Режиссёр. Серия «Бестселлер МГО СПР»

С. Е. Ковалёв

«РЕЖИССЁР» – сборник юмористических рассказов о необычных приключениях культпросветработника, выступающего в роли режиссёра забавных историй. Книга основана на реальных случаях из жизни автора, приукрашенных его художественным вымыслом, и может стать поучительным пособием для тех, кто связал свою судьбу с культурно-просветительной работой, мечтает стать актёром, режиссёром, сценаристом, продюсером или просто массовиком-затейником, а также составить основу для сценария комедийного киносериала.

ГЛАВА II. ВОЕННОЕ УЧИЛИЩЕ

Через насилие к искусству

После окончания средней школы я поступил во Львовское высшее военно-политическое училище на факультет культурно-просветительной работы на заветное театральное отделение. Впереди маячил неизведанный мир сценического искусства.

Училище на меня произвело очень положительное впечатление. Понравились мне и преподаватели своей интеллигентностью, и гуманитарные учебные дисциплины, и старинные здания учебных и жилых корпусов, и красивый город, в котором находилось училище, и даже сам дух и атмосфера изящного искусства и культуры, царившие в этом прекрасном и единственном учебном заведении на все Вооружённые Силы, считавшемся по праву элитным. Не зря многие называли его «военным институтом культуры».

Только одно мне поначалу казалось тягостным — военная форма одежды. Но когда я увидел восторженные взгляды одноклассниц и своих родителей во время своего первого зимнего отпуска, я полюбил и военную форму на все последующие годы курсантской учёбы и офицерской службы.

Учиться было интересно и познавательно. Большая часть преподавателей была из числа гражданских лиц. Я с жадностью впитывал теорию и практику культпросветработы, изучал с интересом историю кино, театра, музыки, литературы, постигал азы актёрского мастерства, искусства грима и, наконец, тайны режиссёрского ремесла.

Надо сказать, что давнее и жгучее желание стать режиссёром непроизвольно выработало у меня необходимые знания и навыки делового общения с людьми, выработало организаторские способности, качества руководителя, появилось умение предвидеть на несколько шагов вперёд различные ситуации и развить в себе творческое воображение. Всё это не могло не сказаться на моих успехах в учёбе и службе. Даже на комсомольском, а затем и на партийном поприще, я был избираем в когорту вождей. Я стал замечать, что мои друзья — курсанты стали чаще и с уважением прислушиваться к моим деловым замечаниям, жизненным предложениям и бытовым советам. Мне нравилась роль этакого духовного наставника и учителя, хотя я числился в младших чинах. На моих погонах не красовались ефрейторские или сержантские лычки. В курсантской среде нашего училища — центра духовной культуры и высокого искусства — эти знаки воинских отличий были большей частью формальными, особенно на старших курсах.

К высотам прекрасного наставники-преподаватели вели нас, можно сказать, принудительно. Хочешь не хочешь, но после занятий нас строем отправляли в театры, концертные залы и музеи старинного Львова, поражавшего наше воображение удивительной красотой архитектуры, скверов, парков и улиц, мощёных булыжником. Посещение учреждений культуры для нас большей частью было бесплатным, и я называл такие культпоходы «через насилие к культуре», с благодарностью понимая, что для многих из нас такого прекрасного шанса приобщения к прекрасному может и не быть на офицерском поприще. Это были и многочисленные музеи, и различные театры, и цирк, и концертные площадки, и кинотеатры, и мой любимый органный зал.

Не всем, увы, курсантам нравилось такое «принуждение». Ведь не все мои сверстники стремились к глубоким знаниям и отличным оценкам, а красота, по их мнению, в своей основе порочна. И что уж тут говорить о красотах города, в котором удовольствий и развлечений было множество. Только бы вырваться в увольнение.

Однажды нам предстояло сдать сложный экзамен по философии. Мало того, что сам предмет был весьма объёмным и надо было запомнить множество исторических фактов, примеров, высказываний и имён великих мудрецов, так надо было ещё и уметь рассуждать. Мало того, что преподаватель попался нам настоящий любитель и знаток философии, так и прозвище у него было какое-то пугающе звериное — «Волкодав».

Как всегда, перед сдачей экзаменов, свет в ленинской комнате в эту ночь горел до утра. На столах в полумраке шуршали конспектами три основные категории курсантов: обречённые отличники, явные завистники из числа троечников и безнадёжные трусы из числа двоечников. А те, кого мы называли «пофигистами», мирно спали или гуляли в самоволках по Стрийскому парку города с романтическими барышнями и пудрили им голову поэзией, звёздами и несбыточными обещаниями.

Когда утром прозвучала команда «подъём», все выскочили из своих коек без уговоров — впереди был ответственный экзамен по философии. И тут я заметил, что один из курсантов с прозвищем «Петруха» после ночного романтического возвращения в казарму оказался в розовых женских трусах. Видимо в темноте он что-то перепутал. В казарме тут же поднялся саркастический смех и дикое ржание. Сам виновник после бурной ночи не сразу сообразил в чём дело, протирая сонные глаза. Весь розовый от стыда, как и его розовые трусы, он, прыгая на одной ноге, старался как можно быстрее надеть штаны, потому что свои казённые трусы он оставил на свидании, в чём никто не сомневался. В конце концов, он запутался и свалился в одном сапоге всем на радость между коек, вызывая очередную порцию казарменного гогота и смеха.

Тем не менее Петруха мужественно держался. Он одновременно боролся с насмешками и явным недосыпанием. Похоже, его ночь в самоволке была романтически бурной, но его, как и всех нас, ждал впереди страшный экзамен по философии. Судя по его измученному лицу и потухшим глазам, ему явно было не до экзамена.

Подойдя ко мне, Петруха решил посоветоваться, поскольку в то время я уже обладал незыблемым авторитетом отличника учёбы, специалиста по разрешению конфликтных ситуаций и даже был активистом первичной комсомольской организации.

— Послушай, — произнёс почти полушёпотом Петруха, — помоги сдать экзамен. Давай зайдём вместе, может, подскажешь или свои «шпоры» дашь?

— Ты же знаешь, шпаргалками я не пользуюсь, — ответил я ему, — ни совесть, ни статус комсомольца не позволяют.

— Жаль, — болезненно произнёс Петруха, хотя взгляд его выражал страдальческую надежду.

— Ладно, — произнёс я судьбоносное слово, словно бросил долгожданную кость для умирающего от голода, — есть одна идейка.

Глаза ничего не подозревающего друга вспыхнули верой в неземное чудо. Я понял, что отступать мне уже некуда, поскольку впереди может ждать или бесславие, или почёт. Надо было отстаивать честь лидера учёбы и подтвердить самому себе школьное прозвище «режиссёр».

— Вот что…, — задумчиво произнёс я, совершенно не представляя, что скажу в следующую минуту. Мозг усиленно работал, в голове мелькали сценарий за сценарием, и наконец-то меня осенило. — Давай, Петруха, сыграем больного.

— Это как так?

— Да вот так! — слегка огрызнулся я и стал развивать только что рождённый сценарий гениального, как мне казалось, замысла. — Доложим преподавателю, что ты немного болен, и мы всей учебной группой попросим для тебя снисхождения. Чтобы педагогическое сердце нашего Волкодава поверило и дрогнуло, чтобы его охватило человеческое чувство жалости по отношению к тебе и ниже тройки в зачётке и ведомости он не поставил. Предлагаю, давай по-тихому возьмём из театрального реквизита нашего учебного спектакля костыли и готовую заготовку на ногу из гипса. Будешь на время якобы со сломанной ногой.

— Здорово! — воскликнул Петруха, скривил страдальческую рожицу и наигранно застонал от воображаемой боли: — Ой-ой-о-о-ой…

— Помнишь кинокомедию «Праздник святого Йоргена» 1930 года выпуска? Вот и играй, как актёр Игорь Ильинский такого же несчастного собрата, прикинувшегося юродивым. У тебя до начала экзамена остался один час на то, чтобы ты вошёл в роль. Давай помогу тебя загримировать. У тебя потом останется минут двадцать, чтобы прорепетировать несчастного больного.

— Ладно. Согласен.

Подготовка к сцене великого и благородного перевоплощения закипела полным ходом. Петруха безропотно подчинялся моим режиссёрским указаниям. Вместе с ассистентами-добровольцами мы пристегнули ему на правую ногу реквизитный гипс, с помощью грима и пудры сделали бледное выражение лица с посиневшими от «боли» веками, вручили костыли и выпустили ошалевшего актёра на сцену жизни.

Петруха неестественно скривил страдальческую рожу, дико застонал и даже завыл от якобы нестерпимых физических страданий, неуклюже двигаясь с костылями и на одной ноге. Его тело содрогалось при каждом шаге, и взор выражал не только физическую, но и духовную муку глухонемого Герасима из жалостливого рассказа Ивана Тургенева «Муму». Всё пока шло по плану. Новоиспечённый герой полностью вошёл в роль юродивого, сжился с ней, как будто он с детства был больным придурком, и, похоже, готов был даже умереть ради маленькой положительной отметки в своей зачётке.

Настал ответственный момент сдачи злополучного экзамена. Командир нашей учебной группы старший сержант с уважительным прозвищем «Молоток» построил нас перед началом экзамена в коридоре перед учебной аудиторией.

Он до поступления в училище отслужил один год в войсках и знал все тонкости и премудрости уставной жизни, поэтому учил нас всё делать строго по уставу. Старший сержант Молоток был крупного телосложения, обладал огромной физической силой, был не лишён чувства юмора и справедлив по отношению к подчинённым. Частенько шёл нам навстречу по доброте своей души. Пользовался авторитетом среди курсантов и вышестоящих командиров.

Без пяти девять показался наш преподаватель по философии. Старший сержант выдвинулся навстречу, отпечатав положенные уставные шаги, бодрым голосом доложил ему о готовности всех курсантов к сдаче самого любимого предмета — «философия». Его командный голос немного стих, и он прискорбно добавил, что, к глубочайшему сожалению, один из лучших по успеваемости курсантов слегка приболел. Посвящённый из числа немногих в истинную суть спектакля, командир учебной группы сам вошёл в роль и чуть было не переиграл, сгущая краски. Мол, возможно, больного ждёт сложнейшая операция или того хуже — гангрена и даже ампутация конечности.

У Волкодава очки упали на переносицу, глаза вначале широко раскрылись от удивления и сострадания, но затем вспыхнули красными огоньками от неминуемого вопроса:

— Позвольте, а как же он будет сдавать экзамен, будучи больным? Может экзамен он пересдаст потом? И, кстати, как его с гипсом выпустили из медсанчасти?

Тут Молоток понял, что хватил лишку и быстро успокоил преподавателя железной логикой, что, дескать, пересдача экзамена возможна будет только после каникулярного отпуска, что «больного» выпустили только на время сдачи экзамена, а впереди отпуск и там неизвестно, что может случиться в нелёгкой судьбе Петрухи. Вдруг чего пойдёт со здоровьем не так, как надо. Того и гляди, комиссуют.

Мы с облегчением выдохнули и немного успокоились. Не зря наш Молоток носит такое почтительное прозвище за умение выходить из любых сложных ситуаций. Как говорится, наш Молоток, он и в Африке всем молоткам Молоток.

Прозвучала команда «вольно», и все разошлись по коридору в ожидании начала экзамена.

Подойдя к двери учебного класса, Волкодав вновь засомневался в «больном», подозвав его к себе поближе. Некоторые курсанты вместе со мной обступили преподавателя и Петруху на костылях.

— Вы действительно готовы сдавать экзамен? — спросил напрямую преподаватель нашего «юродивого».

— Так точно, товарищ майор, — отчеканил Петруха.

Спасая свой тщательно разработанный сценарный план, свой престиж инициатора, я тоже вмешался в разговор, заметив, что философию этот несчастный курсант безумно любит чуть ли не с детства, уважает методическое мастерство преподавателя, что впереди у него возможно предстоящая свадьба и, вообще, он герой, когда помогал переходить дорогу слепой старушке и его сбил выскочивший из-за угла грузовик, гружённый кирпичами. В последний момент он, естественно, успел оттолкнуть несчастную старушку на тротуар и тем самым спас ее от неминуемой гибели, но при этом сам жестоко пострадал. Отсюда появились и гипс, и костыли. Говорил я более чем убедительно, поэтому вся эта бредовая фантазия внешне выглядела почти правдоподобно. Только у самого несчастного Петрухи и большинства курсантов глаза от удивления полезли на лоб.

Наконец, все сомнения преподавателя были развеяны, бдительность его была усыплена, он взглянул на стрелки своих часов, поправил свои огромные очки, махнул рукой и произнёс:

— Ну что ж, давайте начнём, а то уже давно пора. Постараюсь учесть героический поступок вашего курсанта.

Была ли последняя фраза преподавателя искренней или иронической было уже неважно. Из фуражки старшего сержанта Молотка курсанты дружно стали вытаскивать свёрнутые бумажки с номерами, обозначавшими очерёдность захода на экзамен. «Юродивому» Петрухе достался предпоследний номер, а значит свободного времени у него было предостаточно.

Первая пятёрка отважных курсантов понуро вошла в класс. Остальные стали готовиться к экзамену, судорожно листая и читая скудные конспекты и толстенные учебники по марксистско-ленинской философии, которые невозможно вдумчиво прочитать и за неделю, чтобы как следует всё понять и запомнить. Петруха, предвкушая счастливый конец экзамена, взял костыли и стал, прихрамывая, перемещаться, наигранно издавая стоны и всхлипывания. Его лицо изображало различные страдальческие гримасы. Ковылял он по длинному коридору учебного корпуса под лёгкий смех и подтрунивание товарищей. Вдруг с ведром и шваброй с тряпкой в коридоре показалась уборщица, которую все ласково называли «баба Маня». Это была легкоранимая, впечатлительная и трудолюбивая женщина преклонного возраста, не один год проработавшая в училище. Увидев курсанта в гипсе и на костылях, она тихо заохала, скороговоркой запричитала какую-то молитву и, подойдя к «тяжелобольному», тихо и сочувственно спросила:

— Сыночек, да что ж такого с тобою случилось?

Петруха, войдя в многоликую роль хромого, юродивого и «жертвы автокатастрофы», уже не мог остановиться. Ему нравилось, что его актёрская игра убедительна. Он возомнил себя Бог весть каким великим сценическим дарованием. В богатом и больном воображении всплывали картины киносъёмок, театральных постановок на столичной сцене, крупные портреты его профиля на обложках цветных журналов и рекламных щитах, многочисленные букеты цветов от юных поклонниц его непревзойдённого таланта. Он явственно ощущал желанные поцелуи влюблённых красавиц, представлял свои щёки в помаде и рот в шоколаде и, конечно, завистливые взгляды теперь уже бывших друзей — курсантов и всех тех, кто незаслуженно недооценил его талант раньше.

Оторвавшись от сладких грёз, Петруха, выдавив из себя страдальческую физиономию, стал долго и убедительно пересказывать бабе Мане мою режиссёрскую версию о сломанной ноге с наездом на него автомобиля, о возможных катастрофических последствиях, которые его ждут впереди.

— Переходил дорогу. Вижу на слепую старушку несётся грузовая машина, гружённая кирпичами. Я её успел оттолкнуть на тротуар и спасти, а вот сам не успел, — пробормотал наш горе-герой, тяжело вздохнув.

На щеках Петрухи все увидели профессиональные слёзы, его губы мелко дрожали, голос взволнованно хрипел. Я торжествовал — плоды моих режиссёрских рекомендаций и наставлений не прошли даром. Тут уже я и вообразил себя великим режиссёром, развалившемся в кресле на киносъёмочной площадке и отхлёбывающим сладкий индийский чай из стакана в золотом подстаканнике. Кругом горят яркие софиты, гримируются знаменитые артисты, снуют толпами журналисты из телевидения, газет и журналов, то там, то тут слепят многочисленные вспышки фотоаппаратов. С трудом очнувшись от своего пылкого воображения, я вдруг увидел Петруху, рыдающего вместе с бабой Маней на её плече. Она по-матерински гладила наглого больного по стриженной голове и утешала его ласковыми словами:

— Да ты не горюй, сынок. Жизнь на этом не кончается. Помолись Богу, он поможет, глядишь, и не ампутируют твою ногу.

— Верю, надеюсь и уповаю на Господа нашего, — запричитал без пяти минут будущий кандидат в члены партии Петруха, осеняя себя многократным размашистым крестом.

Баба Маня достала платок, стала вытирать его и свои слёзы. Чем бы закончилась эта мизансцена неизвестно, но настала очередь Петрухи идти в учебный класс «на Голгофу» для сдачи экзамена. Куда он и заковылял, стуча костылями по паркету.

Баба Маня перекрестила его вслед, утирая слёзы платком.

Через полчаса открылась дверь, и показался с задумчивым выражением лица Петруха.

— Ну, что? — почти в один голос спросили его с десяток курсантов.

— Пока не знаю, — пролепетал «великий актёр», рассчитывавший получить хотя бы скромную «троечку».

По окончании экзамена, Волкодав собрал в классе нашу учебную группу, подвёл общие итоги, публично объявил оценки, поблагодарил всех за качественную подготовку и, пожелав счастливого отпуска, распрощался и вышел из класса, оставив нас одних.

Петруха неожиданно для всех и даже для самого себя получил оценку «хорошо». На радостях он чуть не подпрыгнул со стула.

Да, похоже, жалость — это великая сила благодаря актёрскому искусству. А я бы добавил, и благодаря ещё режиссёрскому мастерству.

Командир нашей группы Молоток тоже поздравил всех со сдачей экзамена по философии и отпустил нас, слегка пожурив Петруху за то, что ему и мне пришлось из чувства солидарности придумывать легенду и выкручиваться перед преподавателем.

На этом история не заканчивается.

Ошалевший от счастья Петруха отстегнул от ноги тяжеленный реквизитный гипс, оставил его на время в классе и помчался на двух ногах по длинному коридору, широко держа в руках костыли. Увы, он забыл незыблемое правило — из любой роли нельзя выходить раньше окончания пьесы. Что только он ни делал по ходу движения со своими костылями. То махал ими, как орёл крыльями, то победно размахивал одним из них над своей головой, как знаменем, то превращал его в пулемёт-автомат и строчил во всех встречных курсантов под дружный смех, громкими словесными очередями:

— Тра-та-та-та! Тра-та-та-та!

И тут случилось непредвиденное. Перед внезапно «исцелившимся героем» появилась в дверях дальнего лестничного пролёта баба Маня с двумя полными вёдрами воды. Не придумав ничего умнее для этой внезапной мизансцены, Петруха подлетел к ней и в угаре шутливого актёрского порыва выпустил из костыля в неё воображаемую автоматную очередь:

— Тра-та-та-та!!!

На её лице застыл весь ужас испуга, негодования, прозрения от жестокого обмана. Она охнула, сползла по стенке и только выкрикнула в ответ:

— Иуда!

На пол упали два ведра, наполненных водой, которая с шумом побежала по широкой мраморной лестничной клетке с третьего этажа на первый, а за ней, гремя на все лады, летели, перегоняя друг друга, пустые вёдра.

Народ грохнул от смеха. Хохотали до посинения и взахлёб.

Баба Маня, сидя на полу, не переставала креститься. А где-то снизу лестничной клетки послышался в это время голос начальника училища, который поднимался со своей свитой, сопровождая зарубежную делегацию для ознакомления с красотами и достижениями вверенного ему учебного заведения. От страха перед их появлением у Петрухи чуть было не отвалилась челюсть и не свалились костыли.

Он упал сам на колени перед душевно ранимой уборщицей и стал её просить никому ничего не рассказывать о его неуместной актёрской игре. Бедолага полушёпотом умолял о пощаде и прощении, без устали извинялся, искренне уверяя, что его попутал бес искусства и что больше этого никогда не повторится, только не надо о случившемся говорить отцам-командирам, иначе его ждёт неминуемое жестокое наказание с лишением отпуска.

К бабе Мане вместе со мной подбежали старший сержант Молоток и ещё несколько курсантов. Мы стали её хором уговаривать никому ничего не рассказывать о случившемся. Мол «хромого актёра» мы накажем сами. Уборщица покачала головой и, наклонившись, тихо сказала старшему сержанту Молотку и Петрухе, чтоб никто из начальства, поднимающегося по лестнице, её не услышал:

— Хорошо, уговорили. Только пусть этот хромой богохульник сходит непременно в церковь и покается перед Богом. Это моё назидательное условие. Вставай уж, горе-актёришка, а то вон твои розовые трусы из задравшихся штанов за километр видать. Срамота полная.

— Вот те крест. Обязательно схожу в церковь, покаюсь и помолюсь за тебя, — пролепетал на радостях Петруха и, стоя на коленях, в очередном порыве чувств перекрестился.

Как только мы стали помогать бабе Мане подняться на ноги, так вышестоящее руководство и зарубежные гости с мокрой обувью поднялись к нам по мраморной лестнице. Представшая им сцена была трогательной. Было видно, что уборщица была в растрёпанных чувствах, что ей подняться помогли курсанты. Особо старался курсант на костылях.

Замыкал делегацию недавно назначенный заместитель начальника училища по прозвищу «Кобзарь», который считался не только грозой всех нерадивых курсантов, но и добрейшим отцом-командиром. В его руках были два пустых ведра бабы Мани, которые он успел подобрать, а на щеках, покрасневших от гнева, ходуном ходили желваки.

Все курсанты, которые в это время находились в коридоре, буквально корчились от смеха, увидев последствия трагикомической актёрской игры Петрухи, когда баба Маня сползла по стенке и выронила вёдра. Вот уж и вправду говорят, что в каждом трагическом есть элемент смешного. Многие курсанты, держась за животы, не видели пока ещё грозной делегации, поднимающейся по лестнице. Смех стоял неимоверный. Окончательно «исцелившийся» Петруха продолжал стоять на костылях с перепуганной рожей, отчего народ ещё сильнее ухохатывался. Даже при виде внезапно появившегося начальства смех притих не сразу.

Сцена была драматической и судьбоносной. Надо было срочно спасать ситуацию. Я понял, что за такие проделки Петрухе несдобровать, влетит по первое число и нашему командиру учебной группы. У меня мгновенно сверкнула в голове режиссёрская мысль для доклада начальству, которой я тут же поделился с Молотком.

— Что тут произошло? — спросил спокойным тоном начальник училища.

Надо отдать должное старшему сержанту, он быстро взял себя в руки и, с большим усилием подавив улыбку на лице, подошёл строевым шагом к начальнику училища. Уставным командным голосом он чётко доложил, что курсант хотел помочь пожилой уборщице, когда ей внезапно стало плохо, из-за чего она уронила вёдра с водой. Сам же курсант, первым пришёл к ней на помощь, невзирая на боль своей ноги, которую потянул на спортплощадке.

— Тогда откуда этот смех остальных курсантов? — строго спросил начальник училища.

— Курсанты только что успешно сдали очередной экзамен и находятся в приподнятом настроении, поэтому и не заметили сразу случившееся, — объяснил Молоток, не моргнув даже глазом. — Отсюда этот безобидный смех радости.

Зарубежная делегация после перевода на их язык случившегося по версии Молотка пришла в восторг от благородного поступка Петрухи, пришедшего на помощь простой советской уборщице, невзирая на костыли и боль в ноге. Лицо Кобзаря расплылось в широкой улыбке, и он вручил вёдра уборщице. Только начальник училища напоследок строго заметил, что надо срочно убрать с лестницы воду, а курсанта на костылях, который пришёл на помощь, невзирая на свою травму ноги, следовало бы поощрить за желание помочь женщине. Только ему на будущее не следует креститься. Как-никак училище-то политическое. И делегация удалилась, оставляя мокрые следы на паркете. Молоток тут же успокоил бабу Маню, что виновник случившегося всё протрёт за ними, и лестничную клетку в том числе. Окончательно исцелившийся Петруха, вздохнув всей грудью, взял швабру, пошёл собирать и отжимать разлившуюся воду руками в вёдра. Увы, искусство требует жертв.

За недостойное поведение курсанту Петрухе справедливый командир нашей учебной группы Молоток добавил ещё и три наряда вне очереди.

На этом история не заканчивается.

Страсти со временем понемногу улеглись. Полковник Кобзарь в качестве поощрения распорядился отпустить курсанта Петруху на один день раньше в очередной зимний отпуск за «благородный поступок», а баба Маня получила в подарок от виновника случившегося огромный букет цветов и торт.

В церковь наш герой всё-таки втихаря сходил во время отпуска в своём родном городе Мукачево, чтобы искупить свои грехи и помолиться Всевышнему один на один, где никто его не мог случайно увидеть из друзей и знакомых по училищу.

Режиссёру кроме «спасибо» не досталось ничего. И слава Богу. Не ради наживы существует искусство. Одних оно учит, других возвышает, а третьих выводит на чистую воду.

Второе сценическое действие

Вот и настал долгожданный зимний отпуск. Я приехал вечерним поездом в Хмельницкий в конце января. Гостеприимство родителей не знало предела. Мать наготовила мне всяких вкусностей на целый взвод. Почему-то считалось, что в училище нас морят чуть ли не голодом.

В порыве радостного настроения я ринулся к телефону и обзвонил своих одноклассников. Многие тоже приехали в зимний отпуск на побывку домой и захотели собраться вместе. Приехал и Бакир, теперь уже курсант первого курса Казанского высшего танкового командного Краснознамённого училища. Приехала и его зазноба Зойка — студентка первого курса Московского автомеханического института. Одним словом, народу из нашего класса набралось чуть больше половины. Оказалось, что в нашей средней школе №9 организуют вечер встречи выпускников 2 февраля. Обещали танцы, встречу с учителями. А пока до вечера отдыха оставалось три дня и их хотелось потратить как можно лучше. Бакир на следующее утро сам ко мне заскочил домой. Мы по-дружески обнялись, похлопали друг друга по плечам, наговорили первые восторженные комплименты и, невзирая на приглашение моей мамы к столу, ринулись на встречу с одноклассниками. Естественно, первым делом мы пошли домой к Зое. По дороге мой друг рассказал, что всё это время он переписывался с нею. В своих письмах она обещала ждать, утверждала, что горит от ожидания встречи и очередного подарка любимого. В подтверждение своих слов он достал из кармана очень дорогие по тем временам духи, на которые копил не один месяц на скудную курсантскую зарплату.

За разговором, незаметно для себя, мы подошли к заветному дому. И надо же такому случиться, мы лоб в лоб встретились с Гвоздём, который выходил из её подъезда. От него попахивало спиртным и табаком, а с лица не сходила слащавая улыбка.

— Ну, чо, прибыли на побывку, солдатики? — обратился он недружелюбно к нам, не здороваясь. — Небось, к Зойке идёте. Она хотя и ваша одноклассница, но, запомните, она моя девушка.

— Во-первых, не солдатики, а курсанты, а, во-вторых, ты тут правила не устанавливай, — взъершился Бакир. — Не тебе, а ей определять, с кем она будет.

— Ой, ой, ой, как страшно. Мы ещё посмотрим, — парировал с усмешкой Гвоздь и пошёл прочь, не оглядываясь.

Мы оба почувствовали, что Гвоздь, уходя, не зря посмотрел на нас оценивающим взглядом, потому что он уже не так был уверен в своих силах. За время учёбы в военном училище мы с Бакиром сильно возмужали и окрепли. Это уже были не те школьники, которых он видел раньше. Могли, как говорится, «хорошенько и накостылять».

Двери в квартиру после третьего звонка нам открыла мама Зои.

— Ой, здравствуйте, гости дорогие! — молвила она, всплеснув руками, — проходите, проходите. А я подумала, что опять этот вернулся, — она запнулась, было видно, что женщина чем-то взволнована.

— Да, мы к Зое. Решили проведать школьную подругу, — заторопил события Бакир.

— Конечно, входите, входите. Ой, как же вам идёт военная форма, — восхищённо произнесла она. — Сейчас я Зоечку позову. Подождите пока маленько в прихожей.

Ждать пришлось недолго. Зоя была рада нашему визиту и пригласила за стол. Мы шутили, смеялись, поглощая малиновое варенье и запивая его душистым чаем с чабрецом. О том, что к ней наведался Гвоздь, она не проронила ни слова. Это было, на мой взгляд, немного странно.

Когда мы стали уже прощаться, я как бы невзначай сказал Зое:

— Кстати, мы тут в подъезде столкнулись с Гвоздём.

— Да, заходил, — сконфуженно ответила Зоя, — приглашал на вечер бывших выпускников.

— А ты что? — не выдержал Бакир.

— Ну, я же всё равно пойду на вечер. Я ему и сказала, что там и встретимся, — после этих слов Зойка густо покраснела и отвела глаза в сторону.

— Понятно, старая любовь не ржавеет, шрамы зажили, глядишь, и свадебное платье пригодится, — съязвил, обидевшись, Бакир.

— Я не виновата, что он приходил, — парировала Зоя, — ты ничего не понял.

— Тебе было мало от него неприятностей? — бросил на прощание Бакир, резко открыл дверь и пошёл, не попрощавшись, по лестнице вниз. Я едва за ним поспел.

Мы вышли во двор. Под ногами хрустел снег. Было как-то зябко. Мой друг, никогда раньше не куривший, попросил у какого-то прохожего сигарету и жадно закурил. Мы ещё немного походили вокруг нашего военного городка, хотя разговор не клеился. Бакир кипятился от ревности, я его успокаивал и убеждал, что у него есть ещё шанс вернуть всё на круги своя.

— Надо набить ему морду, — горячился Бакир.

— Этого делать нельзя, — возражал я. — Во-первых, за драку тебя могут выгнать из училища, во-вторых, ты навсегда оттолкнёшь от себя Зойку. Мы до конца не знаем, как она к нему относится.

— Было бы лучше всего, если бы он не пришёл на вечер встречи с выпускниками, — размечтался Бакир и вдруг, повернувшись ко мне, выпалил, — надо задействовать план второго сценического действия.

— Какого второго действия? — не сразу понял я.

— А помнишь первую сцену с белой ниткой? Это был первый план, а теперь настала очередь второго плана.

— Это тогда, когда мы проучили Гвоздя?

— Да. Именно тогда, когда он летел кубарем со своего мотоцикла. Ты ещё мне сказал, что если не получится, то мы задействуем план второго сценического действия.

— Неужели не забыл?

— Такое не забывается. Давай позовём на дело ещё и Бабая по старой традиции. Он завтра приезжает из твоего же училища. Говорят, что Бог любит троицу. И я этому Гвоздю устрою танцы под пургой.

На следующий день мы с Бакиром приехали на вокзал и прямо у вагона встретили нашего школьного товарища, прибывшего, как и мы, на зимние каникулы. Он не ожидал видеть нас, но был очень рад дружеской встрече.

— Как узнали каким поездом и в каком вагоне я еду? — вопрошал он нас. — Давайте, колитесь.

— Да всё предельно просто. Мы ещё вчера узнали время твоего приезда у твоих родителей, — объяснил я любопытному другу. — Они сейчас на работе и сказали, что будут только рады, если мы тебя встретим. Просили передать тебе привет и сказать, что обед в холодильнике, а вечером тебя ждёт праздничный ужин.

Пока ждали троллейбус, Бакир объяснил Бабаю план второго сценического действия. К нашему удивлению, Бабай сразу согласился, но высказал небольшое сомнение.

— Как-то всё по-детски. Но если надо, значит надо. Только не хотелось, чтоб кто-то о нашей затее узнал. Вот позору и смеху-то будет от того, что играем в детство.

— Не дрейфь! Аморальных типов надо лечить, — подмигнул ему Бакир. — Всё будет глухо как в танковых войсках, — и запел песенку из мультфильма: — Мы работаем в перчатках, чтоб не делать отпечатков.

— Ну, если, как в танковых, да ещё и в перчатках. Тогда, конечно, спору нет.

Мы все дружно засмеялись и не заметили, как оказались на пороге квартиры Бабая. Все вместе мы сытно у него пообедали и за разговором выяснилось, что Зоя писала романтические письма и Бабаю, давая недвусмысленно знать, что он ей симпатичен, что ждёт от него романтических подарков и долгожданной встречи.

— Странно всё это, — выпалил раздосадованный Бакир. — Может, она всех водит за нос, ищет выгоду. Хотел бы я знать, кого же она, кроме себя, любит по-настоящему?

— А я ей даже хотел небольшой подарок купить, — осёкся Бабай, — но она не в моём вкусе, — твёрдо добавил он.

— Да вы для неё любовные трофеи, — вмешался я в разговор. — Поди ещё ваши ответные письма демонстрирует другим одноклассницам и хвастается. Думаю, что от вас ей нужны духи, конфеты, рестораны и рабское поклонение.

Я не стал говорить друзьям, что и мне она писала недвусмысленные письма, хотя меня она совершенно не интересовала. Я не стал подливать масла в огонь. Пусть время всё расставит на свои места. За проявленное коварство надо учить, а друзьям помогать.

У всех на душе остался тревожный осадок. Прощаясь, мы договорились накануне вечера встречи с выпускниками заранее встретиться для реализации плана справедливого наказания Гвоздя.

Вот настал заветный день. До начала вечера было ещё много времени. Мы трое собрались на небольшой тропинке, ведущей в школу, по которой должен был пройти наш Гвоздь. Каждый из нас принёс по огромному воздушному шарику, наполненному водой с разноцветной гуашью, акварельными красками и чернилами. Вдоль тропинки было множество деревьев. Мы перекинули жгуты через ветки деревьев с промежутком в полметра, прикрепили к ним эти три резиновых шара с гремучей смесью всевозможных красок и подтянули до самого верха, чтобы они не бросались в глаза. Все концы жгутов мы привязали к одной сводной верёвке, ведущей за забор, где прикрепили её к торчащему из доски гвоздю. За забором сквозь щели нам было хорошо видно, кто идёт по тропинке.

Замысел нашей затеи был очевиден. Надо было обрезать сводную верёвку, чтобы три шара одновременно полетели вниз. Уж какой-то из них точно должен был упасть на голову нашему обидчику и, лопнув, облить его всего разноцветной смесью. Естественно, с размалёванным лицом и волосами Гвоздь не пойдёт на вечер, как говорится, «курам на смех», так как привести себя в порядок он сразу не сможет. Бакир в свой шар добавил ещё и полбутылки вонючего дедушкиного самогона, чтобы от жертвы ко всему прочему неприлично пахло.

Мы затаились за забором. Бабай и Бакир нервно курили, но настроение у всех было весёлое и приподнятое в предвкушении предстоящей сцены наказания. До начала вечера оставался час. Порошил лёгкий снежок, чувствовался крепкий мороз. Порывистый ветер только усиливал холод, но мы не унывали, постукивая каблуками лёгких туфелек, надраенных до гусарского блеска для предстоящих головокружительных танцев.

Вскоре мимо нас прошла одна счастливая парочка, затем прошла небольшая шумная группа около пяти человек. Началось долгожданное движение в школу бывших выпускников. Мы напряжённо всматривались сквозь щель в заборе во все приближающие лица. И вот наконец-то замаячила фигура Гвоздя.

Бакир достал перочинный ножик. Когда цель приблизилась к расчётному времени, лезвие ножа скользнуло по верёвке и сверху на голову Гвоздю обрушились два увесистых шара. Третий шар зацепился за ветку, но это уже было неважно. Главное, что «прицел» танкиста оказался точным и жертва получила своё наказание. Из-за забора нам послышалась знакомая нецензурная брань и злобный крик от досады и боли. На крики и стоны к Гвоздю подбежали другие одноклассники. Мы оббежали забор, как бы невзначай присоединились к очевидцам и увидели стоящего на четвереньках Гвоздя с окровавленным носом. Рядом лежали два не лопнувших шара. Оказалось, что вода в них на морозе, пока мы ждали около часа, превратилась наполовину в лёд. Как потом выяснилось, первый шар упал ему на спину и отлетел в сторону. От неожиданности Гвоздь задрал голову вверх, и второй ледяной шар ударил его прямо в лоб.

Слава Богу, ничего серьёзного не произошло. Просто у Гвоздя оказался огромный фингал под глазом, опухшая губа и разбитый нос, из которого тонкой струйкой сочилась кровь. Мы увидели, как к нему подбежала Зоя, упала на колени и стала вытирать платочком его лицо, прикладывать снег к носу. Она произносила утешающие слова, сетовала на случившееся, а Гвоздь от счастья расцвёл в улыбке. Было видно, что этот антигерой не так уж сильно и пострадал.

Влюблённая парочка обнялась. Для всех нас наконец-то настал момент истины. Это была кульминация любовного треугольника в рамках происходящей трогательной сцены.

На этом история не заканчивается.

Именно в этот счастливый момент взаимной любви на голову коварной Зое свалился третий шар. Он буквально взорвался и окатил её вместе с Гвоздём фиолетово-зелёным содержимым. В воздухе повис едкий запах самогона, который по законам физики не замёрз, ожидая своего рокового часа.

Все присутствующие от смеха схватились за животы. Ржали до посинения и коликов. Вот уж воистину говорят, что в каждом трагическом есть элемент смешного. Ни Зойку, ни Гвоздя на выпускном вечере никто не видел. А мы, как ни в чём не бывало, танцевали и веселились. Поводов для веселья было предостаточно.

На этом вечере Бакир и Бабай встретились с одноклассницами из параллельного класса и провели весь остаток зимнего отпуска вместе.

Зоя вскоре вышла замуж за Гвоздя. Брак оказался недолговечным со скандальной историей, полной измен, рукоприкладства, тунеядства и пьянства. После развода мама Зои однажды пожаловалась в расстроенных чувствах соседке:

— Два паука в одной банке долго жить не смогли. А я ей об этом Гвозде в заднице давно говорила. Всё искала, выбирала себе жениха. И вот довыбиралась. Куда только она смотрела? Шоб её очи повылазили. Такие были вокруг женихи, как на подбор. Нет же. И вправду говорят люди, что «любовь зла, полюбишь и козла».

Видимо, так оно и есть, но, как говорится, зато всё стало на свои места.

Имитация

Как-то незаметно пролетел зимний отпуск, в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. Опять наступили размеренные курсантские будни.

Моя курсантская жизнь складывалась из трёх слагаемых: учёба, служба и отпуск. Самыми мрачными днями в карманных календариках курсантов считались наряды, которые отмечались преимущественно чёрными крестиками. Вплоть до выпускного дня мы несли гарнизонную и караульную службу, наряды по кухне, по курсу, естественно, в их числе были наряды на работу вне очереди и другие.

Необычным в училище был наряд по ружейному парку. Это был своеобразный наряд, состоящий из четверых курсантов во главе с сержантом, по охране стрелкового оружия училища в подвальном помещении казарменного корпуса.

Наряд был неутомительным, но скучным и не для слабонервных. Стоишь, бывало, у тумбочки с романтическими мыслями, вздрагивая от холода и сырости, а в звенящей тишине слышишь, как по канализационной трубе с переливами бегут очередные экскременты и слышатся многочисленные звуки от сливных бачков со всех верхних этажей.

Дело в том, что в ружейном парке напротив вверенного поста дневального располагался туалет, и вся канализационная музыка от физиологического удовольствия нескольких сот курсантов ежеминутно со всех этажей протекала через одну единственную сливную трубу. В глухом подвале звучал настоящий «орган» и, ударяясь о старинные арочные своды, многоликим эхом разносился и ясным днём, и тёмной ночью. Для всех слабонервных и изнеженных родительским воспитанием это была настоящая пытка.

Однажды и мне с моими друзьями-однокурсниками довелось попасть в этот злополучный наряд.

Был среди нас один экзальтированный курсант, сентиментальный романтик из Москвы. Какой-то неказистый, худощавый, прыщавый, в огромных очках, словом, мамочкин сынок. Он был из числа тех изнеженных домашней опекой юношей, которые всегда попадают впросак. Поэтому ему прилепили кличку — «Шланг». Но его вынужденно уважали, точнее, не трогали, потому что его папа был каким-то большим начальником в Генеральном штабе Вооружённых Сил.

Когда закончилась бессонная ночь нашего дежурства, младший сержант по прозвищу «Колпак» поставил под утро нести службу на посту у тумбочки великого романтика из столицы. Понятное дело, что ночная смена пришлась не на хрупкие плечи Шланга.

Старший по наряду младший сержант Колпак, поступивший в училище после года службы в войсках, научился умело и дальновидно строить отношения с подчинёнными и начальством, всегда был справедлив и честен, обладал качествами надёжного товарища. Его выгодно отличали от многих других чистоплотность, аккуратность и опрятность. Природное обаяние и внешняя привлекательность всегда манили к нему юных девушек. У многих рядовых курсантов он пользовался заслуженным авторитетом.

Меня и ещё одного курсанта по прозвищу «Тюбик» младший сержант Колпак направил в столовую на завтрак, а сам отправился в казарму на койку досмотреть очередную серию сладкого сна.

Выйдя из тёмного подвала оружейного парка, мы, нагуляв за всю ночь здоровый аппетит, буквально побежали в столовую, потирая глаза от ослепительно ярких лучей солнца и зевая на ходу от недосыпа.

Подкрепившись в столовой курсантскими харчами, мы с Тюбиком из лучших дружеских побуждений захватили пару кусков хлеба с маслом и понесли их нашему сослуживцу для подкрепления бодрости духа и тела.

Тюбик был широкоплеч, немного толстоват, слегка пуглив и осторожен. Ходил, переваливаясь с ноги на ногу. Наверное, поэтому ему дали такое прозвище.

Спускаясь по лестнице в подвальное помещение, мы вдруг ощутили резкий и невыносимый запах фекалий. Это было зловоние куда сильнее любого хорька и даже хлорпикрина. Оказалось, что в туалете ружейного парка от неимоверного утреннего напора прорвало огромную сводную канализационную трубу, издававшую душераздирающие органные звуки.

Подойдя к входной двери с зажатыми носами, мы аккуратненько заглянули в подвальное помещение и ужаснулись от неимоверно фантастической картины.

Весь коридор по локоть был залит зловонной жижей. Шланг стоял у тумбочки на перевёрнутом ведре, спасаясь от наводнения, и судорожно звонил по телефону дневальному по роте.

— Как только появятся из столовой Тюбик и Режиссер, — кричал он в раскалённую трубку, — пусть срочно мухой летят в ружпарк!

Положение было катастрофическим. К смене нашего дежурства надо было каким-то образом починить трубу и убрать всё это дерьмо своими руками, а нам этого уж очень-преочень не хотелось.

Мы с Тюбиком выбежали на свежий воздух и, отдышавшись, он тут же закурил от нахлынувшего волнения. Я «стрельнул» у него сигарету, затянулся, хотя и не курил. Но сигаретный дым резко перехватил горло, и я тут же выбросил недокуренную сигарету в урну, что считалось в нашей курсантской среде «переводом денег».

— Что будем делать? — плаксиво спросил мой сослуживец, нервно сбрасывая сигаретный пепел.

— Что? Что? — передразнил его я и ответил. — Думать будем!

Тюбик оживился и впился в меня взором надежды. На его лбу выступили крупные капли пота, а из ноздрей повалил дым.

— Ну, придумай же хоть что-нибудь. Ты же Режиссёр, — сказал он с каким-то сарказмом, чем подцепил меня за живое, — тебе и карты в руки.

— А что тут придумаешь? Пока в голове только гул от пчелиного роя мыслей, — сокрушённо произнес я, кривясь и кашляя от едкого дыма сигареты «Верховина» своего товарища по несчастью.

И тут вдруг меня осенило. Гениальный сценарий созрел в голове мгновенно. Осталось дело только за исполнителями. С улыбкой на лице я потащил за собой Тюбика наверх по лестнице в казарму, ничего ему не объясняя.

Отдышавшись, мы вошли в спальное помещение. Воскресное солнышко пробивалось сквозь запотевшие окна, радуя глаз. Тюбик щурился, взирая на меня с надеждой на чудо, но вопросов не задавал, доверившись судьбе.

Курсанты возвращались с завтрака и в свой выходной день предавались неге, надеждам и развлечениям. Отличники учёбы собирались в увольнение, отстающие в учёбе занимались своими мелкими бытовыми делами или продолжали грызть гранит науки, перелистывая свои конспекты в ленинской комнате, а нарушители дисциплины готовились под руководством старшего сержанта Молотка к ратному труду — исполнять свои наряды вне очереди.

В этом броуновском движении толпы и утренней суматохе мы с Тюбиком подошли к ефрейтору с непонятным прозвищем «Фофа». Так его сразу окрестили ещё на вступительных экзаменах в училище.

Фофа был небольшого роста, отменный затейник и балагур, обладал уникальным даром подделки голосов. Он мог изобразить командный голос начальника училища, передавая все оттенки его тембра и манеру произношения. Народ вечерами обхохатывался от его саркастических сценок, когда он изображал то командира нашего взвода, то начальника факультета и многих других командиров и курсантов, умело подмечая характерные особенности их поведения, жестикуляции и речи. Фофа был прирождённым артистом, но к своему таланту относился небрежно, как к развлечению, и не больше.

Мы застали его за подшиванием подворотничка. Иголка с ниткой мастерски летала в его руках, как у настоящего портного.

— Чо надо? — спросил Фофа, откусывая зубами нитку.

— Да вот, пришли к тебе за важным делом. Есть гениальный сценарий, который под силу сыграть только тебе, — произнёс я, стараясь быть предельно вежливым и загадочным.

— Ну, излагай, Режиссёр.

Я объяснил ему суть фатальной проблемы в ружпарке и изложил свой сценарный план действий, суть которого сводилась к тому, что Фофа голосом вышестоящего начальства на его выбор должен был позвонить по телефону дневальному Шлангу, чтобы тот доложил об обстановке и подготовился как следует к встрече якобы прибывающей через два часа зарубежной делегации. Главное во всей этой затее заключалось в том, чтобы заставить несчастного мамочкиного сыночка самому убрать всё дерьмо до прихода якобы важных гостей.

Фофа явно был не в настроении и долго не соглашался. Пришлось ему напомнить, что все мы с одного рабоче-крестьянского сословия, а вот Шланг — из буржуйской высокопоставленной семьи.

Применив все методы Макаренко, Станиславского, Немировича-Данченко, мне всё-таки удалось убедить ефрейтора, что он восходящая звезда киноэкрана, что в данном случае он помогает честным пацанам, что Родина его не забудет, а его личное боевое оружие, хранящееся в ружпарке, не пропитается зловонным запахом «отравляющего» вещества.

В завершение своего эмоционального выступления, в целях развития и закрепления стратегического успеха я вручил непризнанному актёру два куска хлеба с маслом в знак нескрываемой благодарности, которые захватил с завтрака.

Это была жирная точка моего искусства убеждения и она победоносно сработала. Великий актёр от разыгравшегося воображения уколол себе случайно палец иголкой, не вздрогнув от боли, как настоящий герой, принял подношение. В глазах ефрейтора сверкнули воспоминания о недавней армейской действительности до поступления в училище с неутихающим желанием ненасытного молодого организма жрать утром, днём, вечером и даже ночью. К тому же одна лычка на его погонах не давала особых благ и привилегий, как сержантам и старшинам. А тут такой почёт и уважение, что грех не размечтаться.

Фофа входил в роль быстро. Свою историческую мизансцену он прорепетировал один раз и в моих режиссёрских наставлениях больше не нуждался. Мы говорили с ним на одном языке театрального искусства. Мне и ему это немного льстило. Тюбик со стороны завороженно и с восхищением смотрел на нас, не вмешиваясь.

Наконец-то мы подошли к телефону дневального по роте, который с беспокойством сообщил, что устал отвечать на звонки Шланга, разыскивающего нас более получаса.

— У него там ЧП случилось. Орет благим матом, чихает и хрипит. Говорит, что задыхается. Я уже хотел ротному доложить, — рапортовал дневальный.

— Не надо никому ничего докладывать. Сами разберёмся. Не переживай, — ответил уверенно Фофа с улыбкой на лице и стал набирать трёхзначный номер внутренней связи. Мы с Тюбиком навострили уши, стараясь услышать каждое слово из телефонной трубки. Уж больно интересно было послушать.

На другом конце абонентской связи прозвучало обращение на звонок согласно действующей инструкции: «Дневальный по ружпарку, курсант…».

Фофа не дал ему договорить и голосом заместителя начальника училища прокричал в трубку:

— Товарищ, курсант! Через два часа зарубежная делегация с генералами Генерального штаба будет в помещении ружпарка. Надеюсь, чистота и порядок у Вас на должном уровне. Если что не так, Вы, товарищ курсант, лично будете наказаны.

— Товарищ, полковник! — на другом конце провода взмолился несчастный голос. — У нас тут проблемка… Помещение загрязнено.

— Проблемка??? Так решайте её немедленно!!! — взревел Фофа, не дав договорить Шлангу. — Что, боитесь замарать ручки? Здесь нет ни мамы, ни папы вытереть вам сопли. Приступайте немедленно к подготовке помещения в надлежащее состояние. А иначе отчислю из училища к чёртовой матери! Сгною на гауптвахте! Задушу своими руками перед строем! Растерзаю как фашиста!

— Есть. Так точно. Виноват. Будет исполнено, — донеслось писклявым голосом в ответ.

Не успел Фофа положить трубку, как все мы схватились от смеха за животы и ржали полчаса до слёз.

На этом история не заканчивается.

На наш конский смех сбежалась дюжина любопытных курсантов. Пришлось в двух словах рассказать им о случившемся. Толпа захотела зрелища и ринулась в ружпарк. Тут вмешался Тюбик и, показав всем увесистый кулак, строго пригрозил:

— Смотрите, гады, кто хоть пискнет, размажу по стенке.

Все с пониманием притихли и стали на цыпочках спускаться вниз по мраморной лестнице в полуподвальное помещение ружпарка. Навстречу нам попался штатный сантехник дядя Вася в перемазанных резиновых сапогах, который сообщил нам, что починил стояк, но нужна экстренная помощь одинокому дневальному.

— А вот мы за этим и идём, — ответил находчивый Тюбик.

— Тогда поспешите, — буркнул чем-то недовольный сантехник, оставляя за собой жирные следы.

На полпути в ноздри ударил резкий запах зловоний. Пришлось всем нам зажимать пальцами нос, но никто не отступил. Любопытство сильнее мучений. Медленно подойдя к открытой двери ружпарка, мы осторожно заглянули вовнутрь и увидели поразительную картину.

С неимоверной скоростью Шланг лучше всякого стахановца работал совковой лопатой, наполняя вёдра с пожарного щита зловонной жижей. Весь перемазанный ею с головы до ног, он, как заводной бульдозер, летел с вёдрами в туалет, опорожнял их и мухой возвращался, чтобы наполнить снова. Пот от мамочкиного сынка валил паром. Наконец, схватив тряпку, он, даже не закатывая рукава, стал мыть кафельный пол, вылив на него пару вёдер воды.

Толпа любопытных, зажимая носы, едва сдерживалась от смеха. Но бдительный Тюбик тыкал всем под нос огромный кулачище и угрожающе шипел:

— Молчи, а то убью…

Смотреть на эту сцену долго и без слёз было невозможно и все, сдерживая смех, стали понемногу тихо расходиться.

Когда ружпарк был убран, мы с Тюбиком, как ни чём не бывало, вошли в помещение.

— Где вы были? — заорал на нас Шланг. — Я тут за вас корячусь.

— Мо-ло-дец… — сквозь нескрываемый смех заржал Тюбик.

— Да, я вас спас от… отчисления из училища…, от трибунала…

Без слёз на нашего перемазанного героя в огромных мутных очках с роговой оправой смотреть было уже невозможно. Тут наконец-то появился наш младший сержант Колпак и толпа новых зевак, прослышавших о случившемся.

Младший сержант тут же отправил Шланга в душевую под дружный смех и шутки, а мы все приступили к проветриванию помещения.

Прошло немало дней, прежде чем со Шлангом все стали здороваться за руку. Но мамочкиным сыночком его уже никто не называл. Он прошёл своё нелёгкое крещение курсантского братства, за что его зауважали даже многие сержанты.

Рептилия

Наш боевой начальник курса в звании старшего лейтенанта придумал проводить подведение итогов с элементами соцсоревнования, чтобы всем нам жизнь мёдом не казалась. Надо отдать ему должное. Руководство училища его уважало, он всегда был чисто выбрит, наглажен, подстрижен, пунктуален. Офицерская форма на нём всегда сидела идеально. Его уставной чеканный шаг на плацу вызывал у нас уважение. Мы гордились нашим командиром, который выгодно отличался своей идеальной выправкой, спортивным телосложением и целеустремлённостью. Военная форма на нём сидела, как влитая, а шитые на заказ сапоги всегда начищены до блеска. Его требовательность была в рамках устава: суровой, но справедливой. Нецензурную брань мы от него никогда не слышали. Это был достойный уважения офицер-служака. Хотя некоторые его искромётные высказывания перед строем вызывали у нас неподкупную улыбку.

Нарушители воинской дисциплины его, естественно, боялись и недолюбливали, но своих полномочий он никогда не превышал, был отходчив, курсантов не гнобил, многим шёл навстречу. Его требования были законны и педагогичны. Его неимоверное трудолюбие, честность, порядочность и отсутствие вредных привычек стали для многих образцом и примером для подражания. Злопыхатели придумали ему прозвище «Пася». Наверное, от слова «пастух». Он действительно нас оберегал денно и нощно как хороший пастух, который добросовестно следит за своим стадом. Его «паства» была немногочисленна, где-то порядка 160 человек, но беспокойство она доставляла ему немалое. Из-за нас ему частенько доставалось от начальства, но он как-то умудрялся всегда находить выход.

— Лучше всех за эту неделю подметала плац училища четвёртая учебная группа, а хуже всех третья группа, — вещал Пася перед строем. — Лучше всех заправляет койки вторая группа, а хуже всех — опять третья группа. Прошу Вас, командир третьей учебной группы, навести наконец-то уставной порядок.

— Есть! — пробасил Молоток, и по спине у нас пробежал холодок.

Начались изнурительные инструктажи и гонения за малейшие оплошности без принятия во внимание каких-либо причин.

Однажды нас в очередной раз за час до подъёма погнали подметать плац училища. В это время Львов накрыла золотая сухая осень и листьев лежало вокруг неимоверное количество. Прохладный ветер гонял их по всему плацу и требовалась некоторая сноровка, чтобы успеть до очередного порыва ветра подмести в кучу листья, пересыпать их на носилки и отнести в контейнеры для мусора. Плац был огромным, времени на его уборку отводилось чуть больше получаса, поэтому всё делалось бегом в режиме «ошпаренного кота». Тем более, что за некачественную уборку нам всем грозило лишение очередного городского увольнения. А это было весьма суровое и действенное наказание.

Командир нашего отделения младший сержант по кличке «Басик» всех строго предупредил об ответственности за качество уборки и пошёл досматривать свой утренний сон. Он был невысокого роста, с тёмными глазами, с настырным характером, родом из Ивано-Франковска и со своеобразным западно-украинским говором.

Оказалось, что мётлы, которые нам выдал каптёрщик, были практически стёрты до основания. Подметать этими толстыми палками было просто невозможно. Заготовками мётел в лесу наша тыловая служба училища этим летом не занималась. Всё было пущено на самотёк.

— Мужики, что делать будем? Такими мётлами мы и до обеда не управимся, — завопил от безысходности Шланг, — а мне позарез нужно сходить в это увольнение, чтобы поменять разбитые линзы в очках.

— Всем надо в увольнение. Терпи, казак, атаманом станешь, — отшутился курсант по прозвищу «Барабан», махая огрызком метлы во все стороны с невозмутимым видом, как будто в мире не существует каких-либо проблем.

— Да я понимаю, что тебе всё по барабану, толстокожий ты наш, но у меня любовь настоящая, будет ждать в это воскресенье, — орал курсант по прозвищу «Бабич», — а я тут с вами мучаюсь. — Что делать будем, Режиссёр? — уставился он на меня, словно ухватился за соломинку, обливаясь потом от чрезмерного усердия.

Утром после сна мне тяжело думалось, но, когда просят друзья, происходит игра воображения.

— Что-что делать? — парировал я. — Мётлы вначале надо достать хорошие или… сделать их самим. Вон сколько деревьев и кустов с ветками.

Больше никому ничего объяснять было не надо. Около двадцати человек ринулись ломать ветки. Послышался круговой хруст. Мои увещевания не ломать лишних веток воздействия не имели. Каждый старался сделать себе этакую метлу-гиганта. Через пару минут огромных размеров мётлы, напоминающие привязанные к древкам кусты, дружно зашуршали по асфальту. Работа закипела. Плац был тщательно и вовремя убран до блеска.

Через неделю такого варварского изготовления мётел кусты вокруг плаца заметно поредели, а кое-где исчезли и вовсе. Вначале командование училища не замечало, что вместе с осенними листьями «улетают» и ветки. Но сколько шило в мешке ни таи, всё равно оно уколет в то место, которое находится ниже спины. Так и получилось.

Дежурный по части поймал в кустах Шланга с целой охапкой веток. Начались разборки. Прежде всего влетело Пасе от начальника факультета полковника Садомского, за порчу природы. Досталось и старшему сержанту Молотку, и младшему сержанту Басику за вредительство природе. Безусловно, по полной программе досталось стрелочнику Шлангу, посягнувшему на кусты училища. Вот на нём и сошёлся клином белый свет. Его заклеймили позором перед строем, лишили увольнений в город на месяц вперёд, влепили сразу три наряда вне очереди и выговор по комсомольской линии.

Осознав всю степень своей вины, Шланг прилагал все усилия, чтобы завоевать доверие командиров и встать на путь исправления. Он беспрекословно выполнял все команды, мелкие поручения, заискивал и даже лебезил. Узким местом в его действиях была заправка койки. Его командир отделения младший сержант по кличке «Козырь» каждое утро клеймил бедолагу позором. Командиру отделения, прошедшему армейскую службу, было весьма нелегко с таким нерадивым подчинённым, за которого он постоянно получал замечания от старшины и командира учебной группы.

— Ты что до сих пор не научился койку заправлять? Одеяло должно быть равномерно засунуто под матрац, подушка должна лежать кирпичом, а все кантики одеяла должны быть острыми, как бритва. Понял?

— Так точно, товарищ младший сержант! — безропотно кричал Шланг, вытянутый, как струна, по стойке смирно.

— Да не ори ты, как на плацу! Лучше учись у остальных.

Эта история повторялась почти каждое утро. Чтобы не снижать общие показатели отделения по образцовому поддержанию порядка в казарме, койку Шланга по очереди помогали заправлять его товарищи по отделению. Даже сам командир отделения Козырь делал пару раз из его подушки настоящий уставной кирпич, показывая Шлангу, как должна быть заправлена кровать.

И вот произошла необычная метаморфоза. Каждый раз после команды «отбой» Шланг не ложился в койку, как все мы, а аккуратно влезал под одеяло со стороны подушки, словно рептилия в свою нору, чтобы одеяло с простынёй оставались заправленными под матрац. Он спал всю ночь на спине, боясь пошевелиться, чтобы одеяло случайно не выскочило из-под матраца. Его койка была на втором ярусе и всё его чудачество было видно для всех, как на ладони.

Утром по команде «подъём» он аккуратно вылезал, как удав, из своего лежбища, подбивал на одеяле канты и бил кирпич из подушки. Это вызывало недоумение и смех. Всё равно же ему приходилось перезаправлять койку. Упрёки и насмешки на Шланга совершенно не действовали. Он обиделся на всех на нас и с непробиваемой миной на лице упорно каждый вечер заползал под одеяло под улюлюканье и аплодисменты. Но всякому терпению бывает предел. С коллективом так нельзя.

— Ну что с ним делать, с этим мамочкиным сыночком? — сетовал Козырь.

— В принципе устав он не нарушает. В нём не сказано, как военнослужащий должен в койку ложиться или в сортир ходить. Разве что позорит отделение и всю учебную группу своими странностями и «выкидонами», — рассуждал вслух Молоток, — может надо с ним как следует побеседовать?

— Да беседовали с ним неоднократно. Он после залёта с мётлами обиделся на весь свет. Любовь у него завелась в городе. Он даже специально разбил очки, чтобы был повод отпроситься в магазин «Оптика», а Пася лишил его увольнения на месяц.

— Ладно, думай и сам решай. Это твой подчинённый, в конце концов. С тебя будет спрос.

Козырь после этого разговора собрал из доверенных лиц небольшой «совет в Филях» без участия Шланга.

— Ну, что будем делать с этим мамочкиным сыночком, с этим «ночным удавом»? — нервно потирая руки, обратился он к нам. — Помогите его перевоспитать.

Каких-либо вразумительных советов он, естественно, не услышал. Мы хором поговорили, высказали своё возмущение, выпустили пар. Но Козырь не сдавался.

— А может нам что-нибудь Режиссёр посоветует? — посмотрел он на меня с некоторой иронией, — но боюсь, что он так насоветовал нам с мётлами, что теперь даже боязно его слушать. Из-за него столько дров наломали, что теперь из лесу целую машину с кустами привезли для посадки вместо обглоданных.

— Лучше б они машину с мётлами привезли, — вежливо парировал я, — а насчёт нашего «мамочкиного удава» я подумаю. Есть одна мыслишка. Пока распространяться не буду. Но мне нужна санкция на «добро». Не хочу брать на себя ответственность за возможные последствия.

— Если мордобоя и другого членовредительства не будет, то ответственность беру на себя я, — заверил меня и всех присутствующих Козырь.

— Рукоприкладства не будет, но надо хорошо подготовиться к воспитательной мере, а для этого потребуется ваша помощь.

— Хорошо. Тогда что нужно от меня? — спросил командир отделения.

— Нужно, чтобы кто-то сходил в увольнение за реквизитом.

— Ну хорошо, но ты хоть мне-то скажешь в чём секрет твоего загадочного метода воспитания и что это за реквизит?

— Скажу, обязательно скажу, но после того, как достанут реквизит.

— Ладно, валяй, — и Козырь пошёл к Молотку договариваться об увольнительной для моего друга по кличке «Базыль».

Увольнительную записку, на удивление, оформили достаточно быстро. Командиру учебного курса сказали заранее заготовленную легенду, что к Базылю приехала родная мама.

Мой друг Базыль считался добродушным, выдержанным и честным парнем. До поступления в училище он отслужил один год в пограничных войсках. Для него вопросы поддержания и укрепления воинской дисциплины были значимы. Он не терпел нытиков, хлюпиков, активно качал мышцы, таская с утра до вечера гири и растягивая эспандер на виду у всех. Всегда был готов помочь сержантам в трудную минуту, которые до поступления в училище тоже отслужили в войсках один или два года и считали его по этой причине своим.

Базыль быстро въехал в суть сценария предстоящего спектакля. Ему не надо было долго объяснять, что необходимо купить или достать. Не теряя времени, наш посыльный отправился в зоомагазин.

Мой план воздействия на Шланга был предельно прост. Надо было под одеяло подложить ему некое живое существо, чтобы, влезая в свой «конверт», он столкнулся с ним ногами и перепугался до смерти. Зная брезгливость Шланга, мне для этих целей хотелось, чтобы Базыль купил ужа, пару лягушек или что-то в этом роде. К сожалению, в клетках зоомагазина были только мыши, крысы, морские свинки, попугаи, певчие птички, черепахи, а также всевозможные рыбки в аквариумах.

— Скажите, — обратился Базыль к продавцу, — нет ли у вас в продаже ужа, маленького удавчика или что-то в этом роде?

— Нет, ужей и удавов не держим, — заморгал от удивления глазами продавец.

— А что есть? — не сдавался настойчивый курсант.

— Из рептилий есть разве что ящерица, да и то на любителя. Местные пацаны ловят их и приносят нам сюда на продажу. Я неохотно их беру, сами понимаете, товар штучный, но для привлечения внимания покупателя приходится из зоомагазина делать маленький зоопарк. Глядишь, кто-нибудь, да и купит. Вот видите и вы заинтересовались.

— Хорошо, показывайте. Раз нет ужа, может сойдёт и ящерица.

Увидев ящерицу огромных размеров с длиннющим хвостом, напоминающую чем-то варана, Базыль сразу согласился её купить. Он умело сторговался, быстро расплатился и побыстрее понёс увесистую коробку с рептилией в родное училище. Хозяин был рад продать залежалый товар по дешёвке. Хоть что-то, чем ничего.

Когда принесли ящерицу, в предстоящий план действий я посвятил, прежде всего, Козыря. В его глазах я прочитал испуг, плавно переходящий в улыбку. Взглянув из любопытства на ящерицу в приоткрытую крышку коробки, Козырь ахнул от удивления:

— Ну, ничего себе! Вот это драконище! А он того, не покусает нашего Шланга?

— Да вроде нет, — пожал плечами Базыль. — Рук не боится, сидит смирно. Шустрый только, не поймаешь.

— Ладно, пойду доложу Молотку.

Командир учебной группы сержант Молоток выслушал Козыря и одобрительно кивнул головой. По непонятным причинам о предстоящем шоу узнал каптёрщик, ну а дальше по сарафанному радио весть понеслась по всей казарме.

Ничего не подозревающий Шланг мирно сидел на табуретке и читал романтический сборник стихов о любви «Десятая муза» испанской поэтессы. Его огромные очки то и дело сползали с потного носа, и он их постоянно поправлял, тыкая пальцем в переносицу. Улыбок и необычно пристальных взоров своих товарищей он не замечал. Ящерица мирно сидела в коробке и ждала своего выхода на сцену.

За десять минут до отбоя Шланг пошёл чистить зубы. Когда он ушел, Козырь засунул ящерицу ему под одеяло. Через несколько минут прозвучала команда «отбой» и наша жертва в очередной раз полезла ногами в свой «конверт». Вдруг на лице Шланга отобразился полный ужас, глаза округлились.

— Змея! Змея! — неистово заорал он, выскакивая из-под одеяла, как пробка из-под шампанского, и помчался по верхнему ярусу коек своих товарищей, наступая им на животы и головы. Наконец, кто-то его прилично толкнул, и он свалился вниз, потащив за собой чьё-то одеяло вместе с его хозяином.

В это время ящерица прыгнула со второго яруса койки в противоположную сторону на голову соседу. Тот взвыл от неожиданности и испуга. Началась настоящая паника среди всех непосвящённых, но большая часть курсантов, знавшая о предстоящем спектакле, уже хохотала от души. Около часа никто не мог успокоиться. В нашей монотонной курсантской жизни это событие стало настоящим праздником.

Вот уж воистину говорится, что «в каждом трагическом есть элемент смешного».

Больше всех ржал до посинения впечатлительный курсант Бабич со слезами на раскрасневшихся щеках и всхлипываниями на всю казарму, поскольку сам был большим любителем шуток, анекдотов и курсантских баек. Как выходцу из офицерской семьи, ему были, мягко говоря, непонятны нарушители воинской дисциплины и всякие там неуставные чудачества, не вписывающиеся в коллективные представления о должном поведении будущего офицера.

Курсант Барабан, напротив, был сдержан в проявлении своих эмоций, любил сочинять стихи, дарить оригинальные подарки со смыслом, вносить рационализаторские предложения, например, по ускоренной разрядке магазина автомата, за что однажды чуть не поплатился. Безусловно, поведение Шланга он, как и весь коллектив, не одобрял, а предпринятую меру воздействия даже считал мягкой.

Кстати, ящерицу так и не нашли. Она, бедолага, сбежала на свободу, но Шланг долго не мог успокоиться. Он настаивал, что именно змея с длинным хвостом проползла у него по ногам и возможно даже его укусила. По этой мнимой причине, он долго рассматривал свои ноги и место ниже спины, пытаясь обнаружить на них следы смертельного укуса, под общее улюлюканье, шутки и смех. Как говорится, «у страха глаза велики».

— Да, вот же следы укуса на твоей ягодице. Посмотри сам. Разве не видишь? — дразнил «пострадавшего» командир отделения Козырь, тыча пальцем в прыщ.

— Где? Где? — вопрошал взволнованным голосом Шланг, поворачиваясь к свету задом и поправляя свои очки на переносице с трещинами в линзах, под ещё большее ржание всей казармы.

На этом история не заканчивается.

Длительное время он пытался найти того, кто ему «подложил свинью». Друзья не выдали ни Козыря, ни Базыля, ни меня, но с тех пор прежде, чем лечь в койку, Шланг разбирал постель, осматривая её, встряхивал одеяло и простыню на всякий случай.

Педагогическая цель была достигнута. Как сказал один из героев кинофильма «Кавказская пленница» (1966): «Чтобы никто из нас, как бы высоко он ни летал, никогда не отрывался бы от коллектива».

Шланг — сантехник

Однажды Шланг попал в наряд по курсу. Стоять у тумбочки ему было не впервой. Дежурный по курсу младший сержант Басик считал своим долгом лишний раз погонять мамочкиного сынка. Дневальные Бабич и Барабан искренне сочувствовали другу, но ничем особым помочь ему не могли, кроме утешительного слова.

— Чувствую, уроет меня Басик в этом наряде, — пожаловался мне Шланг.

— А ты, главное, проявляй армейскую смекалку. Не жди, когда тебя носом ткнут в недостатки, а действуй на опережение и не забывай о последствиях, — дал я ему дружеский совет.

Прозвучала соответствующая команда старшины, весь курс вышел из казармы на завтрак, чтобы потом сразу направиться в учебные классы на очередные занятия.

За нарядом по курсу был закреплён коллективный туалет на шесть толчков и восемь писсуаров, который необходимо было регулярно приводить в порядок. В то время семидесятых годов туалетная бумага для применения по назначению не предусматривалась. Использовали, в основном, обрывки газет «Правда», «Красная Звезда», «Комсомольская правда» и «Политработник», что было не совсем правильно по идейным соображениям, но замены им, увы, в те времена предусмотрено не было.

К сожалению, эти идейные газеты печатались на качественной бумаге, и они не сразу раскисали в воде. Это приводило к частым засорам толчков и мелким потопам. Вантузы тогда ещё не применяли, а использовали для прочистки засоров надёжное подручное средство — черенок от лопаты или швабры. Но были случаи, когда и народные средства не помогали. Тогда вызывали сантехника, и он крутил в отхожем месте длинной пружиной. Но вызвать сантехника дядю Васю по телефону было делом непростым. Его вечно не было на месте. Он практически неустанно бегал по всему училищу и устранял аналогичные засоры.

И вот во время этого наряда по курсу случилась традиционная туалетная беда, но не простая беда, а комплексная. Забились не один — два толчка, забилась сливная магистральная труба. Кафельный пол начинало заливать едкой жижей. До сантехника не дозвонились. Учебный курс вот-вот должен был прийти с обеда в казарму, а это ни много ни мало сто шестьдесят человек. На устранение туалетного засора Басик назначил Шланга как дневального свободной смены и ушёл вместе с Барабаном в столовую на обед, а Бабич неотлучно стоял по стойке смирно у тумбочки, демонстрируя настоящего служаку, преданного воинскому уставу.

Усилия Шланга по очистке засора с помощью черенка швабры были безуспешными. Он жалостливо смотрел на Бабича, но тот ему твёрдо ответил, что помочь был бы очень рад, но покинуть свой боевой пост ему не велит воинский долг и высокая комсомольская сознательность.

И тогда, как это бывает, Шланга осенила курсантская смекалка. Он достал из загашника взрывпакет, который прикарманил по время полевого выхода, зажёг фитиль и бросил его в толчок, который расположен ближе всего к магистральной трубе. Но взрывпакет не хотел тонуть, продолжая шипеть и плавать по поверхности.

И надо же так было случиться, что именно в это самое время в казарменное помещение уже стали заходить первые посетители. Зная, что жаждущих попасть в туалет после обильного обеда будет много, наш старшина по прозвищу «Тумак» каждый раз делал традиционную поблажку для командиров учебных групп и отделений — он их первыми отпускал из строя в казарму курса. Остальные должны были терпеть некоторое время. Вот и в этот раз все толчки быстро стали занимать командиры учебных групп и отделений.

Тогда перепуганный Шланг ничего умнее не придумал, как поставил на толчок пластмассовую корзину для мусора, полную использованных бумажек, чтобы не было слышно шипения. Бежать было поздно и он закрылся в кабинке туалета, сев сверху на корзину, чтобы его не было видно, так как двери от всех кабин были невысокие и стоять незамеченным было невозможно. При этом он наивно надеялся, что фитиль от воды погас. Но увы… Раздался резкий взрыв, и из всех толчков фонтаном вылетела едкая жижа с таким напором, что даже побелка потолка в мгновение ока стала тёмно-коричневой. Всё сержантское руководство курса оказалось в зоне массового поражения. Непрекращающиеся крики и трёхэтажный мат слились в единый многоголосый хор. А в туалет уже спешили очередные многочисленные курсанты, жаждущие своего естественного облегчения. А им навстречу выползали из туалетных кабинок обгаженные отцы-командиры.

От взрыва дно корзины, на которой сидел Шланг, вырвало и содержимое её полетело, как из пушки, во все стороны. Хитроумного рационализатора подбросило вверх, и он ударился дурьей башкой в сливной бачок, а использованные бумажки облепили со всех сторон и его, и стены кабинки. Взвыв от боли, он при этом умудрился попасть сапогом в отверстие толчка, который застрял в нём намертво.

Все посетители туалета выскочили в коридор. Вид у них был сногсшибательный. Без слёз на них просто нельзя было смотреть. Больше всего смеха вызвал внешний вид Шланга. Обрывки газет из передовиц, очерков, заметок, объявлений украшали его, как новогоднюю ёлку. Он был похож на мокрое чудо в перьях, которое скачет в одном сапоге. Невообразимое веселье длилось не менее часа. Гогот от смеха эхом разносился по сводам длинного коридора старинной казармы.

На этом история не заканчивается.

Сильнее всех свирепствовал старшина Тумак, когда ему доложили о случившемся.

— Найду — убью! Урою! Сгною! Заставлю все вылизать!! Разорву на куски!!!

Оказалось, что взрывная волна пробила засор в магистральной трубе и прокатилась по толчкам всех этажей здания. В зоне поражения оказались не менее трёх десятков безвинно пострадавших.

Пока руководство курса из числа сержантов приводило себя в порядок, всех курсантов срочно стали отправлять на самостоятельную подготовку в учебные корпуса. Хохот от случившегося и увиденного стоял во всей казарме и был, похоже, слышен во всём жилом корпусе. Курсанты демонстративно закрывали себе нос пальцами и как бы недоумённо спрашивали друг у друга: «А это от кого тут так воняет»?

— Хватит дураками прикидываться, — кричал старшина. — Всем взять конспекты, учебники и марш на построение. Чтоб через пять минут духу тут ни от никого не было.

Курсанты не умолкали от хохота, но стали медленно выходить на построение без своих командиров, которые занимались вынужденной стиркой своего нижнего белья.

— Что теперь будет? Что делать-то, Режиссёр? Может покаяться? — обращаясь ко мне, заскулил обречённо Шланг.

— Ни в коем случае, — твёрдо посоветовал ему я, — иначе комсомольского собрания и публичной казни не избежать, вплоть до отчисления. На тебя и так Пася два кривых зуба заточил. Стой твёрдо на своём — дескать, не я это сделал. Может, кто этажом выше или ниже взорвал что-то. А может и само оно детонировало от газов. Кто его знает. Главное, говори, что ты сам жертва «аборта».

— А может что-то придумать получше?

— О, нет!!! Ты лучше следуй советам буквально. Твоя армейская смекалка отключает мозг и наступают плохие последствия.

Как выяснилось позже, наряд по курсу пытали с пристрастием. Основные подозрения пали, безусловно, на Шланга, так как до взрыва его последним видели в туалете, хотя прямых доказательств не было. Шланг убедительно гнул свою линию, как советовал ему я, и, как нас учили перевоплощаться на практических занятиях по театральной подготовке, пускал жалостливую слезу и тут же божился, что к содеянному он непричастен.

— Я сам пострадал со всеми. Вон шишка на макушке, — оправдывался Шланг.

Я был рад, что ему поверили, что его не выдал Бабич, стоявший у тумбочки и всё видевший. У каждого были свои соображения и понимания насчёт случившегося.

Только сантехник дядя Вася бросил в адрес Шланга обидную реплику, мол, там, где службу несёт этот курсант, там всегда возникают проблемы с туалетом.

Кстати, сливная система туалета освободилась от непробиваемого засора и целый год работала как часы.

Экскурсия

Ранимый и чувствительный Шланг опять опростоволосился. Он получил очередную посылку от родителей, закрылся в кабинке туалета и сожрал втихаря почти всё её содержимое (орехи, шоколад, мёд и др.). Нет, он не подавился, и у него не произошло заворота кишок. Случилось хуже. Всё его тело покрылось пятнами и прыщами от аллергии. Его ежесекундно колотило и «колбасило» от нестерпимого зуда. Не обращая внимания на окружающих, он то и дело чесался во всех непристойных местах. Интеллигентная преподавательница истории музыки, видя это безобразие, каждый раз заливалась краской стыда и отворачивалась к доске, сбивчиво объясняя нам одно и то же по нескольку раз.

Наконец, старший сержант Молоток не выдержал и направил принудительно «чесоточного» курсанта в медсанчасть.

— Иди немедленно к врачу, — приказал он и брезгливо добавил: — Вдруг у тебя какая-нибудь заразная болезнь.

— Есть! — ответил Шланг и поплёлся в медсанчасть.

В медсанчасти дерматолог выявил у него аллергию, прописал какие-то пилюли и белую присыпку. На стационарное лечение его не положили, мол, ничего страшного нет и через пару дней само пройдёт. Только надо соблюдать диету и не лопать орехи килограммами. Кроме того, сейчас шурует вовсю эпидемия гриппа и койко-мест в медсанчасти уже нет.

Вернувшись из медсанчасти, Шланг доложил Молотку об итогах выполненного приказания.

— Ничего страшного, у меня аллергия, похоже из-за орехов, — проболтался Шланг.

— Ах, аллергия? Ах, от орехов? Где же ты их успел приобрести, эти орехи, и так обожраться? — допытывался старший сержант.

— Да, да… — тянул резину Шланг, пытаясь что-то придумать, — да меня угостили друзья из другого курса.

— Ладно, хватит врать, — оборвал его Молоток, — мамочка тебе их прислала, а ты закрылся в кабине туалета и трескал их целый час, сидя на толчке. Вся корзина для бумажек была забита скорлупками. Ты их так луцкал, что треск стоял на всю казарму. Народ даже подумал, что у тебя бензобак прорвало и несёт по полной программе.

— Да я… Да я только парочку съел.

— Нашёл место для приёма пищи. Иди, становись в строй, «чесоточный».

Конечно, над несчастным все подсмеивались, подтрунивали при удобном случае. Особо всех забавляло, когда он каждый вечер перед сном обсыпал свои прыщи и царапины по всему телу специальным медицинским порошком белого цвета и ложился спать голым. От этой пудры Шланг становился похожим на привидение и напоминал одного из героев кинофильма «Призрак замка Моррисвилль» (1966).

Чтобы преподавательницы не видели, как Шланг беспрестанно чешется, и чтобы не смущать курсантский коллектив, его поставили дневальным по учебному курсу навечно, т.е. через день до окончания выздоровления.

Своим нытьём и неповоротливостью он постоянно изводил дежурного по внутреннему наряду младшего сержанта Колпака и остальную часть внутреннего наряда — меня и Базыля. От хронического недосыпа он ходил, как зомби, и пялился на всех непонимающими красными глазами, выполняя механически все команды. С его шевелюры то и дело разлеталась лечебно-оздоровительная пудра. Чтобы не пугать руководство его придурковатым видом и неадекватным поведением, отцы-командиры поступили не по уставу мудро. Они ставили его дежурить у тумбочки на всю ночь, а весь день он отсыпался в пустой казарме, пока весь учебный курс находился на занятиях.

И вот в это злополучное для Шланга время руководство нашего доблестного училища организовало день открытых дверей. Начальник училища, его многочисленные заместители, представители горкома партии и комсомола, школьники выпускных классов средних школ совершали ознакомительно-познавательное шествие по училищу. Этакая бесплатная экскурсия в рамках программы профориентации молодёжи.

Школьники и школьницы знакомились с лучшими учебными классами и кабинетами училища, образцами боевой техники и оружия, с музеем и клубом, спортивным городком и столовой. Наконец, дошла очередь до ознакомления с устройством быта курсантов. Будущие защитники Родины должны знать, что их ждёт не только трёхразовая еда, но и казарменный рай. От увиденного и услышанного все ахали, охали и восхищались. Только десятиклассницы слегка сетовали, что их не могут зачислить в курсанты.

И вот на этой оптимистической ноте вся эта кавалькада зашла в наше образцовое спальное помещение. Аккуратно заправленные койки, выстроенные по линейке тумбочки и табуретки, говорили о высокой дисциплине и внутренней культуре курсантов.

Начальник училища, слыша неустанно в свой адрес хвалебные оды, скромно произнёс:

— Это не только моя заслуга, но и заслуга всего командования, а также профессорско-преподавательского коллектива. Хочу особо отметить старания моего заместителя.

Полковник Кобзарь густо покраснел и сухим командным голосом сказал:

— В образцовом содержании училища заслуга принадлежит, прежде всего, нашему начальнику училища.

И вот в этот момент апофеоза прозвучал писклявый голос одной худосочной школьницы в рыжих косичках и с конопушками на носу:

— А почему никого в казарме нет, а спит только один? Вот тот курсант, — она показала кивком головы в сторону Шланга, который сладко посапывал после бессонной ночи.

— Так полагается, — недрогнувшим голосом пробасил полковник Кобзарь, не моргнув даже глазом. — Его ночная смена закончилась, вот он и отдыхает.

— А правда, что курсант может одеться за одну минуту? — присоединилась к своей подруге пышногрудая школьница, не скрывая любопытства.

— Вы немного ошибаетесь. Курсант обязан одеться не за минуту, а за сорок пять секунд, чтобы успеть защитить свою Родину и вас, милая девушка, — попытался оригинально объяснить полковник Кобзарь смазливой девчонке, изобразив приветливую улыбку суровыми глазами и обветренными щеками.

— А этот тоже сможет? — не унималась пышногрудая школьница, показав рукой на мирно спящего и ничего не подозревающего Шланга.

— Обязан! — уверенно пробасил полковник и, повернувшись ко мне, неожиданно спросил: — А вы как считаете, товарищ курсант?

— Товарищ полковник, любой курсант обязан выполнить любой приказ в установленные сроки. Можете проверить, если прикажете, — говоря это, я понимал, что своим бодрым и, внезапно озарившим меня утверждением подталкиваю Кобзаря к грандиозному спектаклю с нервно-паралитической сценой.

— Ну, что ж, давайте проверим, — ничего не подозревая, согласился Кобзарь, обращаясь ко всем присутствующим. — Вот сейчас я зажгу спичку и, пока она горит, за это время курсант должен одеться. Чтоб вы знали, спичка горит почти сорок пять секунд. Давайте подойдём ближе и убедимся, как великолепно подготовлен курсант Вооружённых Сил нашей необъятной Родины.

Толпа экскурсантов обступила кольцом койку Шланга в ожидании чуда военной выучки. Всем было видно умилённое лицо замученного службой курсанта, сладко посапывающего на втором ярусе койки. Кобзарь чиркнул спичкой по коробку и тут же заорал для наглядности неимоверным командным голосом на всё спальное помещение так, что содрогнулись стены, и со страху бедные школьники втянули головы в плечи.

— Подъём! Боевая тревога!

И тут произошло непредвиденное. Шланг, не понимая происходящего, но выдрессированный старшим сержантом Молотком до автоматизма, мгновенно вскочил, как ошалелый, сбросив с себя одеяло, и, спрыгнув со второго яруса кровати, судорожно стал искать рукой очки и гимнастёрку. Народ ахнул, а юные дамы взвизгнули от страха и ужаса. Шланг оказался полностью голым в прыщах и обсыпанным белым порошком, который разлетелся, как пудра, во все стороны. Бедные учителя и школьники, чихая и закрывая глаза руками, отпрянули и замерли недоумённо.

— Прекратить это безобразие! — заорал ещё страшнее и громче полковник Кобзарь.

Шланг, надев очки в роговой оправе, наконец-то заметил командование училища и толпу школьников. Он судорожными руками завернулся в одеяло и стал по стойке смирно с перепачканным белым лицом и лохматой шевелюрой, выпучив на всех дикие от испуга близорукие глаза.

Горящая спичка обожгла пальцы полковнику и потухла.

Рыжеволосая девчонка тут же съязвила своим писклявым голосом:

— Ой, поглядите, оделся-таки за сорок пять секунд.

Смотреть на ошалелого Шланга без смеха было невозможно. Народ ухохатывался, держась за животы. Слёзы от хохота лились рекой. Перед юмором оказалось бессильно и руководство. Начальство вначале заулыбалось, а затем перешло на неистовый смех.

— Дорогие гости, не обращайте внимания. Вышло недоразумение, — пытался всех успокоить Кобзарь с красными от смеха глазами, но его потухший командный голос заглушал разноголосый хор хохота.

Когда познавательная экскурсия закончилась, Шланг был признан «врагом народа», наказан лично начальником училища строгим выговором за нарушение формы одежды, точнее, за её отсутствие, а также за невыполнение норматива по одеванию. Досталось на орехи и нашему начальнику курса — Пасе, который грезил поступлением в академию и всеми силами стремился избежать даже малейшего замечания. Глядя на Шланга бешеными глазами, он от негодования раздулся как шар. Его щёки густо покраснели от гнева и по ним ходуном ходили желваки. Он готов был удушить своего подчинённого голыми руками, но выдержка и самообладание не позволили это сделать.

Не поздоровилось и младшим отцам-командирам.

Главврачу медсанчасти приказали принять больного на стационарное лечение до полного излечения его «больной головы».

Кобзарь, чувствуя себя ответственным за случившееся, настойчиво пытался выяснить у дежурного по учебному курсу, знал ли тот, что его дневальный спит обнажённым, да ещё и в дневное время, нарушая требования устава. Он смутно догадывался, что его подставили, но доказательств не имел.

— Неужели никто из вас не знал, что этот мерзавец спал в чём мать родила?

— Никак нет, товарищ полковник, никто не знал, — уверенно соврал младший сержант Колпак, сдерживая смех и глядя в мою сторону благодарными глазами. Ещё бы. Жмот и нарушитель дисциплины наказан. Зачем наказывать парня дальше. Все довольны и счастливы. Просто младший сержант не стал усугублять ситуацию по доброте своей души, пожалев своего подчинённого по внутреннему наряду. Как говорится, взял под свой колпак. Возможно, поэтому младший сержант и получил своё прозвище — «Колпак».

Эта забавная история тут же облетела всё училище, обросла досужими домыслами и фантастическими подробностями, вызывая дружный смех и поднимая настроение, особенно в курсантской среде.

Неуловимый мститель

Где-то через неделю Шланга выписали из медсанчасти.

Вся эта история с голым Шлангом может быть и забылась, если бы старший лейтенант Пася после «выздоровления больного на всю голову» не продолжил воспитательных мер над виновником с усиленной энергией. Бедняга не вылезал из нарядов. Даже старший сержант Молоток над ним немного сжалился и стал направлять Шланга в наряд по столовой, где можно было немного расслабиться подальше от начальства.

Наряд по столовой состоял из трёх видов: «аквариум» — мытьё посуды, «пылесос» — уборка в столовой и «винегрет» — чистка овощей. Шланга чаще всего направляли нести наряд в «аквариум», где ему приходилось мыть посуду с горчицей и выносить отходы пищи вёдрами. Он давно пропитался запахом кислых щей, бигуса, макарон по-флотски и перловой каши. Стоять с ним рядом было невозможно. Только блудливые кошки, дежурившие у огромных металлических бочек с парашей, обнюхивали Шланга, мурлыкая от наслаждения.

Невдалеке от столовой вечно бегал дворовый пёс по кличке «Неуловимый». За что его так прозвали сказать трудно. Возможно, за то, что он был какой-то шелудивый, запуганный и постоянно убегал от людей. Никто к нему даже рукой не мог прикоснуться.

От частого несения нарядов по кухне к Шлангу потихоньку привязался дворовый пёс. Видимо, две несчастные души потянулись друг к другу. В глазах одного и другого был вечный испуг и тоска навеки. Шланг подбрасывал дворняге остатки мясных котлет, отчего их дружба только усилилась и окрепла. Завидев своего благодетеля с вёдрами помоев, Неуловимый, виляя хвостом от сладкого предвкушения, вскакивал и бежал следом за Шлангом, путаясь под ногами и жалостно скуля.

И вот однажды, когда буквально на второй день Шланг опять загремел в наряд по столовой за мелкую провинность, схлопотав это удовольствие от Паси, у жертвы несправедливости набежали слёзы отчаянья. В эту самую трагическую минуту к Шлангу подбежал пёс и как закадычный друг стал лизать руки своего кормильца, пахнущие всеми съестными деликатесами курсантской столовой. Пёс таким образом невольно утешил страдальца, который обнял верного друга, крепко прижав его к своей груди.

— Вот только ты меня и пожалел, — тихо пролепетал Шланг, глядя в игривые глаза дворовой собаки, пахнущей так же дурно, как и он сам. — Ничего, отольются наши слёзки этому тирану, — продолжал причитать несчастный, имея в виду ненавистного командира курса.

— Ты это о чём? — подслушал я случайно его причитания. — Командир тут ни при чём. Ты сам виноват.

— Ты так считаешь? А как же справедливость?

— Давай лучше закончим наш наряд по столовой без проблем и головной боли.

— Да у меня каждый день эта головная боль, Пася просто задолбал, — с досадой произнёс обречённо Шланг, ещё крепче прижимая к груди притихшего пёсика.

Мне стало даже жалко неказистого однокурсника и после ненавязчивых расспросов Шланга я так и не понял из его слов всю глубину несправедливого отношения к нему со стороны начальника курса и не только к нему. Просто Шлангу на кого-то надо было излить свою обиду, сняв с себя вину за очередное нарушение воинской дисциплины.

— Ну и как же ты решил ему отомстить? — спросил я.

— Пока не знаю, — вздыхая, выдавил из себя Шланг.

— Ну если ты такой разобиженный, тогда приклей себе на грудь табличку «Я жертва».

— Ну, ты и режиссёр, — услышал я одобрительные слова в ответ. — Ты только что подбросил мне гениальную идею.

— Не понял, на что я тебя надоумил. Только учти, что если «идеи наши, то бензин твой».

— Какой бензин? Не понял.

— Этот «бензин» — одна из крылатых фраз великого комбинатора Остапа Бендера из кинофильма «Золотой телёнок», который вышел на экран в 1968 году.

— Впрочем, это уже неважно.

Повеселевший Шланг стал готовиться к реализации загадочного сценарного плана, который был осуществлён им в цветах и красках после ужина, когда на небе светили яркие звёзды и полная луна. Но сам спектакль состоялся только на следующее утро.

И вот с первыми лучами солнца прозвучала команда «Подъём» и загремели по этажам и лестничным маршам многочисленные курсантские сапоги. Сам лично Пася руководил проведением физзарядки. С обнажённым торсом он показывал всем нам очередной приём физического упражнения, и, громко выдавая счёт, следил за безукоризненным повторением всем нашим курсом наклонов и махов руками.

— И раз, и два, и три… — кричал он на весь плац, сам размахивая руками во все стороны.

И вдруг за его спиной показался шелудивый пёс Неуловимый, по бокам которого были примотаны две картонные таблички с надписями красной гуашью «Пася — тиран!».

Курсанты на плацу вначале замерли, а затем разразились разноголосым хихиканьем. Пася побагровел, запыхтел, как самовар.

Народ вначале оживился, а потом естественно хихиканье перешло в безудержный смех.

— Старшина! Поймать эту дворнягу и найти мне того, кто это сделал! — отдал команду командир курса.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! — ответил старшина Тумак, сам сдерживая смех.

Для отлова пса, позорящего честь и достоинство офицера, было выделено отделение младшего сержанта Басика. Пёс с перепугу бегал от курсантов по всему училищу, звонко лая, чем привлекал ещё большее внимание офицеров и гражданских преподавателей, спешащих на службу. Это радостное событие в считанные минуты стало всеобщим достоянием училища, но поймать Неуловимого так и не удалось, хотя было послано на его отлов ещё одно отделение курсантов, вооружённых плащ-палатками, верёвками и мётлами. Честно сказать, через полчаса у курсантов пропала охота ловить пса, который оказался намного их проворнее и сообразительнее, а гоняться по училищу за псом оказалось делом весьма утомительным и безнадёжным.

На этом история не заканчивается.

Пса так и не поймали, потому что он юркнул в проём забора, покинув территорию училища, которую курсантам без увольнительной записки переступать нельзя.

Начались разборки в верхах, поиск зачинщика и сподвижников случившегося. Дежурный по части не преминул доложить начальнику училища «о вопиющем факте». Вызвали Пасю, старшину Тумака и начальника факультета Садомского, которым начальник училища и его заместитель Кобзарь приказали немедленно «навести уставной порядок» и если надо «закрутить гайки».

Были прекращены все увольнения в город, появилась ежедневная часовая строевая подготовка на плацу и хождение с песнями по территории училища не только во время вечерней прогулки, но и от казармы в столовую, от столовой до учебного корпуса и обратно. За малейшую провинность объявлялся наряд вне очереди.

Коллективное наказание не лучший педагогический метод. Такое закручивание гаек только спровоцировало волну негодования в адрес руководства училища и привело к коллективным формам протеста. Первой формой коллективного негодования стал, не сговариваясь, так называемый «паровозик», когда во время прохождения строем курсанты чеканили шаг только правой ногой, мягко опуская левую ногу. Получался размеренный стук, как у колёс паровоза. Наказать кого-то было невозможно. Поди, узнай, кто нажимает на правую ногу. Недоказуемо. Главное, что всё училище слышало нехарактерное прохождение строем. Это вызывало ещё большее беспокойство и демонстрировало беспомощность начальства. Наш учебный курс останавливали по нескольку раз во время прохождения, увещевали, грозили наказаниями, но коллектив был непреклонен.

Пася ещё больше стал гневаться во время строевой подготовки на плацу, требуя поднятия ноги чуть ли не на высоту головы, как в карате. А с теми, кто бросал на него гневный взгляд, он проводил индивидуальные строевые занятия. Это были утончённые педагогические методы подавления недовольных. По уставу всё правильно, а по сути — нет. Но упрекнуть Пасю было формально не за что, так как он не нарушал устав, а «заботился» о нашей строевой выучке, выполняя распоряжение руководства училища. Во время этих строевых занятий мне приходили на память чьи-то поэтические строки:

Какой-то ревностный служака,

Солдат гоняя среди мрака,

Учил их фрунту до утра,

Решив, что сущность патриота

В преподавании «Ура».

Коллектив не прекратил применять «паровозик» и непроизвольно придумал, не сговариваясь, вторую форму выражения протеста, которая заключалась в искажении слов строевых песен во время коллективного исполнения при перемещении на завтрак, обед, ужин и особенно во время вечерней прогулки. Это внесение изменений в тексты песен не обошлось без творческого вмешательства самих курсантов.

Мы дружно, как никогда, пели песню на слова М. Ю. Лермонтова «Бородино». Хорошая патриотическая песня о славе и величии русской армии. И слова в ней просто замечательные:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спалённая пожаром,

Французам отдана?

Ведь были ж схватки боевые,

Да, говорят, ещё какие!

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина!

Но вот, когда мы доходили до слов песни «французы тут как тут» все дружно пели «а Пася тут как тут». А когда наше исполнение доходило до четвёртого куплета песни, то начиналось нецензурное искажение некоторых слов автора:

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

Построили редут.

Мы же пели во все горло вместо слова «редут» неприличное слово: «еб…».

Пася «рвал на себе редкие волосы и метал молнии», но изменить что-либо силой было невозможно, пока не вмешался политотдел. Провели партийные и комсомольские собрания, дали народу выпустить пар, отменили строевую подготовку, прекратили метод коллективного наказания, разрешили увольнения в город, провели разъяснительную работу.

На этом история не заканчивается.

Наш командир курса всё ещё надеялся найти того, кто спровоцировал волну неподчинения и прикрепил таблички с клеветническими надписями на пса. Он маниакально верил, что дворняга всё ещё бегает с позорными табличками.

— Кто-нибудь видел Неуловимого? — частенько спрашивал он у старшины.

— Никак нет, товарищ старший лейтенант! — отвечал Тумак, сдерживая улыбку. — Наверное, пёс сбежал со страху куда подальше, поджав хвост.

Однажды этот диалог дошёл до курсантских ушей. Стало шуткой обращаться друг к другу с риторическим вопросом: «Неуловимого не видел?», получая в ответ порцию едкого смеха.

— Неуловимого не видел? — однажды ко мне обратился и Бабич.

— Скорее всего, это не просто Неуловимый, а «Неуловимый мститель», — парировал я.

Новая кличка, адресованная псу, понравилась и быстро прижилась в коллективе, возможно потому, что она была схожа с названием известного отечественного кинофильма «Неуловимые мстители» (1966) и соответствовала в чём-то сути произошедшего.

Когда страсти немного улеглись, народ вновь стал ходить по выходным дням в увольнение. Ожил и успокоился немного и Шланг. Только в увольнение его ещё не пускали. Не вылезая из нарядов, он пропустил много занятий и теперь сидел в ленинской комнате и переписывал конспекты, навёрстывая упущенное. Но правильные ли сделал выводы Пася, показал очередной наглядный случай.

Однажды после завтрака все вышли на построение из столовой. Возле помойки лежал и грелся на солнышке Неуловимый мститель, сладко зевая во всю собачью пасть. Где он всё это время бродил было неизвестно и неважно, но табличек с позорными надписями на нём уже не было. Чья-то заботливая рука всё-таки смогла с него их снять.

Курсанты стали посмеиваться, глядя на героя недавних событий, как на освободителя от мнимой тирании. Посыпались недвусмысленные реплики, возгласы. Приподнятое настроение охватило народные массы. Вдруг появился командир нашего курса, при виде которого старшина Тумак дал команду «строиться». Толпа курсантов нехотя пошла на построение. И вот в этот момент Неуловимый мститель увидел своего кормильца Шланга, подбежал к нему и радостно запрыгал на задних лапах. Шланг густо покраснел и погладил пса. И теперь всем стало ясно, кто приручил собаку и прикрепил к ней злополучные таблички. Пася почему-то густо покраснел, но сделал вид, что ничего не произошло, не вымолвив ни слова. Он поступил педагогически мудро, чем вызвал к себе ещё большее уважение и симпатию.

Мы боялись, что последуют оргвыводы и Шланг будет жестоко наказан, начнутся очередные гонения, но, к чести командира, ничего этого не произошло. Ни звука, ни писка, ни намёка. Зачем пилить опилки.

Наш курс пошёл строем к учебному корпусу. Мы дружно и радостно пели строевые песни без искажений и «паровозика». Конфликт был мирно разрешён без обид и недоразумений. В предвкушении скорого увольнения в город наши глаза сияли, как майское солнышко.

Критические дни

Один раз в неделю наш курс ходил в баню училища. Возможно, под действием горячей воды помывка всегда сопровождалась весёлым настроением, розыгрышами и шутками. Смеялись по поводу и без повода. Особо всех удивляло необычное поведение застенчивого Шланга. И было просто невозможно всякий раз к нему каким-то образом не приколупаться. Этот рафинированный мамочкин сынок сам давал различные поводы для насмешек. Например, в бане он мылся вместе со всеми в трусах. Ему, видите ли, было очень стыдно обнажать сокровенные части своего изнеженного тела.

Но терпеть такое поведение белой вороны в курсантском коллективе невозможно. Когда Шланг намыливал свою голову и лицо обильной пеной, кто-нибудь подходил сзади и резко сдёргивал с него трусы до колен. Под общий гогот несчастный пискляво возмущался и вновь натягивал мокрые трусы. Но стоило ему вновь намылить голову, как кто-то опять с него их стягивал. Вычислить конкретного виновника Шланг не мог. Все знали, что у него была предельная близорукость, а без очков в бане он был настоящим слепым кротом и мальчиком для коллективного воспитания.

Однако Шланг держался стойко и не переставал мыться в трусах, невзирая на многочисленные выпады своих однокурсников. Но и у его сотоварищей терпения тоже было не занимать.

Был в наших рядах один нагловатый паренёк по кличке «Шарон», весьма смелый и изрядно избалованный жизнью. Отец его был участником Великой Отечественной войны, полковником, Героем Советского Союза, а вот сын был воспитан на ниве вседозволенности и фривольности, пользуясь отцовскими заслугами. Шарон органически не переваривал Шланга и громче всех требовал, чтобы тот мылся как все без трусов. Видя, что метод публичного снимания трусов не срабатывает, он исподтишка отвешивал Шлангу по заднице ощутимых пенделей, пока тот намыливался, или перекрывал ему воду в душе. Но, увы, ничего не действовало на мамочкиного сыночка.

— Какая падла пинается, — орал каждый раз возмущённый Шланг, — узнаю, кто это делает, убью!

Все смеялись, но обидчика не выдавали.

— Ну что с ним делать, чтоб мылся как все без трусов? — однажды посетовал мне Шарон.

— Налей ему одеколон «Шипр» или скипидар на задницу или передницу. Сам снимет трусы и будет тереть оные места мочалкой, пока печь не перестанет, — посоветовал ему я полушутя.

— Хорошая идея, Режиссер. Спасибо. Одеколон «Шипр» имеется, но я постараюсь придумать что-нибудь поострее.

— Смотри, не переусердствуй.

Похоже, что Шарона осенила другая творческая мысль. Пусть не самая лучшая, но своя. Однажды, на очередной помывке в бане обозлённый Шарон взял кусок хозяйственного мыла и с помощью перочинного ножа выточил из него что-то наподобие морковки. С самодовольным видом подошёл незаметно к Шлангу и в тот момент, когда тот нагнулся за тазиком, Шарон быстро присел, сдёрнул с несчастного трусы и вогнал ему в задний проход скользкий кусок заострённого мыла. Бедняга Шланг от неожиданности и испуга вскрикнул, упал навзничь, поднатужился и выстрелил мыльным колышем прямо в физиономию своего обидчика вместе с фекалиями. Шарон, от ужаса случившегося, отпрянул назад, но поскользнулся и растянулся на кафельном полу с перемазанным лицом буро-зелёного цвета. Народ взревел от хохота. Зрелище было неописуемым, позор несмываемым, а настроение превосходным. Это был самый смешной цирковой номер в однообразной курсантской жизни.

На этом история не заканчивается.

Отцы-командиры ограничились воспитательной беседой и не стали наказывать Шарона, видимо считая, что мамочкиного сынка Шланга никак нельзя было по-иному проучить. Зато курсанты долго не унимались, подкалывая Шарона и Шланга едкими шутками: «Привет, любовнички!» или «Эй, маньяки, мы теперь все в трусах будем мыться, а то мало ли что».

После этого драматического случая началась фаза мелкой мести Шланга Шарону и наоборот.

Однажды во время очередного посещения бани Шарон сменил тактику и стал у Шланга нарочито вежливо просить банные принадлежности. То попросит мыло и уронит его умышленно на пол, а потом имитирует, что не может его найти. То попросит флакон с шампунем и выльет его полностью себе на голову. Шланг каждый раз злился, но показать свой гнев не мог перед товарищами, потому что не принято в курсантской среде быть жадным.

— Послушай, Шланг, какой у тебя замечательный шампунь. Поди, мамочка из Москвы тебе его прислала? Видать дефицитный товар. А нельзя ли его заказать и для меня? — утончённо издевался Шарон.

— Перестань кривляться. Этот шампунь я купил в нашем магазине.

— Ну и как он называется? Я тоже хочу его купить.

— Посмотри на этикетку и узнаешь название.

— Очки надень. Разве не видишь, что этикетку смыло водой. Может это какая-нибудь дешёвка, а не шампунь, — не унимался Шарон.

— Сам ты дешёвка. Первое средство от перхоти. Хочешь купить такой же лечебный шампунь — сходи в наш хозяйственный магазин. А называется он… — тут Шланг на пару секунд призадумался слегка и хитро прищурился. — А называется он «Менструация».

— Странное название — «Менструация», — слегка удивился Шарон.

— Наверное, название зарубежной фирмы-производителя. Кажется он французский. Впрочем, какая разница. Запомни название и покупай. Недорого.

— Хорошо, куплю, а то твой шампунь уже весь закончился, — злобно засмеялся Шарон.

Хотя и говорят в народе, что «наглость — второе счастье», что «знание — это сила», но «ученье — свет, а неучёных тьма». И действительно, Шарон хотя и был в сто раз наглее Шланга, но не знал всех медицинских терминов. Да и кто тогда знал в юном возрасте, что означает это специфическое слово «менструация»? А вот мамочкин сынок знал. Не зря же он много читал и носил очки с толстыми линзами.

На этом история не заканчивается.

Как говорится, «земля круглая, а мир тесен», «клин вышибают клином», а «зло возвращается бумерангом».

На следующий день Шарон прибежал в хозяйственный магазин училища и, дождавшись своей очереди, обратился к молоденькой продавщице с безобидным вопросом:

— Девушка, продайте мне, пожалуйста, вашу менструацию.

— Простите, не поняла…, — переспросила продавщица, краснея на глазах.

— Я говорю, продайте мне менструацию для бани. Неужели непонятно.

— Ч-т-о?! Да как вам не стыдно. Да вы — нахал, — из обиженных глаз девушки покатились слёзы.

Магазин загудел от негодования, как улей.

В разговор тут же вмешались стоящие рядом офицеры, в числе которых был и полковник Садомский. На Шарона обрушилась стена мужского гнева. Его буквально схватили за шиворот и потащили к выходу, как нагадившего пса. Вдобавок, он получил один удар по печени, пару ударов по почкам, три подзатыльника и четыре пинка под зад от сержантов других учебных курсов из числа покупателей.

Ничего не понимающий Шарон, вращая перепуганными глазами, пытался выяснить причину народного гнева, но его уже никто не слушал. Начальник факультета и несколько офицеров из штаба повели за собой провинившегося курсанта на экзекуцию в кабинет.

— Я тебе устрою, мерзавец, критические дни. Я тебя научу девушек и Родину-мать твою любить, — орал на несчастного по ходу дела Садомский.

Все вокруг ещё больше забегали и засуетились. Был срочно вызван начальник курса Пася и командир учебной группы Молоток.

Ситуацию усугублял ещё и то факт, что юная продавщица была племянницей начальника одной из ведущих кафедр училища. Более того, она была весьма миловидная блондинка с точёной фигурой и пышной грудью. Её иногда называли озабоченные курсанты словами одного из героев отечественной кинокомедии «Кавказская пленница» (1966): «Студентка, комсомолка, спортсменка и просто красавица». Многие из её тайных поклонников и воздыхателей были рады любому случаю заступиться за бедную девушку. В итоге Шарона часа два песочили и воспитывали по полной программе. Его оправданию: «Я не знал, что означает это слово «менструация» никто не верил и его никто не хотел слушать. Женские слёзы действовали как однозначный приговор — «виновен и обжалованию не подлежит».

Конец ознакомительного фрагмента.