Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней

Стефан Газел

В книге польский офицер правдиво рассказывает о жестокостях войны. О гибели миллионов ни в чем не повинных людей. Голод, скитания, жизнь без крыши над головой и надежды на завтрашний день… Автору, Стефану Газелу, удалось преодолеть множество препятствий, когда из Польши через Венгрию, Югославию и Францию он бежал в Англию. Газел был вынужден убивать, но лишь затем, чтобы выжить. И этот трагический опыт он пронес через всю жизнь.

Глава 3

Меня разбудило солнце, светившее прямо в лицо. Было жарко. Мама еще спала. В животе бурчало от голода, и я стал думать, где бы найти что-нибудь съедобное. Только я решил внимательно осмотреться вокруг, как замер от страха. С края ямы, в которой мы спали, на меня смотрел мужчина. Я видел только его голову в синей конфедератке.

Я так испугался, что напрочь лишился голоса. Единственное, на что меня хватило, так это толкнуть плечом мать. Она мгновенно проснулась, увидела мужское лицо, и я почувствовал, как она сжалась от страха.

Тут человек вскочил на ноги и, наведя на нас винтовку, закричал по-русски:

— Руки вверх!

Мы подняли руки. Лида все еще спала.

Дрожащим голосом мать сказала:

— Стефан, растолкай ее.

Мужчина явно растерялся, увидев перед собой женщину, всю в синяках и ссадинах, и маленьких детей, грязных и одетых в лохмотья. Он опустил винтовку.

— Я решил, что вы большевики, — сказал он по-польски.

Мы опустили руки. Лида так и не проснулась.

— Кто вы? — спросила мать.

— Солдат.

— Какой армии?

— Армия генерала Халлера. Я поляк, из Америки.

— Мы тоже поляки, — пропищал я, — причем голодные.

— Это я понял. А откуда вы идете?

— Мы убежали из Сапезанки. Там большевики, — объяснила мать. — Мы пробираемся в основном по ночам.

Солдат вынул что-то из кармана и протянул мне:

— На, попробуй. Это шоколад из Америки.

Я осмотрел маленькие коричневые прямоугольники со всех сторон.

— Любишь шоколад? — спросил солдат.

— Не знаю. Никогда раньше не видел.

— Ну так попробуй.

Я последовал его совету. Как вкусно! Мы съели весь шоколад, и грязь на моем лице стала коричневого цвета. А вот руки были чистыми: я облизал все десять пальцев и ладони. Жаль, что у меня всего десять пальцев. Вот бы иметь по десять пальцев на каждой руке!

За несколько дней, проведенных вместе, мать все узнала об армии Халлера. Генерал Юзеф Халлер сформировал армию из поляков-эмигрантов. Они приехали, чтобы помочь польской армии противостоять большевистскому вторжению.

Именно тогда я впервые встретил Томаша. В то время он был лейтенантом и очень помог нам. Мать сказала, что он из нашей деревни, но мы не помнили его. Юнгой он уплыл в Америку, устроился там, а теперь вернулся в Польшу вместе с другими добровольцами. У него всегда были полные карманы шоколада. Он был хорошим человеком и прекрасно относился к нашей матери.

Томаш достал для нас лошадь, телегу, одеяла, а еще раздобыл (о чудо!) консервы, печенье и даже примус. Он объяснил матери, по какой дороге безопаснее ехать на запад, и несколько миль проехал вместе с нами. Мы были ему очень благодарны!

Мы ехали в Газеловку. Какое это было счастье! После двухлетних скитаний, забыв, что значит спать в чистой постели и есть из тарелки, мы наконец-то возвращались домой. Вечно голодные и замерзшие, мы ели только тогда, когда удавалось что-то найти. Мы жили словно дикие животные, на которых постоянно ведется охота. У нас развились животные инстинкты. Мы стремились выжить даже тогда, когда, казалось, не было никакого смысла цепляться за жизнь и когда шансы на выживание практически равнялись нулю.

Все наши чувства сосредоточились в любви и преданности друг к другу, о которых мы никогда не говорили вслух, и… в ненависти. А вот ненависти было в избытке, и о ней мы говорили много и ожесточенно. Эта ненависть родилась из любви каждого поляка к своей родине. Ни пропаганда, ни образование, ни воспитание не влияют на патриотические чувства поляков: они рождаются патриотами. Именно благодаря патриотизму у поляков появилось желание жить, несмотря на все несчастья, и стремление убивать, чтобы выжить.

Осознание этого пришло, конечно, много позже, уже в зрелые годы. А пока я возвращался домой, и слово «дом» ассоциировалось у меня с продуктовым изобилием и мягкой, теплой постелью.

Даже при том, что теперь мы ехали на телеге, запряженной лошадью, нам потребовалось несколько недель, чтобы добраться до Газеловки. По сравнению с нашим двухлетним странствием на восток пешком это путешествие казалось необыкновенно приятным, несмотря на то что мы ехали по опустошенной войной стране, редко ночевали под крышей и по-прежнему испытывали чувство голода. Зато нам не приходилось прятаться от вражеских солдат. Нет, война с большевиками продолжалась, но мы ее оставили позади, и, хотя воспоминания о Сапезанке время от времени посещали нас, мы все больше думали о будущем.

Жарким летним днем 1919 года мы въехали на холм, с которого можно было увидеть нашу деревню. Мы остановились под тремя старыми липами, в ветвях которых гудели тысячи пчел. Заслонив глаза от солнца, всматривались в лежащую перед нами долину.

— Дети, смотрите, все как прежде. Ничего не изменилось, — воскликнула мать.

Долго мы простояли в тишине, пока Антек не нарушил ее вопросом:

— А где церковь? Я ее не вижу.

— Сожжена. Разве ты не помнишь? — ответила мать.

— А дома?

— Сожжены. Ты что, забыл?!

— И усадьба?

— Усадьба осталась. По крайней мере, ее стены. А теперь вперед, дети!

Мы скатились с холма в облаках пыли, переехали вброд речку и выбрались на другой берег, не встретив ни единой живой души. В деревню въехали, так никого и не встретив, хотя из двух полуразрушенных домов поднимались струйки дыма. Проехали по аллее, обсаженной тополями, объехали пруд и остановились у крыльца.

— Вот мы и дома, дети, — в волнении произнесла мать.

Не много осталось от нашего дома. Перед нами был только его остов. В пожаре выстояли кирпичные стены да часть крыши. Двери, окна и полы сгорели, а может, их использовали как топливо. В углах комнат в кучах щебня и пепла росли сорняки. Надворные постройки были не в лучшем состоянии.

— Дом разрушен. Но это единственный дом, который у нас есть. Дети, мы остаемся.

Мы остались и выстояли, хотя были моменты, когда мать теряла силы от перенапряжения. Приходилось опять начинать жизнь на пустом месте.

Земля была, но на ней росли только сорняки, и не хватало рук, чтобы обработать ее. Мы нашли плуги и бороны, но из рабочего скота у нас была только одна лошадь, на которой мы приехали домой. Не было ни семян для посева, ни картошки для посадки, ни удобрений.

Крестьяне в нашей деревне были в таком же положении. Пережившие вторжение вражеских армий, они возвращались в деревню со всех концов страны и сталкивались с теми же проблемами. Они ждали помощи от нас. Но чем мы могли им помочь?

Теперь мы не зависели от погоды: две комнаты были приведены в состояние, пригодное для нормальной жизни. И конечно, мы позаботились о лошади, сделав ей некое подобие стойла. Никто из нас никогда не занимался столярным или плотницким делом, но «необходимость — лучший учитель», как говорит польская поговорка, и мы познали ее на собственном опыте.

Мать опять вернулась к гаданию, получая в качестве платы несколько яиц, хлеб и курицу. Хлеб мы съели, а яйца подложили под курицу, и она вывела цыплят. Вид желтых пушистых комочков, копошащихся во дворе, привел всех в отличное настроение. Они были для нас признаком возрождающейся жизни.

— Если бы мы смогли достать зерно для посева, — размышляла мать, — то в следующем году у нас был бы хлеб. Ох, хоть бы отец поскорее вернулся домой…

Но отец не возвращался. В ответ на многочисленные запросы мы наконец получили официальное письмо. В нем говорилось:

«С прискорбием сообщаем, что, по установленным данным, Антон Газел из Газеловки Краковского уезда казнен немцами на Силезском фронте как один из организаторов подразделений независимой польской армии, сформированных после разгрома австрийской армии. Он похоронен в общей могиле, о точном местонахождении которой вам будет сообщено позже».

Я не помнил отца, но плакал, потому что видел, что плачут остальные. Отца забрали в армию, когда я еще лежал в колыбели. Я плакал, потому что мы надеялись на его возвращение, считая, что все сразу изменится к лучшему, стоит нашему отцу вернуться домой. Теперь я понял, что он никогда не вернется, и я буду одним из тех, кого называют «военные сироты». Я ненавидел эти слова, и на это были свои причины.

Я плакал еще и потому, что мать, перечитав несколько раз письмо и плача вместе с нами, занялась делами, словно ничего не случилось. Но неожиданно она разрыдалась и бросилась в истерике на кровать. Мы замолчали; мы уже просто не могли плакать. Мать пришла в себя только поздно вечером. Она позвала нас и, глядя воспаленными глазами, сказала:

— Послушайте, дети. Если бы отец вернулся, все стало бы намного проще. Но теперь нам придется все делать самим, чтобы не умереть от голода в собственном доме. Мы будем жить. Мы будем жить, с Божией помощью мы будем жить! И когда-нибудь мы отомстим, если не это поколение, то следующее. Вы должны помнить об этом! Я никогда не буду учить вас милосердию, дети, никогда!

Наступили голодные годы. С 1919-го по 1921 год мы существовали в основном благодаря нашему с Антеком умению заманивать в ловушку и убивать дичь. Но не всегда нам сопутствовала удача. Олени стали очень пугливы, куропатки исчезли, как, впрочем, и зайцы, которых раньше в наших местах водилось несметное количество. Мы опять голодали. У нас была земля, но не было сельскохозяйственных орудий и домашних животных.

В конце 1921 года в деревне появился Томаш. Он часто навещал нас в ту зиму, а весной женился на нашей матери.

После этого наши дела заметно улучшились. Томаш, провернув какие-то операции, в которых мы ничего не понимали, получил деньги из Америки, где он жил до войны. Благодаря этому мы наняли рабочих, купили несколько коров и лошадей. Газеловка ожила. Мама, которую в течение нескольких лет мы видели только уставшей и озабоченной, стала чаще улыбаться."

Антек уехал учиться в Краков, а мы с Лидой ездили верхом на нашей старой лошади в местную школу, расположенную в нескольких километрах от Газеловки.

Я не отличался прилежностью. Мне гораздо больше, чем сидеть за партой, нравилось гулять по лесу, наблюдать за животными и птицами, брести по их следам, проверять гнезда, свитые на деревьях. Я влезал на самые высокие деревья, удобно устраивался в развилке ветвей и мог часами мечтать, следя за плывущими облаками, пока какая-нибудь птица, недовольная моим присутствием рядом с ее гнездом, не начинала выражать свое отношение к незваному гостю резкими криками.

В 1924 году мать, Лида и я поплыли в Америку, куда несколькими месяцами раньше отправился Томаш. Дело в том, что все деньги Томаш израсходовал на восстановление нашего имения, а сделать надо было еще очень много. Требовались средства. Поэтому Томаш, который все еще оставался американским гражданином, решил вернуться в Америку, заняться подрядной работой и за несколько лет заработать деньги, в которых так все нуждались. Мы уехали, поручив хозяйство брату Томаша. Антек остался в Кракове на попечении тети.

Конец ознакомительного фрагмента.