Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837

Группа авторов, 2001

Главный герой «Тайных записок», А.С. Пушкин, предстает в необычном ракурсе – в многообразии интимных связей, в непростых размышлениях о жизни, природе греха, любви и творчества, сложности жизненного пути русского поэта, приводящего его к трагическому концу. «Тайные записки» вызвали и продолжают вызывать шквал самых противоречивых оценок, многие пушкинисты считают их талантливой мистификацией. Но все это лишь подогревает к ним интерес. Книга издана в двадцати четырех странах и заслуженно считается одним из самых скандальных образцов русской эротики. Этим изданием отмечается двадцатилетняя годовщина со времени первого издания «Тайных записок» в 1986 году.

Тайные записки

1836–1837 годов

Моей жене посвящаю

* * *

Судьба сбывается — я вызвал Дантеса на дуэль. Не это ли насильственная смерть от светловолосого, которую предсказала мне немка. И я чувствую власть судьбы — я вижу, как она сбывается, но ее нельзя предотвратить, ибо бесчестие страшнее смерти.

Бесчестие — это буря, выросшая из ветра, мною посеянного. Она уничтожает меня. Дантес стал возмездием судьбы за мой слабый характер. Вызвав Дантеса, я уподобляюсь Иакову, боровшемуся с Богом. Если за мной победа, тогда я опровергну Божии законы и Пизда беспрепятственно воцарится в моих небесах.

Современники не должны знать меня настолько, насколько я позволяю дальним потомкам. Мне следует беречь честь N. и детей, пока они живы. Но я не могу удержаться, чтобы не поведать свою душу бумаге, и в этом есть неизлечимая болезнь сочинительств а. Болезнь часто смертельная, ибо современники убьют меня за откровение души, за истинное откровение, если они проведают о нем. А потомки уже ничего не смогут со мной поделать, не только со мной, но и с моими праправнуками, ибо отдаленность во времени делает самые предосудительные поступки всего лишь историей. В отличие от настоящего, история не опасна или оскорбительна, а лишь занимательна и поучительна.

Я не желаю уносить в могилу мои грехи, ошибки, терзания — слишком они велики, чтобы не стать частью моего памятника.

Лет через двести, когда цензуру в России упразднят, напечатают первым Баркова, а потом и эти записки. Впрочем, не могу я представить себе Россию без цензуры. А значит, издадут их в Европе, но скорее всего в далекой Америке. И жутко знать наверное, что меня тогда не только в живых не будет, но кости и те сгниют.

Я смотрю на свою руку, пишущую эти строки, и пытаюсь представить ее мертвой, частью моего скелета, лежащего под землей. И хоть это будущее неопровержимо, у меня не хватает фантазии, чтобы вообразить его. Достоверность смерти единственная непререкаемая истина — труднее всего укладывается в наше сознание, тогда как всевозможная ложь принимается и признается легко и бездумно.

* * *

Смерть Дельвига была страшным знаком того, что последняя часть предсказания немки начала сбываться. Тогда я этого еще не понимал, но теперь все предстает значительным и завершенным. Кольцо, оброненное во время венчания, и потухшая свеча бесповоротно убедили меня, что из женитьбы ничего хорошего не выйдет. В конечном счете мы сами себе предсказываем судьбу.

Чтобы совсем не упасть духом, я утешал себя предвкушением брачной ночи, первых радостей обладания N., и молил Бога продлить их как можно дольше в моей семейственной жизни.

Жажда полного счастья влекла меня к женитьбе. Именно женитьба представлялась мне всеисцеляющим лекарством от моего беспутства и тоски. Это была попытка убежать от себя, не способного измениться, не имеющего характера стать иным.

N. была моей роковой удачей, которую я выторговал у ее матери, пожертвовав приданым и наделав долгов. После помолвки, поджидая день свадьбы, я придумывал, как я изменюсь и как изменится моя жизнь, когда я дам клятву верности, ибо я искренне намеревался соблюдать ее.

Раньше я и по пяти женщин имел на дню. Я привык к разнообразию пизд, женских повадок в ебле и всему, что отличает одну женщину от другой. Разнообразие сие не давало моим страстям задремать, и постоянная погоня за ним составляла суть моего бытия.

Когда я впервые увидел N., я понял, что случилось неотвратимое. Желание немедленно обладать ею было таким сильным, что мгновенно превратилось в желание жениться.

Это случалось со мной и раньше, но никогда с такой силой, никогда я не чувствовал такого восторга от своей избранницы. Когда мое предложение было наконец принято, я на правах жениха ухитрялся оставаться с N. наедине. Я обнимал ее и, водя рукой по грудям, царапал ногтем по платью там, где должны были быть соски, и скоро мой ноготь начинал об них спотыкаться. N. краснела, но руки моей не отталкивала, а лишь шептала: «Не надо, маман может увидеть».

Мать ее — порядочная блядь, злобная оттого, что, кроме конюхов на Полотняном Заводе, ее никто ебать не хотел. Она была не прочь подставить себя, но мне, конечно, было не до нее. Она всячески притесняла своих дочерей, держа их как в монастыре. А я глядел на сестричек и подумывал превратить их монастырь в свой гарем. Я, жених, укорял себя за такие греховные мысли, но избавиться от них было невозможно.

Я обожал мою монашенку и шаг за шагом планировал превращение ее в искусную развратницу. Но моим планам не дано было осуществиться, и, наверно, за это я люблю N. по сей день.

Наш медовый месяц пролетел в сладостной учебе: я учился языку, на котором говорит ее тело, а N. училась откликаться не только на мой язык. Мое упорство и ее прилежание все чаще доводили N. до восторженных стонов, звучащих для меня как музыка.

Обладать идеальной красотой, которая вдобавок досталась тебе девственной, — это самое большое счастье, что выпадает на долю мужчины. Острота его так велика, что длиться долго оно не может. Когда я погружался в мою новорожденную жену, смыкая объятия, чувствуя ее шевеление, еще не выросшее из-за стыда в поддавание, и слыша ее горячее дыхание у моего уха, я испытывал состояние торжества, которое мог испытывать только Бог в момент творения.

* * *

Сколько радости было для меня вести N. по извилистым тропинкам в саду сладострастья. Когда я впервые поставил ее на четвереньки и предо мной открылись две дольки ее солнечной жопки, ноги ее оказались слишком длинными для меня, и мне пришлось подняться с колен, чтобы достичь пизды. Я сказал ей, чтобы она прогнула спину. N. замешкалась и, вместо того чтобы прогнуться, выгнулась дугой. Я расхохотался ее святому неведению, и она удивленно обернулась на меня, как оборачивается корова, когда к ней подходишь сзади. Я положил руку на спину моей Мадонны и нажал вниз, указывая, что от нее требовалось. N. послушно повиновалась и, ощутив, зачем это было нужно, рассмеялась сама, не ведая, что смех вызывает конвульсии в пизде. Я потом пытался научить ее сжимать мне хуй, не смеясь, а по моему указанию, но она бездарна как любовница, и мне приходится щекотать ее или заставлять кашлять, чтобы ее пизда ожила. Кончает она только один раз за ночь и, кончив, больше ничего не хочет. Для жены это ценное свойство, она не докучает похотью, когда хочешь спать. Но поначалу я ее щекотал изрядно.

Я все время чувствовал, будто обманул природу: я, карлик с лицом обезьяны, обладаю богиней. И оценить, насколько я хорош в любви, она не может, потому что для этого нужно сравнение, упаси Бог.

В те первые дни мы договорились не утаивать даже самых сокровенных мыслей друг от друга. Я прекрасно понимал, что мне этот договор не выполнить, но я хотел воспитать в N. чувство необходимости делиться со мной своими мыслями и желаниями. Главное — не гневаться, что бы она мне ни рассказала. Иначе впредь она будет бояться быть откровенной. Следуя сей заповеди, я изо всех сил крепился, чтобы не выказать бурю негодования или ревности.

N. приняла близко к сердцу наш договор, и на мой вопрос, какие были у нее любовные приключения, она повинилась. Когда ей было лет четырнадцать, она с матерью и сестрами была приглашена на бал во дворец к государю. В какой-то момент она затерялась среди гостей; к ней подошла красавица фрейлина и прошептала на ухо, что государь хочет, чтобы ему представили N. Моя девочка затрепетала от страха и покорно пошла за фрейлиной. Та привела ее в кабинет, где в кресле сидел государь. Фрейлина представила N. и удалилась, оставив ее стоять посреди сумрачного кабинета. Государь встал с кресла, пересел на диван и усадил рядом с собой N. Он задавал ей вопросы, а тем временем задирал ей платье все выше и выше. N. не смела пошевелиться и старалась исчерпывающе отвечать на вопросы. Когда венценосный развратник раздвинул ей ноги, N. почувствовала, как «волны жара стали захлестывать» ее — так она описала свое состояние. Но вдруг в дверь кто-то постучал. Государь поднялся, оправил платье на N. и вышел из кабинета. Через минуту явилась фрейлина, которая привела N., и отвела ее обратно в залу, где танцевали гости.

Мать уже стала волноваться исчезновением N., но когда фрейлина объявила ей, что N. была представлена государю, успокоилась и лишь с подозрением посмотрела на дочь. Та была так возбуждена случившимся, что мать дома позвала ее к себе и спросила, оставалась ли N. с государем наедине. N. ответила, что да, в кабинете никого, кроме них, не было, но государя куда-то позвали, и они не успели ни о чем поговорить. «Ах ты, лгунишка!» — как можно спокойнее сказал я, опасаясь, что N. услышит скрежет моих зубов. Но женка ответила, что она не любит лгать и, мол, все, что она сказала матери, было правдой, а мать ей больше вопросов не задавала.

Когда Коко стала фрейлиной, я запретил ей переезжать жить во дворец, чем еще больше обозлил к себе государя.

N. была смущена деньгами, которые подарил ей к свадьбе государь, и я запомнил это. Когда мы переехали в Царское Село, она всячески избегала встречи с государем, выбирая уединенные места для гулянья. Но, гуляя вокруг озера, мы все-таки встретились с царствующей четой, и императрица пригласила N. во дворец. Дома N. стала жаловаться мне на то, как ей не хочется появляться в свете. Это мне показалось подозрительным, и я вытянул у нее вышеописанное признание.

О порочной невинности государевых страстей я знавал давно от фрейлины, которую я лечил еблей от нервных припадков. Так что признание N. не было для меня новостью, я знал, чего добивался, когда спрашивал ее. Мне просто не хотелось узнавать, что и моя жена была его «живой картинкой». Государь дал великую клятву верности государыне и потому не ебет никого, кроме нее. Но чтобы как-то причаститься к неприкосновенным красотам окружающих его дам, он приказывает им раздеваться и раздвигать перед ним ноги. Упиваясь открывшимся зрелищем, он дрочит и спускает на лоно красавиц и, так и не прикоснувшись к ним, покидает их. Государыня знает об этом, но не считает, что таким способом клятва нарушается.

Если многие фрейлины страдают от «невинности» отношений с государем, то N. заверяет меня, что она только счастлива.

Она тогда боялась возобновления царских посяганий. Я утешил ее, посоветовав сказать государю, будто я такой ревнивый, что дал страшную клятву убить всякого, кто хотя бы увидит ее пизду. Она потом заверяла, что ей вскоре представился случай, и она передала это царю в ответ на его желание уединиться с ней, и якобы с тех пор он больше не заговаривал об этом. Я знаю, что он боится меня, но как он будет счастлив, если я помру. Сукин сын!

Я тогда уже, в глубине души, жалел о навязанном N. договоре откровенности, но я приготовился принимать все приятные и неприятные последствия соблюдения ею этого договора. Неведение мыслей своей жены грозит рогами, а это мне омерзительно и невыносимо. Уж я-то попользовался неведением мужей и любовался их свежевыросшими рогами, еще не видимыми никому, кроме меня.

Раз, когда я хотел опять утвердить свою власть над телом моей красавицы, она сказала:

— Я хочу поверить тебе еще одну сокровенную мысль.

— Что же это за мысль? — насторожился я.

— Я не хочу больше, я хочу спать, — сказала она устало.

Я облегченно расхохотался.

— Ты спи, а я возьму тебя спящую.

На том и порешили. Я еб ее, похрапывающую, стараясь не разбудить. Вот она, спящая красавица, которая от поцелуев не просыпается. Вот она, не сказка, а быль.

* * *

Однажды мы с ней побились об заклад, что она кончит, даже когда ей совсем не хочется. Мне ли не ведомо, как у женщины нежелание быстро переходит в желание, когда знаешь свое дело. Для N. на первых порах сиюминутное безразличие было таким очевидным, что ей было не представить, как легко оно может бесследно рассеяться.

Я дал ей выпить шампанского, а потом продержался полчаса, коих хватило для нее, чтобы завыть от воспрянувшего сладострастья. Как я обожал ее в эти мгновения неудержимых восторгов!

Когда она шла в нужник, я увязывался за ней, и, хоть она сперва наотрез отказывалась оправляться в моем присутствии, я не оставлял ее одну и мольбами, поцелуями и безвыходностью ее положения заставлял уступить сначала по малому, а потом и по большому.

Запахи и звуки, ею издаваемые, все, что из нее исходило, наполняло меня вожделением. Меня всегда поражало превращение богини в смертную женщину, но не в постели, а в нужнике. В постели многим женщинам удается какое-то время продержаться богиней, но за дверью нужника волшебство исчезает, и я избавляюсь от чрезмерного благоговения, которое часто мешает властвовать над женщиной.

У красавиц в свете вся их сила в иллюзии божественности, которую так сладостно развеять своей бесцеремонностью. О великое и прелестное знание! При взгляде на самую недоступную красавицу ты твердо знаешь, что у нее между ног и куда и зачем она удаляется из залы.

Будучи лет шести, я увидел в книге изображения обнаженных богинь. Я трясся в предвкушении, глядя на их сомкнутые колени и поистине божественные округлости бедер. У меня шумело в голове от восторга. Но в то же время я отчетливо ощущал, что от меня утаено нечто исключительно важное. Пизденка Оли, которую она с готовностью показывала по моей просьбе, не связывалась в моем воображении с тайной взрослого женского тела. Я чувствовал, что у женщин должна быть Пизда, но мне никак не приходило в голову, что для того, чтобы разглядеть ее, женщине надо развести колени. Когда передо мной впервые распахнулись женские чресла, я прежде всего схватил подсвечник и развеял мрак. Я увидел лицо Истины и в то же мгновенье понял свое предназначение — служить этому Божеству, поселившемуся между женских ног, и воспеть чувства, которые оно вызывает. Женщина может казаться богиней, но только потому, что во всякой женщине прячется настоящая Богиня — Пизда.

* * *

Когда я был холост, ничто не обременяло меня, кроме желания счастья, безуспешное стремление к которому делало меня несчастным. Мне стало казаться, что женитьба на юной прекрасной девушке с добрым сердцем принесет мне желанный покой и волю, которые и есть счастье. Но, увы, жизнь дает либо покой, либо волю, и никогда вместе. Покой наступает при безропотном смирении, но тогда в нем нет места для воли. А воля толкает меня на нескончаемые приключения, а в них — какой уж покой?

Но несмотря на здравый смысл, предназначение женитьбы разгорелось во мне и вспыхивало ослепляющим огнем, как только предо мной появлялась юная красавица. Я был готов жениться немедля на ком угодно, лишь бы с ней было не стыдно появляться в свете. Оленина и Соф. не захотели иметь мужем сумасшедшего. У N. не было иного выхода. Так Бог послал мне испытание.

* * *

Я убеждал себя, что женился хладнокровно и что мой опыт охранит меня от бесплодных надежд и наивных заблуждений. Но мои понятия о женитьбе были холодной теорией. Нельзя понять чувства — их можно только прочувствовать, ибо только чувство способно задеть сердце и только сердце — обогатить ум. Весь мой опыт являлся опытом любовника, а не мужа.

Моя страсть к N. не продлилась и двух месяцев. Я знал, что страсть быстротечна, но меня никогда так не удручала эта известная истина, потому что впервые она была отнесена к моей жене.

По прошествии первого месяца на меня уже не нападала радостная дрожь предвкушения, когда N. раздевалась передо мной. Через два месяца я уже выучил ее наизусть как любовницу и она больше ничем не удивляла меня: я знал наперед, какие движения она произведет, каким голосом застонет, вцепившись в меня, и как вздохнет она в облегчении.

Ее запахи не заставляли меня бросаться на нее как прежде — я перестал замечать их, будто они были мои. Дух немецкого сыра меня волновал больше, чем ее запах.

Потому что напоминал мне о других женщинах.

* * *

Я заблуждался, думая, что могу вылепить из N. что хочу. Нет, таланту научить нельзя, с ним нужно родиться. Точно так же нужно родиться для любви, а N. рождена для кокетства. То, что я называю изощренностью, она называет развратом. Способность к любовным содроганиям — это еще вовсе не любовный талант. Талант в любви проявляется в желании настолько сильном и легко возбудимом, что брезгливость и стыд исчезают совершенно. Женщины, талантливые в любви, попадают к ней в рабство. Они — прекрасные любовницы, но негодные жены. Оказывается, и здесь нужно выбирать: между прекрасной женой и прекрасной любовницей. Для брака мой случай — наилучший, ибо, имей я жену, которая талантлива в любви, а значит, дурную жену, мне было бы невозможно восполнить недостаток таланта жены на стороне. Найти же талантливую любовницу на стороне не составляет труда.

Я понимал, что для женитьбы темперамент N. самый удобный. Будь у нее всеядный голод Z. или R. она меня бы уморила. Но не прохлада N., а мое безразличие к ее телу — вот что оскорбляло меня. Мое сердце не могло смириться с тем, что я могу лежать с обнаженной N. и заснуть, не желая овладеть ею. Это было невозможно, немыслимо для меня ни с одной женщиной, а N. — самая красивая из всех моих женщин — оскопила меня. Я бесстрастно смотрел на нее и думал, что, окажись сию минуту на ее месте любая женщина, пусть даже некрасивая, я бы набросился на нее с похотью, которую N. уже никогда во мне вызвать не сможет. И злоба закипала во мне на N., и еще сильнее тянуло меня на других женщин.

Новизна тела сильнее любви, сильнее красоты, но я не желал, чтобы она оказалась сильнее моей верности жене.

* * *

Я старался, чтобы N. поскорее забрюхатела. Первые месяцы нашего брака, до того как в N. влюбился свет, она изрядно тяготилась своим досугом. Я учил ее играть в шахматы, дал ей читать «Историю» Карамзина, но это нагнало на нее еще большую скуку, зато дурацкие французские романы она могла читать подолгу и с детским увлечением. Однажды я прочел ей пару своих пьесок, но она прослушала их с таким равнодушием во взоре, что я боле не решался докучать ей своей поэзией, а она и не спрашивала.

Самое большое удовольствие она получает от новых тряпок и от комплиментов ее красоте. Это меня умиляло и ничуть не огорчало. Я знал, что, когда пойдут дети, она будет занята настоящим делом. Покамест она могла заниматься вышиванием, а я — наблюдать за ее красивым личиком, которое приносит мне удовольствие уже более эстетическое, чем эротическое.

Половина моей жизни, связанная с поэзией, была безразлично отвергнута N. Оставалась другая половина — любовь, в которой острота ощущений исчезла, а потому страсть уступила место нежности. Но только в остроте ощущений мы находим упоение.

Я, гордившийся своей славой любовника не менее, чем славой поэтической, я в семейственной жизни не находил места для своего поприща. N. тешила мое тщеславие своей красотой, добротой и невинностью. Но невинность постепенно превратилась в кокетство, доброта — в сентиментальность, а красота стала для меня привычной и потому незаметной. Только когда все восхищаются красотой N., я испытываю гордость, которая, увы, все чаще превращается в ревность.

В первый раз в моей бурной жизни я стал изо дня в день засыпать и просыпаться с одной и той же женщиной. Сладость новизны всегда быстро теряла для меня свою прелесть, и я, не задумываясь, менял любовниц или прибавлял к одной другую. Я с прискорбием понимал, что женатому человеку так поступать не подобает.

Разница между женой и любовницей в том, что с женой ложатся в кровать без похоти. Потому-то брак и свят, что из него постепенно вытесняется похоть и отношения становятся или дружескими, или безразличными, а часто и враждебными. Тогда обнаженное тело уже не считается грехом, потому что не вводит в соблазн.

Иногда я испытывал успокоение, тихую радость, глядя невинно на мою Мадонну (ведь только так и надо смотреть на Мадонну). Похоть становилась малой частью нашей жизни, большей частью было наше сожительство, полное забот и мелочей; сожительство, оскопляющее страсть. Пизда N. непростительно, но неизбежно стала восприниматься мною как должное.

Я смотрел на кинжал, мирно висевший на стене, и думал, что и мне больше не видеть «любовного боя», не чувствовать запаха горячей крови.

* * *

Меня стали преследовать фантазии, и это было делом рук дьявола. Перед моим мысленным взором проходили женщины, которых я имел в разные периоды моей жизни. Особенно меня мучили воспоминания о тайных оргиях у Z.

Став ее очередным любовником, я выеб ее семь раз в первую ночь. Она сказала, что кончила за это время раз двадцать, но ничуть не устала. Z. была из тех женщин, чье желание никогда полностью не удовлетворяется, а лишь приспосабливается к возможностям любовника. Я признался, шутя, что не отказался бы от помощников. Она серьезно ответила, что хочет их тоже и как можно больше. Так из любовника я стал сводником, о чем давно мечтал.

Я с юности обнаружил в себе жажду наблюдателя и в борделях искал случая подглядывать за парочками, а при благоприятных обстоятельствах и присоединяться к ним с моей сиюминутной подружкой.

Z. мечтательно призналась мне, что в ней сокрыто столько возможностей, что она легко представляет себя со многими мужчинами одновременно. Но она решила начать с двух. Мы договорились, что на балу Z. укажет мне на улана, которого она приметила, но с которым не была знакома. Я должен буду предложить ему повеселиться втроем на Каменном Острове. Имя ее, конечно, я должен был сохранять в строжайшей тайне. Чтобы улан не узнал ее, она встретит нас голая и с маской на лице. Она не произнесет ни слова, чтобы голос ее не был узнан, и при необходимости она будет говорить только со мной, шепча мне на ухо.

Когда я сказал улану, что красавица, пожелавшая остаться неизвестной, хочет провести время с ним и со мной, мне стоило немалого труда успокоить его нетерпение, чтобы дождаться назначенного часа. Я взял с него слово, что все останется в тайне и что он согласится покинуть дачу по первому требованию. Прислуга была отпущена, и мы прошли в спальню по плану, который мне начертила Z. Я постучал условленным стуком в дверь и распахнул ее. У кровати горела одинокая свеча, которая освещала полулежавшую Z. Ноги она развела навстречу нам. Хитроумная маска делала ее лицо неузнаваемым, но открывала необходимое: рот, ноздри, глаза.

Мой помощник — я буду звать его А. — произвел звук, напомнивший радостное ржанье. Мы быстро скинули наши одежды и бросились на Z. утолить первый голод.

Через час она дала мне знак, что нам пора уходить. На обратном пути А. восторгался содеянным и старался угадать, кто это была. Я лишь ухмылялся и напоминал ему о данном мне слове не пытаться узнать имени нашей любовницы.

На следующий день я чуть свет явился в дом к Z., чтобы с ней по косточкам разобрать наше приключение. Но вместо радостных восклицаний я услышал лишь укоры, что А. думал только о себе, а я не следил за ним, и в результате мы действовали не слаженно, как ей хотелось, а порознь. Главным для нее было, чтобы ритм наших движений совпадал. «Я хочу чувствовать, — сказала Z., — что меня ебет один умелый мужчина со множеством хуев, а не кобели, только и думающие, как бы побыстрее кончить».

Я оскорбился, но она заверила меня, что, говоря «кобели», она имела в виду не меня, коего она чтит прежде всего за еблю, а уже потом за стихи, но других мужчин, о которых она и хочет поговорить.

Тут она зарделась, но не от стыда, а от желания, и сказала, что хочет еще одного. Только теперь я должен взять на себя обязанность — руководить, задавать ритм остальным, а они должны будут подчиняться. Подчинение моим указаниям будет еще одним условием их участия в оргии, помимо сохранения тайны.

Z. разработала детальный план. Сколько горячего сока (живо представил я) ушло у нее на обдумывание всех важнейших мелочей. Она дала мне указания, как она хочет расположить всех участников. Первый будет лежать на спине, и она сядет на него; второй должен пристроиться со спины и заполнить ей зад, а я встану перед ее ртом. Я, как дирижер, должен руководить ритмом остальных, подавая им пример ритмом собственных движений.

Конец ознакомительного фрагмента.