Похвалы из-за грани (цы)

Татьяна Ретивова (2013)

Книга «Похвалы из-за грани(цы)» является первым сборником стихов Татьяны Ретивовой на русском языке. В него включены «поэтизированные тексты» последних пятнадцати лет. Это и верлибры, нон-фикшн, поэтизированная проза, и переводы отрывков из книги Гертруды Стайн «Нежные Пуговицы».

Посвящения

…Lynx, keep watch on this orchard

That is named Melagrana

or the Pomegranate field…

Ezra Pound, «Canto LXXIX»

Ода лире, вышедшей из строя ex anima²

(Перевод с английского)

Я ее сберегла, устаревшую, заброшенную,

Неисправную, высохшую ветку обломка,

Выброшенного на берег, эту лиру на полке,

Вышедшую из строя и взвинченную,

Как я сама, истерзанная и изношенная.

Ушла моя муза, с ним голос мой пропал,

Похороненный под арками тонувшего города,

Он ползет по милдью стен вдоль Св. Марка,

Выкрикнув hic sepultus… У него нет выбора

Кроме как обвивать минором плакучую лозу

И семиструнною гитарой испускать, de profundis,

горестный аккорд пока он сам не станет

Более божественным, чем вокальным.

Мне бы хотелось находиться на реке Стикс,

Плывя вверх против течения, против влечения

К некой Орфической идиллии, в которой

Вы бы превратились в Евридику, а я,

Этаким быстроногим Меркурием рядом с Вами,

Вас бы надежно сопровождала через асфодель,

Превратившись в слух, Вы бы внимали крылатым словам

И заклинаниям, не отвлекаясь, затаив дыхание, невеста,

Укрытая в орфических облачениях, она сама никогда бы

Не выкрикнула предупреждение дрожащими губами.

Вместо этого, перечисляла бы каталог кораблей.

Смотри, как Харон всплывает из грота…

Или, как некая Алсестис на своем троне,

Я бы стремилась к отрешению от лиры,

(не только ненастроенной, но и ненатянутой),

Отказу от сердца, развязыванию ретивости своего имени,

Не соблюдая больше счет времени по собственной рифме,

Синдром выжившего, возможно, я б Вам вернула жизнь.

Вернула бы Вас к яслям, где Ваша жена

С ребенком остаются в смущении, склонными

К сплетению и расплетению того, что за песня,

Уже стала историей, легендой, и мифом.

Пусть тем, кто любит больше, буду я, Иосиф.

Давайте еще на посошок, и пока!

Ответ урании

Это не меня Вы имели в виду

Естественно, в приступах страсти

С бесконечным количеством смертных.

Блеск неба и свет падали на Вашу бровь,

Изгибаясь дугой над таким

Орлиным, римским носом.

Я все еще помню мускусный вкус

Вашего поцелуя, ибо я не зря

Дочерь гривастой Мнемы, хотя

Названа была в честь деда,

У которого я и позаимствовала

Дар предсказания, изучения звезд.

Мой разум кружится

Безудержно от памяти,

По мере того, как я проецирую взгляд

Вперед в галактики, где выступает

Hubris в бешеном состоянии

Амока. Титаны над их тезкой,

Луной Сатурна,

Наполненная серой

И атмосферой, она тужится

Жидким веществом жизни.

Вы были бы весьма очарованы,

И право есть повод. Тем временем

Двадцать пять лет спустя,

Уран в транзите трое-

Кратно в родной Венере, далее

В Сатурне. Чуете?

Окруженными Мусагетами

И трутнями, в лунном

Свете под Лысой Горой,

Я практикую обряд «muein»

С колокольчиком, книгой, и свечой,

Я стою одной ногой

На азиатской водной черепахе.

Под каждую руку — по кошке.

Воспевая Катулла, я отрицаю

Все его обвинения в мою сторону,

Моих мертворожденных клятв

И все что следует далее,

Вульва, являющаяся, как Гименей.

Вопреки колыхания кровавой

Простыни на ветке лаврового дерева.

Doch я лично предпочла бы

Баобаба из Мадагаскара,

С корнями вверх, головой в землю,

Хотя бы ради одного его сходства

С аленьким цветочком, цветущим одиноко.

2005 г.

Летний сплин³

(Перевод с английского)

Паруса, обличающие полумесяцы

меня томят. Лето переодевается

в бабье, его крах — красное вино.

Вечера полнеют всем сентябрем,

медля в тумане, они обкатываются

в винограде, покамест лоза

вьется да растягивает

нарастающий прилив.

Идолы, окутанные тиной плывут

по реке Сена, где бледный Рембо

мне одолжил однажды синяки

своих глаз. Они разбивали окна

до зари. Пожилые салтимбанки

напевали мне: «Вход в плас Пигаль

только для святых». Тем не менее

я вторглась, послушать моление

мадонн, обутых в белые сапоги.

Три франка за восхождение ввысь

Sacre Coeur, ежедневно

Подметаемого алжирцами. За храмом

цыгане просят милостыню, от голода

темнея траурно. Джарко плюет

в разогретые угли. Ему я приношу

ржаной хлеб, чеснок. Соль,

брошенная за левое плечо,

и мы не спорим, Пэрно

для благодарных.

Я вернула свои широко-открытые глаза

тощим мальчикам, дрожащим на Монмартре.

Их обсандаленные ноги висят,

обстукивая набережную.

Под мостом святые целуются

за виноград. Свою фляжку

я заполнила вином из Анжу.

Рембо соскользнул с набережной

и навсегда ушел в море.

Сентябрь 1976 г.

Triлогiя

Мне с рифмой тяжко в обнимку

искать свою половинку.

Устала за этот век.

Не нужен мне сей имярек.

Звезда раз взошла и упала,

не выдержав притяжения.

Благую весть без сигнала

ни я, ни она не узнала.

В утраченной вести осталось

пророчество без исхода,

и рифма до перевода

смысла в несущую кость.

* * *

Здесь нет слов для того, что бывало

вылезало как скользкое сало

из-под острого лезвия ножа,

каждую ниточку бережа.

Я толкую одна наизнанку

Вашу суть наизусть, спозаранку.

Время беременное мчится как слон.

Затруднились послать Вы поклон.

И застыла в тени исподлобья

как ваш «А-а-ах» озаренный надгробием

моя траурная рифма в летах.

Самая волчья из всех росомах.

И поэтому волей, неволей

переход наверстаю я с болью,

с языка на язык я другой,

троекратно задев ретивое.

Киев, 25–29 декабря 1998

Мечта белуги

…Двадцать первый век встретить в Москве.

Где еще место быть такому времени?

Всякая тварь Божья делима на две,

а Ноев ковчег из другого племени.

Одно затмение затмилось другим

полушарием. Метафора изгнана

шляпой метонимией, одним

свидетелем зловещим. О Осанна!

Где же эти несчастные монголы?

На склоне скалы века сотвори

себе кумира. Ninеveh. Не ври.

А король то голый, а король то голый.

Пифия над углями гексаметров

склонившись, увиливает строфами

как некий boustropheron с рогами

по межам соток, гектаров.

Ах акры, акры, акры! Ничего не помню

о своем апокрифическом житие.

То бишь было, гришь? Где

неизмеримо бесконечное авеню

Des Champs Elysees, de Hache, des Martyrs.

Sur la rive gauche, a pleine vue…

je me souviens de tes paroles plus pire

que notre non-amour, mal entendu.

Дай-ка половинку апельсинки,

сказала она, молодая жена, мать моя,

circa 1954, полвека назад.

— синка, синяки, синенькие

как васильки, моим глазам

увидевшим так рано эти раны….

Невостребованное своими устами

вторю грамматику страны.

Новый век, новый мир, война —

первая, война — вторая. Удел.

Метафора делит мозг с наследником

метонимии, кепкой усатой.

Вождь не успел убыть, помре,

как я зачалась на брегах

Ху-ху-ху-ху-дзона.

Причем тут Гу?

И выплеснулась по-белужьи

в недрах токсической реки.

Huso, huso. Дайте мне моря

широкого, белобокого. Плавники

мои округленные скользят

по Гудзону в поиске Исхода.

Бушует ураган «Hazel». Изъят —

а из утробы наконец-то в две-

надцать дня. Моргнув как Моргана

своими серо-синими окнами

души. Отголоски урагана

так и звучат в ушах годами.

«Opportunity» — это, когда время

въезжает в порт кораблем

а пространство за рулем.

Сия возможность — некое бремя

лучезарное, в фосфоре рек

блестящих нитратами

в запутанных локонах утопленниц.

Имярек — ондатрами [смазано].

Пифия! Не наезжай так внезапно.

Я тебе не межа и не лира,

хотя объездила полмира

с Ильей, на колеснице огненной.

Сорок четыре года спустя, я вышла на палубу.

Вдали сверкала река Десна

и ухали глухари. Война

задушила глотку соловью

аж до следующего века. Увы!

Но зато жаворонки, дрозды, совы,

невзирая на предвкушение третьей

непроизносимой, освободительной

прилагательной, не существительной

скорби. Нерукотворной. Бог-о-род-ицы

скорбящей радости. Запой-

ем поют, заливаются, не сомневайтесь!

Признаюсь, ca va? cela va?

ca va bien? oui, ca va bien.

Совушки не поют а тоже

ухают, но зато, как серо-

глазая, пучеглазая Афина,

сова вращает головой по оси

на все 360 градусов. Ибо она —

вездесущая. Oy veh, c’est vrai.

На палубе искрится белый плавник

безумной белуги, путь жизненный

пройдя наполовину… Со шрамами

преждевременного кесарева сечения…

опомнилась я вдруг в лесу чужом… ножами

булатными, точечными, как массаж.

О Боже! Отчисти мя от всякой скверны.

Позор! Сие обнажение приемов

не в стать господину Проппу.

Замарали его, однако же

сказками кавказского этнографа.

Все вышло семиотическим боком.

Белуга-оборотень мечтает взлететь

над вербой, зверобоем, полынью

в полнолунное затмение,

выдержав некоторую паузу

над утраченной рифмой, вздохом.

Ох! Memento mori! Где же ты

море, священное слияние плазмы

со спермой, соленой как слеза?

Метафора, давно тебе пора

обременить свое жизнеописание

другим полушарием, ну

типа шляпой, кепкой вождя.

На те, метонимия, место

имение. С Вашего разрешения.

Короче. Грить или не [sic] грить.

Дуралей! Отлезь с глотки моей!

За шеломами еси. Бродит оборотень.

Вцепившись в стремя, стремглав

наверстает упущенное.

И снится ему белуга на палубе,

Такая вся спелая и сочная,

как гриб белый после дождя.

Опять дуришь, метафора! Что за дудки?

На дне сверкает лезвие Десны.

Ах ты, сокол мой, конь ретивый,

проскакал всю вблизь да около,

по лесам, по степям, по тайгам.

Одни поцелуи горче полыни.

А ты все медлишь! Не дождусь.

Сколько рек, морей меня ласкали,

до дурмана доводя аквой витой.

По-гусарски меня принимали

браконьеры усатые, прибрежные,

распоров мне брюхо лапами

липкими от этого бесконечного

клонирования невпопад.

Слизь воркует, извивается

закупоривается в жестяных

банках. На прилавках моему чадо

не место быть. Будьмо.

Один рыбак меня пожалел,

портной такой, взял да и завязал

леской швы вшивые, довязал.

Разомлел от сивухи, разомлел.

И бухнулась я обратно в речку

Ху-ху-ху-ху-дзон? Нет уж.

И со свойственным себе прибрежным

размахом, просверлила я путь

шелковый, а потом дорогу

из Варяг в Греки на берегу

Днепра, шахмат. Левый или правый?

Брег. У? До? Зависит от место-имения.

С наслаждением метонимия

звякнула плавником себе по

затылку. Опа! И поскакала.

Мне что-то не по-по-по-по

себе. Сказала азъ есмь другой.

Я. Но метафора отвернулась

в полном конфузе, ибо она как

та же А.А.Ах! не воспринимала

крик пересмешника. Не тот

припев, блин. Первый. Комом.

Слишком оскверненный прием.

За упокой души, земля им пухом.

Колобок клокочет в глотке,

метонимически освоив освобождение

полушария от своего Nemesis.

По-евразийски расстелил килим,

шатры залучезарились,

и эти бесконечные костры

расползлись по всему брегу

главной артерии. Колотун.

На безымянном вскочил типун

с языка сбежавшего. Одно бельмо

осталось. Где раньше таились

две двойняшки родинки белужские.

Метонимия ликовала в поиске

червонной руты лохматой.

Каждый алый лепесток смаковала

троекратно. Вдоль Десны

сверкало пламя цыганского табора

с горы Фавор. Фавориты же они.

Фавориты судьбы. Христа ради.

Святым Духом проникшие.

В угодьях Киево-Печерских монахов

созревали плоды. Набухали Пуховка,

Зазимье, Рожны. Где нет снов

есть знойная листва, смоковница.

Пока белуга замечталась на палубе

под бенгальскими огнями, тень

оборотня зависла над межами

вопросительным знаком на устах

заколдованной твари Божьей.

Как лучше ускользнуть навсегда

в межбрежном пространстве

разлитом как то самое, молоко

над которым нет смысла ронять

слезу. Поспела конопля, подсолнухи

в трауре нагнулись над надгробием

безъяблочной межи. Три Спаса впереди!

Ковыль с полынью, Каин и Авель,

воюют над степями, ошеломев.

Земля гудит родноплеменной

междоусобицей. А в сгустках крови

проступают ростки бабьего лета.

Поспевшая лахудра рута червона

своим дурманом оцепенела сон

замечтавшихся соломенных вдов.

И снятся белуге реки текущие артериально

и хладнокровно, замутилось воображение ея.

«Riviere des regards au songe, riviere qui rouille le fer

Ou let etoiles ont cette ombre qu’elles refusent a la mer».

(Rene Char)

А метафора все злилась как некая

Марфа на Марию восторженную

своими ручьями слез омывая плоть

до оскорбительного блеска.

Киев, 1–5 августа 1999 г.

Каламбуры

— Un —

В огороде падали плоды

Plopping earthward in my thrall

Entre les ailes de mon ange-guardien.

Вздыхая, они нежились в траве

Like the sound of one hand clapping,

Dйrangeant mon sommeil irregulier.

На фоне картавящей реки.

At the edge of the stuttering river,

Ou gemissant parfois, on jumelait,

Балдея от строптивости своей,

Erratically tripping from A to Z

Je cherchai le sense йquivoque de tes mots.

Зловещие слова порхали надо мной

With the frigid weight of their incumbency.

Quand je frйmis, mon ami, je ne suis que triste.

Абажуры! Вы не в своей тарелке!

The larkspur sings over St. John the Wort’s head.

Tu me rends folle avec ton insouciance.

L’amour n’est qu’un calambour!

L’amour n’est qu’un calambour!

L’amour n’est qu’un calambour!

— Deux —

В разгаре лягушиного трезвона

Луна косилась на Десну свекровью,

Тебя нырнувшего в межбрежье

Не забывала брошенная жена.

Ах ты примак несчастный, уходи!

И уходя запри меня на ключ,

Чтоб об стены я выбивала рифму

И месячными метила углы.

На струге, по реке, ты поплыви

В свои неугомонные Бровары,

Где город возникает как из пепла

Под куполом сияющих разложений.

И в стремени твоем я развернусь

(как в душегубке) собственной рукой

Тетиву запряженную стрелой

Пущу я свистом, опрометью на Русь

Сие тритьевошние строфы

Отмежавшись от дикого Триполья.

Пускай до Беловодья долетят,

И зимородком спустятся ко дну.

Киев, 29 августа — 11 сентября 1999

Под боком у бермудского треугольника

«Не идёт место к голове, но голова к месту»

Из Ипатьевской летописи, 1151 г.

I. ИЗ ЮЛИАНСКОГО…

Попробуйте лишить меня словес

Заброшенных и пустодворных.

Дни знойные, бок о бок — облаками

Плывут. А слог мой кроток, тяжеловес.

Пересказав одно и то же трижды,

Я самогоном стих перегнала,

Пускай настаивается самдруг

Мой с ботвою поздней,

Пока я зарево опознаю.

Небосклон! Промой мне веки

Скипидаром. За бугром

Стоит времянка заржавевшая.

Все пути сообщения перекрыты.

Вздох. Сено/солома, стрижено/

Брито, мы с тобой два копыта

Не в пару. Из разных грядок.

Давеча не о-с-о-з-н-а-в-а-л-и.

Берег распоясался натюрмортом,

Заиндевевшись до минусов

Семи, десяти. А ты мне, вопреки

Тому, кому-чему… Исчерпано.

Посмотри! Аист непарного

Выбросил летом, а тот кубарем,

Да перед нами. С тех пор

Ходит за мной, неугомонный.

А ты всё прямолинейной меркой

Измеряешь. Сравниваешь свою мзду

С моей грядкой, что меня вырыгнула

Как корова своё млеко парное.

Ночь. Печь расстелилась под нами

Каменисто-раскаленная в 7х7 раз.

По крыше бродит сыч. Стрелец прицелился

В звёзды, разбросанные вдребезги.

И пауза разлилась по небесам.

Четверг. Как оприходованная рухлядь,

Я отсчиталась по частям. Речи.

Твой след простыл. Да ну тебя.

На фоне утвари лесной,

Колодец, вёдра, таз — у нас

Настал священный, чистый час.

С непарным на плече своём

Я нынче собралась в поход…

Ах ты поле, мое Триполье, биополе,

Это я, ваша белогвардейка, перекати-поле,

Отрыжка белая на фоне сгустков крови.

Пограничники строгие задрав

Рукава отбирают у сорок-белобок

Припрятанное: розовые лепестки,

Обкатанные маком. Конопляное масло,

Боеприпасы, стронций, ледокол.

II.…В ГРИГОРИАНСКИЙ

В дали порхает парус мой родной.

И вот она, пурпуровая земля,

Извивающаяся медянками, гремучками.

Но где же эти волны янтарного зерна?

Амбары лопаются от изобилия.

(Нам с тобой по пути?

Как молнии с громоотводом…)

Утро. Спотыкаясь о гарбузы,

Я бегом чрез межи багрянца

Под крайним углом Бермудского

Треугольника… Какого? Северного.

Я вся — в душераздирающихся репейниках.

Стремглав, по-сеттерски, я узнаю следы.

Тут срезали косу мою.

Здесь похоронены утята после мора.

Там луг, где затаив дыхание

Я ухмылялась с каннабис сативой.

Под этим двухсотлетним дубом

Наш дед, удя, навеки задремал.

Рыб отпустил аж до Босфора,

Сообщение из ниоткуда.

Вести, вести нежеланные

Выплеснулись телеграммой.

О место! Ты вреднее любви!

Хотелось бы одновременно, и тут

И там отметить все углы.

Но нет, как строгий беспардонный муж

Всё патриархально метя под себя,

Не отпуская. Место! Освободи место!

(Я замурованное окно души твоей…)

И вот отлив, залив родной

Как всхлип морской, ах его чары

Горизонтов, делящих сердце на два,

На юг и север, на Мэйсон-Диксон,

Масон, Диксон. Дела, слова.

И допотопные подковы-крабы

Совокупляются в отмелях.

Каюта лодки — вся загнила.

Маяк маячит, мигает мне

Он ванька-встанька на волнах.

Здесь горе в бухте отдыхает,

Ветрами слёзы разгоняет.

И стаями стоит камыш

Кошачьими хвостами ввысь.

А по болотам ходят цапли

Глотая крабов на ходу.

Оленей больше, чем людей.

(Я тебя как звук воды

В каналах Северной Пальмиры).

Транзитный пункт для стай

Пернатых, туда-сюда,

На север-юг. Одни стервятники

Зимуют тут. В глуши бамбука

Летучие мыши — чело

битно, ищут Хичкока.

Птицы. Реввэка. Дом Гугенотов

Дотла сожжённый одним оком

Тринадцатилетней страсти моей.

Он ждал меня так терпеливо,

Пока не привели меня.

По-протестантски рассчитался

Десятиной со мной одной.

Все привидения расступились

А я всё билась под луной.

(О нет, не саламандра я!)

Дождался он, и восседая

Весь в пламени торжествовал.

Он ликовал, он ликовал.

Никто не понял ничего.

А я с тех пор как окаянная

Бегу всё дальше от него.

Клеймо оковами ношу.

Во сне по пеплу я хожу.

Соль разливаю по столу.

Плюю, плюю, плюю, плюю.

(Тебе не надо объяснять

об очередном клейме моём).

III. ЗВЕЗДОТЕЧЕНИЕ

Под боком аки под титлами

Нба, царят алкионовые дни.

Срдц мя затаилося в пучинах

Путей морских из Ниневии,

Эхом корабельщика младого.

О Иона! Мой верный странник,

Узри мя этакую тварь

Божiю, познавшею в устье

Каялы рки и альфу и виту.

Прийми сию талую воду

Из под глыб моих алых губ,

Глаголит. Прообраз

Разумей на двоих. Ибо

Тень пророчеств зависла

Над нами легионом крамолы.

Кому дань даёшь? Столпу

Взвившемуся до небес и

Раскалившему багдадскую печь?

Бес, не бес. Не носилась же я с жё

Нами мироносицами зря.

Утихомиримся. Столп

Не столп, всё равно про-

Кровоточит покров

Вселенной звездотечением,

Рече некий калугер, помазанник Бжiй.

Мор, град, саранча, трёх-

Суточная тьма. Солнце

Поглощаемое треугольником.

По бокам — столпы огненные.

Тут закон, там благодать.

Завет упраздненный чурается мя.

То не ветер ветку клонит…

Господи! Прикажи мя смоковнице

Засохнуть, ежели не успею

Сгореть терновым кустом я.

В белогрудой меже

Лучезарит восьмигранный

Крест раскольницы. Как роса

Под песнью жаворонка

Переливается. Пятью хлебами,

Двумя рыбами объевшись,

Премудрость создала себе храм.

А я как древняя самаритянка

Колодцем заманила вновь.

Рече странница с непарным на плече.

Киев, декабрь, 2000 г.

Цикл «Посвящения»⁴

Талисманам

В нашем постмодерном пантеоне

Я высвечиваюсь, как скифская баба

Из стеклянного зверинца.

Когда мы на ночь запираемся,

Вы парите надо мною, вспоминая

Свои прежние маршруты.

Тенета снов племени Хопи,

Ты здесь оказалась в своей тарелке,

В Бахчисарай рукой подать.

Племя рожденное с тем же

Родимым пятном монгольским.

Жертвы континентального раскола.

Три статуэтки Меркурия

Из Софии. Вы меня влечёте

В вечные мистерии Трисмегиста,

Проводника душ, покровителя

Воров, коммерсантов, моряков,

Музыкантов и толмачей.

Глиняная свистулька костромская

На трёх ногах, ты ближе

К моему скифскому прошлому.

С шарманкой в косолапах

Ты топаешь в поиске мёда

Гиперборейских трав.

Турецкое серебро, тебе

Уже полвека. Тусклое

Как отражение в зимних

Константинопольских лужах,

Ты соблазняешь своей чеканкой

Ровной и тонкой как месяц.

Тульский самовар года

Рождения деда моего,

Тебе бы попыхтеть

Уютно в патриархальной

Обстановке в сосновой роще

Натюрморта дачного.

Слоны из слоновой кости,

Вашей преданности нет предела.

Коты попроще, хозяева

Прошлого года, задрав хвосты

Создали такую катавасию,

Что даже Дракуле не снилась.

Три новых спутника моих,

Драконы питерских, столичных,

И киевских гончаров.

Смирению научу я вас,

А если нет, то вот Георгий

Победоносец в орденах…

Ах ты бесконечный инвентарь

Утвари прошедшего века,

Как вам не стыдно

Отпускать своих властелинов?

Какое издевательство предстоит

И мне, нынешнему владельцу вашему?

Не зря вас так мучает домовой,

Грозится разбить вдребезги,

Извлечь из рам, поколотить,

Скормить котам, или

Обменять на спички

У крысолова соседнего.

Как же мне с вами быть?

Куда вас денут, сирот

Моих безгрешных?

Кто будет вашим

Следующим

Хранителем древностей?

Крестной матери

Татьяне Николаевне Камендровской (в девичестве Анциферовой) на Татьянин день, 2000 г.

Ты не моя

Крестная мать, а мать

Крестная брата моего,

Но я тебя

Позаимствовала.

Царскосельская

Царевна в изгнании-

Послании, из плеяды

Вещих блокадниц,

Ты — «душа Петербурга»,

Скованная из противоречий

Мардука и Тиамата,

Ты их покорила

Словом Божьим,

Между двумя Римами,

Выбрав Богородицу

Скорбящей Радости.

И тем не менее схватки

Между светом и миром

Продолжаются.

В этом городе призраков,

Где ты в девичестве своём

Развалин говор толковала,

Нынче подколодные свисто

Пляски низменных вод волнуют

Неудержимыми котлованами.

Сваи на костях токсически

Спаяны, как Содом и Гоморра.

Смещение литосферы грозит

Повторным ледяным веком.

Воплощение горя с моря,

Беды от воды нам не осилить.

Впереди — два ледохода весенних,

Позади — век окаянный.

С нами одна молитва.

Прилив, отлив под ледяной

Корой страдает. На фоне фонарей

Забытых закоулков Мойки,

Одна Арка Новой Голландии

Дополняет зимние сумерки.

Но Бог с ними! В эту

Ненастную ночь, я вспоминаю

Всех наших Татьян, порхающих когда-то

С трепетом по Питерским дворам,

Тебя, мою мать, и бабушку свою.

Домовому

Ты ревнив, но красив

Был как чёрт. За что

Тебе прощаю избиение

Котов, вторжение снов.

Я тебя редко развлекаю

Обильным многолюбием,

Но зато угнетаю

Невостребованностью своею.

Ты даже спрятал всё огне

Стрельное оружие, купо

Росное масло. Съел мышьяк,

Допил весь спирт.

Тебя шатает

От моих изъянов.

О мой пан усатый,

Как ты меня ждёшь!

Сквозняком сдувая

Снежинки с ресниц моих,

Ты обволакиваешь меня

Дурманом былых времен.

По ночам ты изучаешь

Белизну наготы моей,

Извлекая крамолу сно

Видений. Дразнишь талисманы.

О мой неугомонный пан, признайся!

Это ты его угнал? Он тебя из

Немогал, что ли, стремлением губ

К соскам и прочим вожделением?

Ах ты пан мой, хан, тиран,

Ухмыляешься? Может ты — это

Он сам? Нет? Ну хватит там

Шуршать в кладовке, я же знаю,

Куда ты увел всех крыс, и кто

Поджёг дом во дворе в момент

Их взаимного забвения…

Ты бы поел кутьи за упокой

Души своей. Сядем, выпьем за стремя.

Смотри, как луна висит на звезде.

Ах ты пан, куда же ты денешься,

Когда настанет мой черед?

Атлантиде⁵

Раскол материка

Во мне бушует

Допотопной памятью,

Пифическим экстазом

Оракула Дельфийского.

Извергаясь от гнева

Бога ветхозаветного,

Ты, umbilicus orbis terrarum,

Воспроизвела расщепление

Ядра спазмом вулканическим,

Словно континентально вкусила

Летальную дозу гептила.

С тех пор, с времён первых жриц

Геры Агросской, я гекзаметром

Суждена провозглашать содержание

Теогоний, каталогов богинь,

Кораблей, инвентарей

Антебеллума Посейдонова.

И через Геракловы столпы

Вспоминать скольжение

Скифских и финикийских судов,

Плавно протекавших из Тавриды

До Перу и курганов долин

Миссисипи, и обратно вдоль Иберии.

Кипарисовое дерево, смола.

На борту ковчега в курильницах

Мирт, тростник, и кедр.

Полубоги, в своё время

Имевшие общие трапезы и ложа

С богами, осквернив demos,

Погрузили тебя в пучину.

Из недр земли градом грязь

Прошлась по небесам, свергнув

Всеми четырьмя стихиями

Десять царств Атлантических,

Семирамидовы сады, яблони Гесперид…

Все семь рек вышли из русл своих,

Mare tenebrosum проглотило сушу,

Запечатлев себя в осколках орихалка.

Патросский мрамор, эдды,

Клинописные записи халдеев,

Ацтекский кодекс Чималпопока

Свидетельствуют о грохоте

Твоего расколотого позвоночника

От утёсов вдоль моря до хребта

Аппалачских гор. В мистериях

Поражение золотого века

Вспыхивает девичьими румянцами

Самиянок пожертвовавших

Свои волосы святилищу Геры,

Во сне мечтавших о Кроносе.

Мне давно приписывают

Гиперборейское происхождение.

Мои предсказания испокон

Веков возводили в строфы

Пять писцов, прямых потомков

Девкалиона. Искупавшись

В кастальских водах, с лавровым

Листом во рту, я предсказываю

Будущее прошлому, прошлое

Будущему над дымящими

Останками Пифона, возникшего

Из твоей слизи потопной.

Пока наконец сама не скончаюсь

Я в собственном прогнозе

Извержения Везувия в 1737 году.

Илье муромцу

Моя мечта прильнуть

К твоим мощам

И диву даться

Чудом через патину

Пещерную в дали, близи.

Я же Феврония без

Петра, он не успел

Родиться, ибо

Родня его расстреляна

Была указом Ленина.

И нету, нету женихов

Таким, как я, прокаженным.

Узри мя из кельи гробовой!

Я тоже муромской была

Однажды суженой.

В наречии нынешнем нет слов

Крылатых обращения

К таким богатырям как ты,

О вещий Муромец Илья,

Встань предо мной…

Нет, нет прости мя

Рбу Бжiю. Не та редакция

Жития, иль память

Изменяет. И всё же забреду

Сквозь тьму веков к тебе я.

Каким путём? Чрез сушу

или море, не важно как идти.

Покров полей присмотрит.

Подскажет окрыленный

Экспедитор снов.

Прискакать ли мне на аргамаке?

Нет, отпустите мя в ладье

По текущей воде со своим

Раскольничьим инвентарём:

Книги без корешков, иконы.

Пока не уткнусь носом в правый

Берег Днепра, где купола бес-

Конечно сражаются с родиной

Мать, переливавшись скифским

Золотом и перезвоном древним.

И вот вдоль каменной стены бреду,

Я, грешница, (имярек),

Помазанница Бжiя,

Овечка безнадёжная.

До трёх колодцев доползти бы…

Никто себе не представляет,

Как трудно призракам брести.

Никто не понимает, что плоть

Ограждает. Свеча одна пылает,

По всем углам гуляют.

Спускаюсь я к тебе, одна

С иноком. Вот летописец

Нестор. Тут рядом молодая

Игуменья Ефросиния, тёзка

В святости. Ах Муромец, где ты?

Вблизи дали меня шатает

И сквозит, слезою я догораю

Восковой, нетленность

Мощей листая призрачностью.

Двенадцать братьев греков,

Сильвестр, Макарий, Онуфрий

Молчаливый, святомученик

Иоанн, сын варяга Феодора,

Преподобный Илья из города

Мурома. Блажен муж!

Мой шаг невесомо бесстрашен,

Мне нет кому оглянуться.

У двери Крестовоздвиженской

Пьют воду из медного креста

Марка гробокопателя.

Да закупорьте меня

Фарисеи муромские, нарекшие

Мя Сивиллой Кумайской.

И пускай отправят эту бутыль

К тебе, Илье, за пазуху.

На веки веков…

Kotam

Я верчусь по квартире своей,

Как Фрея в колеснице, запряженная

Двумя котами полукровками.

Они мой полёт уравновешивают,

И с талисманами составляют

Отменную команду охранников

Моей персоны. В извечном конфликте

С домовым, они устраивают

Партизанские засады, хлеб и

Зрелище, каждую ночь

Превращают в вальпургиеву,

По коридору бегают антилопы,

Оборотни гоняют тени до утра.

Все пращуры всех чёрных котов гладко-

Шерстных — потомки пиратских

Проводников в море. Ими

Благословляли новые корабли

В день первого плавания.

В сражениях устричных войн

Коты успевали своими хвостами

Махнуть в камыши, питаться скумбрией,

Встречаться с полукровками, размножаться…

Патрикеевич, я так старалась

Назвать тебя Васькой, но твой

Заступник ирландский опознал

В тебе родного кельта, заброшенного

Произволом судьбы на те же берега

Пиратские материка Колумба.

Ты пахнешь тиной, водорослями,

Тряпками прошлого века из ларца

Со дна пролива мыса Чарльза.

Ты чураешься всех водных

Перекрёстков. Земных и

Воздушных тоже. Тебя леший

Водил по новым землям

Во всех предыдущих инкарнациях.

И вот ты оказался в Евразии.

Где, тихо, фу, нельзя, хороший —

Наш изысканный лексикон, на что

Ты мне мерф, мура, мррр, макао, но

Никаких мяу. А я тебе, где Киска?

От умиления, ты садишься на задние

Лапки и молишься во все стороны.

Никто глазам не верит. Твои восемь

Кельтских кг лоснятся чёрной шубой.

По утрам ты меня то выгоняешь,

То провожаешь. Уставшего после

Моих выходных, тебя раздражает

Непредсказуемость моего сна.

То бесконечные сборы с гонкой,

То не вылезаю из постели.

То гостей сама провожаю.

Всю неделю ты меня опережаешь

В сложной шахматной волоките

Ходов по жилплощадной доске.

От постели до ванной до кухни

До холодильника, вокруг стола,

Под столом, в углу, к балкону,

К аквариумам номер один и два.

Нахально, патриархально ты считаешь,

Что я всегда должна быть везде

Одновременно. Безумный макао!

Исходит из алого рта, обрамленного

Усатой чернотой меха твоего.

И вот собравшись наконец

Под твоим напутствующим взором

Я с тобой каждый будний день прощаюсь

На одну твою неделю. В выходные

Твои попытки продлить рутину

Заканчиваются тапкою по башке.

Убедившись, что провожать нет

Смысла, ты смиряешься, расстилаешься

В длину вдоль изголовья нашего.

Весь день тебе снятся рыбы,

Сонные, толстые сомы в проруби.

Вторая полукровка, серая, без

Ымянная киска, твоя племянница.

Ты помогал принимать

Роды у Дуньки. Их было

Трое, серая, первая, от потомка

Чеширского кота. Второй, твой

Чёрный плод катавасии ночной.

Третья трёхцветная ничья.

Мы их не называли, а отдавали.

Серую я прятала в ведре. Кис-

Кис с приплюснутым носиком,

Розовыми пятками, вся в дымке.

Ты с ними ложился к Дуньке,

Припадал к соскам. По тебе

Они бегали, как по Арарату древнему.

Лениво присматриваясь за ними,

Ты облизывался и засыпал носом

Уткнувшись в Дуню. Она смирялась

Пока лапу не раздавила машина,

Во время её редких вылазок

На свободу. После реабилитации

Дунька сбежала навсегда. С тех пор

Я вас научила друг друга

Искать, находить, приводить.

Серая претендует на происхождение

От кошек Марии Антуанэтты, кот. их отправила

На корабле в новый свет, в предвкушении

Революции. Их привезли, свели

С туземцами дикими, и voila,

Полукровка моя с аристократическими

Замашками. Инстинкт всё просится

Наружу, половить пузырьки в луже,

Белку за хвост притащить, чайку

Подразнить рыбой свежей.

Но осанка, о осанка, как будто

Не в бело-мусорских дворах

Была зачата, а в персидских,

Ради развлечения султана.

Тебе особенно не нравится

Слово нельзя, понимаешь его

Как некий ахтунг германский.

И всякий раз отворачиваешься

С презрением, брезгливо усами

Задев руку, кормящую тебя.

Треугольником мы парим из

Скандинавских былин в

Египетские, приземлившись

Мы откапываем в песках

Мираж храма Баст, богини

Котов. В нашей общей типо

Графии пространство замыкается

Воображением кошачьего хвоста.

Египетскую марку поменяв на

Питерскую, мы как вкопанные

Срастаемся с булыжником,

Два сфинкса с лицом Аменхотепа II,

А между ними каменная скифская баба.

Ангелу-хранителю

Ты в горнице бывало осенял

Меня крестным знамением.

Излучение света исходило

Спиралью, розой ветров,

Изгоняя сквозняк этот

Вечный сквозняк агностиков.

Престоположение

Над замкнутым пространством

Твоим ореолом души моей

Проступало

Пневматическим знаком.

Ты сошедший

С византийских антиминсов

Был свидетелем

Изменения течений рек,

Обхождения алтаря во храме,

Сугубого величания

На трегубое

Окончательное молчание.

Святу месту пусто…

Пустозерск, Соловки, осквернённые

Воробьями птахами фарисейскими,

Животворящее, нерукотворное

Отменив не собором, а Стоглавом,

Вопреки апостольским канонам.

Иногда тебе приходится покидать

Нас смертных ради Христа

Ради мытарства неизбежного.

Хворь свою донимать

Хлыстовством.

Ты меня не предохранил однажды

Ибо молитва ещё не воплотилась

Во слово и не взошла

С моих младенческих уст…

И проклятье троекратного рода

С моим именем повторилось.

Пришлось туркам анатольским

Мои щёки общипать до синяков

Против сглаза и порчи.

Скарабеями меня нарядили.

Вокруг шеи трёхлетней

Навесили синий глаз.

Отвезли меня в Помпеи, Лурд,

И наконец в Эфес, где

Платочек возле колодца

Девы Марии освятили

И приложили к устам

Безмолвным в раскаянии.

А сейчас ты усердно следишь

За моим дыханием во время сна.

Пневма моя всех волнует:

Котов, домового, тебя.

По очереди все пытаются

Разбудить меня.

Коты кричат, и мне снится,

Что они подбросили котёнка.

Сама-то я затаила дыхание где-то

Далеко от себя, парящая.

Грудь вся трещит как ледяная

Кора. Домовой не находит

Себе места, меня пытается

Насильно вывести из поту-

Сторонних хождений. И

Только ты находишь ту словесную

Отдушину, путём которой

Возвращаешь меня в кунсткамеру

Через сон мой причитая: поп,

Попадья, по-подъём, поп

Попадья, по-подъём, по

Подъём, по-подъём. В попад.

Киев, 13 января — 13 февраля, 2000

Примечания

2

Стихотворение «Ода лире вышедшей из строя», в оригинале: «Ode to an Untuned Lyre», опубликовано в сборнике: «Troubadour: Best of Rhyme—2001», Towers and Rushing LTD, 2001.

3

Стихотворение «Летний Сплин», в оригинале: «Summer Spleen», опубликовано в антологии «Where We Are — Montana Poets Anthology», pub. Cutbank, Missoula, MT, 1978.

4

Стихотворения из серии «Посвящения» опубликованы на английском и русском языках в журнале The Macguffin, Volume X, Numbers 1 & 2, 2003, Livonia, MI, в специальном номере, посвященном творческому переводу.

5

Перевод стихотворения «Атлантиде», опубликовано как «Elegy to Atlantis», в Антологии современной русской женской поэзии (2005 г. в США), под редакцией Валентины Полухиной и Д.Вайсбортом, «An Anthology of Contemporary Russian Women Poets», by Valentina Polukhina, ed., Daniel Weissbort, ed., University of Iowa Press, 2005.