Багатель

Татьяна Викторовна Шапошникова, 2020

Кто они, герои этой книги? Молодая женщина, борющаяся с болезнью и вынужденная вести двойную жизнь, встречает своего отца, который бросил ее с матерью более тридцати лет назад, – и однажды ей выпадает случай безнаказанно, как она полагает, расквитаться с ним за предательство… Красивая, уверенная в себе стерва, путешествуя с любовником по Ирландии, получает известие о самоубийстве сына; люди с трудом достают ей билет домой, но она вдруг решает не ходить на похороны, выключить телефон и забаррикадироваться в чужой квартире… Ветеран Великой Отечественной, прошедший через блокаду, эвакуацию по Дороге Жизни, захват Сталинграда, бегство на фронт, Пражскую операцию, освобождение Терезина, теперь, в наши дни, он не нужен своей семье и даже себе самому… Обыкновенные люди в обыкновенных обстоятельствах. Но эта проза создается вокруг самой хрупкой, самой непостижимой и поистине неисчерпаемой материи – отношений между людьми, а метод, с помощью которого автор решает поставленные задачи, – так же прост и безыскусен: «переживание жизни».

Маленькая история жизни Иры Личак

Жизнь Ирочки Пропастиной всем знавшим ее представлялась нескончаемым праздником в стране молочных рек и кисельных берегов. Милая бездельница, она, казалось, даже не представляла себе, что, скажем, руккола, которая вместе с остальными продуктами появляется у нее в доме благодаря службе доставки и которую она извлекает из прозрачной пластиковой коробочки своими тоненькими длинными пальчиками с наманикюренными ноготками и каждому листочку обрезает хвостик специальными кухонными ножничками, произрастает на многокилометровых грядках, до сих пор зовущихся плантациями, и ее собирают вручную орды отчаянно при этом матерящихся гастарбайтеров, или, например, что встречаются все еще в городе на Неве магазины, в которых морковь может продаваться немытой — с облепившей ее со всех сторон черной землей… Ирочка одевалась как хотела. Работала, как хотела и где хотела. И наверняка ее имя попало в небесную канцелярию на особый счет, так во всяком случае считала добрая половина ее подруг, ведь Ирочку, эту ничем непримечательную мать-одиночку, даже взяли замуж «с чужим ребенком»! (Жалкое, нелепое, по мнению Ирочки, выражение, окутанное, помимо всего, семантической тайной: взять замуж с чужим ребенком… Как будто можно взять замуж со своим собственным ребенком! Можно, конечно, но, по убеждению Ирочки, только в кино.) И с тех пор Ирочка украшала собой жизнь этого небедного человека. Ей завидовали, ее ставили в пример, на нее показывали пальцем!

Чем же занималась по жизни Ирочка Пропастина, с одинаковой приветливостью здоровавшаяся с соседями многоквартирного дома и с дворничихой — и знавшая наперечет всех бездомных собак и котов микрорайона?

Ирочка действительно не работала: нельзя же всерьез называть работой участие в издательских проектах, на которые ее приглашали время от времени! На деловые встречи по поводу этого самого участия, проводящиеся, как водится у людей творческих, в кафе (в арт-кафе!), Ирочка приезжала на такси бизнес-класса. За тонированными стеклами ничего нельзя было разглядеть, но, когда машина останавливалась, приоткрывалась задняя дверь, то первое, что представало взорам зрителей — узкое колено, обтянутое дорогущим итальянским чулком, и подол люксовой юбки или платья, небрежно прикрывающий это колено. И только потом все остальное: неизменные черные очки в пол-лица, купленные в Милане, шляпа с широкими полями, жакет поверх платья, жемчуг на шее и в ушах. Ирочка притягивала к себе взгляды. На Ирочку оглядывались: мужчины встряхивались и подбирали животы, у женщин мигом портилось настроение.

И все-таки Ирочку любили. Все. Начиная от главных редакторов и кончая уборщицами подъездных лестниц. Почему-то при виде тех и других губы Ирочки неизменно начинали раздвигаться в улыбке, а глаза сразу делались смеющимися, и даже наиболее опытным исследовательницам природы чужого обаяния так и не удалось вычислить, какого рода источник этих чар, когда она открывала рот, чтобы просто заговорить с себе подобными, или что за магнит таился в складках ее заморских тряпок — что такого она давала людям, почему они тянулись к ней… Просто наваждение какое-то. Неизъяснимый аристократизм. Порода, для которой и названия-то не существует — но ведь как притягивает.

— Ну, Пропастина, ты пропасть! — шумно восхищалась редакторша Ирочкиным платьем-матроской а ля великая княжна, обнимая Ирочку и заставляя ее покружиться на месте.

Вероятно, имелась в виду пропасть вкуса. Ирочка на всякий случай не уточняла.

А Берта Моисеевна, бухгалтерша? При виде Ирочки в летнем пальто, у которого подклад стоил дороже верха, та неизменно восклицала с интонацией Фаины Раневской: «Ирочка, имейте совесть!» И еще долго мяла руками Ирочкин подклад, прицокивая языком.

Мода ди Милано, взгляд из-под ресниц, заразительный смех в комнате начальника, застенчивая улыбка, предназначенная корректорше пенсионного возраста (и ей же неизменный пакетик с подарком; черт побери, как будто Ирочка чувствовала себя виноватой, оттого что она не одышливая тетка в затертом свитерке, пропускающая ошибки все чаще и чаще и оправдывающаяся перед начальством раз от разу все нелепее и нелепее, а «ди Милано»!) — а ведь это, пожалуй, было ее единственным развлечением в жизни.

Никому и в голову не приходило, что каждый прожитый день Ирочки Пропастиной являлся борьбой за существование — в буквальном смысле.

Дни проходили одинаково, один не отличишь от другого, как и неделю назад. Как и год назад. И еще год.

Ирочка кормила сына завтраком, вела его за руку по дорожкам, отмеченным в школьном дневнике как «безопасный путь в школу», и вяло отражала напор его с каждым днем возрастающего интеллекта, в данный момент направленный целиком на нее одну, изначально проигрывая пытливому уму и завидной активности поколения Z. Когда они входили в калитку школьного двора, он отпускал ее руку, и она долго следила за ним взглядом, наблюдая, как он скользит по тропинке к крыльцу, скачет по ступенькам, переступает порог массивной школьной двери, и сразу же теряется в возбужденно орущем месиве из детей, в котором уже ничего нельзя было разобрать, и потом еще долго стояла на школьном дворе, словно в нерешительности. Как будто не зная куда ей идти.

Но она знала. Начиналось утро Иры Личак, и только оно одно в этом многоликом ошеломляющем мире вокруг нее принадлежало ей, когда она, нехотя выйдя со двора, огороженного решеткой, по зеленому сигналу светофора переходила дорогу, чтобы войти в один из самых больших лесопарков города.

Просто гулять и ни о чем не думать, по рекомендации врача, не получалось. Все время, как ни крути, приходилось оставаться один на один с маленькой историей своей жизни — и тогда обязательно обнаруживалось, что если в ее собственной книге убрать красивую ламинированную обложку с клапанами и закладки, заложенные там и сям, отказаться от искусно состряпанной вступительной статьи, к месту вставленных комментариев — оставить блок как есть, то ее скучная и ничем не примечательная жизнь, как только на первом титуле, само собой, автоматически, появится вторая дата после тире, из книжки превратится в средней толщины архивную папку — которая сразу же обрастет пылью в том хранилище, куда ее засунут, и, наверное, навсегда. Потому что ни в одном срезе минувшего жизнь Иры Личак никому ни за чем не понадобится… И как же иногда отчаянно хотелось Ире отыскать на страницах своей книги что-нибудь особенное, уникальное, какой-то, пусть неявный, но глубинный смысл, на полях, между строк, что-нибудь, что могло бы примирить ее с ничем непримечательным финалом! Взять бы вот эту воображаемую книжку, перелистнуть — и обжечься. Обнаружить вдруг в ней что-то такое, после чего не страшно будет умирать — ей, Ире, и тому, кто все-таки когда-нибудь потом возьмет ее, архивную папку, в руки, идя по ее стопам. Додумать, вспомнить, переформулировать — и снова обжечься!..

Все дело в том, что по профессии Ира была редактором, и, как считалось, неплохим. Поэтому почти все усилия интеллектуального толка она сравнивала с работой над одним из текстов, которыми был битком набит сервер ее компьютера. Любой, даже самый неприятный и малооплачиваемый текст, стоило ей принудить себя открыть файл — Ира растворялась в нем, а он в ней, и слова сами собой складывались в фразы, а фразы в мысли — стройные, логичные, смелые, а если позволял жанр — еще и ироничные, — работа захватывала всегда. Только она одна.

С маленькой историей ее собственной жизни было гораздо сложнее. Бездарнее. Она давно уже не жила, а существовала, как тень, на этом торжище одиночества и бахвальства, высокопарно именуемом жизнью…

В парке ей предстояло нагулять пять километров — телефон с шагомером в кармане пальто. В двенадцать Ира должна была поесть супу, на котором настаивали свекровь с супругом, и, хочешь не хочешь, лечь в постель.

Миновав деревянные пристройки парка, Ира входила в лесополосу, и солнце скользило за ней сквозь сосны, она сбавляла шаг и старалась угадать в птичьем гомоне соловья, синицу, скворца. С тоской думала о все выше и выше поднимающемся солнце, когда без шляпы будет уже не обойтись. И солнце гнало ее дальше в тень вечнозеленых. Возле старого полузаросшего стадиона она останавливалась, будто на берегу только что вскрывшейся ото льда реки, которую ей предстояло переплыть: постояв на проталине, переступала в хрусткий снег, грудившийся у кромки воды, набиралась сил, прежде чем войти в холодную воду и справиться с течением — дотянуть до другого берега. Когда же она «ступала в реку», «река» почему-то всегда в этом месте ее потока сознания превращалась в лед Финского залива — кое-какому Ириному автору в его тексте все время мерещилось, как он балансировал по тому льду — туда, к линии горизонта. Беглец спасался от пули, но, как это часто бывает во сне, у него отчаянно не получалось: он с трудом переставлял ноги, потом падал и полз, полз, обдирая пальцы в кровь и понимая, что сейчас будет убит… Ира, подгоняемая солнцем, осторожно скользила по огромному, кое-где мокрому белому полотну. Достигнув «другого берега», она скрывалась в чаще. По топкой тропинке добиралась до центральной аллеи и встраивалась в поток гуляющих, которых к тому часу стремительно прибывало.

Всякий раз Ира, почему-то в полном одиночестве (никому не хотелось думать о самопожертвовании и смерти, для этого существовал специально отведенный день девятое мая), останавливалась у памятника бывшему летному составу военного аэродрома и, думая о своем, довольно долго разглядывала, будто в первый раз, то серый гранит крыльев, то мирное небо над головой, то дырявые каски, то потрепанные ветром гвоздики цвета запекшейся крови… Затем плелась в другую часть парка: семьсот шагов до детской площадки, тысяча триста до стрельбища. Там (в этом месте она всегда дотрагивалась до кармана с мелочью) можно было выпить чаю с сахаром. Предстоял довольно приятный путь домой, если бы не усталость, которая свинцом наливала ноги.

— Вам очень идет эта шляпа, — одобрительно кивнула ей докторша, едва Ирочка переступила порог уютного беленького кабинета и закрыла за собой дверь в эту святая святых.

— Когда я подхожу к стадиону, это примерно девять двадцать, я уже чувствую себя совершенно выжатой, как лимон. Я с трудом двигаю ногами.

— Это нормально, — проговорила докторша, не отрываясь от бумаг.

Ирочка замолчала, раздумывая, стоит ли продолжать дальше.

— Но вы же не все время чувствуете эту болезненную усталость? — спросила наконец докторша, не переставая писать. Ирочка помедлила с ответом, а докторша как будто воспользовалась этой заминкой и продолжила: — Позавтракали, даже против желания, прогулялись, легли. Если что — глоток корвалола, снимите крышку, не надо отсчитывать никакие капли… Конечно, в идеале вам лучше вообще не работать. — Она помолчала. — У вас ведь, кажется, есть такая возможность? — спросила она, неожиданно оторвалась от бумаг и, по-ястребиному, метнула взгляд прямо в Ирочкино лицо. Похоже, другого ответа, нежели утвердительного, не предполагалось, и Ирочка неуверенно кивнула. — Ну вот! — с удовлетворением кивнула и докторша, явно почувствовав облегчение, оттого что вопрос закрылся без всяких усилий с ее стороны — и без слез и жалоб пациента.

Докторша еще долго сличала результаты анализов Ирочки с предыдущими и еще с какими-то таблицами, потом старательным корявым почерком заполняла направление на бюджетную программу — двадцать четыре недели лечения.

— Ваши дела совсем не так уж и плохи, — наконец сказала она, протягивая Ирочке результаты исследований, заключение и направление. Она улыбнулась. — Поверьте. Ну что: стартуем сегодня в четырнадцать, а сейчас идите обедать. Завтра в пятнадцать у вас психолог. И очень попрошу вас не пренебрегать этим мужчиной в ближайшие полгода.

Говорить больше было не о чем. Уже много лет они вместе, вдвоем, кружили вокруг одного и того же, с переменным успехом. Ирочка кивнула и, поблагодарив, вышла в ослепительно белый коридор с невыносимым светом люминесцентных ламп. «Могли бы и поэкономить на электричестве!», — раздраженно подумала она. Она ненавидела этот коридор. В любой момент из-за его поворотов, из многочисленных дверей мог вынырнуть кто-нибудь из знакомых, с параллельных программ, с прошлогодних… Ирочка надвигала шляпу на глаза пониже и намеренно оставляла пряди длинных волос болтающимися у лица.

На посту уже собирался народ с той же программы, на которую определили и Ирочку. Все это были люди молодые и средних лет; одни тихонько, словно на похоронах, переговаривались, сравнивая результаты исследований друг друга и обсуждая докторов, другие, уставшие сотрясать воздух, как Ирочка, помалкивали. Редко кто из всей группы товарищей по несчастью мог спокойно заговорить в этих стенах на отвлеченные темы — об Украине, об экономической войне или о ценах на дизельное топливо…

За поворотом возникла старшая сестра — в этом крыле бог, царь и военачальник, и первый в этой очереди, любитель документального кино Лева, «стартовавший» в прошлом месяце и теперь явившийся, согласно графику, за новой партией медикаментов, встрепенувшись, произнес с глубокой самоиронией:

— Ну все: я чувствую, за мной пришли.

Ирочка внутри себя улыбнулась: хотя она и ощущала себя тенью, которую вот-вот настигнет и поглотит безжалостный свет, невозможно было не восхититься мужеством этого человека. Вспоминая такого Леву, становилось легче существовать дальше.

Ах, до чего же легка и замечательна была бы ее жизнь, как много бы она успела сделать и как бы любила ее, если бы… Если бы ей не приходилось, например, обедать в больничной столовой с улучшенным меню — для специализированных клиник.

За столом по обе стороны от нее сидели двое молодых мужчин. Оба они не поднимали глаз от тарелок и приборов — они тоже уже наполовину были призраками, как она, и, как она, осваивались с ролью, освоиться с которой было невозможно. Особенно это, по многолетнему наблюдению Ирочки, отражалось на походке. Люди в этих стенах в непрозрачных бахилах, шуршащих совсем иначе, передвигались так, словно тела у них были стеклянными, а строители, как назло, когда производили отделку здания, перепутали напольную плитку с настенной, и, чтобы не упасть на скользком полу, приходилось шагать как по льду, без всякой уверенности в следующем шаге… Ирочка вяло ковыряла вилкой рагу и исподтишка разглядывала «правого»: тоненькое обручальное кольцо розового золота, дешевые часы, холеные пальцы административного служащего. Интересно, его брак все еще в силе? Слева молодой брюнет, моложе ее, как видно, безо всякого аппетита послушно жевал свою порцию, веря, что это тоже лечение. Она исподтишка разглядывала других обедавших, отмечая про себя состояние каждого из них, которое ей ясно читалось на их лицах, — чтобы испытать тайное удовлетворение оттого, что кто-то находится в более худшем положении, чем она. Таковые легко отыскались в обеденном зале. Двое или трое. Печать их страданий прибавляла сил тянуть свою лямку дальше.

И самое страшное, что вот эти вот мысли уже больше не смущали. Смущало другое. Было в этом Ирочкином существовании нечто такое, что соседствовало с органическим неприятием жизни, однако оно не вполне объяснялось той генетической поломкой, которая вынуждала Ирочку каждые полгода торчать в этих белых стенах. В жизни, что ей досталась, где любой шаг суть борьба и бороться за место на этой планете необходимо заранее — торопиться лгать, подличать, постоянно изворачиваться, чтобы успеть обойти того, кто рядом, — она почему-то была обречена на гибель заранее. Почему? Вот что в последнее время занимало ее бравшиеся, казалось, ниоткуда мысли. Ведь дело не в серьезности диагноза, не в «неизъяснимом аристократизме», который пестовала в ней мать с юных лет… Может, в самой элементарной брезгливости? За которой просто-напросто скрывалась еще одна неудачница в больших черных очках и изящных ажурных перчатках?

Итак, по завершении утренней прогулки в парке она становилась Ирочкой Пропастиной.

После пятого урока ребенка следовало забрать из школы, накормить обедом и отвести в кружок. В перерыве вернуться и посидеть со слепой и глухой матерью, разобраться с детскими вещами, приготовить что-нибудь на ужин — единственная обязанность Ирочки по дому — и все это под контролем вездесущей свекрови.

Общение со свекровью высасывало последние силы: чем больше свекровь взвинчивала себя и домочадцев, тем безмятежнее делалось Ирочкино лицо и тем мягче, вкрадчивее (обманнее!) становился ее голос — только такое ухищрение способно было обеспечить гарантию мирного сосуществования всех членов семьи под одной крышей, но с каждым разом дипломатический корпус Ирочки справлялся все хуже и хуже. Когда Ирочка прослушивала бесконечные указания свекрови о том, как надо вести дом, неисчерпаемые истории из жизни соседей, новости из мира шоу-бизнеса, способы лечения ото всех заболеваний сразу — ей хотелось завизжать. Свекровь, милая маленькая старушка с тихим голоском, ни о чем не подозревала: она искренне заботилась о больной невестке и старалась как можно реже оставлять ее одну.

Однако после ужина недомогание куда-то улетучивалось, и остаток вечера Ирочка могла ощущать себя человеком как все. Делала с сыном уроки, играла с ним, потом, уложив его, наконец открывала свой ноутбук. И начиналось: тексты, тексты, тексты.

Да, еще следовало уделить внимание мужу — если он был расположен к этому. Муж оставался для Ирочки загадкой. Она не знала, что он думает о ней и об их браке, доволен ли он своим выбором, наконец, любит ли он ее — он просто владел ею два раза в неделю и оплачивал ее счета. Очень может быть, что это и была любовь… Ждал ли он какого-то ответного выражения чувства от Ирочки, кроме молчаливого согласия и вечно опущенных глаз?

И только добираясь до своей комнаты, Ирочка снова становилась Ирой — собой. Ведь за запертой на задвижку дверью никто не мог разглядеть ее истинного лица.

Она ложилась в узкую девичью постель, закрывала глаза и думала о том, как бы раздобыть денег, чтобы уйти от мужа. Взять сына и уйти из этой огромной пятикомнатной профессорской квартиры. Остаться, наконец, одной. Прекратить притворяться. Играть роль. Носить на себе чужие взгляды. Произносить ненужные слова — много-много слов. Ей казалось, что только так (в сочетании с пилюлями от докторов) она сможет выздороветь.

Однако денег на самостоятельную жизнь, как ни придумывай, сколько ни считай, взять было неоткуда.

Только одному человеку и только раз в жизни Ира призналась, что к своим годам ничего не накопила — не заработала!

Они встречались каждой весной, с тем человеком, и всегда почему-то на одной и той же скамейке Аничкова сада.

— А что ты хочешь, Ира?! — воскликнул ее собеседник, развернувшись к ней всем корпусом, возмущенно, даже оскорбленно, как будто приготовился услышать из ее уст исповедь, а она выдала ему низкопробный анекдот. — Ты честный человек. Всё! — Он театрально развел руками, оттопырив нижнюю губу и уставившись на Иру выцветшими голубыми глазами. Для него никаких объяснений, в отличие от Иры, не требовалось: все было яснее ясного.

Впрочем, тому человеку можно было верить. Не потому что он был всего-навсего учителем литературы в средней школе на полставки (большинство из тех, что спешили мимо них по брусчатке вдоль решетки Аничкова сада, следуя моде сегодняшнего дня, не задумываясь, причислили бы его к категории нищебродов), а потому что в свои шестьдесят он не мог, как иные его сверстники-коллеги, похвастать широкой улыбкой с неестественно ровным рядом естественного молочного цвета новеньких зубов. Его выдающийся нос украшали глубокие прожилки сливового оттенка, а на крыльях этого выразительного носа прожилки разветвлялись на множество красных. Ира могла бы побиться об заклад, что даже костюм на нем был тот же самый, двадцатилетней давности, с рукавами, испачканными мелом. В нем, в этом костюме, он стоял когда-то перед их классом и… увлекался. Увлекался до бесконечности. Толкуя о мещанстве английских авторов, он мог затопать ногами, а потом вдруг хлопнуть со всей силы ладонью по столу, оттого что кто-то попытался вставить слово «не по делу». «Я литературу люблю и ненавижу! — кричал он в запале, уже выпивший, в соседнем от школы дворе, неофициально служившим для них, старшеклассников и учителей, местом встреч — курилкой. И потом прибавлял, весь сразу поникший, притихший: — Значит, все-таки люблю».

Как всегда, ночь с ее мутными, тревожными мыслями не давала уснуть. Какое-то время Ира честно ворочалась на колючих простынях, но потом все-таки поднималась с постели и, не зажигая лампы, садилась перед зеркалом трюмо. Она смотрела на свое лицо и глаза, которые назывались зеркалом души, смотрела, и в отсвете фонаря ей ясно виделось, как в ней шевелится черная злоба и бушуют страсти, которых никто в ней, включая ее самое, никогда даже не подозревал. И не было им выхода!

Примечательно, но на злобу сил хватало всегда, в какой бы фазе ни находилась болезнь. Эти черные силы рождались из какого-то совсем другого, тайного, надежно сокрытого в неизведанных глубинах души источника, а потом множились, воспламенялись — и сжигали… Иру. Ире думалось, что это и есть страсть — ведь иных страстей она не знала…

Не называть же страстью вожделение мужчины к женщине? Дня не проходило, чтобы перед ее мысленным взором не возникал отец ее сына, ее первый и, если бы не муж, единственный мужчина: его хриплый голос, неотпускающий взгляд, безумные слова, сильные ласкающие руки, в которых она сразу делалась тряпичной куклой…

Да-да, на злобу силы брались сами собой — на любовь ничего не оставалось! Вот что было необъяснимо! Иногда ей казалось, что именно ненависть, жгучая, ледяная, но тщательно дозированная, как лекарственное средство, именно она дает ей силы подняться и идти тогда, когда ее ноги ее не слушались. В добро, любовь она не верила, устало отмахивалась от них, как от неправды, зато увидав какую-нибудь мерзость — воспринимала ее сразу, целиком и слишком…

В очередной раз вспомнив Первого-И-Единственного, забывшего о ней, как только он ее получил, и ни разу не спросившего ее о сыне, она включала лампу-прищепку, прицепленную к бортику кровати, и брала с полки книжку — не глядя. Люди и тексты — единственное, что могло вернуть ей равновесие. Жизнь не кончалась завтра. Она не кончалась и послезавтра. Не так-то это просто — умереть.

— Вообще-то есть один вариант, — сказала однажды подруга Наталья, в силу многолетнего знакомства знавшая об Ирочке больше других.

Поссорившись со своим молодым человеком (пятидесяти восьми лет), нынешним субботним утром она была не у дел. В подобных ситуациях она вспоминала об Ирочке и, как следствие, — в парк подруги отправлялись вдвоем. Для Ирочки это означало, что ее ждет чересчур насыщенный день и остаток вечера ей придется провести в постели. И все-таки она послушно плелась за Натальей в глубину парка.

Наталья не умолкала. На повестке дня вопрос стоял остро: «Все мужики сволочи. Но где брать деньги, чтобы обходиться без этих сволочей?» Выходило, что только у них, у сволочей.

— Почему бы тебе не разыскать твоего отца? Ведь ты у него единственный ребенок? — спросила вдруг Наталья.

— Предположим, что единственный. Ты думаешь, у него есть деньги и он расположен мне их отдать?

— Он может сделать тебя наследницей. — Она немного подумала. — Может и должен! — воскликнула она и даже притопнула ногой в изящном ботильоне, купленном месяц назад в Вероне, куда она ездила со своим молодым человеком, в магазине, в который они направились сразу же после посещения дома Джульетты. Не имея сил отпираться, Ирочка перевела взгляд на Натальину ногу и на изгиб колодки ботильона.

— У него, насколько я знаю, только комната в коммуналке где-то в районе Старо-Невского, — промямлила Ирочка, надеясь, что на этом неприятный разговор иссякнет и Наталья вернется в свою стихию — к мужской трусости. Или подлости. Или низости. Какая разница?

Для Ирочки здесь вопросов не существовало, все было очевидно. Если все мужчины сволочи (а сомневаться в этом не приходилось), то зачем сотрясать воздух, снова и снова доказывая это друг другу, да еще так пылко, с привлечением все новых отвратительных подробностей? Для Натальи же эта тема была поистине неисчерпаемая, вечная, и даже, сказала бы Ира, необходимая для жизни. Только совсем недавно Ирочке пришла в голову крамольная мысль: не ждет ли Наталья, посреди своих откровений, чтобы кто-нибудь из девочек перебил ее, остановил, показал обратное — и представил бы, само собой, доказательную базу?! Может быть, все-таки живет где-то на этой земле несволочь? Нормальный человек, который, к тому же, еще и мужчина? Любящий, сильный, нежный, щедрый? Живет и только и ждет часа, когда сможет соединиться с ней, с Натальей? Ирочка вздохнула.

— Отлично. Это миллион с хвостиком минимум. Узнай, жив он или нет, приватизирована эта комната или нет, предложи ему приватизировать ее за свой счет.

— Ухаживать за ним? — Лицо у Ирочки почему-то сразу сделалось некрасивым.

Наталья помолчала на этот раз дольше обыкновенного.

— Я думаю, на старости лет он в любом случае от единственной дочери не откажется.

Определенно этой весной силы возвращались к ней под вечер.

Тогда Ирочка за неимением иных развлечений заходила в церковь, когда там уже не было никого, кроме свечницы и поломойки, громко шептавшихся где-то в левом приделе о делах сугубо мирских. В церкви, в отличие от клиники, на свете экономили: собственно, его просто выключали сразу же после вечерней службы, редкие иконы поигрывали разноцветными лампадками, кое-где теплилась одинокая свеча. В углах же было совсем темно. В правом приделе, возле Спасителя, за углом, на лавке, Ирочка и находила убежище — как будто пряталась.

Однажды в этом ее пристанище на нее наткнулась уборщица с тряпкой в руке и чуть было не прошлась этой тряпкой по опушке ее капюшона. Сделав шаг назад, вглядевшись в Ирочкино лицо, та испуганно спросила, не требуется ли ей помощь — не дурно ли ей? Или, может, горе у нее какое?

У Ирочки был знакомец в этой церкви.

Обычно он являлся по средам. В тот же час, что и Ирочка. Маленький, плюгавенький старикашка отвратительного вида, с палкой. Вроде слепой — или почти слепой, потому что перебирался по храму он самостоятельно, но у иконы Спасителя (ну конечно! А как же! Ему как никому другому требовался Спаситель!) мог споткнуться о застывшую на лавке Ирочку… На поверку он оказался не таким уж старым: у него была довольно плотная шевелюра черных с проседью волос — правда, лоснившихся от жира и с белыми хлопьями на макушке и на плечах стершегося почти до дыр черного, явно не со своего плеча пиджака. Но… он был омерзителен.

Здесь, у Спасителя, он не ставил свечу, не молился — он умолял. Шепотом, со слезами, он твердил до посинения одни и те же слова. Иногда пускался в какие-то путаные объяснения, однако понять его было нелегко — слишком сбивчиво он говорил, раскачиваясь из стороны в сторону… А иногда он требовал! Требовал! И, кажется, угрожал — Ему. Ирочка сидела в шаге от него, боясь шелохнуться, вжавшись в стену, с брезгливостью думала об аромате, исходящем от его пиджака, так называемых брюк, волос, и с ненавистью, с тайными слезами, глядела на него исподлобья, боясь, однако, пропустить хотя бы одно слово, одно движение «старика».

После того напряженного разговора с Натальей Ирочка заметила, что каждый раз ждет среды — ради встречи со стариком. Почему? Она желала, чтобы на месте этого изнемогающего от своей ноши человека, опустившегося, безутешного, на глазах у нее сходящего с ума (казалось, еще чуть-чуть — и он проклянет Создателя за те муки, которым Он его подверг и которые здесь, на земле, среди служителей культа и паствы, назывались «испытаниями»), — чтобы на месте этого старика стоял ее отец. Она ждала, чтобы под тяжестью своего креста он, ее отец, наконец, рухнул, и Спаситель тут же прикончил его. Без суда и следствия. Хотя можно и с судом, и со следствием. Мать-то еще жива. И Ира тут. И уже не столь важно, если после этого судилища она прямиком отправится в ад — гореть там вместе со своими неизведанными страстями навечно.

Однажды в парке, потоптавшись, по обыкновению, у памятника военным летчикам, Ирочка решилась: через березовую аллею вышла на центральную дорожку, прошла парк насквозь и быстро зашагала к метро — отправилась в городское адресное бюро. Однако все оказалось непросто. Согласно новому закону, адресов не давали: можно было лишь оставить заявление и в нем указать свои контакты, чтобы разыскиваемый человек, если пожелает, мог сам связаться с тем, кто его ищет.

С того дня времени прошло предостаточно. Ответ из городского адресного бюро давно лежал в Ирочкином столе. Из него следовало, что отец Ирочки поставлен в известность, что дочь его ищет. Однако неделя проходила за неделей, а Ирочке так никто и не звонил. И не приезжал.

— Обратись к адвокатам, — не отступалась от своего Наталья, — в конце концов, в детективное агентство. У них свой доступ в базы, они дадут тебе адрес на счет раз.

Но никакого детектива не понадобилось. Адрес за пять минут извлек из Сети знакомый программист.

Ирочка не один раз приезжала на Шестую Советскую, фланировала по улице, то приближаясь к дому двадцать девять, то удаляясь, и все никак не могла проглотить ком в горле. Дальше — больше. Через силу, на дрожащих ногах, подходила к нужному ей подъезду, но колени ее тряслись все отчаяннее. Казалось, невероятным усилием она заставляла себя простоять возле дверей в подъезд пару минут с несущимся вскачь сердцем — и только потом давала себе волю и летела вслед за ним, за сердцем, не поспевая. В следующий приезд она приближалась (кралась?) к дому по другой стороне улицы и пробовала рассмотреть шестиэтажный дом с нового ракурса, надеясь хотя бы так привести сердцебиение в норму. Или часами ждала в скверике наискосок и смотрела на нужный подъезд, вглядываясь в тех, кто входит, кто выходит. Все это были тренировки, абсолютно необходимые для успеха ее предприятия. Когда она поняла, что сможет устоять на ногах, если откроет подъездную дверь, поднимется на шестой этаж и нажмет на кнопку звонка, она все-таки решилась переступить черту. Предать мать. И себя, вероятно, тоже.

В тот момент, когда она взялась за ручку двери дома на Шестой Советской, она, сама того не замечая, мгновенно сделалась Ирой Личак. Она и не думала улыбаться, не смотрела на людей по привычке из-под ресниц — глядела в упор, да так, что ее собеседник иной раз ощущал себя распоследней тварью. Она знала за собой такое, поэтому старалась, когда могла, глаза опускать.

С громко ухающим сердцем и заложенными ушами она тяжело поднималась на ватных ногах по широкой лестнице, во рту пересохло, и перед глазами все противно плыло, так что она вынуждена была взяться за перила, а перчаток у нее при себе не оказалось. Как же она по-особенному ненавидела себя в эту минуту! Болезнь ни при чем. Конечно, подобные аттракционы ей были противопоказаны, но на этот раз она не собиралась оставаться за кулисами. Она, может, и дожила до сегодняшнего дня только для этого: шагнуть из тени на свет — и устоять, не погибнуть. Или погибнуть, но не сразу. Это было что-то вроде триумфа с его первобытной радостью — настичь этого человека, виновника всех ее бед, посмотреть ему в глаза, плюнуть ему в лицо, вцепиться в глотку и не отпускать, пока не попросит пощады. Разораться, расплакаться, рассказать все, что они с матерью пережили без него (как будто об этом можно было кому-нибудь рассказать!) А потом — все равно уже по горло в грязи, все равно уже растоптанная, ненавидимая и ненавидящая — давясь слезами, жалобно спросить — почему он отказался от нее? Почему решил, что без нее ему будет лучше? Иными словами, сделать самое невозможное признание в своей жизни, которое убило бы мать, узнай она о предательстве дочери: как же ей, Ире, не хватало его, отца. Не хватало всю ее жизнь.

На звонок никто не ответил. Тогда она нажала на соседнюю кнопку. Когда она вступила в темный узкий коридор с волнистым линолеумом и сделала несколько шагов вперед, дурнота отступила. Сейчас она откроет дверь и… Что это будет? Двое пенсионеров за воскресным чаепитием (по словам матери, отец сразу же после развода «имел глупость» съехаться с новой женой в своей коммуналке, соединив две комнаты)? Одинокий старик, сидящий перед телевизором на диване в засаленной майке и трениках с пультом в руке? Какая-нибудь мерзость вроде пива, семечек на газете, уймой чашек с древними потеками растворимого кофе — и трое собутыльников в семейных трусах? И повсюду бутылки, горы немытой посуды, несвежего белья, помятые, загнутые семерки треф, домино, ни одной книги — но зато какой-нибудь фикус на облупившемся подоконнике?

В почти голой комнате, возможно, по этой причине выглядевшей огромной, один угол был занят толстой башней из упаковок одноразовых пеленок и памперсов, в другом стоял широкий самодельный табурет с истершейся зеленой краской, и на нем каким-то чудом высилась куча самого разного тряпья… В глубине комнаты, на кровати у окна, громоздилась абсолютно незнакомая Ире личность — большой рыхлый человек, неподъемный, вроде тех, которых показывают по телевидению в программах, посвященных здоровому образу жизни. На огромном его волосатом брюхе не соединялась старая клетчатая рубашка, ноги были прикрыты двумя шерстяными пледами, и от него как-то странно пахло — какими-то мазями и еще чем-то, вроде аптечный запах, но все равно тошнотворный. Увидев незнакомку на пороге своей комнаты, человек сделал движение, чтобы, кажется, привстать, присесть на постели, а Ира открыла рот, чтобы пробормотать извинение, — она все-таки ошиблась дверью.

— Зачем ты пришла? — вдруг произнес он, этот толстый, рыхлый человек, почему-то сказавший ей «ты», будто мог… знать ее.

Он, это был он, моментально поняла она.

Никакого обморока. Кажется, она даже прилично выглядела.

На громко стучащих по дощатому полу каблуках она медленно обошла кровать, приблизилась вплотную к этому человеку и помогла ему «сесть». То есть подождала, пока он, закусив губу, приподнимется на локте, подтянет ноги к туловищу, а она подоткнет подушки ему под спину. Свободного стула не оказалось, и Ира, помедлив, присела на край кровати в его ногах. Он дернулся — она вскочила.

Такой в церковь ходить не мог. Он вообще не мог выходить на улицу. Похоже, его приканчивал диабет в терминальной стадии. По крайней мере, об этом свидетельствовали названия упаковок лекарств, которые Ира успела ухватить боковым зрением. Лекарственных средств в этом жилище было много, очень много: тубы с мазями, спреи с пенками, пузырьки с драже, ампулы, пластины, системы для капельниц, блистеры с разноцветным содержимым — ими был захламлен широченный подоконник, буфет с отсутствовавшими стеклами, старое широкое кресло, многоярусное приспособление из дерева, служившее его хозяину прикроватной тумбой.

— Зачем ты пришла? — снова спросил он.

Такими словами и с точно такой же интонацией ее встретил Первый-И-Единственный, когда она однажды, уже став матерью, явилась к нему домой, чтобы рассказать ему, что у него родился сын. Чтобы вымолить у него прощение за вину, которой она за собой не знала. Чтобы вновь попытать счастья — если не для себя, то для сына…

Что можно было ответить на эти слова? Она ненавидела этого человека за все: за нищее детство, полное унижений и болезненных открытий, за то, что никогда он ее не искал, когда она стала взрослой, — и за то, что он предал ее во второй раз, когда не позвонил ей по тому телефону, который она оставила в адресном бюро, — отказался от нее снова. И за то, что он обращался с ней сейчас, как герой-любовник со своей бывшей. А она не была его бывшей. Она была его ребенком. Дочерью! И в ту отчаянную минуту у нее вдруг промелькнуло в голове, что Бог — сущность вовсе не бесполая: он тоже мужчина. И так же ненавидит ее, Иру. Так же, как вот этот, ее самый первый, самый главный мужчина. С него ведь все началось…

Попытаться заговорить и расплакаться? Разораться? Завыть по-бабьи, а потом выбежать вон, давясь истерикой и невысказанными словами, чтобы остаток жизни рыдать ночами в подушку из-за этих бесполезных, бессмысленных слов, которые навсегда останутся только в ней одной?

Была бы Ирочка героиней романа, она бы неспешно встала, соблазнительно шурша подкладом своих заморских тряпок, оглянулась, прошлась по комнате на громко стучащих каблуках, провела рукой по деревянным инкрустациям фамильного шкафа, обнаружила бы на одной из полок, за стеклом, скажем, какую-нибудь медаль «Порт Стршеков» (такая имелась у них дома, только вот как она попала к ним с матерью — она не знала), взяла бы ее в руки и спросила: «Откуда она у вас?» Хозяин нехотя, слово за слово, но обязательно разговорился бы о Стршекове…

Однако в комнате, где она сейчас находилась, ничего подобного не наблюдалось. Ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом, пошутить, сыронизировать — и перекинуть мостик: слишком уж очевидное запустение проглядывалось у этого последнего пристанища, слишком… безразличное. Ни оленьих рогов, ни турецкого ковра, что остались в квартире у матери после исхода этого человека — ни даже вида из окна: на шпиль, на башню, на балясину какой-нибудь крыши.

Между тем, ища и не находя точек соприкосновения, оглядывая памперсы, шприцы, перезрелую засохшую мяту на полу, под буфетом на газетах, гречку напополам с мусором в прозрачных пакетах, Ира понимала, что Наталью сегодня вечером ждет приятное открытие: комната тянула метров на двадцать пять — миллиона два на самом деле.

Однако молчание слишком затянулось; необходимо было что-то ответить. Очень хотелось сказать правду: «Я полагаю, что вам очень трудно было до меня добраться, поэтому мне не оставалось ничего другого, как прийти самой» (ответ в стиле Ирочки Пропастиной — барышни из французского пансиона) — конечно, ни в коей мере не имея в виду состояние здоровья этого человека. За такие дерзости, произнесенные тихим, маловыразительным голосом, но заставляющим смолкнуть всех вокруг, Ирочку очень ценили на совещаниях… А все ж таки лучше было, как всегда, промолчать.

И вдруг он спросил ее сам:

— За наследством пришла?

От неожиданности и ненависти (к себе, к себе!) Ира вдруг взяла и кивнула. И, как будто этого было недостаточно, уточнила, от злости:

— Да.

Как будто аккуратно выстрелила. И улыбнулась. Кажется, у нее получилось.

— Мать жива?

Впервые в жизни выстрелив, она оказалась не в силах выговорить ни «да» ни «нет» — и неожиданно для себя самой вдруг помотала головой.

— Умерла?!

В глазах у него сверкнул огонек, любопытство, что ли. А Ира Личак тут же превратилась в Ирочку Пропастину и долго разглядывала этого отвратительного грузного человека из-под ресниц — так она всегда вела себя в присутствии мужа, чтобы он не догадался, какие именно мысли бродят у нее в голове. Полученную новость человек напротив переосмысливал как нечто чрезвычайно важное, основообразующее, у него даже как будто брови зашевелились от многозадачности происходящего в голове процесса. А потом в глазах его засветилось что-то вроде удовлетворения. Словно… Словно теперь, раз она уже проделала этот путь, ему, умирающему каждый день и каждую ночь, должно быть менее страшно двигаться дальше по тому туннелю, уже такому узкому и темному — совсем не то, что в начале, — последнему из пути, который ему предстоял.

Вернувшись домой, Ира сразу же прошла к ней, к той, которую только что предала, а потом еще и похоронила. Скользнула неслышно в дверь, на цыпочках, придержав складки платья, прошмыгнула мимо кровати и тихонько опустилась на стул у окна за письменным столом. Мать сидела на постели в белом вафельном халате, в своей обычной позе нога на ногу, пучок у нее на голове подрагивал от чересчур эмоциональной и, кажется, никогда не прекращаемой работы мысли; незрячие глаза глядели в выключенный экран телевизора, покрытый слоем пыли. Губы ее энергично шевелились; она что-то выговаривала своим всегдашним собеседникам: дочери или внуку, стоящим перед ней здесь же, в комнате, на ковре, или подчиненному в своем институте, сидящему напротив нее в ее кабинете, или соседям в своей дырявой дачной пристройке, которую она храбро именовала верандой… Время от времени она пересаживалась на кровати так, чтобы левое ухо, которое еще хоть что-то способно было слышать, находилось поближе к двери, — проверяла, не идет ли Ирочка, ее красавица, не хотела пропустить шелест ее платья…

С некоторых пор мать безвылазно жила в этой своей келье, ни за что не желая выйти на кухню или посидеть вместе со всеми в гостиной, и Ира подозревала, что мать попросту боится свекрови… Чтобы ее мать кого-то боялась, пусть даже втайне?! Это казалось нелепицей.

Да, вот так мать, еще при жизни, сделалась иконой, которую Ира молча, с благоговейным изумлением, рассматривала всякий раз будто видела впервые.

А ведь еще недавно, пока мать не ослепла окончательно, она нажимала на кнопку «Пуск» у телевизора, вставала вровень с тридцатидюймовым экраном, будто бы к барьеру — и включала передачу с тем же названием, непременно чтобы лицом к лицу с героями дня, и даже говорила с ними на равных — так, будто находилась там, в студии — или опять на совещании в своем проектном институте: жестко, отрывисто, гневно — о геноциде русского народа и о предательстве великой страны, энергично встряхивала рукой и восклицала: «Гады!» В прошлом большой начальник оборонного предприятия, она не выдержала натиска новых времен, так и осталась где-то в девяносто первом, на баррикадах, митингах, внеочередных планерках. Верная идеалам молодости, с восторгом рассказывала ничего не понимающему внуку о Фиделе, о Кеннеди, о Карибах — или о студенческом сплаве на плотах по Чусовой.

Ира боялась матери лет до тридцати. Нет, больше, пока мать полностью не ослепла и не заточила себя в этой комнате. Эта женщина, анемичная голубоглазая блондинка с прозрачной кожей, каким-то непостижимым образом была сотворена из стали: узнав об измене мужа — ни минуты не помедлив собрала чемодан с мужниными вещами и вечером, открыв дверь на его звонок, она просто протянула ему в открытую дверь этот чемодан. «Остальное получишь после развода», — тоном, не терпящим возражений, изрекла она. Отец Иры, по мнению многочисленных зрителей, все сделал «правильно»: чемодан повез не к любовнице, а к матери, и все время до развода прожил у свекрови.

— Я хотела, чтобы он пришел с повинной и заверил меня, что подобного больше никогда не повторится. А он хотел вернуться как ни в чем не бывало, — с горечью объяснила мать повзрослевшей Ире.

Мать, женщина с железными нервами, не ограничилась разводом — она подала на мужа в суд! И судилась с ним. Целых семь лет. Одна, без адвоката. Отвоевывала квартиру, машину, гараж, дачу. Когда ей казалось, что у нее из-под носа угоняли машину, она с отчаянием утопающего хваталась за фужеры, единственный подарок свекрови на свадьбу, за какое-то зарядное устройство (в списке значился как «мало бэу»), гэдээровский чайный сервиз, когда уплывал гараж — цеплялась за шкуру горного козла, книги по искусству, телевизор, проигрыватель и другие ценности, приобретенные ею на ее средства в браке с «этим человеком». Все свои заявления, повторные, в вышестоящие инстанции, мать подписывала примерно так: «Я надеюсь, что советский суд, постановления партии и правительства о материнстве и детстве в силах и обязаны защитить инвалида вместе с девятилетним ребенком и восстановить справедливость. Во всяком случае очень хочется в это верить!», а выступления превращала в показательные уроки актерского мастерства. Неизвестно, насколько отца трогали ее речи, являлся он на заседания суда через раз, через два, принося с собой какие-то справки, объясняющие невозможность его присутствия на прошедших заседаниях.

Вне здания суда мать чувствовала себя актрисой, которой не давали ролей — разумеется, по распоряжению сверху. (Примерно в то же время ее «предательски» сократили из родного института.) У нее все валилось из рук, она проезжала нужные остановки, забывала накрасить второй глаз, именно ее сумку срезали карманники в вагоне метро — а в ней лежали только что купленные лакированные босоножки для дочки и последняя двадцатка… Зато в этом случае мать проводила вечер не дома, где ничто не имело смысла — главного-то зрителя не было! — а во внутренних помещениях станции метро «Посторонним вход воспрещен». Там она блистала на импровизированной сцене и своим артистизмом захватывала работниц метрополитена настолько, что ее не хотели отпускать: ее угощали чаем с печеньем, ей сбрасывались копеечкой, обещали чьи-то туфли, давали бумажки с номерами телефонов, чтобы помочь бабушке с лекарством, а дочке с одеждой на зиму, да и потом, когда очередь доходила до заявления по всей форме в компании дядечек в форме с погонами — вниманием мать тоже не была обделена.

Да, в доме без мужа матери, казалось, нечего было делать.

Дома она, как одержимая, хваталась за спицы и орудовала ими словно рапирами — предполагалась, что мать вязала шаль сложного рисунка. Семь лет вязала — столько же, сколько длился суд. То ли мать все время ошибалась с петлями, то ли она, как сказочная героиня, ночью тайно распускала работу — для Иры это так и осталось загадкой…

И снова Ира ничего не понимала. Ни тогда, ни теперь. Мать-то оказалась, наоборот, счастливейшей из женщин: дня не проходило в течение тех семи лет, что она вязала шаль и декламировала свои речи перед зеркалом, готовясь к очередному заседанию суда и бесконечным пикировкам с судьей, адвокатом отца и правозащитниками со стороны, чтобы в их квартире не раздавалось вечернего звонка с последующим многозначительным молчанием в трубку. Конечно, это звонил «он». «Этот». (Мать отучала Иру от слова «папа», как отлучают трехлетнего ребенка от груди.)

— Опять звонил «этот», — говорила маленькая Ира, когда звонок случался в отсутствие матери, и у той сразу же тускнело лицо.

Ничто не приносило матери удовлетворения больше, чем эти звонки. Ведь иногда отец, наверняка выпив, набирался куража и прерывал свое молчание! Мать, торжествуя, почти сразу же бросала трубку, успев, однако, резануть его каким-нибудь эффектным словесным пассажем — на это она была большой мастерицей. Не зря ее все так боялись в ее проектном институте, в профкоме, в подъезде, в садоводстве.

Отца Ира не помнила — так она привыкла думать и говорить. То ли это был некий особый дар судьбы, то ли усилия матери милосердно стерли из ее памяти игры и разговоры, вместе с чертами лица, оставив в ней просто высокого черноволосого человека, с бородой, в шляпе, с легкомысленно вложенными за лацкан пальто кожаными перчатками. Фотографии, оставшиеся в доме, три короба, дорисовывали в ней этот образ, однако с каждым разом она почему-то не досчитывалась отцовских снимков. Зато появлялись новые, аккуратно обтравленные по краям вышивальными ножницами — бывшие групповые снимки. Мать вырезала отца из их с Ирочкой жизни, словно выполняла упражнение, подсказанное ей каким-нибудь горе-психологом.

Когда семилетняя война закончилась, звонки мало-помалу прекратились. И тогда измученная подлинным молчанием мать разворачивала Иру к себе и, больно сжимая ее плечи, заглядывая в глаза, жадно спрашивала (трясла):

— Скажи, а если этот вот сейчас позвонит в дверь, а за дверью будет стоять велосипед? Ты назовешь его папой и уйдешь вместе с ним?

Ира делала страшное лицо:

— Как ты могла такое подумать! — И решительно, гневно мотала головой.

Но велосипеда ждала. Он вставал у нее перед глазами почти каждый день — новенький рыженький «Школьник», как у Катьки Этчиной, которая бросала его прямо на дороге напротив своего дачного участка, и в конце концов какая-то проезжающая по их линии машина наехала на него и покорежила новенькую хромированную дугу руля. Только это его в глазах Ирочки нисколечко не портило: он все равно казался ей самым чудесным велосипедом на свете!

И Ирочка даже сейчас не смогла бы ответить себе, отчего, ну отчего ей было так мучительно сложно, пряча глаза, в двести восемьдесят шестой раз прошелестеть в сторону Катьки Этчиной: «Можно прокатиться на твоем велосипеде? До шлагбаума и обратно?» Всякий раз приходилось собираться с духом минут десять, прежде чем открыть рот и задать вопрос, ответ на который был известен заранее.

Для человека, никогда не имевшего собственного велосипеда, взрослая Ирочка каталась превосходно.

О другом мужчине мать как будто не помышляла. Она говорила, всем и каждому, что не намерена более готовить, стирать, гладить, чистить, мыть, убирать — и получить новый удар в спину. Однако мать была женщиной эффектной, жизнерадостной, любознательной (Ира явно пошла не в нее), так что мужчины сами собой тянулись к ней. Они ей меняли половицу в коридоре, забивали гвоздь в стену, доставали рубероид для прохудившейся крыши на даче, возились с электропроводкой, устанавливали смеситель в ванной и, конечно же, бесконечно чинили ее сильно бывшую в употреблении машину, пока она не превратилась в груду металла и ее не разнесли на запчасти. Их было много, этих мужчин, очень много: Сергей Александрович Первый, Сергей Александрович Второй, дядя Володя, дядя Коля, дядя Олег, дядя Саша, дядя Валя, дядя Толик… Часами они сидели в их кухне и уходить, как будто, не собирались. Мать с ними было не узнать: пригубив из бабушкиного хрусталя белого шипучего напитка, она усаживалась на стиральную машинку там же, в кухне, и начинала болтать ногами, словно девчонка, и весело, заразительно смеяться. Ира их ненавидела. Каждого.

Сергея Александровича Первого иначе чем под шофе Ира не видела. Старший научный сотрудник, солидный, в очках, с дорогим портфелем (и всегда в нем оказывался коньяк «пять звездочек»), он подходил к дому матери уже навеселе. Кафедральным басом травил байки из своего отдела и смотрел на мать безотрывно, жадно, как большой жирный кот — на сметану, а однажды — Ира сама видела в окно — почему-то долго простоял во дворе, под деревьями, но так и не решился подняться в квартиру. «Да люблю я тебя, Ларка, люблю!», — услыхала в другой раз Ира его жаркий шепот в прихожей и какую-то возню: как видно, мать упрямо выпроваживала Сергея Александровича Первого до дому до семьи.

Сергей Александрович Второй, аккуратный, подтянутый, с худосочной бородкой, между прочим, совершенно не пьющий и даже не женатый, потчевал мать книжками по экстрасенсорике и позитивистской психологии, которые в многочисленных вариациях большими тиражами продавались в те незапамятные времена на каждом углу — и шли нарасхват, словно пирожки.

Дядю Володю Ира однажды обнаружила, вернувшись из школы, в своей комнате развалившимся поперек кровати — голова его покоилась на валике, и при виде Иры он даже не счел нужным принять положение сидя. Ира застыла на пороге, исподлобья глядя на грубо сколоченного мужика с огромными лапищами и претензией на умственное превосходство, явно просматривающееся в выражении его лица. Ничего страшного вроде бы не произошло: постель была заправлена, гость был совершенно одет… Но почему в Ирочкиной комнате?!

Вечерами Ира, ворочаясь в постели, усилием воли пыталась отодвинуть от себя голоса за стенкой, когда дядя Коля, сосед, в очередной раз вызвавшийся починить ножку гэдээровского кухонного стола, тестируя результат проделанной работы, в запале от горячительного напитка, хлопал по столу своей ладонью рабочего человека так, что в серванте вздрагивала посуда (а вместе с ней и Ирочка за стенкой):

— Ну вот, распрекрасный стол, прям хоть сейчас любовников клади!

И Ирочка снова вздрагивала.

Когда стол реанимировали в следующий раз, другой шутки в запасе у дяди Коли не оказалось, он повторил ту единственную, и Ирочка, бывшая тут же, на кухне, злорадно, из-под ресниц, посмотрела на мать, не знавшую, как вести себя в присутствии дочери и этого неандертальца на их кухне, тем более что последний извлек из внутреннего кармана жилетки бутылку и опять-таки с грохотом, победно, водрузил ее в центр вновь отремонтированного стола. Бедняжка мать, конечно же, была удручена манерами этого пропойцы и перспективой провести вечер в его компании, но другого «мастера» взять было негде.

Благодарение небу, очень скоро дядя Коля перестал появляться у них в доме. Как выяснилось, нелады с законом вновь привели его на зону.

Много позже, когда мать закончила иметь дела с мужчинами (или это они закончили иметь дела с ней), она говорила, что не выходила более замуж, «чтобы не навредить Ирочке».

И вдруг вспомнив «о своем высоком происхождении», «о высоком предназначении своей дочери», она принялась учить Иру уму-разуму — согласно своей собственной морали и благоприобретенному опыту:

— Меня нельзя бросить! Меня можно только потерять! — Так восклицала она, приоткрывая перед Ирочкой завесу непонятных, таинственных отношений между женщиной и мужчиной.

Это уже потом, когда Ира стала взрослой, она подсаживалась к Ире и пытала ее с озабоченным, горестным лицом:

— Ирочка, сокровище мое, ты же не с кем там не…?

— Что я, дура, что ли? — обижалась Ира на мать и почему-то на кого-то еще — того, неведомого, который даже не думал делать с ней то, чего так опасалась мать.

— Чем раньше ты поймешь, что такое мужчины, тем будет лучше для тебя, — твердила мать, как аксиому. — Это отвратительнейшие скоты. Животные самой низкой организации. Они напрочь лишены ответственности. Ты просто запомни эти мои слова на всю жизнь и поверь. Запомни — и поверь. — Это была уже молитва. — Я с ними работала: я знаю их изнутри! — В этом месте мать обязательно клала ладонь правой руки на грудь и несколько раз пылко ударяла ладонью по груди. При этом глаза ее сверкали. Мать как будто ликовала от этого знания, словно была его первооткрывательницей, и, естественно, почитала его уникальным, а себя — единственной способной вместить в себя познание подобного рода. — А доказать правоту моих слов очень легко, сама увидишь: мужчины всегда поступают так, как хотят они! — Мать с непередаваемым чувством горечи и одновременно какого-то непонятного торжества поднимала вверх указательный палец, словно желала зафиксировать этот свой афоризм в вечности.

Что ж, против этого последнего аргумента возразить Ире было нечего: он действительно бил без промаха…

Но как бы, наверное, удивилась мать, узнав, что Ирочка, ее сокровище, постигла материну науку относительно этих животных самой низкой организации в полном объеме и узнала представителей этого биологического вида еще лучше, чем она сама! Ирочка открыла больше, чем мать! Главный редактор Геннадий Всеволодович, фотограф Гоша, начальник отдела верстки и дизайна Андрей, автор книжки по Фаберже, автор книжки по Северному морскому флоту… Все они смотрели на Ирочку с почти одинаковым вожделением. Но стоило только дать слабину, уступить, отдаться, безо всяких условий, то есть именно сделаться женщиной! — и Ирочка становилась ничем. Блескучей оберткой от шоколадной конфеты с ликером («Ирочка, я вас сейчас съем!» — говорил один из них, сжимая Ирочкины руки и тая), которую потом, после, скомкав, прищурившись, можно было сразу метнуть в урну. А можно было, например, во время важного и долгого разговора по телефону подобрать вчера забытый на столе фантик, разгладить, и еще долго и раздумчиво поглаживать его подушечками пальцев, чтобы потом так же машинально заложить его в ежедневник или в книгу вместо закладки — однако в конце концов обертка все равно оказывалась в корзине для мусора! Поэтому Ирочка никогда не становилось женщиной — какие бы сумасшедшие, беззаконные слова, ничуть не отличимые от правды, они ни шептали, какие бы вещи ради нее, ради Ирочки, ни вытворяли. Поэтому, сдавалось ей, они все и не могли ее позабыть — главный редактор Геннадий Всеволодович, фотограф Гоша, начальник отдела верстки и дизайна Андрей, автор книжки такой-то, автор…

Да и женщин Ира узнала больше, чем хотелось бы. Только благодаря Ирочке мать не спилась с дядями колями, а сидела здесь, в келье, вся в белом, с башней на голове, изображая перед сватами петербурженку в четвертом поколении, которая без салфетки притронуться к пище не может — как не может и ужинать без двух бокалов: один для воды, другой для вина…

Дверь в комнату отворилась и, с шарканьем, вперевалочку, хватаясь рукой за стену, в комнату вступила свекровь с тарелкой в руке: Ирочкино местонахождение обнаружилось.

— Ирочка, сокровище мое, ты здесь! — восторженно воскликнула мать, загоревшись.

— А я хотела предложить супчик-голубчик, — прошамкала свекровь обиженно дребезжащим голосом, напрасно силясь нацепить на себя лубочную маску доброй старушки из сказки. Пристраивая на прикроватную тумбу тещи никому не нужную тарелку супа, она жадно стреляла подслеповатыми глазками то на свою породистую сватью (ишь, как сидит в таком-то возрасте: нога на ногу, спина прямая как палка, на голове гнездо, тоже мне, принцесса Уэльская), то на разодетую королевишну Ирочку, в которой ее сын души не чаял, вместо того чтобы давно уже присмотреть себе хорошую девушку.

Впрочем, свекровь нашла то, что искала в этом своем вояже. Не только Ирочку, скрывающуюся от нее со своими бесконечными секретами в комнате своей гордячки матери, но и коробку конфет, красующуюся на тумбе перед телевизором. Поскольку конфет ей никто не предложил, она сама отодвинула крышку и извлекла (выковырила!) парочку трюфелей крючковатыми пальцами. «Мы люди простые, — любила говаривать свекровь в присутствии Ирочки, — без кандибоберов».

От приношений свекрови отказываться было нельзя. Палка о двух концах: не съешь — неблагодарная, съешь — нахлебница. Задавив в себе вздох, Ира придвинула матери тарелку и вложила в ее пальцы ложку.

— Ирочка, красавица моя, да сохранит тебя Бог, — прошептала мать.

Ира нахмурилась (она никогда не была красавицей) и выскользнула из комнаты так же бесшумно, как и вошла.

Старикашка из церкви пропал. Ни по вечерам в среду, ни в другие дни он больше не появлялся. Ира даже потащилась ради него на воскресную литургию, где народу не протолкнуться — тщетно. Пришлось дожидаться окончания службы и справляться о нем у свечницы. Точно: исчез.

Ира схлынула по ступенькам вместе с последней волной прихожан, но, вместо того, чтобы пойти домой, неожиданно для себя принялась кружить вокруг церкви — высматривать старика на скамейках в палисаднике, в близлежащих дворах. Она увеличила радиус поиска, принялась оглядывать все подъездные лавочки: вдруг не дошел? Ему же как никому другому требовался Спаситель! Подобрав полы пальто, она осторожно (только бы не соскользнуть!) взошла по перекладинам свежеиспеченного мосточка из неструганных досок в месте разрытой теплотрассы. Здесь, в грязи, не зная, за что ухватиться, чтобы не упасть, она и увидела ее, шедшую ей навстречу, поднимающуюся к ней по мостику…

То была женщина с распущенными волосами, неравномерно окрашенными в цвет соломы, явно не салонный уход, в раскрытой на груди куртке, вязаной трикотажной бежевой юбке — довольно нелепой на самом деле. Ирочка сразу вцепилась взглядом в лицо женщины, чтобы, по обыкновению, скалькулировать ее возраст — лет тридцати шести, наверное, хотя могла быть старше: уже в процессе видимого увядания… При ней не было сумки, только какая-то вещица, обернутая несколько раз пакетом «Пятерочка». Она вполне могла идти за вторым ребенком в садик, чтобы на обратном пути зайти в магазин — так сразу почему-то придумалось Ирочке… И тут она встретилась глазами с женщиной — та сначала улыбнулась ей как знакомой, оторопело и обрадованно, хоть и несмело, потом как-то одновременно виновато и беззащитно, только вот улыбка ее, одними глазами, предназначалась явно не ей, не Ирочке… И вот этот вот взгляд внутрь себя, случайно обнаруженный Ирочкой, словно подсмотренный, — столько в нем было открытости, тепла и, пожалуй, того самого главного, что так и осталось Ирочке неведомым, Ирочке, якобы узнавшей в этой жизни все о мужчинах и женщинах, — он явился для нее откровением. Гм… Если Бог правда существовал, то сейчас он был здесь, на этих мостках, облепленных грязью…

Ира не выдержала и обернулась: «Она влюблена! — поняла Ира, готовая отчего-то разреветься. — Она влюблена!»

Близилось лето. Человек с Шестой Советской дал понять, что летом за ним ухаживать некому (Ире так и не довелось увидеть его мифическую жену — если, конечно, она действительно существовала), и прозрачно намекнул, что если Ира окажется хорошей дочерью… Ей повезло, что ее глаза никогда не были зеркалом ее души.

Это оказалось ошеломительным, совершенно не свойственным ей открытием — она никогда не играла в такие игры! — но на этот раз она даже не собиралась останавливаться на полпути, чтобы подумать-подумать, глядя в пол, и, по обыкновению, шагнуть в тень.

Она стала являться на Шестую Советскую ежедневно, с утра, как на работу. Дома считали, что она все дни проводит в какой-то редакции.

Бедняжка ее подопечный! Такой же, как и все мужчины! Попался на то самое, на подленькое. На то, на что попадался каждый день Ирочкин муж (не забудьте еще про Геннадия Всеволодовича, Гошу, Андрея и армию авторов): слабость, беззащитность, мягкость, нежный изгиб губ. Он, так же как и муж Ирочки, напрочь забывал, казалось, в те минуты, когда Ирочка была рядом с ним, про женскую природу — которая суть сплошное притворство, ежечасно пускаемое в ход для того, чтобы защитить себя от грубого, жестокого мира мужчин, да еще умудриться выжить среди отчаянно конкурирующих между собой женщин. А может, ему это, так же как и Ирочкиному мужу, было все равно? Может, ему вовсе и не приходилось обманывать себя? Он просто покупал молодость, нежную кожу, тонкие пальцы (его пальцы!) в дорогих камнях? Взгляд из-под ресниц? Молчание? Кто-то из великих красиво писал про это неуловимое очарование в женщине, которая всегда молчит. Ира молча ненавидела его, а он молча таял, оттого что снова наконец-то был главным, и красавица, его красавица, сидела у его постели и подавала ему обед.

Не хватало еще, чтобы он начал хвастать ею.

Так и есть, он с деланным раздражением басил в трубку непонятливой медсестре:

— Нет-нет, я же говорю вам — нет, этого не потребуется, к вам подойдет моя дочь завтра, с шестнадцати до девятнадцати! Именно так, моя дочь, она филолог!

Отец, давным-давно завершивший заочное обучение в высшей школе, искренне полагал, что если человек исправляет за кем-то ошибки в тексте, то он филолог. И ему явно нравилось, как это звучало.

Ира повернула кран с горячей водой и принялась терпеливо ждать, наклонившись над тазом, поставленным прямо в ванну, когда вода потеплеет, а потом погорячеет, как это всегда бывало в этой квартире, — а она все лилась холодной и холодной. Однако не час ночи на дворе! Ира еще раз попробовала рукой воду: это надолго. Пришлось закрыть дверь в ванную, чтобы соседи не косились на то, как чужая женщина переводит их воду… Ира уже довольно долгое время держала кисть руки под струей, будучи не в состоянии припомнить, с какого именно момента и на каком таком основании «этот» в ее голове стал называться «отец» — и почему это вышло само собой, так просто и естественно, — и только потом сообразила, что из крана продолжает течь холодная вода потому, что горячую она и не открывала. Совсем запуталась.

Наталья торжествовала:

— Ласковая теля двух маток сосет!

Ира приносила отцу домашнюю еду в термосе, а чтобы разогревать приготовленную на коммунальной кухне — купила микроволновку, мультиварку, блендер. Да что там! Выстаивала в очередях за льготными лекарствами, регулярно мазала и перебинтовывала его ноги, делала массаж, помогала бриться, мыться, приучила его к креслу-туалету!

Они по-прежнему ни о чем не разговаривали. Только о мелочах. О клеенке на столе, о мази-дженерике, о дежурящих больницах городах. Отец только один-единственный раз спросил Иру о ее профессии, о ее муже и о ее сыне. Ира полагала, что отцу будет приятно узнать о том, сколько важных и солидных книг вышло в свет при участии его дочери, что он непременно попросит принести ему хотя бы одну из них, однако отец попросил принести… кроссворды с лотка Московского вокзала — здесь, недалеко. Почему именно с Московского вокзала? А там больше выбор.

Говорить было не о чем.

Ира просто пришла за наследством — и отец обещал ей его, на более или менее определенных условиях. Мысль об этом казалась ей невыносимой. Собственно, это было просто отвратительно. Но отказаться от двух миллионов Ира позволить себе не могла — как отказаться от ежедневного зрелища поверженного врага, которому никогда больше не выйти из этой комнаты! Конечно, это был кусок, принадлежавший ей по праву, но доставался он ей, как и все в ее проклятой жизни, с кровью. Наталья права — уйти от мужа сейчас, без денег… Вернуться, как когда-то, к мягкому маргарину и порошковому творогу? Искать, где на десять копеек дешевле?

И от того, что все это было именно так, а не как-то иначе, и ничего нельзя было придумать, ничем нельзя было оправдать сложившееся положение вещей, — Иру выворачивало.

Ведь на самом-то деле все было не так! Не так! Она пришла к нему от отчаяния!

Но она не смела говорить этому человеку ни об отчаянии, ни о… О самом важном всегда приходилось молчать.

Итак, она толкалась в общественном транспорте в час-пик, вдыхала в себя запахи пота и духов, ее выносило вместе с пассажиропотоком на перрон, хотя ей следовало ехать дальше, послушно стояла в очередях — и все думала: «Зачем?» И отвечала себе: «Это такая работа». Потом ее вновь накрывали сомнения, будет ли хоть какой-нибудь толк от ее усилий, не бросить ли все это разом, пока не поздно? Сын изнывал от жары в квартире, один, а она… Она плавилась внутри битком набитого троллейбуса, пререкалась с регистраторшей в поликлинике, умасливала социального работника, училась использовать бинты по два раза. Зачем? Ради кого?! Ради абсолютно чужого человека, не имеющего ничего общего ни с ней, ни с ее сыном! Ни с ее матерью — так он решил однажды! Почему она должна была на целый день оставлять сына и впитывать в себя этого чужака — его нужды, его страхи, его надежды?! Вчера она на бегу заглянула в хитрую мордаху сына. И что? Разве она увидела в ней что-то, чего не видела раньше, какие-то другие черты? Нет. Она и ее сын всегда были только одни, только вдвоем.

Тогда зачем она, Ира, — здесь?!

Снова и снова она мыла этого человека, который и в самом деле был как животное, домашнее животное, потому что не мог обойтись без помощи человека. Изучала этого необыкновенного человека (домашнее животное!), простого инженера-электрика, которого мать «возвысила до себя», настояла на получении им высшего образования, сделала ему бороду, как у Фиделя Кастро, не подумав о том, что, ощутив себя этим самым Фиделем, он перестанет быть ее мужем. «Простой человек, — твердила мать, — простой». Что это значило на языке матери? То, что он предпочел жизни с ней в брежневской трешке коммунальный рай? Вернулся, так сказать, туда, откуда вышел? А что это значило на языке Иры?

Ира в который раз оглянулась на этажерку с книгами в жиденькие полтора ряда. Беллетристика, детективы, и с краешку, как будто смущаясь своего соседства, русская хрестоматийная классика уровня девятого класса. Что ж, может, не так уж это и плохо. Интересно, сколько лет назад отец брал в руки эти книги?

И Ирочка снова разглядывала отца, тайно, из-под ресниц. Рассматривала широкий лоб, выразительный профиль, тонкие губы, точеные брови, руки, как у самой Ирочки, с длинными тонкими пальцами, и думала — со сколькими женщинами он соединялся? Скольким шептал в волосы одни и те же слова? Любил ли он когда-нибудь? Неужели нет? Зачем тогда была его жизнь? Был ли у нее смысл? Ирочка не в счет — слишком уж маленькое она ничтожество. Но… мать? Голубоглазая красавица-блондинка, воспитанная в лучших традициях советской школы, с ее дурацки-трогательными принципами, сохранившая в себе секрет несокрушимого духа, несгибаемой силы?..

А вот на этом месте она вдруг перехватила его взгляд: выходило, он способен был так же исподтишка рассматривать ее, и его глаза при этом непонятно блестели. И лоб тоже.

Ира нехорошо усмехнулась внутри себя. Вспомнилась Анька Горелова, которая, будучи начинающим неврологом, посещала престарелого папашу их общей одноклассницы. В прошлом академик, членкор, под конец своей бурной жизни он превратился в высохшее девяностолетнее поленце, аккуратно уложенное в подростковую кровать выросшей внучки и заткнутое одеялом со всех сторон. Однако это поленце оказалось куда более живучим, чем принято было считать, потому что однажды членкор, улучив момент, когда Анька задержалась у его постели одна, без дочери, без внучки, схватил Аньку за руку и озорно воскликнул:

— Помню тебя, Аня Горелова! — Он заговорщически ей подмигнул и понизил голос: — Сделай-ка ты мне, Аня, вот что… — Ничего не подозревающая Анька присела к нему на постель поближе и наклонила голову к его губам. — Сделай мне… минет.

Не сразу придя в себя от возмущения, от стыда, от разочарования, Анька потом ходила и авторитетно кивала: «Да-да, этот инстинкт сохраняется до последнего».

И сейчас, наверное, где-то ходит и так же кивает.

Снова и снова она, забыв о себе, о сыне, бегала, как заводная, с тазами в ванну и из ванной, с ведрами, полотенцами, мазями, присыпками, предметами вечернего туалета, посудой, пеленками.

Из-за жары у отца случился рецидив и Ира хлопотала больше обычного. Теперь она уже торчала на Шестой Советской от рассвета до заката и не сразу заметила, что несколько суток провела почти без сна — и не чувствовала ни малейшей усталости… И никакого дискомфорта в правом боку, этой непременной слабости до тошноты в районе полудня, дурацкого ощущения в ногах — ничего такого… Даже носового кровотечения ни разу!

Но ведь… Но ведь это значило, что она, пожалуй, здорова! Это значило, что программа сработала: недуг, загнанный глубоко-глубоко в клетки, уснул. Результаты анализов ремиссию подтверждали…

Это значило, что она свободна! Свободна! Года на два точно свободна!

У нее кружилась голова, но не от зноя в воздухе и запаха расплавленного асфальта, а от осознания победы — такой сладостной она ей показалась на вкус, такой пьяной, такой острой. Ничего подобного ей не приходилось испытывать в жизни раньше! Свобода… Что она сделает с ней? Поедет с сыном в путешествие? Снимет квартиру? Найдет работу? Нет? Оставит все как есть, будет трястись за свою ремиссию и копить силы впрок? Ну уж нет. Точно нет.

Теперь-то она в коридорах стационара не пряталась за шляпой, надвинутой на лицо пониже, — летела с открытым забралом, наплевав на бахилы. Ей теперь было просто некогда! Ей нужно было успеть до четырнадцати за рецептом для отца, а всем известно, что медсестра норовила улизнуть домой пораньше, потом следовало сделать крюк до рынка, чтобы купить ему фруктов (и домой, сыну, тоже), не забыть позвонить мужу, проконтролировать мать, а потом… Потом дел тоже оказывалось невпроворот. До самой ночи.

Однако возвращалась она на Шестую Советскую с лицом по-прежнему непроницаемым, и мысль ее работала так же жестко и рассудочно, как в кабинете главного редактора. Комната отцовой мифической жены… Она так ни разу и не спросила о женщине, к которой ушел отец после развода, поэтому нет, не так: комната предположительно отцовой мифической жены — да и являлась ли та засаленная тетка, которую она видела пару раз мельком на кухне, той самой женой? Ее комната в летний период сдавалась посуточно, периодически там появлялись и исчезали гости Северной столицы, и Ира едва успевала вовремя вручить им ключи и свежевыглаженное белье. Третья комната принадлежала соседям, которые с мая по октябрь безвылазно находились на даче. И последняя, четвертая, была наглухо заперта. Ее даже не пытались ни продать, ни сдать.

И все равно Ира была кем-то другим, не Ирой Личак, не Ирочкой Пропастиной, когда однажды, после обеда, закрыв дверь за очередными гостями столицы и словно наблюдая за собой со стороны, вылила воду из чайника и кувшина, перекрыла на кухне кран, повредив ручку, и, прощаясь с отцом, «забыла» вытащить из сумочки купленное лекарство и положить его на подоконник (отец не вспомнил о нем; упаковка от предыдущего лежала на привычном месте; другие лекарства, которые не могли его заменить, но могли помочь пережить приступ, тоже подошли к концу — все совпало, совпало!), — она вышла из дома, думая о том, что стационарный телефон в этой квартире давно отобран за долги и наверняка продан какой-нибудь фирме за легкостью запоминания комбинации цифр и что завтра, стоит ей опоздать на «дежурство» и прийти в квартиру на два часа позднее… Да что там завтра! Уже сегодня к ночи отцу следовало сделать укол, чтобы у него было это завтра… В мобильный телефон отца она заглянула еще в полдень и за считанные минуты вывела все имевшиеся на счету средства. Кредит этому абоненту не предоставлялся.

Ей больше не придется ни в кого стрелять. В архив поступит другая папка с двумя датами, и ей самой умирать, благодаря этой папке, тоже будет чуточку менее страшно — когда-нибудь, когда закончится очередная ремиссия, когда она выдохнется и не сможет больше бороться. Когда отступится.

Почему, ну почему она это сделала?!

Не смогла простить порошковый творог и мягкий маргарин? Или капроновых колготок сэконд-хэнд? Мать долго и жарко спорила с подругой по телефону, являются ли колготки нательным бельем или нет. Потому что если являются, то, конечно, использовать их после кого-то нельзя. Но, так или иначе, Ирочка донашивала за кем-то те принесенные матерью в дом несколько пар колготок, и долго, ведь они были лучшими в той Ирочкиной жизни… Или как однажды мать увезли на «скорой» и Ирочка целых десять дней провела, словно в бункере: в школу не ходила, на звонки не отвечала, к двери даже не приближалась. Ей было одиннадцать. За те десять дней она съела все, что в доме было съестного. С наступлением темноты залезала под стол в материной комнате, почему-то полагая, что так будет надежнее — оттуда были видны стоявшие на широкой массивной тумбе для белья часы с большим циферблатом. Ирочка как завороженная глядела на бег секундной стрелки, потом переводила взгляд на минутную. Минутная двигалась чрезвычайно медленно, но она вздрагивала с чуть слышным треньканьем — и это убеждало Ирочку в том, что время все-таки движется. Что мама, если только она не умерла, обязательно возникнет на пороге этой комнаты. Если только она жива. Если только она жива — выстукивало в мозгу. Попросить помощи у кого-нибудь из знакомых, друзей, она не решилась.

Глупость, конечно, несусветная. Просто им с матерью не повезло — у них не было родных…

Но нет, все нет! Просто она поняла, что ей не нужно было это наследство. Нужно было что-то заместо любви. (На любовь в чистом виде Ира, банкрот, не рассчитывала.) Несколько слов, запоздалых, неточных, даже не слишком искренних, возможно, придуманных всего лишь пару недель назад, когда взрослая, красивая дочь стала приходить ежедневно, и пусть даже произнесенных, чтобы просто обмануть еще одну женщину в своей жизни, — в очередной раз. Обмануть, но не предать! Разница незавидная, но для такой нищенки, как Ира…

Получить эти два миллиона, ухаживая за умирающим, — значило согласиться с тем, что отца у нее нет и никогда не было, а была просто работа.

Но он был, ее отец, был! И в тот далекий день, когда он перестал звонить им с матерью и молчать в трубку, он изменил их жизнь!

Вернуться домой не представлялось возможным. Она бы сейчас этого просто не выдержала: запаха борща свекрови на одной половине дома и кафедрального баса мужа в другой. Она брела по центру города без единой мысли в голове, не соображая, где находится, пока, пересекая канал Грибоедова, не вспомнила один адрес и не остановилась.

Позвонила жившей поблизости подружайке, сначала по телефону, потом, подойдя к нужной двери, в домофон. Та выпустила ей навстречу двух своих волкодавов — хаски, которые от радости чуть не сбили с ног дорогую гостью, но, видимо, вовремя вспомнив про «воспитание», удержали ее на ногах своими боками, а потом каким-то непостижимым образом вознесли на второй этаж и буквально внесли на порог своего обиталища.

— Ирк!

Хозяйка, по обыкновению, хлопотала на кухне.

Хаски с тяжелым уханьем прыгали вокруг Ирочки в небольшом квадратном коридоре, безнадежно заваленном зимним барахлом и детскими вещами. Мамина Девочка сразу же полезла в Ирочкину сумку, а Мамин Мальчик засунул морду ей под подол и принялся там что-то исследовать. Все как всегда.

Выбежала хозяйка в фиолетовых лосинах и мокрой от пота зеленой майке с ласточками и потащила Ирочку в огромную кухню, где жаркий, знойный день и не думал заканчиваться, наоборот, Ирочка как будто вступила в парную — здесь полным ходом шла подготовка к зиме: стерилизация, маринация, соления, варения, и похоже, что в заводских масштабах.

— Все, Ирк, с помидорами к ночи управлюсь, завтра берусь за крыжовник! — Хозяйка, девица Ирочкиных лет, взмыленная, с распухшими красными руками, радовалась как дитя. — Сегодня вот только надо заставить мужиков сходить нарвать вишни.

— Какой еще вишни? — наивно спросила Ирочка.

— Лист вишни! Варенье с ним обалденное!

Светка без устали лавировала между банками, вениками из каких-то трав, пирамидами с крышками, кастрюлями, бесчисленными мешками, при этом раздавая пинки то собакам, то детям, снующим тут же, и не забывая контролировать самое главное: плиту с четырьмя конфорками — все они что-то производили! Да еще подкладывала Ирочке в тарелку то голубцы, то сметану.

— Где они возьмут здесь лист вишни? — Ирочка проснулась.

— А! — беспечно отозвалась Светка. — В Юсуповском надергают, потом рядом с Никольским собором. А Михайловский сад и Голландию совсем испортили, уроды.

— Почему? — вяло спросила Ирочка. Уже ушла в свою раковину.

— В Михайловском охраны понаставили, в Голландии вообще музей под открытым небом устроили. Мало, что ли, у нас зрелищ? Ж-жесть!

Ира брела дальше по нежелающему остывать асфальту.

Сейчас там, на Шестой Советской, одному человеку станет плохо. Он вспомнит о пропущенной инъекции, попытается встать с постели. Это ему удастся с трудом. Шатаясь, хватаясь обеими руками за спинку стула и стол, он доберется до подоконника и обнаружит упаковку, в которой не найдет ни одной ампулы. Упадет обратно на подушки и примется лихорадочно соображать, где же они, эти чертовы ампулы. Обшарит прикроватную тумбочку в поисках других лекарств, которые могли бы ему помочь. Ну, хотя бы унять это гадкое, невыносимое жжение в груди. И, самое страшное, нигде не будет видно телефона. Потом, отдышавшись, он снова встанет, у него непременно закружится голова, задвоится в глазах, но он обязательно дотянет до буфета — однако там окажутся только шприцы, бинты и стерильные марлевые повязки. И тогда он, как раненый зверь, заметается по комнате, сшибая с ног стулья, табурет, опрокидывая пирамиды с одноразовыми пеленками, бельем — в поисках мобильника. Он будет мечтать о глотке воды, но ведь всю воду из кувшина на тумбочке он уже выпил, когда лежал на подушках со «Спорт-Экспрессом», когда его просто немного подташнивало, как всегда по вечерам, и слегка темнело в глазах — пустяк. А когда все-таки найдет телефон — аппарат вежливо сообщит ему, что «услуги по данному номеру временно приостановлены». И выполнить последнее действие — вспомнить короткий номер вызова «скорой» со своего оператора, набрать эти три цифры, дождаться ответа и заговорить — он будет уже не в состоянии…

Ничего удивительного. Он предал — предали его. Пусть, пусть оторвется от своих кроссвордов, газет и прочей жвачки, которой он пробавляется в своем последнем зале ожидания — только чтобы не думать, только чтобы не бояться! Нет, пусть подумает напоследок, если получится. Может, вспомнит мать — ту, которую Ира никогда не знала, но которую знал он — которая понятия не имела, где суд, а где прокуратура, которой не было никакого дела до сергеев александровичей, дяди коли, дяди вали, дяди олега, дяди сережи…

Но она брела дальше по городу и потихоньку постигала то, что сделала. Гаденькая шутка? Очередная ее фантазия? Нет, там, в эти минуты, на Шестой Советской, из-за Ирочки и для Ирочки умирал человек.

Этот человек возил ее на санках, и она до сих пор не могла стереть из памяти картинку, стоявшую у нее перед глазами: туго натянутая бечевка, завязанная морским узлом на передке ее санок, дорогие брюки с безукоризненно проглаженными стрелками, и ритмично, в такт ходьбе, расходящиеся серые в елочку фалды пальто. По утрам, перед садиком, он ее причесывал — туго-туго заплетал волосы в две косички, скрепляя их черными хозяйственными резинками, украшенными красным пластмассовым цветком, — и всегда Ире было больно от его пальцев, но она почему-то боялась сказать ему об этом. В магазине, в отделе напитков, пока отец потягивал пиво и с кем-то беседовал, Ире разрешалось взять стакан для сока, перевернуть его и, вжимая в основание подноса, веселыми фонтанирующими струйками промыть стакан, а потом ей наливали туда персиковый или сливовый сок из трехлитровой банки. Персиковый был вкуснее. По выходным маленькая Ира ползала по спящему отцу и всюду, где только получалось, совсем не обязательно в прядях его пышной шевелюры, повязывала ему бантики из ленточек. И каждую ночь в один и тот же час Ира, уже просмотревшая свои семь снов, просыпалась в кромешной тьме и тут же зажмуривала глаза, пытаясь понять, где чернее — у нее в глазах или в комнате, — просыпалась оттого, что отец заводил будильник до упора — тот самый, с большим циферблатом.

С ненавистью Ира спозналась намного позже. Когда ее с ее очень простыми фамилией, именем и отчеством не взяли после учебного оркестра в настоящий, концертирующий («Исполняет Ирина Личак!» — скандируя, восклицала мать, изображая тех величественных дам в вечерних платьях, которые объявляют со сцены номера и солистов в академических концертах), когда Ира поступала на филологический два раза, а поступив, сразу же заболела и вылетела, потому что на первом курсе академический не давали. Вот когда он был ей необходим, отец! Его высокая фигура, кашемировое пальто, шляпа — и, конечно, бумажник. Для бесед с врачами. Чтобы у его дочери были лучшие врачи и лучшие программы. Чтобы девочки в палате увидели: вон какой у Иры отец шишка, а не только вечно озабоченная всем мать в задрипанной курточке на все случаи жизни. И уж конечно (конечно!), если бы отец стоял рядом, за ее плечом, в самый важный момент ее жизни, когда Ира становилась женщиной, никакому мужчине даже в голову не пришло бросить ее с ребенком под сердцем! С папиными дочками такого не случается.

А потом, после рождения сына в изоляторе больницы, куда родных не впускали, ей очень нужно было, чтобы он, ее отец (лучше любого молодого папаши), стоял, как и родственники ее товарок, под окном первого этажа, а она, со свертком в руках, напротив него — за стеклом. Вот тогда-то она впервые и подумала о том, что могла бы полюбить его, — и прокляла за то, что его не было под теми окнами.

Вот на какую бесполезную науку ей пришлось потратить свою жизнь! Отец бросил ее — и сразу же она стала хуже всех. Сразу, автоматически! А она не понимала этого, не соглашалась, спорила с судьбой. Ходила к Первому-И-Единственному, чтобы объяснить ему, что ребенок, его сын, все меняет… Мать, узнав об этом, пришла в ужас, оттого что ее дочь напрочь лишена женского достоинства. А на что оно ей, это достоинство, если жизнь ее кончилась?!

Она не заметила, что почти бежит в сторону Суворовского с пересекающими его Советскими. Остановилась, задыхаясь, у ступенек какого-то храма, но войти не решилась, с ужасом осознав, что туда ей отныне вход заказан.

Какая-то старуха, таких называют «местная сумасшедшая», взывала с паперти к плотному потоку спешащих куда-то людей:

— Не проходите мимо. Это храм Божий! Здесь Богочеловек дает пищу и питие, чтобы мы навечно остались живыми!

Ира присела на верхнюю ступеньку храма и прислонилась головой к перилам — и поняла, что обронила где-то платок, с помощью которого обязана была защищаться от солнца…

Мать ходила в церковь только в отчаянные девяностые, когда не знала, чем будет кормить ребенка через неделю. Она брала самую дешевую свечку, недоверчиво и придирчиво обходила храм, выбирая себе небесного защитника (Николая-Угодника, Иоанна-Воина или Богородицу с Покровом в руках), ставила свечу, загадывала желание и не отходила — охраняла ее от тех, пригретых, в платках и длинных цветастых юбках, что норовили, едва свеча прогорит наполовину, скинуть ее в ведерко, чтобы освободить место, хотя никакой очереди из желающих поставить свечу и не наблюдалось. А если бы и наблюдалась, то сейчас очередь — ее, матери!

— Не трогайте! — резко и властно останавливала их мать (начальственные замашки не забывались) и, расставив руки, закрывала ими кандило.

Иногда громким шепотом следовала энергичная перебранка между матерью и «прислужницей», но чаще всего та, дико взглянув на мать, испуганно семенила прочь, и кто-то из старушек, случайных свидетельниц сцены, часто-часто испуганно крестился.

Понятно, в свечке догорала материна мольба, по-язычески, чтобы прогорела непременно до конца, о лишних ста рублях, о новых ботинках для дочери, о платье на выпускной, стоившем столько хлопот и унижений, что пришлось отказаться и от платья, и от выпускного. «Нет, нет, нас учили правильно: опиум для народа», — шептала мать сама себе по ночам, ворочаясь в постели и не зная, что Ира не спит…

Конец света не наступил, и земля не разверзлась перед нею — более того, все, что ее окружало, оставалось в точности таким, каким было вчера, и неделю назад, и год назад, и еще чью-то жизнь назад. Люди с их каждодневными заботами, слезами, горестями, отчаянием, словами, словами, бесконечным нагромождением слов, из которых другие люди делали книги, а Ирочка помогала этим книгам увидеть свет. Жизнь вокруг оказалась так же сильна, как смерть. И у нее не было конца. Но она, Ира Личак, крохотная песчинка на этой земле, и она же одновременно целая вселенная, — уже была не здесь. Не с ними. Не с этими людьми. (А других она не знала!)

Не с теми, что шли сейчас мимо церкви, с озабоченными, усталыми лицами, обливаясь потом и едва ли догадываясь о том, что на самом деле их заботы и их усталость — их счастье. Сутулящаяся девочка-подросток, с пунцовым лицом и злыми слезами в глазах, что-то скандализованно выговаривающая матери, гастарбайторша, возвращающаяся с двенадцати, а то и шестнадцатичасовой смены, тяжело шаркающая резиновыми шлепанцами, водитель «Ниссана», вопящий и размахивающий руками, оттого что чье-то транспортное средство заперло его автомобиль, а ему «нужно двигать»… Светка, готовящаяся всей семьей варить варенье, — единственное только, надо добыть где-то лист вишни, а то варенье будет «не то». Светка, у которой в жизни, казалось, ничего иного и не было, кроме этого крыжовника с листом вишни?! Даже собаки и дети были вещами само собой разумеющимися, второстепенным, ведь они доставались ей легче крыжовника! А та женщина, с разрытой теплотрассы? Рядом с ней обитал Господь — подумала тогда Ира… Какими же одинаковыми все они были в этом пассажиропотоке, и такими же одинаковыми поодиночке, в очереди на исповеди, со своими старыми, как мир, и слепыми страстями — однако все они были людьми, сотворенными по образу и подобию… И до сегодняшнего дня Ира была одной из них, а теперь… Теперь, даже самые непривлекательные, даже самые дурные из тех, что шагали сейчас мимо нее по все еще пылающему асфальту неуправляемой массой, задевая друг друга плечом, наступая друг другу на пятки и ругая друг друга, — в один миг все они сделались для Иры недосягаемыми.

Ира кружила вокруг Шестой Советской, по-прежнему не испытывая ничего, кроме ненависти. К себе. Жгучей, пронзительной.

Там, в квартире на Шестой Советской, умирал человек. Она ощущала этого человека как себя (еще бы!): урежающийся пульс, мутящееся сознание, дыхание со свистом, пена у рта…

То, что именно этот человек дал ей жизнь, и то, что она ненавидела его, превращало эту жизнь — этот дар — в очередную бессмыслицу…

Но ей не будет теперь покоя до конца ее дней.

До конца своих дней она будет выть и кусать себе локти. Как Ленка с пятого этажа, которая когда-то, в юности, сделала аборт, а потом, так и не устроив свою жизнь, каждый вечер проклинала Создателя с бутылкой в руке и каждой ночью, воя, опускалась в преисподнюю все глубже и глубже.

Хуже. Ленка просто ошиблась, тогда как Ира…

Конечно, никто не узнает, что она убила… И тем не менее уже знали все. Деревья, дома, перегретый воздух, остывающий местами асфальт. И все они, не умея говорить, все равно сообщали ей об этом. И самое главное: Он, тот, что был сейчас там, в том противном, омерзительном теле, которое дало ей жизнь, — незримо присутствовал здесь, напротив Иры. Кажется, Он следил за ней.

Там умирала она, а не он. Вот в чем дело! Бог знает, как покарать, — и только такой глупой и самонадеянной девчонке, как Ире Личак, могло прийти в голову, что можно безнаказанно убить человека, особенно если этот человек негодяй, заслуживающий гораздо больше, чем смерть. Да, никто ничего не узнает. Но он, ее преступный отец, будет жить и после смерти, а вот она… Для нее на этой скамейке в скверике, где полгода назад она высматривала нужный подъезд и его жителей и куда она опустилась сейчас, для нее как раз в эти минуты заканчивалось все на свете. Навсегда…

Она посмотрела на свои прекрасные руки, сложенные на коленях (свои великолепные ажурные перчатки от солнца она тоже где-то забыла), на тонкие запястья, длинные точеные пальцы с ногтями совершенной формы — все говорили, что они прекрасны: мужчины, женщины! Этими руками она перекрыла воду. Об этих руках мечтал Геннадий Всеволодович. Но именно ими, этими прекрасными руками, она никогда не обнимет…

А вот эти люди, возникшие сейчас у дома по четной стороне, — этих людей она знала! Они явились к ней сюда, чтобы судить ее? Попрощаться с ней? Берта Моисеевна, не видевшая больше надобности восхищаться Ирочкиным жакетом. Светка, отчего-то избегающая Ирочкиного взгляда и упорно рассматривающая носы своих туфель сорок второго размера. Главный редактор Геннадий Всеволодович, столько раз сжимавший ее за плечи и жарко шептавший ей… Вид у него был какой-то потерянный, более того — испуганный, Ира его даже не сразу узнала! И впервые ей подумалось о том, что Геннадий Всеволодович не только мужчина, он еще и человек, и что его может быть жалко — его и себя, если бы она тоже была человеком… Их корректорша с несчастным лицом, умоляюще заглядывающая в пустоту, — как будто Иры уже не было на свете! И ее сын — он тоже был там, среди них, живых, такой наивный, беззащитный, с огромным неуемным любопытством во взгляде, радующийся всему безотчетной бессознательной радостью…

Точка невозврата уже давно осталась позади, когда она оказалась у дверей подъезда. Вихрем она взлетела на шестой этаж и открыла своим ключом дверь.

Человек, лежащий там на кровати из ее детства (она только сейчас узнала ее, эту кровать с волнистым деревянным изголовьем из спальни родителей), широко и обрадованно улыбнулся ей.

Никакой пены на губах, чистый, сухой лоб, как и грудь в разрезе рубашки. И цвет лица вполне обыкновенный!

Ира подскочила к нему, схватила за запястье и некоторое время слушала пульс, сосредоточенно глядя в циферблат отцовских часов с секундной стрелкой, лежавших на тумбочке. А потом она медленно перевела взгляд на этого старого, обрюзгшего, отвратительного человека — посмотрела ему в прямо глаза.

— Дочь, про лекарство-то мы и не вспомнили! Ты забыла оставить, а я забыл напомнить! — Отец подмигнул ей с хитрецой малороссийского крестьянина — своего недалекого предка. — Но с некоторых пор у меня энзэ. Вон там, на крыше. — И он указал подбородком на левый угол шкафа.

Ира рывком подтащила табурет к шкафу, вскочила на табурет и нащупала на крыше шкафа, в углублении, несколько инсулиновых шприцов и какие-то ампулы — доставать и смотреть их она не стала.

Вот так случилось, что маленькая история жизни Иры Личак не закончилась тем вечером на Шестой Советской. Наоборот, жизнь обрела ту необходимую качественную массу и те недостающие яркие, обжигающие краски, отсутствие которых так удручало Иру. А еще в ее собственной книге прибавилось много-много исписанных и чистых страниц — ведь жизнь-то продолжалась. И, самое главное, ей теперь было что рассказать сыну. И Ира рассказывала. Про Бога, с которым ей довелось встретиться «целых два раза», про «простого человека», каким оказался ее отец, и про счастье, которое может быть в этой жизни у каждого, потому что счастье — это когда любишь забыв о себе — как, наверное, та женщина с разрытой теплотрассы.

И все знакомые Ирочки Пропастиной по-прежнему показывали на нее пальцем, завидуя ей и ставя ее в пример. Она очаровывала как всегда, молчаливая и улыбчивая, отзывчивая, всеми любимая и очень, очень счастливая.

Никто не заметил разницы.