Это мужской мир, подруга!

Татьяна Веденская, 2011

Ника не желала иметь такой семьи, какая была у родителей. Да и вообще семьи иметь не хотела, сколько женихов папа ни сватал. И мужчины в ней вызывали скорее досаду, чем интерес. В каждом она видела черты отца, человека грубого, авторитарного. Была бы ее воля, отменила бы институт брака, разрушающий женскую независимость. «Это мужской мир, подруга! И зависимость рано или поздно тебя коснется!» – могли бы сказать ей эмансипе со стажем. Ведь даже нечаянная любовь отменяет свободу!

Глава 3

Танцуй-танцуй, детка…

Я смотрела, как по сверкающему в лучах заката небу плывут розовые облака. Кажется, такие облака называются кучевыми. Именно те облака, из которых при небольшом усилии получаются крокодильчики, зайчики и медведи. То, которое плыло мимо меня в окне, поразительно напоминало ядерную боеголовку. Интересный у меня получается внутренний мир. Или это просто все вот так навалилось?

— Вы можете еще раз повторить в точности, что именно ваш начальник сделал? — серым безэмоциональным тоном спросил меня следователь. Мужчина средних лет, лысый, одутловатый — что он может знать о том, как это мерзко, когда тебя хватают за руки и пытаются стащить с тебя блузку? Я с усилием заставила себя оторваться от ядерного облака и перевела взгляд на него.

— Он… он сначала пытался мне угрожать, а потом…

— Я вот не понял, как именно он вам угрожал?

— Он сказал, что я не соответствую должности. И что он меня уволит, если я не… — уже в третий раз я пыталась описать омерзительное поведение Мудвина в словах, и в третий раз это у меня получалось плохо.

— А вы соответствуете? — с сомнением посмотрел на меня следователь. Ни я, ни моя история ему решительно не нравились, и он не считал нужным этого скрывать. Я, честно говоря, уже и сама не рада была, что приперлась сюда, пройдя через все дурацкие формальности, заполнив какие-то талоны, всем по пять раз объяснив, кем я работаю, чем занимаюсь, какой у меня начальник и что, собственно, произошло. Я представляла себе все несколько иначе, когда вылетела из мудвинского кабинета, полная возмущения и ярости. В тот момент я не понимала, что, если оставить все так, как есть, было бы лучше. Только вот… кому лучше? Точно не мне. Мудвину? Еще один мужчина в моем личном черном списке, еще одно посягательство на мою свободу.

— Я уверена, что абсолютно ничем не отличаюсь от других сотрудников нашей компании.

— Значит, вы считаете, что он все это делал, чтобы насильно принудить вас к действиям сексуального характера? — еще скучнее произнес он.

— Да, именно так, — кивнула я.

Он помолчал, что-то рисуя у себя на листке, потом снова вынырнул из своего сонного дрейфа и спросил меня:

— Кто-нибудь может это все подтвердить?

— Ну, как же может, если никто этого не видел! — Я начинала злиться.

— То есть это только ваши слова?

— Это не только мои слова. Это и моя щека, по которой этот подлец меня ударил, — почти крикнула я.

Следователь поморщился и спросил:

— Вы ходили к врачу?

— Зачем? — вылупилась на него я.

— Определить ущерб.

— Какой ущерб?

— Физический, — вздохнул он и снова что-то приписал в бумаге. След от пощечины, к сожалению или к счастью, со щеки уже исчез. Я начала жалеть, что Мудвин не поставил мне настоящего синяка. По крайней мере, тогда не было бы никаких вопросов. Хотя о чем я, все равно бы были. Омерзительный мужлан в прокуренном кабинете на пятом этаже этой следственной богадельни был совершенно уверен, что я сама во всем виновата и ничего такого, о чем я тут битый час рассказываю, не было. За те шестьдесят минут, что я сидела напротив него и отмахивалась от клубов вонючего сигаретного дыма (интересно, что он такое курит? Это надо запретить к продаже, как ядовитое вещество), я успела заметить, что у представителя органов правопорядка свое мнение и своя версия относительно происходящего.

— Я лично заявление у вас не принять не могу, но вы должны понимать, что шансов тут немного, — кисло процедил он.

— А что же нужно, чтобы шансы появились? Чтобы он меня на самом деле изнасиловал? Прийти избитой, в порванной одежде, тогда это будет серьезно?

— Вы, гражданка, успокойтесь. Не нервничайте, — фыркнул он и подсунул мне под нос исписанную убористым почерком бумагу. — Здесь вот подпишите.

— А что это?

— Ваше заявление. Хотите — прочтите, — пожал плечами он.

Я с интересом погрузилась в сухой текст. Из текста следовало, что такого-то числа июня месяца в восемнадцать часов тридцать минут по московскому времени гражданка Хрусталева обратилась в отделение милиции с заявлением о факте осуществления насильственных действий сексуального характера по отношению к ней со стороны ее начальника Рустама Вадимовича Мерзляева. Далее подробно перечислялось все, что он совершил по отношению ко мне, как-то: хватал за руки, угрожал увольнением, «нанес легкий удар в область щеки» и т.д., и т.п.

— И что дальше? — спросила я, подписав бумаги.

— Ну а чего вы от нас ждете? Что мы его посадим пожизненно? — вдруг как-то уж очень неприятно хохотнул следователь.

Меня передернуло и захотелось в ответ разбить о его голову какой-нибудь кувшин.

— Может быть, сразу же выкинуть мое заявление на помойку? — язвительно спросила я.

— Вы хотите забрать заявление? — Он даже обрадовался.

— Нет уж, не хочу. Раз уж я его подписала.

— Как хотите, — пожал он плечами и отвернулся, чтобы убрать бумагу в страхолюдный допотопный сейф с огромной замочной скважиной. — Только вы уж нашли бы другой какой способ разобраться с мужиком.

— Что? — ахнула я.

— Да то. Вы, гражданка, поймите, мы не в Нью-Йорке, у нас тут сказки про харрасмент не проходят. Что, бросил он тебя? Решила отомстить?

— Мы, кажется, на «ты» не переходили! — возмутилась я и почувствовала, как у меня начинает пульсировать висок. Голова разболелась так, что больно было даже смотреть на этого так называемого слугу закона.

— Как скажете. А только баба не захочет, кобель не вскочит, — хмыкнул он, заставив меня затрястись от ярости. — Я вас больше не задерживаю. До свидания!

Стоит ли говорить, что этого нового свидания с ним я совсем не жаждала. Проклиная все на свете, а прежде всего мужиков, я выскочила из отделения милиции. Да уж, в том, как я жила теперь, были свои минусы. Попробовал бы этот хмырь в погонах вести себя со мной таким вот образом, если бы знал, что я — это я. Да и не попала бы дочка самого Хрусталева в это заведение, потому что никому бы и в голову не пришло хватать ее за коленки. Да и не работала бы дочь Хрусталева, она только разъезжала бы по торговым центрам и массажным салонам на своей маленькой удобной «Тойоте». А не шлепала по улице в раздолбанных смешных кедах с нарисованными страусами по бокам.

Жалела ли я о так легко и бездумно брошенной сладкой жизни? Трудно сказать. Я не шла, а практически бежала по улице, плюясь и чертыхаясь, и в тот момент я бы не возражала бросить всю мощь и ярость моего отца и на этого следователя, и на Мудвина, и на весь мир. Я чувствовала себя в тот момент еще более беззащитной и ничтожной, чем когда отбивалась от цепких лапок Мудвина. На работе, в милиции, в метро, во многих местах — я чувствовала себя совершенно пустым местом, а иначе говоря — женщиной. Или, скорее, бабой, как именовал всех женщин мой отец.

Однако почти сразу я отбросила это малодушное желание прочь. Именно мой отец и был тот самый первый мужчина в этом мире, научивший меня понимать свое место. Вся эта система вместе со всеми мудвинами, следователями, браками по расчету и морями женских слез была выстроена такими, как он, мой отец. Я ни за что не хотела бы вернуться к нему, как бы удобно это ни было. Я не хотела комфорта — я хотела только независимости, я не хотела счастья, если для этого нужно было быть чьей-то, я мечтала о том, чтобы принадлежать самой себе.

Вечер уже затемнил, затуманил голубизну небесного свода. Стало еще прохладнее, июньские ночи заставляли еще плотнее замотаться в любимый свитер. Искусственный свет витрин и неоновой рекламы ярко освещал Тверскую, смешивая и взбалтывая в бархатистый коктейль уходящий день и летящую по небу ночь. Острая грань между светом и тьмой расплывалась, терялась в людской суете, за звуками автомобильных гудков, в громком смехе людей, выходящих из маленьких кафе. Я любила это время суток больше всего. Дневной поток машин и ссутуленных, несущихся куда-то людей в запыленных костюмах уже спадал, и на мостовой появлялись пары, двигающиеся неторопливым прогулочным шагом. Часто, практически каждый вечер, я была одной из таких людей. Только я никогда не шла в паре, я всегда была одна, сама по себе, наслаждалась каждой такой минутой.

От моей работы до дома можно было доехать на троллейбусе, а можно было дойти. Отделение милиции оказалось чуть дальше, но я была только рада пройтись. Я всегда или почти всегда ходила домой пешком. Это занимало обычно около сорока минут, иногда час, если я была очень усталой или умудрилась обуть туфли на каблуке. Впрочем, я уже даже забыла, когда последний раз меняла любимые кеды на лодочки — мне нравилось одеваться просто и дешево, хотелось думать, что моя персона не привлекает к себе повышенного интереса. Правда, последний инцидент с Мудвином показал, что даже кеды не спасают женщину от ненужного внимания.

Я занимала маленькую комнату на последнем этаже в старом доме почти напротив Патриарших прудов. Да, она стоила мне недешево, особенно если учесть, сколько я зарабатывала в качестве диспетчера Call-центра, но оно того стоило. В комнате была скрипучая железная кровать с шишечками, старый шкаф с помутневшим от времени зеркалом, стул и широкий подоконник, выполняющий роль письменного и обеденного стола, а также по вечерам он становился уютным креслом у окна, с которого открывался замечательный вид. Сидя с ногами на подоконнике, можно было увидеть кусочек прудов и кружево домов на Бронных, и этот вид не мог наскучить никогда. Кроме того, квартира наша была не совсем «жилая», не совсем обычная. Ее хозяйка — Варечка — была самым невероятным человеком, которого мне посчастливилось встретить. Считается, что у каждого человека в жизни случается что-то очень хорошее, что-то, что можно было бы назвать настоящей удачей. В моем случае именно встреча с Варечкой стала этой самой фортуной. Год назад Варя практически подобрала меня на улице.

— Никуля, ты приехала? — услышала я голос Варечки на автоответчике, стоило мне открыть дверь в квартиру. — Бери тогда эту трубку, а то у меня денег на телефоне почти нет!

— Привет, — промурлыкала я, обрадовавшись ее голосу больше, чем я даже сама от себя ожидала. После этого совершенно ненормального дня я нуждалась в Варечке, она была прописана мне в качестве анестезии. — Я только что вошла.

— Что-то ты поздно! Ладно, трудоголик ты мой, скажи-ка, кто там на базе? Эндрю уехал уже?

— Кажется… да, но я, вообще-то, еще даже кеды не успела снять. Дай-ка гляну. — Я положила трубку и окинула быстрым взглядом кухню и коридор. Эндрю, французский студент, считающий себя коммунистом, что меня лично очень веселило, приезжал в Москву только ради того, чтобы увидеть Ленина. — Он уже уехал, да.

— Я скоро буду, но ты всю кровать не занимай. Кажется, приедут в ночь новенькие, — предупредила меня Варечка.

— Я так устала, что могу вообще уснуть на подоконнике, — вздохнула я, но не стала ей рассказывать все, что случилось. Не по телефону, потом.

— Ты что-то совсем заработалась, тебе надо взять отпуск! — ухмыльнулась Варечка, которая к моей трудовой деятельности относилась иронически. Иногда она специально звонила мне на работу, называла мой диспетчерский номер и дальше потешалась, слушая мою гипервежливую речь и задавая всякие провокационные вопросы типа: «А не выпить ли нам вечерком?» Я бесилась, а Варечка хохотала. Впрочем, делала она так всего пару раз.

— Знаешь, насчет отпуска ты совершенно права. Отпуск мне бы не помешал, только боюсь, что он в моем случае может сильно затянуться.

— Что-то случилось? — Варечка почувствовала, что голос у меня, как говорится, не того.

— Не то слово! Просто нужна срочная психиатрическая помощь. Меня сегодня домогался босс.

— И ты была против? — искренне удивилась она.

— Ты бы знала только, какой он мерзкий. Просто как жаба.

— Понятно. — Варечка замолчала на секундочку, а потом мудро продолжила: — Там Эндрю должен был хорошего вина оставить. В серванте. Бери, пока я добрая.

— Бокал вина бы мне не помешал, — ухмыльнулась я. — Вот скажи, Варечка, а ты готова терпеть меня без квартплаты?

— Ты знаешь, как я тебя люблю, но квартплата — это святое. Без нее вся моя экономическая политика может полететь к чертовой матери, — вздохнула Варечка.

Я улыбнулась. Ее экономическая политика основывалась на наличии этой самой квартиры. Три немного запущенные комнаты в старом, практически разваливающемся доме, как Варечка говорила, «в историческом центре». Она ненавидела работать, любила спать допоздна, ходить по дому в рваных заячьих тапках и пить кофе из большой чашки с надписью «Varechka, I’m loving it». Кто ей ее подарил и при каких обстоятельствах — Варечка умалчивала. Мужчин у нее было много, даже слишком много, но она относилась к их стремительному течению сквозь ее жизнь с философским спокойствием. И ни к кому не была привязана всерьез.

— Ради того, чтобы найти ЕГО, ЕДИНСТВЕННОГО, я готова пару раз и ошибиться, — объясняла она мне, когда в очередной раз расставалась с каким-нибудь Павлушкой или Сенечкой.

— Пару раз? — ухмылялась я, а Варечка пропускала мимо ушей всю мою иронию. Она обладала удивительно крепкой психикой и очень любила жизнь во всех ее проявлениях. Кроме работы, конечно же. В солнечные дни Варечка могла часами сидеть на лавочке на Патриарших и слушать разговоры кумушек, гуляющих с детьми, а по вечерам пропадала в каких-то компаниях единомышленников. Теоретически Варечка была художником, из этих, свободных — с длинными волосами и грязными кроссовками, только что-то я ее рисующей особенно не видела. Впрочем, на стенах в квартире что-то действительно висело — яркое и странное, мало в моем представлении соответствующее понятию «живопись».

— Ты просто динозавр, — обзывалась она, когда я спрашивала, что изображено на том или ином полотне. — Это ж экспрессия, нерв.

— Нерв? Где? — еще старательнее вглядывалась я. В МГУ мы достаточно много внимания уделяли истории мирового искусства, и хотя я, скучая, большую часть курса пропустила мимо ушей, в моем подсознании осели Рембрандт и Леонардо. Кандинского я как-то не запомнила. Прогуляла, наверное. Но в сравнении с Варечкой и он был бы просто натуралистом.

— Знаешь, именно из-за таких, как ты, весь Арбат завешан дерьмовыми фруктовыми натюрмортами и дешевыми акварелями. Ты — убийца творческого начала.

— Ну, приехали, — смеялась я. — Я мешаю тебе рисовать?

— Не рисовать, а писать.

— Отлично, писать! Кто тебе мешает писать?

— У меня творческий кризис! — фыркала Варечка. — У меня конфликт с окружающей действительностью. Она слишком плоская и линейная!

— Это моя грудь — плоская и линейная, а ты ленишься. Что, трудно тебе нарисова… написать какой-нибудь пейзажик?

— Пейзажик? Боже мой, кого я пустила к себе в дом! — воздевала руки к небу Варечка. Ее смешное немного детское круглое лицо искажала гримаса подлинного (ну, почти подлинного) отчаяния. — Ты хоть понимаешь, что в нашем веке живопись больше не должна фиксировать реальность?

— Что? Почему?

— Да потому что для этого есть фотоаппарат! — заводилась Варя.

Впрочем, все это было не более чем секундным возмущением. Ее раздражение исчезало так же, как круги на воде.

В общем, Варечка жила в ожидании мирового успеха, а чтобы ожидать с комфортом, она сдавала внаем «лишние» две комнаты. Жизнь профессионального рантье она вела уже несколько лет, после смерти матери. Когда она вспоминала о маме, можно было почти воочию увидеть, как многотонный груз опускался на Варины плечи, а грусть стирала улыбку с ее лица. Она оставалась спокойна, говоря, что мать у нее была — мировой товарищ, но в ее голосе было столько нежности, что я начинала подозревать, насколько пустыми и формальными были мои собственные отношения с матерью. Варечка маму любила, я — честно говоря, только жалела. Но к моей жалости примешивалась серьезная доля презрения. Особенно сейчас, сидя на подоконнике и глядя на огни фонарей на Патриарших, я поражалась, как можно было променять свободу, право на тихие уютные вечера с самой собой на сумочки, массажистов и сомнительные радости заграничных пляжей. Все это бессмысленно, если за этим стоит грузный человек с квадратным подбородком, который в любой момент твоей жизни может вытереть о тебя ноги.

Несмотря на кажущуюся простоту и доступность, Варечка была человеком весьма своеобразным. Она выросла тут, на Патриарших, в квартире, которую когда-то получил ее дед — материн отец, зам какого-то министра по вопросам культуры. Варечка ходила в спецшколу, с детства владела английским и французским языками и знала наизусть огромное количество стихов. Часть из них были матерными и жутко пошлыми, вторая половина — лучшие сочинения Цветаевой, Пастернака и Вознесенского. Правда, матерные стихи она читала чаще и с большим удовольствием.

— Мажорская кровь мне мешает, — частенько говорила Варечка. — Уводит от народа! Вот и борюсь.

— Успешно, кстати, — смеялась я до слез от ее частушек. Ее коронная была: «Я в концертный зал попала, слушала Бетховена — только время зря пропало, ну, б…, и х…на!» Ее дед умер так давно, что Варя даже не помнила его лица. Отсоединенные от кормушки, со временем они с мамой подрастеряли былой шик, а в итоге от всего Клондайка осталась только эта вот квартира. Варя давала несколько объявлений в неделю, во всяких журналах и интернет-сайтах — на английском, исключительно для иностранцев. «Уютные частные апартаменты с полупансионом для желающих ощутить истинный вкус жизни в центре Москвы». Под столь привычным слуху иностранных туристов понятием «полупансион» Варечка имела в виду следующее:

— Можете пользоваться стиральной машинкой и холодильником. Что найдете — ваше. Что оставите — мое. — Уловка работала, а кроме того, слава о веселой Varechke шла впереди нее, и квартиру периодически наполняли реки, фонтаны и ручьи студентов, молодоженов, туристов-экстремалов со всех концов земного шара. В нашей квартире можно было, встретив утро на кухне с весело щебечущими подружками-итальянками, закончить день в долгой философской беседе с немецким юнцом в удобной кожаной обуви и с потертым рюкзаком за спиной. В основном это были студенты и молодые супружеские пары, которые прилетали в город на несколько дней, щебетали на нашей кухне на самых разных языках, размахивали путеводителями и восхищались Кремлем, Новодевичьим монастырем и красивыми девушками. Последнее определение частенько, как это ни было для меня странно, относилось ко мне. Язык проблемой не являлся, Варечка говорила свободно и, кажется, даже материлась на нескольких языках мира, а я часто объяснялась жестами. Смех, атмосфера праздника, красота Патриарших прудов — все это было понятно и без перевода. Для особо любознательных на кухне всегда лежали словари и разговорники.

— Почему иностранцы? — спросила я ее как-то еще в самом начале нашего знакомства.

— С них можно драть втридорога, и они крайне редко напиваются до свинообразного состояния, — объяснила мне Варечка.

В летние дни квартира пользовалась повышенным спросом, так что мы с Варечкой делили мою малюсенькую комнатку на двоих, теснясь на скрипучей кровати. Тогда Варечка снимала какой-то процент с моей собственной платы. Но в основном она занимала комнату с балконом, а я наслаждалась своей микрорезиденцией. И ни разу, ни разу еще до сегодняшнего дня, я не пожалела, что в свое время, год назад, я не пошла на поводу у отца и не вышла замуж. Эта жизнь, хоть и сведенная к паре джинсов и одному трикотажному платью, нравилась мне больше. Правда, до этого дня мне еще не приходилось обращаться с заявлением в милицию.

— Слушай, может, ему яйца оторвать? — предложила Варечка, когда я поделилась с ней тем, что произошло сегодня на работе.

— Кому именно? — вздохнула я. — Мудвину, следователю или папаше моему? Может, еще и Никитке оторвать за компанию, чтоб уж был комплект?

— Да уж, целая яичница получается, — хмыкнула Варечка, наливая себе в бокал остатки красного вина, бутылка которого уцелела в секретере. Эндрю хоть и французский коммунист, а вкус у него отменный, у чертяки. Вино было вкусным, я выпила почти всю бутылку, пока Варечка ехала домой.

— Самое поганое, что завтра мне на работу. Даже не представляю, как я туда пойду. А что, если он опять меня вызовет? — волновалась я. — И вообще, мне теперь хочется оттуда уволиться, но я не могу представить, где прямо сейчас найти место с нормальной зарплатой.

— Можно подумать, ты зарабатываешь золотые горы! — возмутилась Варя. — Такую работу можно за три дня найти.

— Ты думаешь? — нахмурилась я. При ее решительности и уверенности в себе — возможно. При моей закомплексованности и мании преследования — это было посложнее. С тех пор как мы с Варей встретились, я, конечно, достаточно сильно изменилась. Я хотя бы перестала дергаться от каждого звонка в дверь и чувствовать постоянную слежку. Уже неплохо. И я не теряла дара речи, если меня спрашивали о моей семье. Когда Варя встретила меня на Тверском бульваре, я испытывала определенные проблемы даже с тем, чтобы попросить прикурить. Я дрожала от холода, так как почти целый день провела на этой лавочке в хлопковом платьице на тесемках — единственном, что не отобрал у меня отец, когда я уходила из дома. Я помню, как влетела домой, крутя на пальце ключи от «Тойоты», и потребовала, чтобы отец раз и навсегда оставил меня и мою личную жизнь в покое, если хочет, чтобы я вообще согласилась считаться его дочерью. Это был неверный ход.

— Что? Ты, мелюзга! Языком-то не мели, а то я его тебе укорочу! — немедленно взбесился отец.

— Не посмеешь! — самонадеянно гаркнула я. — И имей в виду, я все знаю.

— Да ну! Ты что ж, как Господь Бог? — нехорошо усмехнулся он. Я говорила, что мой отец — человек весьма религиозный? Ну, во всяком случае, в его представлении, он очень даже верит в Бога. Он носит крест на груди, крестится прежде чем начать переговоры, а иногда кидает мелочь нищим из автомобильного окна.

— Я знаю, что ты подкупил Никиту, чтобы он на мне женился. Как ты мог?! — Я была возмущена, я жаждала извинений. Они не прозвучали.

— А что делать, если ты такая долбанутая! Кто тебя возьмет, с таким гонором! Ты бы хоть жрала получше, что ли? Скоро будешь в щели проваливаться, мечта бультерьера!

— Я тебя ненавижу!

— И что? Кого интересует твое мнение. Ты — моя! И пока ты носишь мои цацки, катаешь свой тощий зад на моей тачке и тратишь мои бабки — будешь делать, что я скажу. И за Никиту замуж ты пойдешь!

— Ни за что, — замотала головой я.

— А не пойдешь — лишишься всего. Имей в виду, я не шучу. Мне уже надоело потакать твоим капризам. Я думал, устрою все по-хорошему, а ты — опять туда же. Финтить? Не позволю!

— Да пошел ты со своими деньгами! Я вообще не хочу тебя знать! — разрыдалась я, а он подошел ко мне, взял за плечи, встряхнул, как какую-то тряпичную куклу, и рявкнул:

— Тогда пошла вон. На коленях приползешь.

— Не дождешься! — хлюпала я. После чего у меня были изъяты: ключи от «Тойоты», кредитки и вообще весь кошелек, сумка с документами, ключи от дома и даже косметичка. Я схватила с вешалки бархатный пиджак, но отец вырвал его у меня и демонстративно оторвал воротник.

— Свихнулся? — заорала я, а отец только расхохотался и добавил:

— Если хочешь уходить — уходи. Тут твоего вообще ничего нет. Голой пойдешь!

— Что? — Я помню, как у меня от ужаса расширились глаза. Мать с бабулей сидели в комнате ниже травы тише воды и не высовывались. Я могла их понять, ведь больше всего на свете отец ненавидел, когда ему сопротивлялись. Малейший намек на непокорность мог закончиться травмами разной степени тяжести. Я знала это, но никогда еще его гнев, его звериная злоба не накрывали меня с головой. Все-таки я была его единственная дочь.

— Ну что? Уже не так весело, да? — еще безумнее засмеялся он. — Без папиных бабок-то?

— Я ненавижу тебя! — крикнула я и в чем была выскочила на улицу. А именно — в босоножках и в платье на лямках. Лето же все-таки. Тепло же. А когда ты привыкла передвигаться на «Тойоте» или на «Порше» твоего друга, наличие пиджака не кажется таким важным. В тот день, совсем как сегодня, я бежала по улице, не останавливаясь, пока не сломала каблук и не вывихнула ногу. Слезы лились у меня из глаз, я отворачивалась от людей. Больше всего в тот момент я боялась именно их. Я просидела несколько часов, как парализованная, на скамейке в парке, совершенно не зная, что делать дальше. Пока ко мне не подошла она — Варечка. И, честное слово, я понятия не имею, что бы я делала, если бы не она!