Скоро сказка сказывается… Последняя стрела. Фантастика, повесть

Татьяна Левченко

…Я давно потерял счёт времени на пути своём. Да и как считать, коль то вперёд несёшься, годы и десятилетия пропуская мимо, то на месте стоишь, а вся жизнь протекает, тебя не касаемо. Одно знаю, назад по времени никогда вернуться не смогу: нет такого закона у звёзд – вспять поворачивать.

Сказание про Охотника и дочь его Лукаву

Лёнушка…

Глаза твои — цвета неба весеннего, обронившего росы во льны цветущие. Глаза твои — цвета льняных цветов, глядящих в небо. Зори и звёзды, и лучи светила полдневного впивают они, источают они отраженьями…

Лёнушка…

Волосы твои — цвета злата и серебра, воедино слившихся. Цвета солнечных бликов на озере затуманенном, серебром светящим. Волосы твои — цвета льна тереблёного, ещё только задуманного стать пряжей, стать нитью, полотном, пелёнами, ручниками, сарафанами…

Так ты была задумана, Лёнушка, — лённоглазая, льноволосая, — стать невестой мне, стать женой моей, стать матерью сынам и дочерям нашим…

Разгадалось загаданное… Не сбылось, не сталось… Истекло, словно волосы твои тонкие, серебрящимся с золотинками ручьём сквозь пальцы ладоней моих. Отискрилось, угасло, как глаза твои, вдруг небывным туманом подёрнувшиеся, мимо глаз моих, в смертность дальнюю оглянувшиеся…

Лёнушка…

Как держал я тебя, вмиг сникшую, тяжестью неживой на руки мои опавшую…

Соскользнула с ладоней, а в пальцах моих — только стрелочка. Не кленовая, не калёная, а как вырезана изо льда мутного — туманно-жёлтая, леденящая… Вся дрожит, а не гнётся, проклятая. Сжал в ладонях — ан нет, и не сломится…

Лёнушка!!!

— —

— Не кричи, не рыдай! Говорила тебе я — не судьба вам быть. Говорила: не заглядывайся, не любись с чужой. Кто была она, Льнява пришлая?! Где во льнах нашли — и там не своя, не признана: ни одна из тамошних баб о пору ту на сносях не ходила. И неведомо, кто матерь Льняхи той, откуда забрела, куда ушла, дитя неспелёнатого во льнах покинувши… Так судьба ль ей была среди люди жить? Не рыдай, говорю!

— Уж не ты ли, матушка, чаганка ведовая, сотворила с нелюбой, нежеланной тебе?! Говорила, — да! Откель ведала?!

— Ведать ведала, да не делала. Ты, сын, опомнись, на мать такое говорить. На стрелу посмотри… не людских она рук сотворение… И ни кровинки на ней, и на теле у Льняшки ни следочка от стрелы той не видать… Ох, не добро, не ладно…

Я хотел отбросить стрелу поганую, так странно и так страшно отнявшую у меня любушку мою. Но окрикнула мать сторожко:

— Погоди, не бросай! Вдруг случится от неё беда ещё. Пойдём-ка, завернём эту погань в тряпицу, в отваре чаговом вымоченную.

Я, растерянно потоптавшись около тела Лёнушки моей, пошёл вослед за матерью, стрелу осторонь держа, как гадюку непридушенную, у которой яд с зуба надобно собрать для мази растирочной.

— У тебя, матушка, — говорил, идучи, — от семи бед — один ответ: отвар чаги. И от застуды, и от сглазу…

— Помолчи, умничек, — отворчалась мать, в повети вымачивая тряпицу чёрную в крепком отваре. — Что природное — от всего поможет. Как болезнь убьёт, так и силу злую у стрелы этой ослепит, заглушит… — завернула стрелу осторожно, крепко-накрепко ниткой, чёрной же, суровой обмотала, вернула. — На, держи, да в хату не входи, соберу тебе сейчас подорожников… — скрылась в избе.

Я же, в странном оцепенении, застыл у крыльца родимого, сжимая в руке чёрный пахучий свёрток, тёмными каплями отвара каплющий на ступени. И не знал, и не ведал, что в последний раз вижу и матерь свою, и избу свою, и всё, что дорого и мило сердцу и взору моему. Что занесёт меня судьба-долюшка не в иные края, а незнамо куда…

И смотрел я на всё, ещё не ведая, но как прощаясь…

* * *

–…А пришёл он, говорят, с какой-то звезды дальней…

— Вот уж брешут, так брешут! — засмеялся, щеря зубы мелкие да острые, маленький хлипенький мужичок бортник по прозванию важному — Михайло Потапович. Потому как мёдом с бортей своих потаённых запасался всей деревне как бы не на год-полтора. И в погребцах у него, что твои кротовьи норы, узких да извилистых, ещё сколько припасено было: «Зима на зиму не приходится, — щурился добро-лукавенько Михайло Потапович, — а в деревне у нас, зато, и в неурожайный год не голодно. От, соседи — и ближние, и дальние прибегают за медком. И, кто репку привезёт, кто ржицы, а кто хоч и ягоды лесной — всё прок…»

Вот сейчас-то, слушая быль-сказание, что поведывал мне по указу Веча Вещего сам Хранитель Сказаний Ведовых, без гуслей, — но привычные пальцы теребили-щипали полотенце до белизны снежной выбеленное, колени его прикрывающее, сказочными узорами расшитое, да с прошвами бахромчатыми цветистыми (то, знать, расстарались-подластились какие-то мастерицы за сказки-прибаутки его, что долгими зимними вечерами, задерживаясь в деревне и на седмицу, а когда и от луны до луны, баял-пел гусляр, теша души поселян) — о том сказывал он, как и откуда взялись эти стрелки проклятые, кто выстреливает их… из тех стрелок, одну из коих, увязанную и ослеплённую матушкиным отваром чаговым, принёс я на показ на Поляну Веча Вещего. Собирались здесь не селяне, не простой народ, а Знаватели да волхвы с ведунами, да и знахари. Сама матушка, хоть была причастна к колу Вечевому, не пошла сей раз, да и правильно сделала: её отвар мог от неё и силу отбирать через стре́лкову тягу вырваться из полона заговорного.

Так вот, слушая гусляра,

— Ой, и брешут люди! — посмеивался Михайло Потапович, — да как же, на такой-то махонькой, да ещё на небе, на звёздочке жить-то можно?!

— Ай, не скажи, Михайло Потапович! — покачал головой другой мой новый знакомец — рыбак знатный, ушицу сейчас для всего кола дружного, наваристую да ароматную, в горшике, край костерка углями обгорнутом, помешивающий. — Вот, сколь раз бывало: ночь, темень непроглядная, а я посередь озера сети выставляю. И в какую сторону плысть опосля? Ать, рыбачка моя, Щукариха, вздувает каганец в окошечке. И видится огонёк мне звёздочкой крохотной. А приплыву к порогу — тут тебе и изба моя, тут тебе и деревня вся. Так, может, и в небе звёздочки — чьи-то каганцы в окошечках: далеко они — вот и крохотные, а дойди, доплыви…

— Вот-вот, — продолжал посмеиваться бортник, — не на озере, не средь поля — на небе. Как дойдёшь-доплывёшь?

— Говорят, есть у них, у звёздных, лодьи летучие, что по воздуху, аки по озеру плывут, — улыбнулся сей перепалке гусляр. — Да не спорили бы, не сбивали сказ. Повелено мне передать, как сохранено Сказание, не могу в угоду вам ни слова заменить, ни спорить — так ли, не так было…

Притихли мужики. Лишь рыбак, когда-никогда, ушицу помешивал, то травку, то корешок какой подбрасывая в варево. А гусляр между тем продолжал, полотенце пощипывая да оглаживая, сказание древнее, извечно хранимое, как считалось — Ведовое. Невольно засмотрелся я на руки Сказителя, как тихо, едва касался он кончиками перстов одной руки затейливого узора самого тканья, другою теребя, расчёсывая при этом бахромку прошвы супротив этого касания. И подивился, головою сам себе покачав: не простые мастерицы полотенечко это ткали-украшали. Потому как узорочье тканья сплошь виделось знаками-рунам, а бахромка-то суть оказывалась буквицами вязана, оттого все нити её отличались друг против дружки и цветом, и длиною, и вязанием узов. Не простое то полотенечко было у Сказителя — книга Сказаний Ведовых, с него он и считывал слова сказанные — уж куда тут отступить от словечка-то: всё связано. Потому и бережливы касания перстов его: а не вытерлось бы узорочье до срока. С уважением ещё большим склонил я голову на кулаки сложенные, вслушивался в каждое словечко, чтобы запомнить, не упустить малости са́мой от сказанного.

— Уж и чем догодил ему Охотник наш, — то не сохранилось в преданиях. А только отдарил Пришлый ему луком тугим, колчаном резным, полным стрелочек — не кленовых, не калёных, будто изо льда жёлто-мутного вырезанных. А и лук тот, как не из дерева, тоже туманной желтизной светится. А колчан весь звёздами резьблённый. И стрелочек тех — ровно лун в году.

Отдарил Пришлый Охотника, и слова сказал о подарке: стрелит лук стрелу — будь на год пути, а цель выцелит, лишь найди сумей. А найдёшь — стрелу можно стрелять наново, пока в колчан не вернёшь. А вернёшь — и уснёт сила её; то и в чужих руках: станет стрелою обычною, и сломаться уж может, и затеряться, да и цель уцелит, только если лучник меток будет.

А ещё сказал — если отыщется цель поражённая от зари до заката — не навечно умрёт убиенное, здесь истает, а возродится — где, не ведомо и когда — на знаемо.

Необычные эти слова слушали все, всяк по-своему отмечая себе: рыбак, уж отставивший в сторонку горшик с ушицей изготовленной, тот изумлённо и задумчиво головою покачивая. Бортник, всё так же посмеивался, рта уж не открывая, только лукавинками весёлыми из глаз сыплючи. Я лежал ничком, кулаки под подбородок подставив, не отводя глаз от Сказителя. А он-то вёл сказание дальше, слово в слово повторяя сохранённое сказителями былыми, ему переданное.

–…А была у Охотника дочь единая. Своевольная, своенравная. Говорили, что матерь её была не роду человеческого, а лесной — Древодева, али русалка ручьевая. Как ни то, а не корилась Лукава ни отцову слову, ни уставу человечьему. Всё по-своему, как схотелось, как вздумалось… только хохот звонкий, только вихрь кудрей чёрных с прозеленью, с травным духом — за нею.

Знать, слыхала она слова Пришлого, знать забавою показался ей подарочек его: чуть уснул отец-охотник — хвать Лукава лук, расстреляла все стрелочки не глядючи, а колчан, что не нужен ей больше был, — забросила на высокий дуб, да на самые ветки верхние. Так, по сей день, говорят, висит он на дубу, ещё выше с той поры поднявшемся, ещё гуще ветви раскинувшем. И стоит тот дуб рядом с бывшей избою Охотника.

Сам Охотник, — он первый попал под стрелу дарёную, и нашла его Лукава в срок от зари до заката, стрелку дальше пустила, а отец её с той поры неведомо где, незнаемо когда возродится, а может, и нынче ходит лесом — охотится.

А сама Лукава пока за стрелками бегает, вновь да сызнова запускает их — всё играется, всё хохочет, и ни погибели ей, ни радости людской, истинной.

И всё будет так, пока кто-то другой ту стрелу не узрит, да колчан найдёт, да положит стрелу в колчан, чтобы силу отнять её, да соберёт-сумеет в тот колчан все стрелочки, что числом — ровно лун в году… Вот тогда и Лукава утихомирится, тогда и лук даренный тоже силу свою потеряет… до времени.

— Как же стрелки искать? — вздохнул-спросил бортник, уж не с лукавой усмешкой — с мудрой задумчивостью в глазах.

— А кто первый положит стрелу в колчан, тот и узнает, как. Аль у него чутьё прорежется, али колчан родное почует и остаточки сбирать почнёт… Лукава — так чует, или лук её чует стрелки, что находит их, да и вновь стреляет…

— Ты видел стрелу? — толкнул меня в бок весь вечер молчавший отрок, что вышел к нашему костерку с туеском ягоды лесной, им собиранной.

— Да, — кивнул я, вспоминая, как таяла, исчезала с глаз любушка моя Лёнушка, когда пришёл я к месту смерти её, попрощаться.

Матерь обещала позаботиться, схоронить по-людски. Да некого хоронить стало. Только охнула матушка за плечом моим, и в плечо же толкнула: ступай скорей, ох, недоброе, ох, неладное!..

И теперь я подумал: коль пойду искать и колчан, и стрелы, — может, встречу мою Лёнушку, пусть, не узнанный в её новой жизни, да увидеть: жива она, возродилась…

— А и многие уже видели эти стрелочки, — хитро улыбнулся отрок, искоса поглядывая на Сказителя. — И даже колчан с луком видывали… — он простодушно развёл руками, как оправдываясь: — ведь иначе, откуда в Сказании такое взялось: и каковы они, стрелочки, и каков колчан, да где висит…

— Ты, Невер, внучок, не дерзи старшим-то, — откликнулся из тьмы за кругом кострового света тихонький, скрипучий, одначе, густой голос.

И к огню вышел, допрежь в шалашике под елями отдыхавший, махонький дедок с бородою белою, как не до колен ему, в шапке широкой, плетёной из травы и лыка — как он показал: «Абы шишки сосновые да еловые, белками, птицами ли оброненные, по голове не били». Именем дедок был Мал Боровик — ведун и кудесник. Во бору близ Поляны Веча Вещего он обретался с этим отроком Невером — сыном дочери его Малуши. Та вдовствует с младшими детьми в деревне нашей, за два подворья от матушкина. Невера же, старшего, спровадила деду в помощь да в обучение.

А и дерзкий отрок, да и речь ведёт поперёд мысли. Поразмыслил бы — и сам понял: как бы иначе Сказание сложилось, кабы не многие свидетели. То же и Мал Боровик сейчас втолковывал:

— И не раз, и не два говорено: скоро сказка сказывается, да не споро слово связывается. Были и свидетели встречи Охотника с Пришлым; были и находившие стрелки, да колчан не добывшие, али не ведали о нём. Стрелки те Лукава опосля хитро отнимала, дале, знать, пускала: ни у кого не сохранялись они.

Так, по словцу, по деянию, великому ли, малому — Сказания и складываются. Не токмо сие — каждое из ведомых Ведовых.

Пристыженный Невер, посапывая, склонил голову с волосьями спутанными, только глазами из-под них просительно постреливал — мол, прощения прошу, — то на деда, то на гусляра. А Мал Боровик так продолжал говорить:

— И не раз, и не два люди видели стрелки эти. И не раз, и не два теряли они любых и ближних, пугаясь, как истаивали те. Были и такие, что встречали через много лет возродившихся: те не признавали былых знакомцев, одначе, — не всё в Сказании говорится: есть и как будто верные слова, только проверить не можно, потому и не говорятся, — ведомо: если как-то напомнить, что-то зело близкое к сердцу переродившегося указать, он вспоминает и узнаёт. Даже если оставил ребятёнком, а узрел деда-бабку древних. Два или три такие случая случались.

Я с замершим сердцем слушал эти слова Мала, и надежда всё теплее омывала мою душу. И задумался-замечтался я, опустив глаза к земле: вот, пойду искать, вот, сыщу колчан, вот, повстречаю её, мою Лёнушку…

— Как зовут тебя? — Гусляр торкнулся головы моей, склонённой на кулаки сложенные: как лежал у костра, так и задумался, в землю глядючи.

Сел, встряхнул свои кудри, под ремешок заправил. Подивился вопросу: всяк здесь меня сызмальства, через матушку, знал. Но, коль спрошено, — отвечать надобно:

— Матерь Лучарушкой прозывала, — откликнулся, — а любушка, Лёнушка моя, — Яроликом звала…

— Так тому и быть, — кивнул гусляр. — Вот, два имени, два пути твои — какое выпадет, тем путём и пойдёшь. Быть Лучарушкой — воротишься к матушке, позабудешь про всё — и про любушку, и про смерть её, и про Вече Вещее…

А как выпадет Яролик, — будет путь твой никем не ведомый, до последней стрелы, в колчан положенной, будешь ты на Пути на сём. А уж дальше что — и подавно никем не знаемо.

И вложил он в два кошеля одинаковые — лучинушки скалочку в один и листок золото-яркий, как Ярила полдневного лик, — в другой. И велел уйти ненадолго, а кошели пустил встречь друг другу по рукам у костра сидящих. Как сходились у него, — ещё и перекладывал туда-сюда, что уж и сами они не могли знать, в каком кошеле что лежит.

А я и вовсе отошёл осторонь, за край поляны, за густые ветви еловые. И не ведая, знал, что выберу золотой листок — Путь незнаемый. Потому как — чуялось — не зря сказано: в руках чужих стрелка сломится, а в моих, гляди, не ломалась. Знать, заране Путь сей уготован мне.

Воротился к костру, увидал у ног гусляра кошели, взял один, да открыл — как и чуял сердцем: выпал лист… Поднял котомку свою, принял из рук гусляра стрелу в чёрных пеленах и пошёл, поклонившись молча Вечу Вещему: голову склонив — каждому, поясным поклоном вежливым — всем разом, пошёл в сторону ту, где, по сказам, стояла когда-то избушка Охотника, у которой дуб растёт, с колчаном звёздноузорчатым на вершине в ветвях его.

Шёл по темени, только в выси, по верхам дерев высоких уж заперекликалась живность летучая, зорю утрешнюю узрев-почуяв, голоса испытывали, крыльями похлопывали, ко дневным трудам-полётам готовились.

* * *

Зуммер заливался с каждым днём всё громче, всё уверенней и настойчивей. Если бы не давняя привычка, не знание, что слышен этот мелодичный, чуть погромче комара назойливого, звук мне одному единому на всей планете, — ей богу, в панику можно было впасть вполне: соседи, гляди, поубивают — ни днём, ни ночью зудение «комарика» не умолкает. Отключить его, конечно, можно было, да не хотелось без лишней надобности колчан на свет вынимать, пока сторожевая голос не подала: прижился я как-то в этом мире, в этом отрезке времени. И теперь просто ждал.

Ждал её, двенадцатую стрелу. Чтобы уж наверняка изловить и уложить в колчан, на деле являющийся искусно изготовленным и ещё более искусно изукрашенным футляром для этих странных стрелок. Были с тыльной стороны футляра и выемки, предполагающие крепление в них лука-самострела. И размером футляр и самострел — по выемкам судя, — в две ладони всего-то. И, по более внимательному рассмотрению, уже в теперешнее время, когда знания накопились за все времена и годы Пути моего незнаемого, был это скорей арбалет, основой коему футляр и являлся. Да Лукавушка-то знать того не могла, разделила-ослабила силу прибора, пользуется им как простым луком, отчего стрелки недалеко летят. Да и воображения её маловато будет для других, дальних целей, ему доступных.