Свет в алтаре

Татьяна Алексеевна Коршунова, 2019

Дочь священника устраивается в семью гувернанткой, знакомится со старшим братом своих воспитанниц – и её глазам даётся откровение.

***

Летним утром 1811-го года пролётка везла меня за двадцать вёрст от Петербурга в имение тайного советника. Не знаю, почему Богу было угодно, чтобы начальница пансиона, где я служила, выбрала меня. От других классных наставниц я отличалась разве что остротой зрения. Батюшка, шутя, называл меня «имеющая глаза».

Я подъехала к кирпичному дому о двух крылах. С округлённым балюстрадой балконом. И с колоннами — натянутыми, как гитарные струны, перед раскрытыми дверями. На клумбах под окнами цвели лилии, мои любимые белые лилии.

Пролётка остановилась напротив парадного крыльца — и моя нога ступила на мягкую лужайку. Подбежал длинноухий пёс в чёрных пятнах. Как он напоминал моих щенков, с которыми я носилась в детстве наперегонки по родным Валдайским холмам! Пёс обнюхал мои синие туфли, посмотрел разноцветными глазами. И подал лапу. Я наклонилась:

— Здравствуй! Как тебя зовут?

— Сапфир, — ответил мне спрыгнувший со ступеней темноволосый юноша с узким орлиным носом.

А ведь и правда: один глаз — будто сапфировый!

— Вы новая гувернантка наших барышень? Я им старший брат. Вернее, не самый старший — у нас есть ещё брат, двумя годами старше меня.

Так я познакомилась с шестнадцатилетним Константином.

Я поднялась по ступеням и вошла в полукруглую стеклянно-решетчатую дверь. Из розовой прихожей-галереи — в гостиную, ища, по детской привычке, икону. Нашла. Маленькую Богородицу — в углу над круглым столиком с золотыми часами. Стены, диван, даже розы с маргаритками на ковре — всё здесь дышало воздушно-небесным цветом.

— С добрым утром! — тюлевая штора отодвинулась, и я заметила у окна даму в кружевном чепце с большими ласковыми глазами.

— Простите. Простите, я вас не увидела.

— Я ждала вас, — хозяйка имения выпустила из рук чёрного котёнка. — Моя дорогая сестра писала, что вы служили в её пансионе.

— Да, мадам.

— Признаюсь вам: мне по душе, что воспитанием дочерей наших будет заниматься русская гувернантка. Нынче такие времена настали — наймёшь француженку, а она шпионкой окажется. Сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— А кажетесь моложе. Ваше лицо серьёзно — но вы будто улыбаетесь. Подобная радость, по обыкновению, отличает девиц с глубоким духовным воспитанием.

— Я дочь священника.

— Тогда я спокойна за детей! Ваше присутствие в доме не испортит характеры девочек и не смутит сердца моих старших сыновей. Смотрите, как бы мои попрыгуньи не стали злоупотреблять вашей лаской!

— Я умею быть строгой.

Стену над клавикордом облепляли детские рисунки, вышивки, поделки из ткани, цветов и блестящей конфетной бумаги. Хозяйка заметила, что я улыбаюсь на живую розу цвета топлёного молока, приклеенную смолой к дощечке. К застывшей кривой капле в углу были пририсованы восковым карандашом лучики — «вовсе не оплошность, а солнышко».

— Это старший сын смастерил мне на именины десять лет назад, — хозяйка улыбнулась вместе со мной. — Ему тогда восемь лет было. Что ж, идёмте, я представлю вас.

В детской две кудрявые девочки в белых платьицах, четырёх и десяти лет, с любопытством посмотрели на меня и сделали книксен.

— Что мы будем делать? — спросила младшая.

— Сейчас мы пойдём на прогулку, — ответила я. — А потом вы мне расскажете, чтó изучаете на уроках.

Надев кружевные капоры, старшая Наденька взяла детский зонтик и куклу, а Верочка — мою руку.

«Туру-туру, пастушок, осиновый листышок!» — напевала я, шагая с девочками по парковой дорожке под щебетание иволги. Берёзки — хороводом вокруг пруда с водомерками. Под елью — маленький дубок. Константин догнал нас:

— Хотите, я дам вам прочесть мои поэмы?

— Вот как! — я улыбнулась. — Вы пишете поэмы!

— Да! И стихи. Серьёзно! Мне правда интересно, что вы скажете… Сапфир, ко мне! Оставь голубей! Я поэмы брату старшему показывал, но у него всегда одни восторги и похвалы.

— А о чём вы пишете?

— О чём мечтается. О путешествиях, о любви… Почему вы озадачились?

Верочка подёргала зелёные кисти моего пояска: «Покружите меня на ручках!» Она спасла меня от ответа: единственные книги о любви, которые я прочла, — это были Евангелие и «Добротолюбие». Ну, и повесть о житии Петра и Февронии Муромских. Что я могла сказать поэту о его стихах?

Я подхватила Верочку — и обернулась на детские крики: лопоухий мальчишка драл Наденьку за локон.

— А у нас есть орешки! Возьмите, угоститесь! — я вытащила горсть из мешочка на поясе.

Не задобрила. Наденькина кукла полетела белыми кудрями в песок.

Константин отволок проказника за кружевной воротник:

— Это наш брат Серёжа, тот ещё сорванец.

Гувернёр-англичанин бежал с веткой крапивы. Серёжа с ехидными глазами наступил присевшей Наденьке на платье — и шмыгнул в смородину. «В хлебе не без ухвостья», подумалось мне, прости Господи.

Однако, будучи в настроении, двенадцатилетний Серёжа любил рисовать. В тот благословенный день я первый раз увидела его рисунок. Это был портрет.

Мы вернулись с девочками с прогулки. Моё веснушчатое лицо так обгорело на солнце, что стыдно было в люди показываться. В классной комнате Серёжа за столом штриховал тени.

— Можно ли посмотреть?

Он подвинул мне бумажный лист.

— О, да вы чудесно рисуете! А чей это портрет?

— Брата — Николая.

Серёжины запачканные пальцы крутили итальянский карандаш. Этот проказник ещё и рисовал с даром иконописца?

Я думала, по портрету, что у старшего брата тёмные кудри. А они оказались русыми. Но карандаш Серёжи не обманул: большие глаза Николая под надломленными дугами ореховых бровей смотрели, как с иконы.

Конец ознакомительного фрагмента.