Домашний океан. Книга первая. Дикая красота

Степан Степанович Кингизхамов

Перед вами суровое фэнтези, замешанное на чёрном юморе, игривых парадоксах и оригинальной эротике, которую даже оригиналам трудно повторить (особенно без помощи пылесоса, чтящего Кама Сутру). Персонажи бедствуют в экзотических заморских дебрях, кишащих невиданными тварями и колоритными дикарями. Не лучше персонажам приходится в ландшафтах и чертогах фантастической урбанистики, где атмосфера сюрреалистического абсурда диктует свои правила бытия, подчас неотличимого от дурдома.

Иллюстратор Виталий Алексеевич Еремин

Дизайнер обложки Виталий Алексеевич Еремин

© Степан Степанович Кингизхамов, 2018

© Виталий Алексеевич Еремин, иллюстрации, 2018

© Виталий Алексеевич Еремин, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4490-7240-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧАСТЬ I

АНУНАКИ И НЕВИННЫЕ МАКАКИ

Одной зловещей ночью полнолунной

Взошла над горизонтом Нибиру.

Она немытым котелком чугунным

Висела против солнца поутру.

С неё сошли на Землю анунаки

По воздуху ступая аккуратно.

И тут же приступили, вот собаки,

К затеям нехорошим и развратным.

***

В тени лесов, с пилою незнакомых

Не ведая печали и обиды,

Резвилась стая обезьянок томных.

Любовью занимались гоминиды.

Как ночью под седалищем гориллы,

Есть только мрак и не видать ни зги,

Так в черепах у обезьянок милых

Зияла пустота, а не мозги.

***

Средь анунаков был учёный гениальный,

Для жителей Земли совсем не друг,

Завистливый и злобный, аморальный

Властолюбивый, словно бог Мардук.

Любитель всякой дури марсианской,

И погружён в божественный запой,

Он во Вселенной пакостил тирански,

Не выносил он радости чужой.

Имея навык адского хирурга,

Поправ добро мохнатыми ногами,

Решил он стать проклятым демиургом

И обезьян безвинных наделить мозгами.

***

Читатель догадался, без сомненья,

Что злое дело справил анунак

И выросли мозги, о сожаленье,

Не только у пронырливых макак.

Зараза перешла к неандертальцам.

Недуг засел и в наших головах.

И Вечная Печаль — удел страдальцев,

Людей не покидает, как и страх.

***

Но способ есть, проверенный, надёжный,

Как одолеть рассудка вечный гнёт,

И тяжкий разум, старый идол ложный,

Удушливы объятья разомкнёт.

Коль хочешь ты, чтобы сорвало крышу,

Чтоб дерзкий ветер освежил чердак,

И репу не точила скорбь, как мыши,

Тебе я дам совет, и сделай так:

***

Прочти, усвой дурацкую книжонку

Которая внизу помещена

Пестра и ветрена, как вздорная девчонка,

Она из глупостей весёлых создана,

А также из абсурда и фантазий,

Не дружных ни с какою головой,

Здесь много сексуальных безобразий,

И ужасов безмерных вьётся рой.

1. ДОПОТОПНЫЕ КРЕТИНЫ

Недавно беллетрист Степан Кингизхамов пристал ко мне с возмутительным предложением. Тогда мне хотелось прикончить его. Не то, чтобы Степан мистически подгадал роковой момент, просто мне хотелось уделать его постоянно, то есть гораздо чаще, нежели кого другого. Скажем, некто может рассердить меня телефонным трезвоном в 3 часа ночи, но у меня зачастую нет желания перевоспитывать его с помощью смертоубийства — достаточно преходящей травмы на память или действенного проклятия через телефонную трубку. А вот Степан может годами не беспокоить меня ночью, однако наказать его, ограничившись лёгкой инвалидностью, мне кажется недостаточным, ведь этот прохвост избегает ночных звонков не просто так, а из вредности. Говорят, Степан не звонит множеству людей, что доказывает запредельный уровень его вредности.

Вероятно, желание убить Кингизхамова покинет меня не раньше, чем я отдам концы. Таким образом, прислушиваясь к сокровенным желаниям, я смогу достоверно и вовремя установить факт своей гибели — если по рассеянности пропущу это событие в череде других, более заметных. Я уже прошляпил немало значимых смертей — отчего бы невзначай не прошляпить и свою? Вряд ли она станет для меня более значимой, чем другие, особенно по прошествии времени.

Конечно, пришить мне хочется не одного Степана: при удачном стечении обстоятельств я бы по очереди отправил в мир иной несколько его экземпляров. Заманчивая перспектива, ведь массовые тяжкие преступления легче скрыть, ибо заметить нехватку нескольких Кингизхамовых из стаи мельтешащих клонов гораздо сложнее, чем полное исчезновение единственного Степана. Вообще, чем тяжелее преступление, тем легче его скрыть, обелить или превратить в достойный восхищения подвиг. Этот закон незыблем во всех закоулках земного шара. Недаром один косматый асмат, шлифуя на черепе-наковальне палицу, усеянную кабаньими клыками, внушал мне:

— Запомни, бледнолицый брат, пока тебе есть чем запоминать, — при этом дикарь многозначительно косился на мою задницу, где, по местным поверьям, гнездится память. Надо полагать, всякий раз, испуская газы, я лишался части бесценных воспоминаний — думаю, очень скверных, иначе почему меня столь тяжко распирает, если не давать им выхода на свежий воздух? Никто столь настырно не рвётся на свежий воздух, как ядовитые газы; прямо как уголовники из тюрьмы — на волю.

— Для спокойной жизни завсегда лучше перебить, чем не добить, — уверял папуас. — А свинью выгодно переесть, чем не доесть, и тогда она не протухнет без пользы. Дикобразу ясно, что проглоченная свинья протухнет и в желудке, больше она ничего не умеет, но животы нам затем и даны, чтобы в них тухли разные свиньи и недруги — они заслуженно превращаются в зловоние. Если бы враги превращались в благовоние, я бы счёл наш мир дурной шуткой демонического творца… Пораскинь мозгами, бледный друг, чем бы мы превращали свиней в тухлятину, не будь у нас животов, а? Не головой же. Когда имеешь дело со свиньями, голова ни к чему — от неё тогда одна морока. У тебя вот брюхо совсем впалое; сразу видать, что в поедании свиней и врагов ты собаку не съел.

Асмат поправил в ноздрях двенадцать бивнеподобных клыков бородавочника, чтоб им сиделось поудобнее и не мечталось о других носах, и назидательно забубнил:

— Так и женщин лучше перелюбить, чем недолюбить, иначе они станут злейшими врагами и придётся их съедать недолюбленными, — лектор поморщился, — а это грешно и утомительно: посмотри, сколько их кругом отирается. Все только и норовят с ними спариться, а любить никто не хочет. Разве что в извращённой форме, но для такой любви и женщины-то не нужны, от такой любви даже свиней тошнит. Свинью дьявольски трудно довести до тошноты, если только не домогаться её со своей любовью. Свинья, знаешь, тонко чует, когда её держат за свинью или гулящую девку… Тебе часто приходилось есть недолюбленных женщин, Чин? Или хотя бы перелюбленных?

— Нет.

— Счастливчик…

— Зато меня однажды чуть не съела целая троица голодных женщин.

— Ты умудрился недолюбить троих женщин разом и при этом выжить! Ненормальный, но тройной счастливчик…

— Дело в другом: ни одна из охотниц не хотела уступать меня другой. А как по справедливости делить меня на три равные части, дамы не знали — у них традиционно паршиво с арифметикой. Я им подсказал идеальное решение: пусть добыча никому не достанется; её нужно выбросить. Для этого арифметика не нужна.

— И тебя выбросили?

— Я сам выбросился, пока девки раздумывали. Очень кстати угодил в помойную кучу. Дамам гордость не позволяла подбирать с помойки жратву, особенно если она сама туда приползла — вроде как такая самокритичная жратва объективна, знает себе настоящую цену и ползёт туда, где ей место. Благородные охотницы с такой едой не спорят.

— Благородство здесь ни при чём, — заметил папуас. — Ты вообще соображаешь, кем нужно быть, чтобы разговаривать с отбросами на помойке, а? Тем более — спорить…

Асмат пружинисто вскочил на ноги и, преисполнившись радости, воскликнул:

— Мой кровный недруг валяется вон в той мусорной куче, где копошатся свиньи. — Я не очень понял, где именно: свиньи рылись повсеместно, включая ямы, раскидистые древесные кроны и конические кровли хижин. Там, где крыши провалились под весом животных, свиньи всё равно деловито копошились на руинах — пожалуй, это наилучшее применение руинам. По-моему, асматы строили дома с крышами лишь затем, чтобы свиньям было где елозить рылом; чтоб им было куда проваливаться и как-то занять себя. В домишках папуасы находились крайне мало, что вполне разумно: если крыша приспособлена для падения многопудовых туш, то лучше спать вне дома. Конечно, вне дома ничто не мешает свинье грохнуться, к примеру, на голову спящему, но тут животное хотя бы не отягчено крышей. Честно говоря, хижины местных строителей частенько рушатся и без помощи свиней, вообще редко помогающих кому-нибудь.

Хрюшки, будучи единственными деловитыми жителями селения, первыми пробивались по наклонным стволам к фруктовым гирляндам на высоту, проедая скопление веток, завесы лиан, сминая колючки и шипы. Они лакомились плодами с забродившим соком, после чего хавроньям не оставалось ничего иного, кроме как пьяно горланить непереводимые шансоны в самой что ни на есть ресторанной обстановке. Когда хрюшки, сонно моргая, сваливались с деревьев, прямо как алкаши под стол, к недоеденным фруктам осторожно пробирались папуасы.

— Пойдём туда, бескровный брат. Учти, я приглашаю лишь самых верных, проверенных друзей. Настало время прибить недруга ещё пару раз, — это идеальное начало утра. А ты прикончишь своего врага; нужно же тебе хоть раз в жизни идеально начать утро! В вашем мире, когда всякий прибивает своего врага и не зарится на чужого, это называют разделением труда, экономикой и финансами. У нас почти то же самое.

— Благодарю, — я сконфузился, вынужденный признаться в постыдном. — Но там не завалялось ни одного моего врага, а дубасить чужих мне совестно. Вчера хотел припасти нескольких для себя, да не успел: дубинка сломалась — шипы отвалились, когда шурудил в пасти у крокодила. Мне показалось, он кое-что от меня откусил и я решил проверить. Оказалось — да, откусил, скотина, но, к счастью, не от меня. Из огромного дупла между зубами я выковырнул голову старого вождя, Она была почти свежая, мало обкусанная. Судя по безмятежному виду и жуткому выхлопу, от которого даже крокодил окосел, голова дрыхла с бодуна. Я припустил к вождю в шалаш: хотел вернуть пропажу, пока не случилось непоправимое.

— Успел?

— Нет. Опоздал самую малость. Жёны сказали, преставился минут пять назад. Напоследок мучился очень: пучило беднягу, метеоризм, аппендицит подозревали. А застарелый геморрой с язвой и подозревать нечего. Но зубная боль отпустила, так что нет худа без добра. Ночью, пока челядь башку искала, держался молодцом, с жёнами, значит, того… баловался, как живчик. Бабы у него дурные: голову обыскались, свинарники перерыли, все пальмы обтрясли, выгребные ямы на уши поставили, какие-то посторонние уродские головы притащили, оторвали невесть где, а в рептилию не заглянули. Дурьё… Крокодил, между прочим, так рыгал, что дикобразу понятно, чьей тыквой он давился. С других голов его никогда не мутило. Обидно: и с головой я запоздал, и дубинка сломана. Не бить же врагов дефективным оружием…

— Да ладно, Чин; у вождя бабы как бабы. С ним это не впервой. Глядишь, отлежится, оклимается. Протрезвеет, жёны его до колдуна проводят — тот с головами здорово управляется, на вожде тренировался, насобачился. Старый вождь, как нажрётся, не только на голову приключения ищет: сколько раз его задницу из отхожего места выуживали. Бес поймёт, чего её в этакую мерзкую болотину тянуло? Топилась, что ли, с горя? Жёны её, страдалицу, замотались от грязи отскребать. — Мой собеседник задумался, — может, ты и прав насчёт бабьей дурости. Зад натерпелся всякого, стресс его плющит, опять же геморрой — а они его наждаком, напильником скребут, будто корму железного носорога. А не отскребать нельзя: старик дюже суровый, ржавчины не любит, чуть что — не оттёртой задницей так и лупит нерадивую жену по морде, пока сию морду от зада отличить способен.

— А потом прекращает лупить? — мне стало интересно.

— Чего это сразу прекращает? — обиделся воин за старого вождя. — Он по-твоему что, не мужик? Просто он, бывает, путает зады с рожами и нерадивой мордой лупит по не оттёртой заднице. Вообще, такой кавардак творится, что Годзилла их разберёт — кто, кого, по чему лупит…

Я поощрял рассуждения знакомца, надеясь отвлечь его от одной скользкой темы. Я вполне допускал, что С. Кингизхамов угнездился в подходящей или малоподходящей мусорной куче, но даже если так — не ближе нескольких тысяч миль отсюда, так что идеально начать утро, охаживая его дубинкой, при всём желании не получится.

Отвлечь асмата не удалось.

— Постой, — вдруг встрепенулся он, опомнившись, — у тебя здесь не валяется ни одного врага!? Быть может, они в тайной помойке? Нет?! — папуас воззрился на меня с ужасом. Так он смотрел на всех, кто не обзавёлся секретной помойкой, хотя бы упрятанной за пазухой или в штанах — ведь зачем-то белые пришельцы носят такие никчемные, смехотворные излишества, как брюки. Правда, в самых мешковатых брюках нормальный труп не спрячешь, а таскаться с ним по буеракам — ну, белые и не такое откалывают.

— Как же ты обезопасишь себя на ночь, если днём не прибьёшь врагов? От них надо избавляться впрок, оптом. Лучше всего, пока они не знают, что стали твоими врагами… Ты совсем ничего не боишься! Сдаётся, ты опасный маньяк, Чин. Никому не говори об этом, иначе мужчины примут тебя за демона и с воплями ринутся прочь. От демонов нельзя убегать молча — это удел конченых трусов; у нас таких презирают и перевоспитывают дубинками.

Истинная правда: мне приходилось наблюдать, как иного трусоватого молчуна охаживают дубинками, принуждая к мужеству, покуда тот не начинает визжать непрерывно, круглосуточно — так он загодя не боится демонов, не дожидаясь их появления. В джунглях попадаются селения, из которых несётся тысячеголосый вой, будто несчастных живьём кромсают на куски: это неустрашимый народ курчавых смуглых бестий без устали не боится демонов. Донельзя переполненные отвагой, дикари не замолкают ни на минуту, дабы их не заподозрили в малодушии…

— Воины бросят жён и детей, — не унимался папуас. — Демоны глупы: забывая о свиньях, всегда отвлекаются на женщин, причём даже не пожирают их. Я видел: ты куда чаще глазел на женщин, чем на свиней, даже очень красивых, грудастых — это демоническая черта. Воины взвалят на плечи самых ценных свиней и никогда не вернутся к родным кучам, завещанным предками…

Асмат замолк, смахнул со щеки мутную слезу, а потом взмолился, обращаясь ко мне. Правильный ход вещей; чаще всего люди поступают неверно: торопливо молятся, лишь бы не задумываться. Они ещё не то вытворяют, чтобы не думать.

— Не пугай моих соплеменников, маниакальный брат! Я не хочу уходить: здесь у меня на каждой куче по пятёрке личных врагов — достались от деда по наследству; где я ещё столько наберу! У меня и деда-то больше нет, а у бабки клянчить не годится, да она и не даст, сквалыга; ей, видите ли, для ритуалов нужны… Лучше я уступлю тебе парочку: сможешь идеально начинать утро. У меня на чёрный день спрятаны отличные свежие ребята: в земле почти не лежали, дырок совсем немного, колдунами не истрёпанныё, девками — тоже. Пойдём, нацарапаю на них дарственные татуировки; без них тебя сцапают на таможне — посчитают, что трупы ворованные. У нас с этим строго: контрабанда мертвецов запрещена. Это народное достояние, а святынями не торгуют. Святынь всегда мало, приходится их импортировать… А с правильными татушками мертвецов красиво завернут и ещё одного прибавят в дар — на добрую память о стране и людях…

Но я отвлёкся от Степана. Я всегда отвлекаюсь от него, когда речь заходит о каннибалах и недоеденных женщинах, не сумевших поделить меня на три равные части.

*****

Предложение беллетриста касалось его творчества и уже поэтому не могло быть пристойным. Борзописцу хотелось, чтобы я состряпал занимательное предисловие к его новому опусу. Я любезно согласился. Отвечать любезностью на бесцеремонность — необычный поступок, а мне по нраву необычные поступки. Если бы я взял за правило отвечать любезностью только на вежливые обращения Степана, то мне никогда не представится возможности оказать ему любезность. Учтите: если вдруг Степан обратится к вам церемонно и деликатно, значит он умер и вы общаетесь с покойником (или кем-то вроде него), что сравнительно безопасно, ведь мертвецы более тактичны и сдержанны. Это я говорю как специалист по загробным мирам, в которые мне доводилось наведаться. Но об этом позже…

Вообще-то я редко вытворяю любезности — не чаще раза в месяц, только для разнообразия и чтобы не забыть, как делается это маленькое безумие. В любезности есть что-то постыдное, поэтому лучше баловаться ею в уединении, подальше от свидетелей. Если вас неудержимо тянет к постыдному, (это обычное человеческое влечение, мы ведь не животные без страха, изъяна и упрёка) то лучше всего совершать любезности, когда о них не просят: в таком случае о них никто не догадается. Ещё лучше — творить любезности наперекор, когда вам запрещают их совершать. Правда, в нашем деградирующем социуме такие запреты — исчезающая редкость.

Мой жизненный опыт подсказывает: совершать любезности часто нельзя — рискуешь прослыть бесхребетным рохлей. Есть одно исключение: любезничать с собой допустимо сколько влезет, пока не опротивеет, но для этого нужно действительно крепко постараться, почти надорваться. Лично мне ни разу не удалось опротиветь себе со своими любезностями — видимо, я не умею как следует надрываться.

Три года назад Степан уже приставал ко мне с литературными домогательствами. Он был одержим идеей написать историю моих сексуальных похождений среди первобытных племён и диких шимпанзе, а без моего предисловия тексту недоставало эротизма и достоверности. Достоверное эротическое предисловие — это, бесспорно, лучшее украшение книги; после него и книга-то уже не нужна… Я послал его к чёртовой бабушке, и не просто так, (не тащиться же к ней без всякой цели) а за сексуальными приключениями — набраться материалов для собственной автобиографии. Знатоки уверяют, что после утех с чёртовой бабулей человека не заводят даже бонобо. Если читателю незнакомы бонобо, то пусть он держится от них как можно дальше до тех пор, пока ему не опротивеют чёртовы бабушки…

И вот Кингизхамов объявился. Судя по неопрятной внешности, Степан и впрямь долго якшался с чёртовой бабушкой, которая обходилась с ним грубо, держала в чёрном теле. Возможно, его сексуально эксплуатировали несколько изголодавшихся бабушек, потому что одной старой даме, пусть и ненасытной, не под силу так измочалить человека. Но я плохо разбираюсь в бабушках, если только они не из первобытных каннибалов — в этих бабушках разбираться любо дорого. Разбирательство лучше завершать полной разборкой, чтобы составить представление об их внутреннем мире и диете. Иные бабушки, втихую практикуя вегетарианство, для повышения престижа лицемерно изображают каннибалов, но без полной разборки их трудно изобличить во лжи.

Степан загадочно молчал о недавнем прошлом, зато много говорили его ссадины и шрамы. Если боевые отметины получены в честных сексуальных поединках со старыми дамами, то поголовье чёртовых бабушек в мире, должно быть, сократилось. Странно, что не сократилось поголовье Степана Кингизхамова.

Похоже, я отослал его по-настоящему далеко, коль скоро для возвращения борзописцу понадобилось три года. Если бы все, отправленные мною куда подальше, послушно отбывали трёхлетний срок по указанному адресу, для меня настала бы райская жизнь, очищенная от надоедливых приставал. Но это несбыточная мечта.

О новой книге Степана можно говорить или очень много, или ничего. Я предпочитаю второе. Дабы сдержать обещание и порадовать его предисловием, (если оно его порадует, в чём я сомневаюсь) скажу лучше несколько слов о стишках про анунаков и макак.

*****

В качестве эпиграфа Степан пристроил фрагмент допотопного эпоса «Кретинаяма» из литературного наследия Лемурии, которая сама унаследовала эпос от ранних кретинов. Видите ли, в чём дело: вы можете взять для научного рассмотрения сколь угодно старинного кретина, однако ему всегда будут предшествовать целые поколения более древних кретинов — их начало теряется во мгле веков, а концы торчит повсеместно, где ни дёрни. Наука может вообще не рассматривать ничего, кроме кретинов, и всё равно ей хватит этого занятия до скончания времён. Уже и времена кончатся, и кретины иссякнут, а наука по инерции всё будет их рассматривать. Кстати сказать, с умниками такой фокус не пройдёт: во-первых, умников исчезающе мало, а во-вторых, эти занудливые субъекты настолько обделены научными загадками, что рассматривать их — тоска болотная, от скуки можно спиться, а спиваться правильнее от интереса — так полезнее здоровью.

Значительная часть эпоса, насчитывающего более тысячи глинобитных томов, посвящена безуспешным попыткам допотопных кретинов выбраться из ямы. Кретины предчувствовали неизбежность потопа и знали, что в случае глобального наводнения торчать в яме рискованно; быть может даже — неразумно. Те из них, кто умудрялся покинуть яму, немедленно причисляли себя к интеллектуалам и больше не участвовал в общенародном творчестве. Они в индивидуальном порядке кропали упаднические стишки, в которых жаловались, что покинув одну яму, немедленно обнаружили себя в другой, глубочайшей…

Как видите, название поэмы говорит само за себя. Эти ветхие тексты, преисполненные страданиями целого народа, нельзя читать без слёз. Я не считаю людьми холоднокровных обывателей, читающих поэму без рыданий. Когда я вижу уличного гуляку с томиком «Кретинаямы» под мышкой (нередко — с двумя-тремя томиками!) и с сухими глазами, мне хочется начистить ему если не душу, то морду. К сожалению, города переполнены этими бездушными субъектами: всех мне одному не начистить, а больше никто не озабочен падшими душами. Обнадёживает тот отрадный факт, что с каждым днём множатся кружки коллективного, очищающего душу (и частично — морду) рыдания над лемурийской поэмой.

Кретины сочиняли и записывали тексты не выходя из ямы, в которой были огромные запасы глины. Чтобы описывать бедствия, постигавшие их на дне, кретины добывали глину у себя под ногами, отчего яма углублялась, дополнительные бедствия не заставляли себя ждать, а покинуть яму становилось труднее — кретины оставляли эту задачу будущим поколениям. Это традиционный приём: заведомо невыполнимую национальную идею обзывают Трижды Священной, после чего спихивают на шею потомкам, как не снимаемое ярмо и вечное проклятие, замаскированное под благословенный дар. С другой стороны, если Великая Идея легко исполнима, то это уже не национальный вид сакрального спорта, а примитивный бизнес-план для циничного торгаша.

Существует тип людей, которым для создания чего-то великого необходимо сначала ухнуть в яму; вне ямы их талант угасает. Раньше считалось, что таким образом талант раскрывается у мудрецов, но как видите, и в творчестве кретинов яма занимала не последнее место. Тут задумаешься: а так ли уж велика разница между кретинами и мудрецами, если им в равной степени нужна яма, без которой те и другие ни за что не раскрываются? Но этот вопрос уведёт нас далеко и сейчас мы не будем на нём зацикливаться.

*****

Должен предупредить: книге Степана мудрецов, умников и кретинов всех мастей предостаточно, включая самого автора невнятной масти. Как и в реальности, между собой кретины и мудрецы почти неразличимы; во всяком случае, автор путается в этих подвидах. В приватных беседах Степан, уткнувшись и сморкаясь в избранную для беседы вату, жалуется ей на неумение разобраться в себе и понять, мудрец он или кретин. Вата, надувшись, молчит в тряпочку, хотя для неё совершенно очевидны умственные данные человека, который поливает собеседницу соплями, слезами, а то и водкой, но требует ответов на сакраментальные вопросы.

Без точного диагноза Степан не может нормально есть и спать, ведь медики прописывают мудрецам и кретинам несовместимые диеты и режимы сна. Ошибка в этом вопросе обходится дорого. Если, к примеру, мудрец придерживается диеты и режима, рекомендованных кретинам и противопоказанных мудрецам, он тем самым толкает себя к преждевременному кретинизму. Степан же предпочитает стать кретином своевременно и ни часом раньше. Он хочет вести жизнь столь праведную, чтобы стать кретином хотя бы на день-другой позже.

Терзаемый неопределённостью, он просыпается душными ночами в холодном поту, холодными ночами — в горячем поту, а днём не может куска проглотить. На счастье, ввиду бедности наш автор то и дело обходится без пищи, что избавляет его от мороки с глотанием кусков. Другой на его месте, люто проголодавшись, повадился бы глотать несъедобные куски. Степан легко противостоит соблазну: я видел, как он, шатаясь от бескормицы, равнодушно идёт мимо свалки несъедобных кусков, обкусанных другими, менее разборчивыми горемыками. Мимо кем-то уже сожранных несъедобных кусков он, понятное дело, шастать не может, но я уверен, что к ним Степан тем более равнодушен. Хорошо, что природа избавила нас от необходимости бродить туда-сюда вдоль проглоченных кусков: жизнь полна горечи и без этого неприятного брожения.

2. КУРИНАЯ ПОЭЗИЯ И ДЫМНАЯ ОДУРЬ

Вернёмся к допотопным героям — отчего бы кретинам не быть героями? Не одним же умникам претендовать на этот престижный ранг. К тому же, до потопа героев было хоть пруд пруди, ведь именно глобальные катастрофы резко сокращают их поголовье. Но это и к лучшему: жизнь, переполненная героями и героизмом, становится невыносимой, я бы сказал — несовместимой с жизнью.

Данный случай уникален во всемирной литературе и альпинизме: больше никто и никогда столь долго и безуспешно не карабкался из ямы, не говоря уже о том, что само по себе совмещение альпинизма с эпической литературой — явление нетривиальное. Альпинисты, карабкаясь по кручам, редко пробавляются стихосложением и никогда не выцарапывают клинописные поэмы на прихваченных с собой глиняных табличках. В лучшем случае выцарапывание оставляют на потом, а пустые, неиспользованные глиняные кирпичи за ненадобностью раскидывают с горных вершин, отпугивая конкурентов и снежных человеков.

Бывало, альпинистам в порядке эксперимента предлагалось, взобравшись на вершину или болтаясь на обрыве, начертать что-нибудь бессмертное на мягких кирпичах, включённых в экипировку. Так вот: ничем бессмертным эти горе-литераторы не разродились. Неразборчивый, безобразный почерк их творений наводил на подозрение, что в качестве альпинисток и поэтесс себя пробовали не люди, а косорукие курицы с бескрылым воображением и соответствующими лапами, непригодными для каллиграфии. Самые одарённые куры, как известно, сочиняют посредственные баллады даже о смерти, не говоря о бессмертии, на которое им лучше не замахиваться.

После расследования подтвердились худшие подозрения: альпинисты прихватили на вершины дефективных кур с отмороженными, наполовину парализованными лапами — этих несчастных они заставили слагать и писать стихи. В случае отказа (болезненно скромные куры часто отказываются от литературной карьеры, даже имея очевидный талант к рифмованному кудахтанью) птицам угрожали расправой и сексуальным насилием, используя вместо постели не привычную жердочку, а сугробы и лёд. Куры в целом терпимо относятся к изнасилованиям на жёрдочке, — собственно, они торчат на жёрдочках лишь затем, чтобы кого-нибудь спровоцировать на изнасилование, — но лёд и сугробы лишают их дара речи. Встретив курицу, упорно не желающую с вами говорить, вы можете без труда догадаться об издевательствах, перенесённых ею в заснеженных вершинах. Опасайтесь, как бы вам не пришили чужие прегрешения против несчастной, ведь для кур все люди на один клюв.

На обратном пути альпинисты насмерть заморозили кур во льдах и съели, дабы со спокойной совестью присвоить себе их творения. Как говорится, съеденный поэт — безвредный поэт. Сожранные поэтессы заморозили совесть злодеев. По окончании трапезы невозможно зафиксировать признаки сексуального насилия, так что наиболее тяжкие обвинения с альпинистов пришлось снять — как заправские маньяки, они вовремя закусили своими жертвами. Сексуальных маньяков чертовски трудно изобличить, если они вовремя уплетают вещественные доказательства.

В дальнейшем следователи выяснили, что куры были похищены с заднего двора одного издательства, которое публиковало лирические альманахи; с той поры дела у издательства пошли из рук вон плохо.

Альпинисты не учли, что гора Кайлас не прощает глумления над курами с поэтической душой; да и вообще любые куры, включая совсем бесталанных, могут взбираться на священную гору безбоязненно — духи горы благоволят им. Это редкое место, где не попирается куриное достоинство и птицы чувствуют себя по-человечески. Местные куры толпами шастают на заснеженную вершину, мистическим образом избегая обморожений или пурги.

На снегу птицы чертят иероглифические строки, видимые из космоса. В незатейливых стишках куры глумятся над космонавтами, подчёркивая, что те «летают» в подводных павильонах вокруг плоской Земли, которая целиком обозревается с вершины Кайлас. При этом космические спутники шныряют ниже их лап. При хорошем, в меру ураганном ветре куры снайперски гадят на спутники, покрывая орбитальные группировки слоем помёта, под тяжестью которого аппараты сходят в атмосферу.

Деяния кур представляются выдумкой, но кто-то ведь действительно сыплет помёт на спутники! Грешили на астронавтов, но экспертиза не подтвердила подозрения. Программа NASA по снайперскому калометанию давно свёрнута за недостатком финансирования, а в памперсах астронавтов не обнаружили и намёка на куриный помёт. Вернее сказать, памперсы намекали на какие-мрачные секреты, но эксперты их намёков не разгадали.

Если птицам с вершины Кайлас не под силу загаживать спутники, — кишка тонка и помёт жидковат, — то получается, виновата популяция космических кур, обитающих выше орбитальных группировок.

*****

Куры часто лакомятся произрастающей в долинах коноплёй и маком, после чего стаей нападают на одиноких путников, дрыхнущих в зарослях. Нестройным кудахтаньем куры доходчиво намекают путнику, что он должен раскурить большую трубку с зельем и окуривать птиц дурью, что без помощи человека сделать нелегко; во всём, что касается дури, человек недосягаемо превосходит не только кур, но и себя самого…

Нельзя сказать, что куры не пытались справиться своими лапами, но их подводит суета и неорганизованность. Как правило, впопыхах они вместо трубки раскуривают хохлатую голову или гузку одной из товарок, а это уже не шутки. Источаемый хохолком или гузкой дым причисляется Мировой Организацией Здравоохранения к высшей категории тяжёлых наркотиков одноразового действия: раз нюхнувшее их существо, будь то курица или альпинист, впадает в пожизненное безумие, из которого можно выпасть не иначе, как через окно — с пятого этажа и выше. Впрочем, куры неплохо переносят такие падения. Неизлечимо обкуренному человеку всюду мерещатся заветные куриные гузки — будь то ягодицы собрата или сестры; причём даже в тех нередких случаях, когда те лишены перьев. Больной стремится забить из них косяк или запалить костерок, дымящий наркотой. Он не успокаивается, пока не исполнит задуманное, хотя братья и тем более сёстры относятся к его инициативам резко негативно. В свою очередь инициатор недоумевает и сильно расстраивается, если гузка сестры, запалённая по всем правилам, не источает наркотического дыма, хотя он предельно активно работает носом; всё остальное, что она источает, затейника не интересует.

В точности неизвестно, что мерещится обкуренной курице, но спички и всякого рода седалища от неё держат подальше — это железное правило горцев, из которых многие попахивают не то горелым, не то палёным. Бывает, отлучённая от спичек и тлеющей гузки курица дуреет окончательно, ибо ломки невыносимы. Тогда она в отчаянии раскуривает свой хохолок или гузку, чтобы выкурить себя — по птичьим понятиям это лучше, чем ничего. Путешественники, также страдающие ломкой, внимательно следят за этими актами, после чего задумчиво осматривают свои хохолки и гузки. Таких путешественников большинство, ведь они в горах то и дело падают, что-нибудь ломают и мучаются ломками. А если хохолок или гузка сломаны, то кроме самовыкуривания они больше ни к чему не пригодны. Не ждать ведь, пока до них доберутся и выкурят куры — твари жестокие и циничные, выжигающие хохолки и гузки подчистую.

Туристам, задумавшим вояж в эти края, хочу дать совет: если вы очутились в горах без огня, обыщите первую встречную курицу — почти наверняка под крыльями вы обнаружите зажигалку или спички, без которых эти чертовки в горы не суются. Не исключено, отыщется динамитная шашка с тлеющим фитилём. Поймать птицу, бредущую на заплетающихся лапах, не составит труда, опасайтесь только, чтобы она невзначай не подожгла вам гузно, на что местные куры большие мастерицы. Горцы не жалуют пришельцев с поджаренным гузном: они считают, что таким вещам место на вертеле и тарелке, а не в заснеженных горах.

Вероятно, под захламлёнными крыльями вам попадутся измятые окурки, рваные контрацептивы, кружевные трусики куриного размера и вонючие порошки. Я бы не советовал употреблять находки по назначению уже потому, что их назначение известно лишь курице, а она будет молчать: даже пытками вы не добьётесь от неё ничего, кроме бестолкового кудахтанья и слёз оскорблённой невинности — чертовки вечно носятся со своей невинностью, даже если у них за плечами сотни брошенных, разбитых яиц от неизвестных петухов.

*****

Альпинисты расправились с курами с присущей людям бесчеловечностью, чем прогневили духов и подверглись наказанию.

Несостоявшиеся поэты кудахтали, спустившись в долину, словно им передалась толика проглоченного и частично усвоенного куриного таланта. Трудно сказать, что бы альпинисты вытворяли, усвой они куриный талант полностью. Жители предгорий, заслышав кудахтанье альпинистов, безошибочно признали в них поэтов — избранников великого духа и посланцев горы Кайлас. В знак уважения гостям отвели золочёный насест в священном храмовом курятнике, тогда как простые монахи и послушники коротали вьюжные ночи под открытым небом, на деревянном насесте, а то и вовсе без него. Ночью мирный сон гостей охраняли копьеносцы: они присматривали, чтобы никто из альпинистов не покинул насест, не упал во сне в корыто со священным помётом. В заоблачной обители куда ни грохнись — непременно угодишь во что-нибудь священное, поэтому монахи не слишком огорчаются, свалившись в выгребную яму — даже в ней монахи не теряют своей обычной жизнерадостности. В ритуальном корыте альпинистам предстояло искупаться днём, тогда как ночные купанья считались кощунством. Случайные ночные падения могли вызвать суматоху и нарушить чуткий сон как других обитателей насеста, так и насельников окрестных монастырей, прилепившихся к своим курятникам.

Утром стражники проследили, чтобы гости спросонья не наклюкались, а вволю наклевались зерна. Альпинисты совершили непростительную ошибку, черпая зерно карманными ложками, что оскорбляло богов. Сакральное зерно полагалось клевать, а не лакать, грызть, лизать или подвергать иным оскорблениям. Священное зерно — это вам не продажная девка, с которой можно вытворять что угодно, лишь бы не клевать. Минуло немало времени, повредилось много носов, прежде чем заспанные, плохо поддающиеся дрессуре гости научились клевать дарственные злаки — положительно, у белобрысых пришельцев не было никаких культурных навыков, никаких манер воспитанного человека.

Копьеносцы следили, чтобы гостей не слишком обижали задиристые петухи, насмерть заклевавшие уже не одну партию священных гостей. Пернатым тоже хочется приобщиться к чему-то священному, а купаться в выгребной яме им давно осточертело, тем более, в ней безвылазно теснятся другие купальщики и дохлые петухи, которых всё устраивает. Нежить привольно бултыхается в этой священной заводи, ибо нельзя противиться воле мёртвых.

У разборчивых храмовых петухов, надо сказать, принципиальное отношение к священным гостям: до полусмерти они гуманно клюют лишь тех особей, которые им приглянулись, с которыми задиры планируют совокупляться ближайшей ночью. Заклёванным насмерть гостям петухи такой чести не оказывают, они вообще презирают некрофилию.

Покорители вершин ещё много чего наклевались и нахлебались. Здешние аборигены впоследствии порассказали о странных гостях, когда я исследовал прилегающие ущелья, отыскивая логово чёртовой бабушки. Мне, понимаете ли, было совестно, что я сгоряча отправил Степана в такую глухомань, где легко заплутать и сгинуть. Я хотел отыскать его, вызволить из лап чёртовой бабушки и вернуть к людям.

Тогда мои поиски не увенчались успехом. Всему виной реликтовые гоминиды: своими безразмерными пятками они затоптали все интересующие меня следы и приметы. Попадались лохматые, засаленные, старушенции, внешне как два клонированных мухомора похожие на чёртовых бабушек. Но первое впечатление обманчиво. Старушенции носили за пазухой паспорта доисторического вида — каменные таблички с личными данными, выбитыми затейливой клинописью. По документам престарелые дамы были не чёртовы бабушки, а правнучки ангелов, когда-то штопором павших в межгорную долину. Ангелов подвела не ошибка пилотирования и не техническая неисправность, в принципе невозможная в их хозяйстве. Презирая всякую технику, ангелы послали её к чертям, которые с тех пор и возятся с техникой, как с писаной торбой. Ангелы подверглись атаке извне: их крылья, носовое и хвостовое оперение покрылось тяжёлым слоем дряни, подозрительно похожей на куриный помёт. Таково местное предание, имеющее, надо заметить, различные вариации. Так, старушенции уверяют, что их пращуров атаковали не ублюдочные куры, а натуральные, доподлинные астронавты.

Внешность ангельского потомства в лице бабушек-правнучек с тех пор неузнаваемо изменилась. Скорей всего, виной тому шашни, которые старушенции веками крутили с косматыми гоминидами. Подпорченные грубыми исправлениями паспорта (особенно пострадали фотографии) похожи на фальшивки. Каменными рубилами вообще трудно аккуратно подделать документы — ещё труднее, чем исправить некрасивые черты лица. Паспорта должны убедить наивных йети, будто им выпала честь любить натуральных ангелов, а не замшелых бабок. Высокогорные обезьяны удивительно недоверчивы, словно махровые бюрократы: без соответствующей отметки в документе нипочём не верят в небесное происхождение старушенций, хотя бы те демонстрировали сотни ангельских частей тела. Под видом семейных реликвий эти мумифицированные и залакированные части хранятся в домашних музеях, куда снежных людей водят на экскурсии группами по десять рыл.

Спустя годы мне кажется, что и меня поддельные паспорта обманули; что в действительности они принадлежали неподдельным чёртовым бабушкам.

3. КВАДРАТНЫЕ КОЛЁСА МУДРОСТИ

Альпинисты, стало быть, гораздо меньше любят литературу, нежели допотопные кретины, которые шагу не ступали без того, чтобы не придумать звучный стих и тут же оттиснуть его на сырой глине или на мягком помёте, если глина кончилась; подмечено, что глина рано или поздно кончается, а вот помёт — никогда. По уверениям историков, у древнейших кретинов простенькая записная книжка представляла собой дубовую тачку с колёсами двухметрового диаметра. Сырцовые кирпичи в кузове так же непринуждённо громоздились, как топорщатся исписанные листочки в блокноте. Судьба и повседневная жизнь гениев, рождавших и на ходу писавших мудрые мысли, всегда была тяжела, особенно если те прогуливались по гористой местности.

Археологи подтвердили одну мрачную гипотезу: покуда колесо не изобрели, за неимением круглых форм тачки оснащались примитивными, простыми в изготовлении квадратными колёсами, не таскать же тачку без колёс! В глинистых отложениях Ближнего Востока сохранились окаменевшие колеи, некогда продавленные в иле квадратными колёсами. Непонятно, какой леший занёс упряжных мудрецов в ил, но тащиться в гору им, несомненно, было ещё тяжелее. Илистое болото, по крайней мере, не бывает гористым. Археологи в голос рыдали от жалости, раскапывая колеи и реконструируя быт мудрецов, добровольно впрягшихся не куда-нибудь, а в свои записные книжки. Неудивительно, что афоризмы и крылатые выражения древних авторов несколько тяжеловесны и как бы вымучены — стилистически правильней не распевать их звонким речитативом, а надсадно хрипеть, как перед смертью.

С переполненной тачкой неудобно карабкаться из ямы, (не то что карабкаться вниз; тут любые тачки очень кстати, квадратные колёса не помеха!) именно поэтому скорбные главою кретины так долго не могли выбраться из неё. Надо полагать, на скользкой крутизне они крепко досаждали друг другу локтями, тачками и угловатыми колёсами. Нетрудно догадаться, что даже кретину приятнее угодить под проворное, легконогое круглое колесо, нежели под неповоротливую квадратную хреновину, которая, взгромоздившись на кретина, нипочём не желает с него сползать, воспринимая его своей подставкой.

Сохранилось предание о древнейшем диссиденте, который предлагал отломать угловатые колёса у тачек и тащить их волоком. Соплеменники наказали отступника за пренебрежение к древним канонам: диссидента впрягли в первые, уже отпечатанные в глине четыреста томов «Кретинаямы». Сей многоосный транспорт насчитывал шестнадцать колёс треугольной формы, поскольку квадратные колёса кретины посчитали для диссидента слишком лёгкой нагрузкой.

*****

Ближе к эпилогу девятисотого тома кретины внезапно осознали, что в действительности яма представляет собой гору, отчего все попытки вылезти из неё, разумеется, заканчивались провалом. Не так-то легко вылезти с горы, пусть и не очень высокой, спросите у любого скалолаза. Но будьте готовы к невразумительному ответу: никто из альпинистов и не пытался вылезти с горы. Также никто из них не пробовал вскарабкаться в яму: нынче все предпочитают исхоженные дорожки и простые, стандартные решения. Ничего не поделать, минули времена дерзновенных порывов, когда целые народы пытались вылезти с горы или вскарабкаться в яму. Только такие народы имели моральное право считать себя богоизбранными. Если божество не заставляет вас спускаться в гору или карабкаться в яму, ему, по всей вероятности, нет до вас никакого дела — оно развлекается с другими племенами.

Вдохновлённые эпохальным открытием кретины благополучно спустились с горы, причём языческие демиурги им активно помогали, ускоряя движение с помощью божественных пинков. Молниеносный спуск героического народа занимает объём ста кирпичей, испещрённых убористой клинописью. Финал эпоса трагичен: кретины внезапно понимают, что, вопреки минутным заблуждениям, яма всё-таки является ямой, а не горой, что бы там ни нашёптывали зловредные демоны и либерально настроенные диссиденты.

Мораль повествования не лишёна социального подтекста: на протяжении последних ста томов кретины неуклонно катились на дно социальной ямы. В итоге они оказываются в низшем положении, чем в начале эпоса, хотя уже тогда ютились, казалось бы, на самом дне. Не правда ли, вполне узнаваемо и очень современно? С тех пор по существу ничего не изменилось, с одной лишь оговоркой: в наши дни падение в социальную бездну умещается в один короткий абзац со всеми потрохами и нецензурными выражениями — эту практику успешно освоили не только кретины, но и умники, причём умники достигают дна быстрее, нежели кретины. Наука падать красиво, с борьбой и достоинством на протяжении сотен пухлых томов, давно утеряна.

Кое-кто из несчастных кретинов не вынес потрясения (они много и очень болезненно тряслись на виражах спуска, под напутствующими пинкам) и от расстройства сошёл с ума. Более вероятно, что их постигло сотрясение безмозглости — именно тогда сей недуг впервые затронул приматов. Приятнее описывать сумасшествие на почве радости, но это не наш случай: у допотопных кретинов не было радостной почвы, была только гадостная. Строго говоря, и в наши дни радостной почвы хрен отыщешь; скорее всего, она смыта водами потопа на дно океанских впадин. Там она в сохраняется для будущих счастливых времён и счастливых племён. Обратите внимание: беллетристы непрерывно эксплуатируют затасканную тему сумасшествия от сильного горя, но браться за свежую, оригинальную тему сумасшествия от радости никто не решается. Этот литературный факт, адекватно отражающий реальное положение дел, показывает, как недопустимо много в нашей жизни сильных горестей, и как безобразно мало в ней сильных радостей. И люди, и кретины так часто сходят с ума от горя, что скоро сходить им будет просто не с чего и вся литература, посвящённая безумию и горю от ума, прекратит своё существование.

Кстати, наука давно установила принципиальную и пока что необъяснённую разницу между кретинами нынешними и доисторическими: кретины древнего образца непрерывно страдали, тогда как современные кретины в целом весьма довольны и жизнью, и собой, а нередко и другими. Получается, если нынешний кретин несчастен, то объясняться эта аномалия может двумя обстоятельствами. Либо кретин в действительности есть классический умник и, следовательно, страдает заслуженно и неизбежно; либо он родился с опозданием на много тысячелетий — такой несвоевременный кретин прошляпил родную эпоху страдающих кретинов, а значит тоже страдает заслуженно, как всякий опоздавший.

*****

Сумасшедшие кретины быстро эволюционировали в лемурийцев, а дальнейшая деградация превратила часть из них их в лемуров. Будучи на территории Лемурии, они при всём желании не могли эволюционировать, скажем, в марсиан или атлантов. Им ещё повезло, что судьба не отправила их сходить с ума в акваторию озера Титикака или в пойму реки Жопура, иначе им бы досталось такое самоназвание, какое в академической среде муссировать не принято. Всем, кто сознательно решил предаться сумасшествию, необходимо заранее выбрать удобное место для своих душевных метаморфоз. Чтобы не заполучить обидную кличку, надо избегать ареалов с неблагозвучными названиями. Это непросто: большая часть земной поверхности испещрена гадкими названиями и совершенно не приспособлена для хорошо организованного сумасшествия. Так гласит одна точка зрения.

Вторая, несогласная точка зрения, — ох, уж эти несогласные точки, запятые и многоточия! — утверждает нечто противоположное: вся земная поверхность только для того и подходит, чтобы повсеместно впадать в безумие. Это доказывается всей историей цивилизации. Говорят, адепты второй точки зрения для проверки своих концепций сходили с ума в различных регионах Земли многократно и подолгу, как требует научная методология — теперь они разбираются в этой проблеме.

Новообразованные лемурийцы положили начало легендарной стране Лемурии, которая, вопреки мнению дилетантов, никогда не опускалось на дно, поскольку изначально безвылазно сидела на дне и не рыпалась. Атлантида вот попыталась рыпаться, и даже дилетанты знают, что из этого вышло.

На заре древнейшей истории знаменитый лемурийский драматург Максенций Сластёна, первый придонный литератор мирового масштаба, создал бессмертную пьесу «На дне» посвящённую деградации и агонии тех кретинов-отщепенцев, которые, возомнив себя умниками, отказались сходить с ума и превращаться в лемуров. Будучи махровыми диссидентами, они мечтали тайком проскочить границу и эмигрировать в Атлантиду, чтобы уже там спокойно, в чистоте и удобстве с наслаждением сходить с ума — больше-то эти дегенераты всё равно ничего не умели. По их мнению, ничего нет ужаснее, чем сходить с ума в непролазной донной грязюке, вдали от заокеанского комфорта. На постылой родине смутьяны беспробудно пили, чтобы не видеть гнетущей окружающей действительности, а в далёкой райской Атлантиде они пили ещё более беспробудно, радуясь прекрасной действительности.

4. ЛЮБОВЬ МЕГАЛОДОНА И СУЕТА ВОКРУГ ТРИДАКНЫ

Эпос «Кретинаяма» обнаружили аквалангисты на дне океана близ Коморского архипелага, внутри гигантской раковины тридакны, рядом с хорошо сохранившимися скелетами плиоценовой русалки и акулы мегалодона. Предполагают, что акулы совокуплялись с русалками, когда не могли отхватить ничего более подходящего или, точнее говоря, подплывающего.

Возможно, русалки тоже не спешили подплывать к акулам: набивая себе цену, они изображали напускное равнодушие. Однако ничто, кроме тяжело провисших гениталий, не мешало акулам припустить за русалками, удиравшими медленнее, чем акулы догоняли. Русалки проигрывали в скорости, потому что их дебелые груди провисали в два раза тяжелее нежели то, что провисало у мегалодонов. Речь идёт о преследовавших самцах: уже в плиоцене они достигли такого эволюционного совершенства, что придумали супружескую измену. Жёны-мегалодонки не имели шансов догнать супругов и вправить неверным мозги, поскольку их гигантские тормозные бюсты исключали всякое ускорение. Самцы недолюбливали жён, которые в гневе могли запросто проломить череп грудями. Как правило, проломленный череп оставляет у мужей неприятный осадок… вместо мозгов — в заиленных, мутных водах эта проблема особенно актуальна.

Есть основания думать иначе: акулы и русалки могли испытывать взаимную симпатию и радостно мчаться на рандеву встречными курсами. Это не значит, что они легко находили общий язык, но для занятий любовью не обязательно искать общий язык. Отчего бы каждому не удовлетвориться собственным, отдельным языком и попридержать его, а не делиться с первым встречным, особенно если это акула? Ведь болтовня способствует взаимному узнаванию, а любовь после близкого узнавания быстро испаряется.

Есть другой фактор, не располагавший к разговорам: попробуйте как-нибудь совокупляться под водой. Не обязательно сбивать ласты в поисках акулы или русалки, можно привлечь кого попроще. Это целесообразно, ведь у тех, кто попроще, так редко происходят совокупления, что они готовы отдаться под водой; они рады изобразить хоть русалку, хоть акулу, хоть каракатицу — последнее удаётся им наиболее убедительно и чаще всего — помимо воли. Можно поручиться, что в ходе эксперимента вас быстро покинет охота болтать под водой или искать какие-то невразумительные общие языки. Обнаружить общий язык с каракатицей — сомнительная удача.

*****

По расположению скелетов и деталям их строения определили, что русалка и самец акулы скрещивались до последнего вздоха, а дышали они как взмыленные марафонцы на подводном финише. Мегалодон богатырскими вдохами растянул жабры себе и партнёрше, и сломал костистые половые органы. Вот это страсти! Кто из горячих, заводных мужиков, способен одним вздохом, без применения рук, зубов и ног, сломать свои гениталии, не говоря о чужих, которым плевать на наши вздохи? А ведь наши гениталии не упрочены костями или панцирем, как у мегалодона, даже лёгкой скорлупы нет.

Прерывать секс из-за ничтожной травмы парочка не собиралась: для подлинной любви сломанный член не помеха. Влюблённые переключились на запасные половые органы — бескостные, более пластичные и чувствительные. Вообще, костяные репродуктивные органы часто подводили. Они показали своё конструктивное несовершенство и со временем многие животные их отбросили, как обременительный хлам. Палеонтологи на раскопках скрупулёзно подбирают выброшенные биологические механизмы и прячут в ящички с интимными принадлежностями. Они лелеют надежду порадовать хоть чем-то своих жён и подружек, которым интересно приобщиться к таинствам первобытной любви.

Мегалодон с русалкой продолжали любовную игру и после того, как незаметно для себя обернулась скелетами — игра природы увлекала их меньше, чем игра друг с другом. Возможно, превращение заняло несколько месяцев, что делает честь продолжительности любовного акта. В пикантном положении озорников застала какая-то глобальная катастрофа — из тех, что способствуют быстрому превращению упитанных животных в скелеты. В незапамятные времена такое происходило сплошь и рядом.

Вероятно, эти двое превращались в скелетов гладко, безболезненно и не без удовольствия. Наверное, плотские забавы прервались бы моментально, будь превращение резким и болезненным.

Люди прерывают любовные игры от вещей куда менее радикальных: они ставят на любви крест от сущей чепухи, когда до скелетного состояния ещё далеко, а никакой апокалипсис не грозит. Звери тоже недалеко ушли. В животном мире планеты сложилась какая-то параноидальная неприязнь к скелетам, тотальное отторжение, а это странно, если вспомнить, что скелет образует конструктивную основу большинства организмов. Нежная русалка и мужественный мегалодон были образцовыми любовниками; таких сейчас нет, так сейчас не любят.

Их примером нужно руководствоваться, если первые симптомы превращения в скелет застали вас врасплох. Постарайтесь не раздражаться, не паниковать, сохраняйте игривое настроение; игривость и скелет совсем не антиподы. Быть может, в дальнейшем игривое настроение вам удастся сохранять лучше, нежели раньше, до того, как вы стали скелетом?

*****

Похоже, вместительная морская раковина, в которой покоились тома «Кретинаямы», служила русалке и мегалодону предметом домашней обстановки, чем-то вроде подводного книжного шкафа. Это мудро, ведь сухопутному книжному шкафу грозит немедленное разграбление — таков культурный уровень наземных существ. У рыб отношение к чужим культурным ценностям уважительное, как в музее: они глазеют, но плавниками не трогают. Оральный секс у рыб также не в почёте, губам и зубам они воли не дают, а больше рыбы ничем повредить книги не в состоянии.

Вообще, у воспитанных в пуританских традициях рыб в головах не укладывается, как это можно заниматься оральным сексом с книгами? Да ещё глиняными. Да ещё с незнакомыми, с которыми не заключён брачный договор. Как можно водить шуры-муры с опусами, в которых до отвращения натуралистично смакуются приключения кретинов? Рыбам давно известно: случайное, необдуманное облизывание кретинов без предохранительных средств чревато инфекцией: распущенные губы и невоздержанные языки под рваными презервативами — лучшие переносчики заразного кретинизма. Таким место только на суше.

Иногда в море попадали словоохотливые червяки, не столько сухопутные, сколько распутные. Непристойно кривляясь на крючке, будто наколотые на шест невероятно живучие одноногие стриптизёрши, они хвастались близким знакомством с клубной культурой людей. Червяки рассказывали о сухопутной жизни, акцентируя внимание на самых предосудительных нюансах. Они всерьёз уверяли, будто люди не предохраняют языки презервативами, хотя языки, откровенно говоря, совсем не образцы добродетели и не склонны безвылазно торчать во рту, словно взаперти. Эти басни вызывали у рыб чувства недоверия и гадливости.

В то же время, продолжали червяки, подмигивая и ухмыляясь, люди регулярно надевают презервативы на те места, которыми они в принципе, ни при каких обстоятельствах не могут ни целоваться, ни говорить, ни чихать или кашлять, выдыхая болезнетворные миазмы. Каково, а? Рыбы уводили мальков от червяков с их разлагающей пропагандой. Иные мальки, по недосмотру взрослых набравшись запретной информации, становились наркоманами и до одурения кололись морскими ежами. Там и сям риф усеивали тысячи обломанных игл наркотических ежей, которые спешно отращивали новые природные шприцы. Это вам не одинокий шприц, приводящий в ужас человеческих родителей и полицию! Что бы сталось с родителями, если бы их отпрыски кололись ежами, составленными из десятков переполненных дурью шприцов?

Самое ужасное, незрелые мальки устраивали групповые оргии — явление, прежде немыслимое в рыбном социуме. Окосев от ежовых игл, мальки носились по мелководью, натянув на причинные места подобранные на свалке презервативы — так они подтверждали открытость культуре, гуманизму и закрытость венерическим болезням. От этого зрелища у беременных, психически неустойчивых самок случались преждевременные роды, зараз наводняя риф десятью миллионами плачущих, недоношенных уродцев. Тогда как рыбки повитухи обещали будущим матерям не больше восьми с половиной миллионов крепеньких, здоровых малышей, которым уже предусмотрены места в яслях. Дополнительные полтора миллиона, лишённые пособий и материнского капитала, обрекались на сиротство и деградацию.

Тут нет преувеличения. Путешествуя по рифам, я убедился, что многие рыбы имеют феноменальную память и удивительные способности к мгновенному счёту. Рачительный отец, степенно шевеля жабрами, в две секунды определяет, что к семи миллионам его законных отпрысков примазалось двести тысяч чужеродных бастардов. Отец семейства пинками гонит их из фамильного косяка. Однако хитрец пускает в ход пинки не раньше, чем получит на плавники детские пособия на лишних двести тысяч ртов.

Желая остановить поток сухопутной пропаганды, зрелые рыбы прибегли (или приплыли) к радикальным методам. Они постановили без лишних слов поедать всех пришлых червяков, — зачастую вместе с крючками, — несмотря на их отвратительный вкус. Чего только не сожрёшь ради благополучия и моральной устойчивости молодёжи. Этот обычай распространился повсеместно, от великих океанов до распоследней лужи. Большинство рыб глотает червей, давясь от омерзения. Они забыли происхождение и смысл жуткого обычая, и в глубине души недоумевают, за каким дьяволом нужно жрать эту гадость, попутно вешаясь губами на крючок?

*****

На дне океана книжный шкаф с бесценными кирпичами неплохо сохранился. Оно и понятно: тридакна устроилась в сердцевине благополучного рифа, не затронутого червивой пропагандой. В многодетных, морально устойчивых подводных семьях у подростков начисто отбивают страсть к воровству. Если допустить, что среди нескольких миллионов мальков один исхитрился украсть нечто ценное, то остальным миллионам тащить уже нечего. Таким образом, они понятия не имеют о воровстве — мальки наследуют ангельскую честность автоматически, по безграмотности, как большинство кристально честных душ. Честность, как правило, наследуют нищие голодранцы, которым больше нечего наследовать. А одному вороватому мальку ничего не стоит затесаться в толпу ровесников и прикинуться пай-мальчиком; морального климата в косяке он всё равно не испортит.

Взрослым рыбам, имеющим на шее миллионы отпрысков, попросту некогда отвлекаться на грабёж или чтение, ради которого необходимо обчистить подводную библиотеку в тридакне — сами понимаете, рыбе обчистить надводную библиотеку не в пример труднее. Поэтому рыбы сплошь безграмотны и не отравлены информационными вирусами. В девственной чистоте сохраняются мозги подрастающего поколения, что избавляет родителей от такого тягостного, в высшей степени утомительного занятия, как воспитание ремнём. Выпороть, скажем, десяток чешуйчатых сорванцов и рыбе по плечу, но попробуйте основательно, добиваясь педагогического эффекта, отходить ремнём миллион сорванцов! А десять миллионов?

Кстати сказать, ихтиологи утверждают, что ещё на заре кайнозоя дела у рыб шли неважно: общинные ценности трещали по швам, а институт семьи шёл вразнос. Воспитывая мальков, старшие рыбы истрепали все ремни, дефицит которых в подводном царстве ощутим и поныне. Однако пытливый наблюдатель заметит, что рыбы лишены не только ремней. Всё верно, о чешуйчатые задницы подростков отцы порвали всё, чем только ни воспитывали молодняк: шлёпанцы, подтяжки, мокрые носки (сухие носки в море никогда не приживались, хотя и ценились на вес золота как экзотическая безделушка), штаны, трусы и другие педагогические орудия. Однажды было истреблено всё имущество, пригодное для воспитания, включая мебель. Коль скоро нынешние рыбы не богаты мебелью, значит, их предки секли подростков мебелью — это самое реалистичное предположение. Думается, в какой-то момент старшие плюнули на воспитание и пустили всё на самотёк. С тех пор дела пошли на поправку и надобность в порке отпала сама собой.

Уклад подводной жизни далёк от сухопутных обычаев.

Самые многодетные, чадолюбивые обитатели суши мечтать не смеют хотя бы о ничтожном миллионе детишек. Людей, мечтающих о таком сексуальном разгуле, считают невменяемыми, изолируют и подвергают принудительному лечению, внушая отвращение к сексу и потомству. Такого мечтателя не выпускают на свободу, пока в ближайших планах он не ограничится двумя, тремя тысячами отпрысков, что уже как-то соотносится с реальностью.

*****

Учитывая глинобитный состав книг, неудивительно, что сия библиотека больше всего напоминала склад бракованных кирпичей.

К сожалению, не у всех подводных жителей моральный облик так же безупречен, как у многодетных рыб. Картина не столь благолепна.

Раковина гигантской тридакны напоминает затаившийся в засаде хищный пиратский сундук, чьи искривлённые створки разинуты, словно челюсти налаженного капкана, способного отсечь ногу слону. У библиотечной тридакны бесценные тома располагались, образно говоря, в самой её глотке. Никому не по нраву, когда в глотку лезут слоновьи ноги или воры, за книгами или просто так, хотя слон вряд ли бесцельно запихнёт ноги в книжный шкаф, если он не законченный дебил.

Загребущие руки-ноги мерзавцев бессознательно хочется откусить. А если включить сознание — то разжевать и выплюнуть. Кусательный рефлекс унаследован человеком не от кого-нибудь, а от тридакны, хранившей сокровища. Этот агрессивный жест в значительной мере лишён смысла, потому что мало кто из людей хранит в глотке библиотеку или другие материальные ценности — такое в обычае только у избранных мастеров из криминального мира.

Аквалангисты обнаружили внутри раковины множество откушенных лап, щупальцев, мясистых плавников и когтистых рук — так незадачливые воры поплатились за любовь к чтению. Очень вероятно, что и аквалангисты могли угодить под горячую створку, но их невольно спасли грабители предыдущих эпох: их сваленные в кучу вороватые конечности так загромоздили полость раковины, что створки не могли сомкнуться, они только бессильно вздрагивали.

Кое-кто из нагрянувших археологов не постеснялся украсть глинобитные книги. Они пригодились в строительстве сараев на приусадебных участках. Нечасто сталкиваешься с мастерами, возводящими домик из доисторических записных книжек. Но их можно понять, ведь из современных записных книжек не построить даже хатку для кошки. Я знавал одну кошку, которую глуповатый и жестокосердный хозяин поселил в жилье из старых блокнотов, переполненных клопами. Сражённая горем кошка мерзко орала сутки напролёт, чем раздражала хозяина и клопов, тоже считавших себя хозяевами. Человек терпел, но клопы менее смирные. Хронически недосыпающий клоп — жуткое, озлобленное создание с воспалёнными от ночного пьянства глазами и небритой рожей; брюхо, спина и задница у него тоже небриты, воспалены и не отличаются от всклокоченной бандитской рожи. В итоге клопы продали кошку таксидермисту, а вход в блокнотный домишко забаррикадировали склеенными страницами. На попытку человека вломиться в блокнотный домишко клопы пригрозили покончить с собой самосожжением, а затем донести в экологическую прокуратуру.

Не удивительно, что глиняные блоки воруют намного чаще, чем бумажные записные книжки. Где-где, а в глинобитных табличках клопам забаррикадироваться куда как сложнее, чем в кипах бумаги.

*****

Судя по всему, мегалодон и русалка в равной степени любили чтение и хорошую кухню. Их страсть к лемурам и лемурийцам отличалась плотоядной спецификой: несколько истрёпанных, зачитанных кирпичей библиотеки посвящены рецептам приготовления лемуров и лемурийцев. По некоторым приметам, вроде застрявших в желудке костей, можно заключить, что мегалодон предпочитал лемурийцев — за ними достаточно нырнуть ко дну, — тогда как русалка любила лемуров, за которыми изволь тащиться на лесистый берег. Партнёр за это называл её потаскухой, о чём остались корявые примечания.

Вероятно, контрастные предпочтения приводили к скандалам: ревнивому мегалодону не оставалось ничего другого, кроме как зубами рвать соперников на куски, даже если его тошнило от передозировки и куски лемуров не лезли в пасть. Надо упомянуть о предположении, что самец акулы скончался не от глобального катаклизма, (действительно, на всех дохлых акул катаклизмов не напасёшься) а от элементарного обжорства; проглоченные кусковые лемуры у него колом встали в глотке; лемуры умели мстить на свой лад.

5. О ЖЕРТВАХ ТЛЕТВОРНЫХ АНАЛИЗОВ

Скелеты неразлучных любовников досконально исследовались в лаборатории академика Ведуна Чудилкина, где у них взяли пробы анализов. С непривычки анализы шокировали учёных. К подобным штукам привыкнуть невозможно, не спасают и противогазы. Шокированные бойцы науки не скоро отдышались, многие заполучили хронический недуг — аллергическую непереносимость анализов доисторических акул и русалок, как плейстоценовых, так и плиоценовых. И поныне эти мученики познания даже по своей квартире передвигаются крайне осторожно, опасливо принюхиваясь — вдруг невзначай где-то завалялись доисторические кучки? Им повсеместно чудятся акулы и русалки: в аквариумах, банках с вареньем, раковинах и ваннах. Единственное исключение — относительно экологически чистые бутылки со спиртным. И то с оговоркой: необитаемые поначалу бутылки к финалу распития могут наполняться такой пакостью, что ёмкости приходится безжалостно крушить.

Больные уверены, что назло им домочадцы валят по углам не абы что, а только допотопные анализы морских гадов. Нездоровых учёных ужасает перспектива зайти в ванную комнату или отхожее место, ведь это настоящие рассадники вредоносных анализов. На замечания близких о малой вероятности столкнуться с доисторическим дерьмом они резонно фыркают и не менее резонно говорят о лени современных дворников, которым нет дела до мощных геологических напластований самого неприличного происхождения. И это на улице, где дворники хотя бы имитируют трудовую деятельность, тогда как лично к нему в квартиру ни один дворник отродясь не хаживал и не прибирал.

На счастье мучеников науки, аллергены такого рода попадаются нечасто, ими не усеян субстрат под каждой подворотней. Обычный субстрат, разумеется, тоже переполнен интереснейшими анализами и пробами, но современные учёные к ним привычны и равнодушны.

В манерах учёных, рискнувших анализировать то, что анализировать не рекомендуется, появилась какая-то неизъяснимая привлекательность — та самая, что привлекает внимание правоохранительных органов. Полицейские народ любознательный, неравнодушный к ярким, колоритным личностям. Они выспрашивают у мучеников науки, в чём секрет их яркого, оригинального колорита:

— Слышь-ка, гражданин мученик, откуда колорит набрали? Небось, секретными анализами балуемся? Своих анализов мало уже, подавай нелегальные.

Аналитик с видом заговорщика склоняется к полицейскому и жарко, доверительно шепчет, явно изголодавшись по собеседнику. Кажется, сейчас он не справится с голодом и вцепится слушателю зубами в шею. Уж не думает ли он, что с полицейским справиться легче, нежели с голодом?

— Ну, как же! — брызжет слюной мученик науки. Блюститель закона подозревает, что аналитик специально шепелявит, дабы на законных основаниях брызгать слюной. — Архипелаг-то знаете какой? То-то и оно: Коморский! Вот именно, даже не Сейшелы! Кабы Сейшелы, так и чёрт с ними, я бы не парился. А на дне хищный шкаф…

— Прям-таки хищный? Пиратский, что ли?

— Бери выше — книжный! Книжонки глиняные и каменные, а порнография натуральная: плейстоценовая, с молодняком, крючками, червями. Как вспомню, аж коробит. А как такое забудешь? Ходишь и коробишься, точно дурак.

— То-то я вижу, колорит ваш покороблен, смотрится отвратно — вы бы его прикрыли, что ли, да и ширинку застегнуть нелишне; и если она у вас сзади, всё равно нелишне, пусть будет несколько застёгнутых… Дело серьёзное. Ничего не путаете? Быть может, порнография ваша — плиоценовая? Малькам восемнадцать есть уже? Черви тоже несовершеннолетние и без одежды, без ширинок? А крючки где торчат? Неужто из гениталий?

— Что вы, какой плиоцен! Плейстоценовый садизм в чистом виде. Крючки засажены прямо насквозь, навылет, заживо, десяток червей зараз на ржавый крюк! А у них ещё секс на уме, так сказать, напоследок. Полоумные! А в шкафу целые штабеля откушенных рук — не хотите такую избу-читальню? В плиоцене руками не разбрасывались — только головами! Причём исключительно дурными. На наше счастье.

— Вы, гражданин, соотносите счастье с раскидыванием голов?

— Помилуйте, товарищ начальник, как же иначе? — восклицает покоробленный анализатор. — Не раскидай кто-то в плиоцене дурные головы, так для умных голов места бы вовек не нашлось. Дурные головы хуже сорняков — забивают всё, если их не раскидывать. На людях растут только так, пачками, букетами, что твой бамбук на восьмое марта! На всякую шею зарятся — шиш прогонишь. Нормальной голове пристроиться негде — всё занято, хоть на заду корни пускай…

— За такой экстремизм сесть можете, — лицо под фуражкой леденеет, точно вместо фуражки оно увенчано сверхмощной морозильной камерой.

— Что вы, товарищ гражданин, — каким-то мучительным смехом заливается мученик. — С корнями на заду фиг посидишь! Ведь что ни корень, то нерв оголённый, а то и пучок. У меня вон корешок один, и нервишки в порядке, а как прищемишь его задом на стуле, да ещё с разбегу… Да, тут никакой экстремизм не покажется чрезмерным.

Анализатор подкупил служителя закона не только милой непосредственностью, но и уникальными воззрениями на жизнь. Не говоря уже об эрудиции. Рассказчик невольно попал в точку, разбередив в полицейском детскую любознательность.

–…Вот и я говорю, — продолжал шепелявить мученик. Кто раз поддался соблазну и зашепелявил, тот будет продолжать и вряд ли закончит шепелявить по доброй воле и своими силами. — Русалочья, мать её городовая, библиотечка подводной поэзии, обратите внимание — лемурийской, а не лемурной. Пиратами там и не пахнет, а вот русалками разит просто невмоготу! Чуете, прямо сейчас вот и разит, похлеще камбалы тухлой! Где она, стерва, прячется? Вы случайно не с камбалой в кармане? Ну, может, забыли… И мегалодоном в придачу воняет, а меня от одной русалки выворачивает, мне только акулы не хватает. Вас от русалок часто мутит? Я по глазам вижу, что часто. Я в таких глазах дока: сразу вижу, кто от русалок натерпелся…

Работники правопорядка день за днём, год за годом вынуждены слушать похабщину, а вот о Коморском архипелага и лемурийской поэзии им никто не рассказывал, что вызвало неутолимый информационный голод, доводящий иного чувствительного полицейского до слёз. Если вам попадётся на улице заплаканный, погружённый в меланхолию полицейский, вы можете уверенно предположить, что для него прошёл очередной проклятый день, когда ни одна тварь ни словом не обмолвилась о тридакнах, Лемурии и великом эпосе «Кретинаяма». Да, иные твари бубнят об отгрызенных руках, но без связи с подводными книжными шкафами.

И вот — свершилось. Мученик науки, стало быть, не зря мучился, если может порадовать страждущую душу. Обрадованный полицейский задаёт дополнительные вопросы. Он узнаёт поразительные вещи и с готовностью поражается, тогда как раньше поражал других и не только словесно. Он трепещет всем телом, в унисон с которым трепещут дубинка и наручники, словно им тоже интересно до дрожи. Трепещет и пистолет, упёртый шаткой рукой в наморщенный лоб мученика: любознательный полицейский не может допустить, чтобы желанные речи прервались, а потому использует все известные ему средства, чтобы разговорить собеседника. Он знает по личному опыту, что дуло, упёртое в покрытый испариной лоб, как ничто стимулирует чакру, ответственную за словесный поток. Эта чакра по совместительству активирует бессловесный понос, но так уж прихотливо устроена человеческая духовность.

Крупная дрожь, бьющая руку с пистолетом, почти наверняка гарантирует безопасность говорящему. Ствол в такой руке лишь формально смотрит в точку над переносицей, в действительности каждый случайный выстрел посылает пули в другие точки, расположенные, к радости полицейского и мученика, далеко от переносицы, которая не так просторна, чтобы вместить множество точек. А вот случайный выстрел, произведённый из твёрдо нацеленного ствола, — а ни один ствол не избавлен от случайного выстрела, — напротив, с большой вероятностью поразит запотевший лоб. И кому это нужно? Недоразумение не обрадует никого, кроме пули и недругов, которых полно у всякого любознательного полицейского.

Служитель закона узнаёт о томных русалках, любвеобильных мегалодонах, об испорченных половых органах с переломанной костью. О половых органах с разными дефектами полицейский слышит до отвращения часто, ими все уши прожужжали, но никто прежде не жужжал о костяных членах, о створчатых женских органах, раскрывающихся, как перламутровая раковина с жемчужинами.

Рассказ человека, отравленного допотопными анализами, производит на блюстителей порядка неизгладимое впечатление. Обычно им втирают былички те, кто нанюхался какой-то бытовой дряни. А что занимательного можно поведать под влиянием бытовой дряни? Её нюхают те, кто желает вытравить из своей головы всё романтичное и занимательное, чтобы бытовая дрянь царила вокруг и внутри головы. Нормальному человеку, в том числе и полицейскому, непонятно: зачем нюхать дрянь, если после этого ты ничего не познал о забитых щупальцами хищных книжных тридакнах? В этом отношении мученики науки стали для полицейских приятным исключением. Отрадно, что мученики хоть кого-то радуют, чаще они наводят такое уныние, что пропадает охота делать из них мучеников.

Когда в роли нюхательной дряни, от которой срывает крыши, выступают тридакны, исписанные романами кирпичи, доисторические кретины и первые на земле умники, то у полицейских внимание и пытливость усиливается многократно — им так и хочется прибегнуть к пытке. Раньше им голову не приходило, что этакими штуками можно так основательно нанюхаться. Больше в ходу простецкие кирпичи, не обладающие психотропными свойствами: нюхай, не нюхай — проку никакого. Не то, чтобы ими совсем нельзя снести крышу, но это другая тема.

Полицейские с удивлением узнали, что у кретинов и умников есть нечто, пригодное для обнюхивания и востребованное теми любителями дури, которых даже водкой не пронять. Тут много странностей. Профессиональные обязанности нередко вынуждали полицейских дотошно обнюхивать и кретинов, и умников, и других субчиков, мало подходящих для обнюхивания, (это верно: они мало подходили, но зато много убегали) однако это никогда не приводило к просветлению, которое демонстрировали задержанные мученики науки — они, судя по их же рассказам, нанюхались невероятно психоактивных кретинов.

Правду сказать, далеко не все полицейские настолько любознательны, чтобы восторгаться плиоценовой белибердой, русалками, кретинами и уж тем более — их анализами; их вообще трудно восхитить сколь угодно экзотичными анализами; они даже своими восхищаются очень умеренно и не на людях. Неадекватных мучеников науки последнее время развелось великое множество, а оно быстро утомляет. Когда патрульный, желая порадовать начальство, тащит в отделение просветлённого мученика, то умиляются не все.

— Матерь божья, — сокрушается начальник, с жалостью взирая на учёного, молодого, но уже бывшего. — Сколько раз и в каких местах нужно нюхать кретинов, чтобы дойти до такого? Неужто в городе столько проклятых кретинов, чтобы так опустить умника?

Следователь по долгу службы неплохо знаком с окрестными кретинами и сильно сомневается, что эти ребята безропотно позволят себя нюхать каким-то недобитым мученикам, да ещё в психоактивных местах. О психоактивных русалках и лемурах начальник не осведомлён и, честно говоря, знать о них не желает — ему их, слава богу, не нюхать.

Как видите, изучение плиоценовых артефактов сопряжено с величайшими трудностями.

6. РЕКОМЕНДАЦИИ БУДУЩИМ СКЕЛЕТАМ

Анализы влюблённых скелетов отличались свежестью и невероятно интенсивным запахом. По сравнению с ними анализы большинства наших современников кажутся какой-то пресной безвкусицей; нашим современникам, даже очень-очень влюблённым, в этом направлении ещё работать и работать. Такое впечатление, что скелеты-эротоманы предавались сексуальным утехам едва ли не вчера, в крайнем случае позавчера — так свеж аромат. Если так, возникают неувязки с общепринятыми хронологией и палеонтологией.

Согласно новейшим исследованиям новейших альтернативных учёных, последние экземпляры любвеобильных скелетов вымерли около 5 миллионов лет назад. Другие учёные, не менее новейшие, но ещё более альтернативные, всерьёз уверяют, что последние экземпляры сексуальных костяков никогда не обитали на Земле. Якобы наша планета сочла правильным ограничиться предпоследними и, возможно, первыми экземплярами. Для завершения картины следует упомянуть третью группу новейших альтернативщиков: они считают любвеобильные скелеты не полумифическим допотопным анахронизмом, а вполне здравствующими, современными животными. Обитают же они преимущественно в могилах и склепах старинных замков.

В указанных помещениях с любовью на первый взгляд негусто, зато полно оригинальных скелетов. Однако самые оригинальные скелеты так осторожны, что никогда не попадаются на глаза — возможно, это и есть реликты плиоценовой фауны. За группами сваленных вповалку скелетов не следят и никому неизвестно, что эти лежачие проходимцы вытворяют друг с другом. Лежание вповалку располагает к свальной потехе.

Ещё больше располагает к потехе скучное лежание в одиночку, к чему приговорено большинство скелетов: отправляя почти готовый скелет в землю, никто ведь не озаботится проблемой замогильного одиночества, так что подземному жителю приходится развлекаться самостоятельно. По заверениям кладбищенских сторожей, скелеты любят каждую свою косточку по отдельности в порядке живой очереди, благо их легко вынимать из общей конструкции и, насытившись любовью, водворять на место. Учитывая неимоверное множжество костей в человеке, каждый скелет надо признать эротоманом — обладателем обширнейшего гарема в лице себя самого. Скелеты не любят ублажать свои кости при свидетелях, опасаясь грабежа: они уверены, что их при случае по кускам растащат на сувениры и сексуальные фетиши. Исключение делается для собратьев по загробной жизни. Друг с другом скелеты обмениваются наиболее горячими, задорными косточками. Правда, скелеты старой закалки обзывают такую практику откровенным свинством свингеров. Наверное, такова месть дряхлых ворчунов, у которых никто и не подумает выпрашивать ни единую косточку.

Напрашивается аналогия с людьми. Бывает, озорной человек вытворяет разные затейливые штуки сам с собой, оставшись один — ведь нехорошо, если уединение пропадёт вхолостую. (С непривычки люди переносят его хуже, нежели скелеты.) Бывает, из корыстных побуждений человек озорничает под наблюдением или на камеру, но в этом случае его творческое самовыражение убого и не заразительно. Да и как тут заразишься? Разве что переносить заразу с одной части своего возлюбленного тела на другую. Но это лишняя суета, потому что в пределах отдельно взятого тела любая зараза и так благополучно переползёт куда хочет, не нуждаясь в транспортных услугах.

*****

Открытие годных к плотской любви (или костной любви) скелетов всколыхнуло многомиллиардную армию пенсионеров, которые с определённого возраста всё острее чувствуют в скелетах каких-то дальних родственников, которые с каждым годом приближаются, становятся роднее.

Всколыхнулись старики и старушки, способные колыхаться всем телом или хотя бы его наименее повреждёнными частями, которые не отваливаются от первого или второго резкого движения. Активные пенсионеры ежедневно чем-нибудь колыхают в рамках спортивной тренировки, для поддержания колыхательной формы. Некоторые рискуют кое-чем размахивать даже три-четыре раза в сутки, не страшась увечий. Иные тренируются не в одиночку, что весьма похвально, ведь если чем-то хорошо, обворожительно колыхать, то можно услышать похвалу в свой адрес и в адрес частей тела, которые так браво, молодцевато колышутся. Правда, иногда части тела неудержимо раскачиваются сами собой, помимо воли владельца, вконец измотанного их самовольством. Не всякое спонтанно возникшее колыхание пожилой человек может остановить своими силами — оно может продолжаться несколько дней и ночей, действуя на нервы пенсионеру и окружающим.

Махая подходящими или мало подходящими фрагментами тела в одиночестве, нельзя получить отзывы посторонних. За исключением тех случаев, когда перед глазами возникает говорящая, интерактивная галлюцинация. В зрелом возрасте домахаться до галлюцинаций совсем несложно: видения реагируют на физическую активность и начинают протестовать намного раньше организма, обременённого туго соображающей головой.

Однако похвалы от бредовых видений не дождёшься: галлюцинации обычно специализируются на грязных ругательствах и рукоприкладстве. Те многоопытные старцы, коим доводилось размахивать всем телом или избранными довесками перед галлюцинациями, (когда нет партнёрши, будешь как миленький колыхаться перед кем попало) знают, насколько унизительно и опасно для здоровья выпрашивать похвалу у галлюцинации. Да, не только опасно, но и унизительно получить взбучку от собственной галлюцинации. Получить трёпку от чужой галлюцинации тоже обидно, и ведь такое случается сплошь и рядом — обидеть немощного всякий может.

И вот благодаря чудесному открытию пожилые люди с приятным удивлением поняли, что рано отчаиваться, что через считанные годы — или уже завтра? — они смогут приобщиться к доселе неведомой, быть может, истинной любви, которая доступна лишь скелетам. Ведь то, что сейчас именуется любовью есть не более чем непристойная пародия, которую только идиоты держат за истинную любовь! Поскольку идиотов предостаточно, то благодаря их пропаганде любовью ошибочно считают что-то другое, более родственное боям без правил.

Если вы решили стать скелетом, то старайтесь придерживаться известных правил. Впрочем, если идея скелета вам глубоко омерзительна и вы в гробу видели всякие правила, то вы всё равно однажды станете скелетом. Хотя бы на время, пока не деградируете во что-то гораздо худшее. Тем не менее, важно не пускать процесс оскелечивания на самотёк, чем грешили прежние поколения людей. Нельзя, к примеру, оставлять на посмертный период обучение любви — это непоправимая ошибка. Ведь не искушённый в эротике, неподготовленный скелет равнодушен к зову любви; его даже нагая русалка не воодушевит на любовные подвиги, хотя бы она орала до хрипоты. Говорят, многие обделённые любовью русалки, и не только русалки, зовут и орут до хрипоты, и всё напрасно. Они могут, разумеется, докричаться до какого-нибудь кобеля, но только не до современного недоразвитого скелета.

Ввиду глухоты и холодности скелетов нынешние русалки редко домогаются их; сейчас редко услышишь по настоящему страстный, хриплый любовный призыв. Сейчас принято хрипеть и орать не призывая, а угрожая и отпугивая — эта традиция возникла в недрах семейной жизни и быстро вошла в моду среди одиноких русалок и блудливых кобелей, ибо угрожать и отпугивать, как выяснилось, нужно не только в семейной жизни. Оттого-то в подвалах готических замков большинство скелетов, испуганных криками, коротают века в одиночестве, не тяготея к русалкам.

*****

Крайне важно превращаться в скелет осознанно, в добром здравии, с хорошим, жизнеутверждающим настроением, не дожидаясь распада организма под бременем лет и дурного настроения. Современный человек обычно с тупым упрямством делает вид, будто никогда, ни при каких обстоятельствах не станет скелетом, а с таким настроением метаморфоза происходит по наихудшему сценарию. Скелет в итоге получается крайне уродливым.

Желательно превращаться под контролем опытных докторов, на практике обративших в скелеты уйму народа; умеющих исправить какое-нибудь досадное отклонение, вроде замедленного старения — медики ненавидят торможение на пути к скелету и прекрасно ускоряют его до небывалого темпа.

Строго говоря, выбор у человека невелик, потому что опытные или неопытные доктора в любом случае рано или поздно займутся им. Теми, кто имеет нахальство быть в добром здравии, доктора занимаются с особым рвением, считая таких пациентов какой-то противоестественной аномалией — чем-то вроде заразы, которую нужно безжалостно вытравить, чтобы добропорядочных клиентов не смущал дурной пример.

7. ЕЖИРУКА В ПОИСКАХ ЗЕЛЁНЫХ КЕНГУРУ

Похоже, судьба одарила человечество палеонтологической сенсацией не бесцельно, а для перевоспитания — чтобы люди уразумели всю чудовищную противоестественность того метода старения, который сейчас общепринят и по дурацкому недоразумению считается единственно правильным. В глубокой древности, надо полагать, скелеты вели полноценную сексуальную жизнь, преподавали молодёжи азы эротики в теории и на практике.

В некоторых изолированных общинах, унаследовавших старые традиции, юные девы рады вступить в брак со скелетом, потому что это не приводит к нежелательной беременности, не способствует перенаселению, не ведёт к демографической катастрофе. А не привередливые старые девы выходят за половинчатых скелетов, чьи гладкие кости временно подпорчены ещё не отслоившейся плотью, чьё сексуальное баловство ещё чревато демографической катастрофой.

Быт и нравы этого племени заслуживают внимания. И не только из-за своеобразия их уклада, но и по причинам, о которых я скажу позже. Географическое местоположение народности должно остаться в тайне, поэтому я представлю его под тем самоназванием, которое во внешнем мире почти неизвестно. При общении с доверенными друзьями эти люди называют себя ежирука.

В этой общине человеку запрещена сексуальную жизнь, пока он ещё не скелет: до поры незачем растрачивать жизненные соки. За соблюдением закона следит безжалостная полиция старейшин; они крепко держат общину в ежовых рукавицах. Говорят, старые жрецы не снимают рукавиц ни перед сном, ни в бане, которую устраивают в шалаше или кротовой яме. Да и к чему лишние полоскания? Если рукавицы не снимать, то ладошки под ними не пачкаются. В народности ежовая рукавица почитается тотемным животным, олицетворяющим чистоту. Именно поэтому дряхлый полускелет, прихорашиваясь перед рандеву с молодкой, напяливает на фаллос ежовую рукавицу — так подчёркивается девственная чистота его помыслов. Обычай не запрещает влезать в рукавицу с ногами и щеголять в ней, как в трусах. Но здесь критически важно не запутаться и не одеть рукавицу колючками внутрь. От неправильного ношения маразм наступает раньше, что более чем странно, ведь рукавицу крайне редко натягивают на голову до плеч. А иглами внутрь — и того реже: только по большим праздникам и совсем ненадолго, не больше пары недель; зато в это время человек неподражаемо распевает абстрактные божественные гимны, не прерываясь ни на миг.

Конец ознакомительного фрагмента.