не сказав ни слова, посыпает салат Эвелин перцем. Она поднимает руку — достаточно — и улыбается. Я отказываюсь.

— Можно жалеть о чем-то, но не сожалеть, — говорит Эвелин.

— Понимаю. Надеюсь, вы предоставите мне кредит доверия, пока мы не убедимся, что понимаем друг друга. Даже если то, о чем мы говорим, можно интерпретировать по-разному.

Эвелин берет вилку, но есть не начинает.

— Для меня очень важно, чтобы журналист, которому я передам свое наследие, сказал именно то, что я имею в виду, и имел в виду именно то, что я говорю. Если я пожелаю рассказать вам о моей жизни, о том, как все было на самом деле и что стояло за всеми моими браками, о фильмах, в которых я снималась, о тех, с кем я спала, кому сделала больно, как скомпрометировала себя, и куда это все меня привело, то мне нужно знать, что вы понимаете меня. Мне нужно знать, что вы слышите именно то, что я пытаюсь вам сказать, и не станете вставлять в мою историю свои предположения.

Я ошибалась. Для Эвелин тема очень даже важна. Просто о вещах огромной важности она может говорить небрежно, как бы мимоходом. Но прямо сейчас, в этот самый момент, когда она так подробно излагает свой подход к некоторым специфическим пунктам, я понимаю — это настоящее. То, что сейчас происходит. Она и в самом деле намерена рассказать мне историю своей жизни — историю, наполненную в том числе суровой, неприглядной правдой, кроющейся за ее карьерой, браками, имиджем. Она ставит себя в невероятно уязвимую позицию и дает мне громадную власть. Почему, этого я не знаю. Но это не отрицает того факта, что она дает мне эту власть. И моя работа заключается сейчас в том, чтобы показать, что я достойна ее и буду обращаться с ней, как со святыней.

Я откладываю вилку.

— Теперь ясно. Извините, если вела себя легкомысленно и несерьезно.

Эвелин отмахивается от моих извинений.

— Сейчас вся культура такая, легкомысленная и несерьезная. Стеб да и только.

— Вы не против, если я задам еще несколько вопросов? Как только мы со всем определимся, я сосредоточусь исключительно на том, что вы говорите и что имеете в виду, чтобы вы чувствовали, что вас правильно понимают и что никто, кроме меня, не подойдет лучше на роль хранительницы ваших секретов.

Моя искренность обезоруживает ее. Она пробует салат.

— Можете начинать.

— Если я опубликую книгу после вашей смерти, какую финансовую выгоду вы предвидите сейчас?

— Для вас или для меня?

— Давайте начнем с вас.

— Я ни на какую финансовую выгоду не рассчитываю. Не забывайте, меня здесь уже не будет.

— Да, вы упоминали об этом.

— Следующий вопрос.

Я наклоняюсь к ней и, заговорщически понизив голос, говорю:

— Это может прозвучать невежливо, но каким временем мы с вами располагаем? Не придется ли мне придерживать написанную книгу несколько лет в ожидании вашей…

— Кончины?

— Ну… да.

— Следующий вопрос.

— Что?

— Следующий вопрос, пожалуйста.

— Но вы не ответили на предыдущий.

Эвелин молчит.

— Ладно, пусть так. На какую финансовую выгоду стоит рассчитывать мне?

— Вот это уже куда более интересный вопрос. Я даже недоумевала, почему вы так долго его не задаете.

— Что ж, спросила.

— Сколько бы дней это ни заняло, мы встретимся с вами еще несколько раз, и я расскажу вам абсолютно все. После этого наши отношения закончатся, и вы будете свободны — или, точнее, связаны обязательством — написать книгу и продать ее тому, кто больше предложит. Я настаиваю на этом. Будьте безжалостны и упорны во всех переговорах. Заставьте их заплатить столько, сколько они заплатили бы белому мужчине. А потом, когда вы ее продадите, все деньги, до последнего пенни, будут вашими.

— Моими? — недоуменно спрашиваю я.

— Выпейте воды. Вы побледнели, еще в обморок упадете.

— Эвелин, ваша авторизованная биография, книга, в которой вы расскажете обо всех ваших семи браках…

— Да?

— Такая книга принесет миллионы долларов, даже если я не стану торговаться.

— Вы станете торговаться. — Она с довольным видом отпивает воду.

Так или иначе вопрос необходимо задать. Слишком долго мы ходили вокруг да около.

— Но почему вы делаете это для меня?

Эвелин кивает, словно ожидала, что я спрошу ее об этом.

— Пока считайте, что это подарок.

— Но почему?

— Следующий вопрос.

— Я серьезно.

— И я серьезно. Следующий вопрос.

Нечаянно роняю вилку на скатерть цвета слоновой кости. Масло просачивается в ткань, и та темнеет и становится более прозрачной. Рубленый салат — вещь восхитительная, но в нем многовато лука, и я уже чувствую, как жар моего дыхания пропитывает воздух. Что же такое происходит?

— Не хочу показаться неблагодарной, но думаю, у меня есть право знать, почему одна из самых знаменитых актрис всех времен выдергивает меня из мрака безвестности и предлагает заработать миллионы долларов на ее биографии.

— Как сообщает «Хаффингтон пост», я могу продать свою автобиографию за двенадцать миллионов долларов.

— Господи.

— Любопытным хочется знать.

То, как Эвелин ведет себя, с каким удовольствием шокирует меня своими заявлениями, показывает, что это демонстрация силы. Ей нравится демонстрировать небрежность в вещах, которые меняют жизнь других людей. Не есть ли это определение власти? Наблюдать за тем, как люди убивают себя из-за чего-то, что ничего для тебя не значит?

— Двенадцать миллионов — это много, не поймите меня неправильно… — говорит она, и ей даже не нужно заканчивать предложение, потому что мысленно я уже сделала это за нее. Но не очень много для меня.

— И все-таки, Эвелин? Почему? Почему я?

Эвелин смотрит на меня с каменным лицом.

— Следующий вопрос.

— При всем уважении, вы не очень-то честны.

— Я предлагаю вам шанс заработать целое состояние и взлететь на самый верх в вашей профессии. Я не обязана быть честной. По крайней мере, если именно так вы это определяете.

С одной стороны, все как будто бы элементарно. Но в то же время Эвелин не дала мне абсолютно ничего конкретного. Присвоив эту историю, я в худшем случае могу лишиться работы. В данный момент работа — это все, что у меня есть.

— Вы позволите мне немного подумать?

— Подумать о чем?

— Обо всем этом.

Эвелин смотрит на меня, слегка прищурившись.

— О чем тут думать?

— Извините, если это вас обижает.

— Вы ничуть меня не обидели, — резко говорит она. Ее задевает уже само предположение, что я могу задеть ее чем-то.

— Мне нужно многое принять во внимание, — говорю я. Меня могут уволить. Она может пойти на попятную. В конце концов, книга может элементарно не получиться.

Эвелин наклоняется ко мне.

— Например?

— Например, как быть с «Виван»? Они же считают, что получили от вас эксклюзив. Наверное, уже ищут фотографа.

— Я сказала Томасу Уэлчу, чтобы он никому ничего не обещал. Если они что-то там вообразили насчет обложки, то пусть пеняют на себя.

— Но это и меня касается. Я ведь знаю теперь, что вы ничего им не дадите.

— Ну и что?

— Так что мне делать? Вернуться в офис и сказать боссу, что вы не собираетесь давать журналу интервью, а вместо этого мы с вами пишем и продаем книгу? Знаете, как это будет выглядеть? Как будто я в рабочее время и у них за спиной сговорилась с вами и украла их историю для себя.

— Это не моя проблема.

— Именно поэтому мне и нужно как следует все обдумать. Потому что это моя проблема.

Кажется, Эвелин принимает мои слова всерьез. Это видно хотя бы по тому, что она отставляет стакан с водой и, положив руки на стол, наклоняется вперед.

— Вам предоставляется шанс, который выпадает раз в жизни. Вы ведь это понимаете, Моник?

— Конечно.

— Так сделайте себе одолжение и научитесь брать жизнь за яйца. Пытаясь поступить правильно, вы только связываете себя, тогда как гораздо проще и выгоднее поступить по-умному.

— Вы же не думаете, что мне стоит взять и выложить начальству все начистоту? Они наверняка решат, что я сговорилась с вами, чтобы поиметь их.

Эвелин качает головой.

— Когда моя команда запросила вас, ваша компания попыталась подсунуть нам кое-кого с более высокого уровня. И прислать вас они согласились только после того, как я дала понять: либо вы, либо никто. Вы же знаете, почему они так поступили?

— Потому что решили, что я не…

— Потому что для них это бизнес. Вот и вы займитесь бизнесом. Сейчас ваш бизнес пробивает крышу. Вам нужно только сделать выбор. Мы пишем книгу или нет? И знайте, если вы откажетесь, никому другому я предлагать не стану. И тогда все уйдет со мной.

— Почему вы хотите рассказать вашу историю только мне? Вы же меня не знаете. Это какая-то бессмыслица.

— Я не обязана объясняться и открывать вам глаза.

— Какую цель вы преследуете?

— Вы задаете слишком много вопросов.

— Я пришла брать у вас интервью.

— Все равно. — Она отпивает глоток воды и смотрит мне в глаза. — К тому времени, когда мы закончим, вопросов у вас уже не останется. Обещаю, я объясню все, что вы сейчас так отчаянно хотите знать. Но только когда захочу и ни минутой раньше. Распоряжаюсь здесь я. И все будет по-моему.

Я слушаю ее и понимаю, что буду набитой дурой, если откажусь и уйду, какие бы условия она ни выставила. Я осталась в Нью-Йорке и отпустила Дэвида в Сан-Франциско не потому, что люблю статую Свободы. Я сделала это, потому что хочу подняться по лестнице как можно выше. Потому что хочу, чтобы мое имя, имя, данное мне отцом, засияло однажды большими четкими буквами. И это мой шанс.

— О’кей.

— О’кей. Рада слышать. — Эвелин расслабляется, снова берет стакан и улыбается. — Моник, думаю, ты мне нравишься.

Я наконец-то вдыхаю полной грудью.

— Спасибо, Эвелин. Это много для меня значит.

Мы с Эвелин снова в ее передней.

— Жду в моем офисе через полчаса, — говорит она и, пройдя по коридору, исчезает за углом.

— О’кей. — Я снимаю пальто и убираю его в гардероб. Пока есть время, надо бы связаться с Фрэнки. Иначе, не дождавшись новостей, она начнет разыскивать меня сама.

Вот только прежде хорошо бы решить, как построить разговор. Откуда мне знать, что она не попытается оттеснить меня от выгодной сделки?

Решаю, что единственный вариант — притвориться, что все идет по плану. Мой единственный план — лгать.

Я дышу.

В одном из моих самых ранних детских воспоминаний сохранилась поездка с родителями на Зума-бич в Малибу. По-моему, была еще весна, и вода не успела как следует прогреться.

Мама расстелила одеяло, воткнула зонт и расположилась на песочке, а папа подхватил меня на руки и побежал к воде. Помню ощущение невесомости в его руках. А потом он взял и поставил меня в воду. Я закричала, что вода слишком холодная.

Он согласился со мной — да, холодная, — но потом сказал: «Просто вдохни и выдохни пять раз. Готов поспорить, что тебе уже не будет холодно».

Он сам вошел воду и вдохнул и выдохнул пять раз. Я продела то же самое вместе с ним, и, конечно, папа оказался прав. Вода уже не была такая холодная.

После того случая он всегда дышал со мной, когда я уже была готова расплакаться. Когда содрала кожу на локте, когда двоюродный брат обозвал меня орео^[7], когда мама сказала, что мы не можем взять щенка, всякий раз папа садился рядом и дышал со мной. Столько прошло лет, а у меня до сих, когда вспоминаю те моменты, сжимается сердце.

Но сейчас, в передней Эвелин, я дышу одна, чтобы сосредоточиться и успокоиться, как учил меня папа. Потом достаю телефон и набираю номер Фрэнки.

Она отвечает уже после второго гудка.

— Моник. Рассказывай. Как все идет?

— Хорошо, — отвечаю я и сама удивляюсь тому, как ровно и бесстрастно звучит мой голос. — Эвелин, в общем-то, держится так, как и следовало ожидать. Икона есть икона. Выглядит по-прежнему роскошно. Харизмы ей не занимать.

— И?

— И… дело идет.

— Она готова поговорить на другие темы, кроме платьев?

И что ей сказать? Надо же начинать прикрывать собственную задницу.

— Знаешь, сейчас она не настроена обсуждать что-то, кроме аукциона. Приходится подыгрывать, чтобы войти в доверие, а уж если получится, тогда и подтолкнуть в нужную сторону.

— Она согласится попозировать для обложки?

— Пока еще рано что-то сказать. Ты можешь мне довериться, Фрэнки, — говорю я и сама ненавижу себя за то, как искренне звучит мой голос. — Я знаю, как это важно для нас. Но сейчас нужно убедиться, что Эвелин довольна мной, а уже потом попытаться склонить к тому, что нам нужно.

— О’кей. Разумеется, я хочу кое-чего еще, кроме комментариев о платьях, но это уже в любом случае больше того, что получили от нее за последние годы другие журналы, так что… — Фрэнки еще говорит что-то, но я уже не слушаю. Думаю о том, что она и комментариев о платьях, похоже, не получит.

Зато я получу намного больше.

— Извини, надо идти. У нас с ней разговор через несколько минут.

Я даю отбой и выдыхаю. Справилась.

По пути в офис слышу доносящийся из кухни голос Грейс. Открываю вращающуюся дверь — Грейс подрезает стебли у цветов, перед тем как поставить их в вазу.

— Извините за беспокойство. Эвелин сказала прийти в ее офис, но я плохо представляю, как туда добраться.

— О… — Грейс откладывает ножницы и вытирает руки полотенцем. — Я вам покажу.

Поднимаюсь за ней по ступенькам в рабочую зону Эвелин. Стены здесь темно-серые, цвета древесного угля, на полу золотисто-бежевое ковровое покрытие. На больших окнах темно-синие шторы, стена напротив занята встроенными книжными шкафами. Друг против друга серо-синий диван и большой стеклянный стол.

Грейс улыбается и уходит, оставляя меня дожидаться хозяйку. Я кладу сумочку на диван и проверяю телефон.

— Садись за стол, — предлагает, входя, Эвелин и протягивает мне стакан воды. — Могу только предположить, как это все делается: я говорю, а ты записываешь.

— Наверное, так. — Я сажусь в офисное кресло. — Никогда раньше биографий не писала. В конце концов, я же не биограф.

Эвелин задумчиво смотрит на меня, потом садится на софу напротив.

— Позволь объяснить тебе кое-что. Моя мать умерла, когда я была ребенком, и с тех пор я жила с отцом. Скоро я поняла, что рано или поздно отец попытается выдать меня замуж за какого-нибудь своего приятеля или босса, за кого-нибудь, кто сможет ему помочь. И, если начистоту, чем дальше, тем сильнее я укреплялась в мысли, что он попытается и для себя что-то от меня поиметь.

Жили мы так бедно, что даже электричество воровали из квартиры сверху. У нас была одна розетка, подсоединенная к их цепи, и если нам нужно было электричество, мы подключались к этой розетке. Я даже свою лампу к ней подключала и сидела допоздна, готовила домашние задания.

Моя мама была святая женщина. Я серьезно. Поразительно красивая, прекрасная певица, золотое сердце. Годами, до самой своей смерти, она твердила, что мы выберемся из Адской кухни и уедем в Голливуд. Говорила, что прославится и купит нам особняк на побережье. Помню, я представляла, как мы будем жить вдвоем, устраивать вечеринки, пить шампанское. А потом она умерла, и я как будто проснулась. Проснулась в мире, где ничего этого не могло случиться и где я навсегда застряла в Адской кухне.

Уже в четырнадцать я была хороша. Да, знаю, мир предпочитает, чтобы женщина не знала, какой силой обладает, но меня уже тошнило от этого. На меня засматривались, только я этим не гордилась. Не красилась, не заботилась о себе. Это тело создала не я. Но я и не собиралась сидеть и удивляться — Черт, да неужели? Я, и правда, такая премиленькая? — как какая-нибудь самодовольная дурочка.

Моя подруга Беверли знала в своем доме парня, электрика по имени Эрни Диас. А Эрни знал парня в «Метро-Голвин-Майер». По крайней мере, так поговаривали. И вот однажды Беверли сказала, что слышала, будто бы Эрни намылился в Голливуд — работать светотехником. В выходные я придумала причину, чтобы пойти к Беверли и как бы случайно постучаться в дверь к Эрни. Я прекрасно знала, где живет Беверли, но постучалась к Эрни и спросила: «Вы не видели Беверли Густафсон?»

Эрни было двадцать два, и красавчиком его бы никто не назвал, но и уродом он не был. Он ответил, что не видел ее, но не отвернулся, а уставился на меня, а потом прошелся по мне таким цепким взглядом, как будто изучал каждый дюйм моего любимого зеленого платья, и спросил: «А что, сладенькая, тебе шестнадцать есть?» Мне было четырнадцать, но знаешь, что я сказала? «Да, только что исполнилось».

Эвелин многозначительно смотрит на меня.

— Понимаешь, что я хочу сказать? Когда тебе выпадает шанс изменить жизнь, будь готова сделать все, чтобы так все и случилось. Мир ничего никому не дает, все нужно брать самой. Если ты хоть что-то от меня узнаешь, то пусть вот это.

Вау.

— О’кей, — говорю я.

— Ты не была биографом, но сейчас начинаешь им становиться.

Я киваю.

— Поняла.

— Хорошо. — Эвелин откидывается на подушки. — Так с чего ты хочешь начать?

Я беру блокнот и смотрю на исписанные последние страницы. Даты, названия фильмов, ссылки на классические роли, слухи, помеченные вопросительными знаками. И, наконец, подчеркнутый несколько раз, выведенный большими буквами вопрос: «Любовь всей ее жизни, кто он?»

Большой вопрос. Центральный пункт всей книги.

Семь мужей.

Кого из них она любила больше всех? Кто был настоящим?

И как обыватель, и как журналист я хочу это знать. Книга начнется не с этого, но, может быть, с этого нужно начать нам с ней. Прежде чем приступать ко всем семи мужьям, я хочу знать, кто из них значил для нее больше других.

Я поднимаю голову. Она сидит, выпрямившись, приготовившись отвечать.

— Любовь всей вашей жизни, кто он? Гарри Кэмерон?

Эвелин задумывается, потом медленно говорит:

— Не в том смысле, который ты имеешь в виду.

— Тогда в каком же?

— Гарри был самым большим моим другом. Он создал меня. И он любил меня безоговорочно. И моя любовь к нему была самой чистой. Почти такой же, как любовь к дочери. Но нет, любовью всей моей жизни он не был.

— Почему?

— Потому что был кое-кто другой.

— О’кей, кто же тогда?

Эвелин кивает, словно ждала именно этого вопроса, словно ситуация развивается именно так, как она и представляла. Но потом снова качает головой.

— Знаешь что? — Она поднимается. — Уже поздно, да?

Я смотрю на часы. До вечера еще далеко.

— Вы так думаете?

— Да, я так думаю. — Она идет ко мне и к двери.

— Ладно. — Я тоже поднимаюсь.

Эвелин обнимает меня одной рукой и выводит в коридор.

— Давай встретимся в понедельник. Тебя устроит?

— Эмм… конечно. Я что-то не то сказала? Обидела вас чем-то?

Мы спускаемся по ступенькам.

— Вовсе нет, — говорит она, рассеивая мои страхи. — Вовсе нет.

В ней чувствуется какое-то напряжение, но из-за чего оно возникло, я понять не могу. Эвелин идет со мной до передней и открывает гардероб. Я снимаю с плечиков пальто.

— Итак, в понедельник утром? — говорит она. — Что скажешь, если я предложу около десяти?

— О’кей. — Я надеваю пальто. — Если вы так хотите.

Эвелин кивает, смотрит мимо меня, но, похоже, ни на что в особенности. Потом медленно произносит:

— Я долго училась… скрывать правду. Думаю, у меня это хорошо получается. Но вот сейчас я не вполне уверена, что знаю, как сказать правду. Мало практики. Такое ощущение, что это противоположно самому принципу выживания. Но я это сделаю.

Не зная, что ответить, я киваю.

— Итак, в понедельник?

— В понедельник. — Она кивает. — Я буду готова.

На улице холодно. Я иду к метро, втискиваюсь в набитый пассажирами вагон, хватаюсь за поручень над головой. Потом иду домой и открываю дверь.

Сажусь на диван, включаю лэптоп и отвечаю на письма. Думаю, что бы заказать на вечер. И, лишь протянув ноги, вспоминаю, что кофейного столика уже нет. Впервые с тех пор, как ушел Дэвид, я не вспомнила о нем сразу, как только вошла в квартиру.

И вместо одного вопроса, назойливо крутившегося весь уик-энд, с вечера пятницы до утра воскресенья: «Как развалился мой брак?» — звучит другой: «Кого же все-таки любила Эвелин Хьюго?»

Я снова в кабинете Эвелин. Солнце заглядывает прямо в окна и освещает ее лицо так, что его правую сторону и не рассмотреть.

Мы вместе, Эвелин и я. Персонаж и биограф. Покатили.

На ней черные легинсы и темно-синяя мужская рубашка на пуговицах и с пояском. Я в своих обычных джинсах, футболке и блейзере. Оделась с таким расчетом, чтобы остаться здесь на весь день и всю ночь, если понадобится. Если она разговорится, я буду рядом. Буду слушать.

— Итак…

— Итак, — говорит Эвелин, словно приглашая меня продолжать.

Я сижу за ее столом, она — напротив, на диване, и у меня такое ощущение, будто мы противники, сошедшиеся в поединке. Мне же хочется чувствовать, что мы одна команда. Потому что так оно и есть, разве нет? Хотя что-то мне подсказывает, что с Эвелин никогда нельзя быть в чем-то уверенным до конца.

Может ли она рассказать правду? Способна ли на это?

Я пересаживаюсь в кресло, поближе к софе. Кладу на колени блокнот, беру ручку, потом достаю телефон, открываю диктофон и включаю запись.

— Вы точно готовы?

Эвелин кивает.

— Все, кого я любила, ушли. Заботиться о ком-то, оберегать кого-то уже не нужно. Лгать ни к чему. Люди так пристально следили за моей придуманной жизнью, выискивая в ней самые немыслимые детали. Но теперь… нет… Пусть узнают настоящую историю. Настоящую меня.

— Отлично. Так покажите мне себя настоящую. А я позабочусь, чтобы мир вас понял.

Эвелин смотрит на меня и коротко улыбается. Похоже, я сказала то, что она хочет услышать. И, по счастливой случайности, сказала то, что думаю.

— Давайте пойдем хронологически, — предлагаю я. — Расскажите об Эрни Диасе, вашем первом муже, о том, который вытащил вас из Адской кухни.

— Хорошо. — Эвелин кивает. — Можно и с него.

Бедный Эрни Диас →