Свидетель по делу о шабаше

Татьяна Разумова (2025)

Исторический детектив с элементами производственного. Детектив, в котором читателю предоставлены все «ключики», чтобы он имел возможность первым, задолго до сыщика найти разгадку. Поиску решения способствует отсутствие в повести фантастических допущений, а также то, что её герои ведут следствие в рамках своих средневековых представлений и средств. О многих важных деталях читатель XXI века нередко знает или догадывается больше, чем они. Инквизиторский детектив, то есть такой, где следствие ведёт инквизитор, а многие события продиктованы логикой инквизиторского расследования. Мир в преддверии охоты на ведьм, но пока ещё в святой службе нет согласия по вопросу существования и действенности колдовства. Чему верить, кому верить, кому довериться, что и какими средствами защитить — выбор героев повести.

3. ПРИЗНАНИЕ

Рыжебородый великан рухнул перед монахом на колени. Плащ, подбитый лисьим мехом, волочился по снегу. В снегу осталась лежать перчатка с нашитыми стальными бляхами — верно ею несчастный колотил по двери. Рыцарский конь стоял необихоженным. Конь мотал головой и пускал из пасти облачка пара. А барон Беранжье упрямо полз в красный дом. Он силился ухватиться за подол рясы брата Бернара и всё выл, рыдал, громко всхлипывал и шмыгал носом:

— Mea culpa! Mea culpa!

Брат Бернар велел привратнику устроить лошадь на ночлег и запереть ворота, после чего присел и обнял несчастного.

— Что за беда случилась у вашей милости?

Сжав кулаки, да так, что побелели костяшки, барон поднял голову и прохрипел:

— Где я могу принести покаяние брату Фоме?

— Ты на месте. Не плачь. Я устрою ещё до заутрени беседу с главой трибунала. Только ты ведь можешь не тяготиться ожиданием, а облегчить душу немедленно прямо здесь мне.

— Не могу.

— Для того ли ты, сын мой, — монах взял назидательный тон, — так ломился к нам ночью в двери, чтобы привередничать в выборе исповедника?

— Для того! — отшатнулся от монаха рыцарь. — Ты, брат Бернар, — заверещал барон, — служишь в инквизиции только советником от епископского суда. Да тебя бы ни один доминиканский провинциал не послал проповедовать в чужие земли!

— Чем же растревожило тебя, кем я служу? — усмехнулся монах.

— Ты не веришь в ведьм и в их гнусные шабаши, — заревел барон, — да ещё учишь этому нашего маленького епископа!

— А ты, стало быть, веришь в ведьм?

— Я видел. Я был у них. И я видел потом, как угасает мой гость, мой друг, изведённый бесовкой. Как он плакал! Как он не мог откашлять кровь, как дрожали у него пальцы! Ты не веришь в ведьм, а я вёз к нам кюре, чтобы он отпел моего благородного генуэзца.

— Погоди, где ты, говоришь, был?

— На собрании ведьм.

— Ты знаешься с ведьмами?

— Я! — прорычал барон.

— Какими судьбами, сын мой?

— Я увязался на шабаш из любопытства. Я летел на Лысую гору за знакомой тебе повитухой Хильдой. Я струсил. Я допустил гибель самых дорогих мне людей. — Всхлипывая, Беранжье снова принялся хватать полу монашеской рясы, и бароновский рык перешёл в тоненький вой. — Я погубил генуэзца Франческо. Ты усмехаешься над моею бедой. Позови мне брата Фому. Клянусь Пречистой Девой, я расскажу ему всё и про всех. Только спасите сына. Только остановите бесовку!

Поручив барона заботам привратника, брат Бернар возвратился в залу помрачневшим. Хильду Синюю Ленту он знал давно. Тринадцать лет назад та была уже опытной повитухой. Как раз Хильда принимала роды у Клотильды — старшей дочери лесничего, выносившей графское отродье. Перепуганной, тощенькой — к той беременности девочка не успела созреть и войти в тело. Повитухе надлежало расспросить девицу, кто отец ребёнка. А поскольку им оказался благородный гость герцога, то его отпрыск — признанный через пару месяцев маленький Пьер — получил и подарки графа, и герцогское покровительство.

Говорили, баронесса Беранжье тоже рожала долго и тяжело. Но тогда выходило, что барон обязан жизнями наследника и супруги лёгким рукам Хильды. Старуха-молочница делилась в красном доме слухами, что баронесса два дня не могла разродиться и лежала под конец без схваток и без памяти. В таком случае долг повитухи требовал вырезать из тела умирающей матери ещё живого ребёнка, а если лекарка не сможет решиться на гиблое дело сама, то вложить нож в руки супругу роженицы. Хильда взялась извлечь младенца. А потом, перевязав пуповину и отдав его омыть да спеленать своей помощнице — старшей дочери Элизе, — решилась зашивать баронессу.

Так или иначе, изначально барон Беранжье повитухе доверял. Явно не мысля за ней ничего дурного, он загодя привёз её в замок и приставил неотлучно к супруге. Весь месяц Милосердия повитуха Хильда оставалась в Беранжье, продолжая выхаживать его жену. Что же случилось между ней и бароном? Решение, давать ли ход делу о колдовстве, будет приниматься совместно. Решающим станет мнение брата Фомы.

Схоласта и книжника Фомы.

Это брат Бернар в своей прошлой домонашеской жизни пас гусей, наминал паштеты из их печёнки, затачивал писчие перья, выяснял у старух, как правильнее набивать перины для новобрачных, а ещё вытапливал гусиный жир на продажу евреям, коим обычай запрещал мазать сковороды свиным салом. Пожил в людях, понаблюдал приметы. Узнал цену ложному знанию задолго до того, как отроком напросился к доминиканцам. А брат Фома жизни за стенами монастыря видел мало. Аж расчувствовался инквизитор от того, как отважно винился и обличал других барон Беранжье. Аж пинал под столом подозрительного, каким и следует оставаться следователю, брата Лотаря:

— В эту суровую зиму в мой замок вошла нежданная радость, — начал барон.

— Да, рождение наследника спустя пару лет спустя после свадьбы — нежданнейшее событие, — пошутил брат Лотарь.

— О том, как появился на свет мой сын, я расскажу вам позднее, — не смутился барон. — Сейчас дайте мне поведать о радости, которая обернулась большим горем. Презрев холода, не испугавшись волчьих стай, — ревел барон, — ко мне в гости приехал мой давний друг — благородный Франческо Кабири из Генуи⁶. В его свите состояли алхимик Джованни, более известный по прозвищу Сизый Лев, и слуга сарацинской веры — мавр-уродец, ростом с семилетнего ребёнка. Мавр тот смуглее на рожу, чем твои цыгане, и откликается на Юсуфа.

— Мы допросим их, — кивнул брат Фома.

— Их нельзя допросить, — всхлипнул барон. — Мой Франческо Кабири мёртв, а Джованни Сизый Лев и мавр-карлик Юсуф бежали.

— В христианских землях им не уйти от руки святой инквизиции, — твёрдо сказал брат Фома. — Рассказывай, сын мой, что случилось, и не бойся ничего.

— Как всем известно, — продолжил барон, — супруга моя Генриетта была на сносях и наследника моего Карла вынашивала тяжело. Положившись на добрую молву, я загодя до родов нанял ходить за ней всем известную повитуху Хильду Синюю Ленту. Я перевёз её к себе в замок, выделил угол для жилья и велел неотлучно находиться при моей жене.

— Говорили, что роды прошли тяжело и что наследника твоего пришлось вырезать из тела Генриетты, лежавшей бездыханной, — уточнил брат Бернар.

— Всё так, — кивнул Беранжье.

— Получается, что жизнями супруги и ребёнка ты обязан Хильде? — спросил брат Бернар.

Рыжебородый барон яростно кивнул.

— После того, как моя супруга очнулась и жар её спал, Хильда сказала мне, что желала бы задержаться в замке до тех пор, пока нужно будет следить за швами на животе у Генриетты, пока надо пеленать её, а после — расхаживать. Разумеется, я с радостью принял помощь повитухи и пообещал щедро наградить.

— Ваш гость, Франческо Кабири из Генуи, жил в замке в одно время с Хильдой? — уточнил брат Бернар.

— Он приехал незадолго до того, как я привёз её из города.

— Каким образом он лишился жизни? — спросил брат Фома.

— И каким это способом ваша милость помогла ему лишиться жизни? — спросил брат Лотарь.

— Я всё расскажу. Тем вечером меня привлёк сладкий запах, доносившийся из комнаты супруги. Такого яркого сладкого запаха не бывает даже после Успения, когда лопаются на ветках перезревшие яблоки, а в чанах давят виноград. Нет таких сладких плодов и цветов, а тем более — зимой. Из любопытства я тихонько приоткрыл дверь и увидел, что супруга моя спит, спит младенец, спит, склонившись над колыбелью, кормилица, спит в корзине на полу маленькая дочка кормилицы. Не спала одна Хильда. Раздевшись донага, она натирала себя мазью, от которой и шёл этот сладостный аромат. В комнате жены горела лишь одна свеча на поставце, но я сумел разглядеть каждую родинку на теле повитухи, потому что под действием мази её кожа начинала светиться. Натёршись снадобьем, Хильда выбрала из снятых вещей тонкую рубашку, надела её и повелела: «Вверх! На Лысую гору!» От этого заклинания колдовская мазь пришла в действие, повитуха наша обрела способность летать. Я видел, как она поднялась в воздух и зависла под потолком. «Вниз и вверх! На Лысую гору!» — велела Хильда, после чего опустилась, а далее, так и не коснувшись ногами пола, развернулась и, ойкнув над пламенем, вошла в камин. Судя по тому, что случилось дальше, она поднялась ввысь по трубе.

— И конечно, ваша милость не сумела пройти мимо колдовской мази? — спросил брат Лотарь.

— Каюсь, любопытен, — отвечал барон.

— И как оно было висеть под потолком? — спросил брат Лотарь.

— Подташнивает.

— Ты летал вместе с Хильдой на Лысую гору? — спросил брат Фома.

— Да.

— Ты принимал участие в ведьминском шабаше? — спросил брат Фома.

— Нет. Я испугался и спрятался за грудой камней. Я окоченел, пока сидел там. А как только ведьмы занялись плясками, я решился бежать и шёпотом скомандовал мази: «Вверх и вниз! В замок Беранжье». Тут меня вздёрнуло ввысь, закружило и понесло домой.

— Как же, прячась за камнями, ты сумел поучаствовать в гибели друга? — уточнил брат Лотарь. — Может быть, просто зарезал его, как свидетеля полёта?

— Не будь вы лицом духовным, — прорычал барон, — не жажди я искупления вины, верь, придушил бы тебя, размозжил бы голову вот этими голыми руками.

— Чему был ты свидетелем на Лысой горе кроме плясок? — спросил брат Фома.

— Не утаю малодушия, — всхлипнул барон. — Ведьмы-старухи спрашивали повитуху Хильду, не добыла ли она им ребёночка, чтобы сварить из него колдовское зелье. Все слышали, будто бы был у неё повод разжиться некрещёным младенцем.

Родился-то мальчик мой синюшным, слабоголосым. Никто бы не догадался, как скоро он, смазанный свиным жиром, укрытый овчинкой, сумеет отогреться и окрепнуть. И щёчки у малыша раскраснеются, и раскричится, требуя титьку. Понял я, что речь идёт о моём сыне. Никаких других родов наша повитуха последнее время не принимала.

К чести Хильды, сперва она возражала ведьмам, что жизнь того ребёнка — её заслуга, её заслуженная награда за повитушье мастерство. Ни с кем она не станет делиться младенцем! Только потом передумала, что на самом деле ей мальчика для товарок не жалко. Пусть только подрастёт. А там она найдёт способ, чтобы привести его на шабаш живым, наивным, чистым, с необрезанными шелковистыми прядками, сморенным безмятежным сном в ожидании первого причастия.

Ведьмы, услышав такую весть, радостно загоготали. А потом самая старая и беззубая принялась журить Хильду за то, что мало она стала печься о вреде честным людям. Так, говорила, и силу утратить недолго, и удачу потерять. Некому станет привести им на шабаш через семь годков такого лакомого мальчика, как Карл.

«Хорошо, — отвечала ей Хильда Синяя Лента, — в замке барона Беранжье гостит сейчас благородный сеньор — путешественник и тайнознатец Франческо Кабири. Старший сын. Надежда и опора младшим братьям, кузенам и престарелым родителям. Наследник трёх десятков лавок и двух галер, четырёх каменных и дюжины деревянных домов, а ещё вдобавок одной кровной мести, прерванной пока двадцатипятилетним перемирием. Вот такой достойный гость в Беранжье! Дайте-ка я поднесу господину дьяволу его жизнь и помогу прибрать его душу».

Ведьмы обрадовались и загоготали.

«Тише, — велела им самая старая беззубая ведьма. — Не претендует ли кто из присутствующих здесь на Франческо Кабири? Не нужен ли он кому живым?»

Ведьмы притихли.

Мой долг, — потупился барон Беранжье, — был выйти из укрытия и заступиться за гостя. Но я струсил. Я так испугался, что рубашка взмокла от холодного пота, что горло окаменело и онемел язык.

Тут старая беззубая ведьма, выждав паузу, произнесла: «Молчание — знак согласия».

Я смалодушничал, — сказал барон, — даже не предупредил друга об опасности. И когда он слёг, все решили поначалу, что прихворнул немного от чужеродности климата. С переезда от своих солёных ветров, апельсиновых садов и кипарисовых рощ к нашим снегам и сосновым борам.

Моя супруга к тому времени начала вставать. Присмотра Хильды за ней требовалось меньше. Я посулил повитухе награду, если станет уделять внимание и Франческо, если сумеет выходить его. Я понадеялся, что Хильда, соблазнившись наградой, перешлёт болезнь на карлика Юсуфа, не станет губить христианскую душу. Я не думал, что помогаю ей обречь на погибель драгоценного друга.

И лежит теперь мой любезный Франческо в подземелье Беранжье. И лежать ему там — дожидаться весны. Стыть, обложенному мешками льда, пока земля не оттает и не сделается возможным устроить ему достойное погребение или же, забальзамировав, отослать тело в Геную.

Примечания

6

Генуя — итальянский город на берегу Лигурийского моря. В период повествования знаменита торговцами, мореходами, а также многочисленными городами-крепостями, городами-колониями.