Ведьмы. Салем, 1692

Стейси Шифф, 2015

Эта история началась в штате Массачусетс необычно суровой зимой 1692 года, когда дочь местного священника вдруг стала кричать и биться в конвульсиях. Спустя год, когда все закончилось, 19 мужчин и женщин оказались мертвы. Спокойная пуританская колония превратилась в сцену, на которой разыгрывались по-настоящему ужасающие события. Охота на ведьм в Салеме – это последний отголосок Средневековья в наступившей новой эпохе, уникальное историческое событие, которое легло в основу многих фильмов и художественных романов, и, без сомнения, самый знаменитый ведьмовской процесс в мире. В нем были замешаны и простые жители, и известные политики Новой Англии: беда не обошла стороной никого – даже священник не избежал виселицы. Все ополчились друг на друга: соседи обвиняли соседей, родителей, детей друг друга. Что же это было – пережиток средневековых гонений, объявший весь город массовый психоз? Стейси Шифф, выдающийся историк и блестящий рассказчик, лауреат Пулитцеровской премии, приоткрывает завесу тайн, на протяжении нескольких столетий окутывавших Салем. Впервые обстановка, сложившаяся в штате Массачусетс в конце XVII века, исследуется настолько глубоко и подробно, а преследование ведьм воссоздается настолько полно и психологически точно. В талантливом изложении Шифф салемские события предстают перед читателем настоящим детективным расследованием, одинаково важным для науки и увлекательным для широкого круга читателей.

3. Творение чудес

Я человек опытный и знаю, что женское непосредственное чутье может быть иногда ценнее всяких логических выводов [1].

Артур Конан Дойл^[15]

Несколько дней после эксперимента Мэри Сибли с «ведьминым пирожком» округ Эссекс заливало чудовищными дождями [2]. Реки раздулись от тающего снега и вышли из берегов, затапливая дома, слизывая с земли скот, мельницы и мосты, размывая только-только возделанные поля. Деревня превратилась в грязное бурлящее болото. Пообщавшись со своим пастором, Томас Патнэм не убоялся непогоды и выехал с тремя друзьями в город Салем 29 февраля. Девочки теперь знали имена своих мучителей. В понедельник фермеры средних лет в заляпанных грязью плащах предстали перед двумя городскими судьями, дабы выдвинуть официальные обвинения в колдовстве. Через несколько часов деревенский констебль уже стучал своей черной тростью с медным набалдашником в дверь дома, стоявшего в полутора километрах к юго-западу от пастората. У него имелся ордер на арест Сары Гуд. Ей предписывалось явиться к властям на следующее утро и ответить за двухмесячные издевательства над двумя девочками в доме Пэрриса, дочерью Томаса Патнэма и племянницей доктора Григса. В Массачусетсе XVII века грех шел рука об руку с преступлением: перечень самых страшных злодеяний, караемых смертной казнью, составлялся непосредственно по Библии [3].

Нищенка и фактически бродяжка, Сара Гуд была вроде местной страшилки [4]. Можно было подумать, что она забрела в деревню прямо со страниц сказок братьев Гримм, но те еще не родились. Сара притащила с собой историю безжалостного социального падения. Когда ей было восемнадцать, отец-француз, зажиточный владелец гостиницы, покончил с собой. Все его внушительное состояние перешло к ее отчиму. Когда ей было чуть за двадцать, внезапно умер ее муж, оставив жене свои долги. Последовали судебные иски, лишившие Сару всего. К вящему недовольству благочинных, трудолюбивых соседей, Гуд и ее семья подолгу жили подаяниями, обретаясь по сараям и полям. Женщина даже не всегда делила кров с новым мужем Уильямом. Недавно же появилась в пасторате вместе с пятилетней дочерью. Пэррис чем-то угостил девочку, и Гуд удалилась очень недовольная, что-то бормоча себе под нос. Эта встреча с растрепанной неприветливой соседкой всерьез растревожила обитателей дома. Помощь бедным была хронической проблемой Массачусетса, где ресурсов не хватало, а праздность представлялась большинству жителей загадкой. Бедняков предпочитали отселять подальше от города. Оба Салема тогда как раз столкнулись с этой ситуацией: война короля Филипа оставила огромное количество вдов и сирот. Если мы сами будем заботиться о своих неимущих, снова пытались выторговать себе независимость салемские фермеры, может быть, город освободит нас от выплат в фонд ремонта и содержания дорог?

Таким образом, Сара Гуд уже какое-то время была раздражающим фактором для салемских семейств. Три года назад ее семья осталась без жилья, и одна добродетельная пара приютила их у себя. Гуд оказалась настолько «беспокойным жильцом, враждебным и злонамеренным» [5], что через полгода хозяева выставили ее: они больше не могли выносить эту женщину ни минуты. Гуд отплатила им за доброту оскорблениями и угрозами. Той же зимой их скотина стала без видимой причины болеть и умирать. Когда Гуд об этом узнала, то заявила, что ей плевать, даже если они лишатся всего поголовья. Когда очередной фермер отказался пустить ее в свой дом, опасаясь, что у нее оспа, — без сомнений, было в этой женщине что-то нечистое, — она начала орать и изрыгать проклятия. Если они не одумаются, мол, уж она придумает, как их отблагодарить! Естественно, на следующее утро корова у той семьи умерла «неожиданным, ужасным и крайне необычным образом». Брат констебля Херрика лично прогнал ворчащую Гуд, искавшую у него приюта. Так как она продолжала слоняться по его владениям, он велел сыну следить, чтобы она не проникла в сарай. У нее была привычка курить трубку (множество женщин в Массачусетсе открыли для себя радость табакокурения), что могло привести к пожару. Гуд поклялась, что Херрики тоже заплатят за недостаток гостеприимства. Возможно, она лишь туманно намекала: у нас есть ее слова — но услышанные другими, а не сказанные ею самой. В любом случае общение с ней никому не доставляло ни малейшего удовольствия. Более того, вскоре пропало несколько ценных коров Херриков. В общем, у всех трех семейств очень скоро появится повод вспомнить об этих зловещих эпизодах.

В десять часов утра 1 марта констебль доставил Сару Гуд на допрос в таверну Ингерсола. Если у деревни было сердце, то билось оно в таверне Ингерсола. Это заведение, расположенное в двух шагах от молельни, чуть южнее пасторского дома, на подъеме дороги на Андовер, собирало у себя паству Пэрриса, которая подкреплялась там в перерывах между воскресными проповедями. В то утро остро ощущалось отсутствие некоторых персонажей. Марта Кори, соседка Сары, решила не приходить и пыталась удержать мужа — даже расседлала его лошадь. Тщетно: Джайлс Кори не пропустил ни минуты длившихся целую неделю разбирательств. Когда приехали судьи из города, было очевидно, что таверна Ингерсола не может вместить всех желающих. Слушание перенесли в аскетичный, щетинившийся стропилами молельный дом, и в лучшие-то свои деньки бывший мрачным местом, а теперь, после нескольких лет запустения, и вовсе превратившийся в темницу. Салемские фермеры долго откладывали ремонт, лишь заколачивая досками разбитые окна. Помещение в итоге стало таким темным, что впору было признать его непригодным для какого-либо использования. Тем не менее в воздухе ощущалось что-то пьяняще праздничное. В колонии не было театра — он считался «постыдным излишеством» [6]. Хотя уже были написаны все пьесы Шекспира, ни одна из них пока не дошла до Северной Америки, куда первый орган доберется только через девятнадцать лет. В лихорадочном возбуждении этого памятного вторника растворились все правила, все иерархические законы — как в грядущие недели внезапно будут сняты все запреты, обязательства и указы о введении комендантского часа. Фермеры отлично знали свои места на темных деревянных скамьях — при обсуждении спорных вопросов процесс рассаживания был весьма болезненным и велся по унизительному алгоритму сообразно возрасту, уровню доходов и количеству земли в собственности [7]. Тем утром, однако, на своих местах никто не сидел.

Председатели процесса — мировые судьи Джонатан Корвин и Джон Хэторн — расположились за столом перед кафедрой [8]. Эти многоуважаемые господа почитались в числе первых лиц Салема. Темноволосый Хэторн, успешный торговец землей и сообразительный капитан ополчения, жил в прекрасном особняке. Будучи таким же опытным и жестким дознавателем, как его отец, Хэторн участвовал в судебных слушаниях с 1684 года. И хотя он был отцом шестерых детей, девочек-подростков среди них не было. Корвин владел лесопилками, некоторыми из них — совместно с Хэторном. Единственный сын одного из богатейших салемских торговцев, он унаследовал одно состояние и женился на обладательнице другого. Двое судей состояли в свойстве, близко дружили, жили в квартале друг от друга, обоим было слегка за пятьдесят. Вместе они заседали в городском совете Салема (Хэторн — на лидирующих позициях), а не так давно ездили на границу с Мэном — изучать оборонительные укрепления индейцев [9]. И хотя ни у одного из них не имелось правовой подготовки (люди с юридическим образованием не переезжали в колонии, где не было юридического факультета), оба они отлично ориентировались в делах общины, знали и нарушителей, и нарушения. Хэторн пятью годами ранее возглавлял комитет, вменявший деревенским избавить город от своих дрязг. Многие часы он посвятил рассмотрению взаимных претензий семьи Патнэм. Без сомнений, оба мужчины обрадовались посвящению Пэрриса, семью которого Корвин спас от холода экстренной доставкой дров в октябре.

После молитвы Хэторн, сидя за длинным столом, где Пэррис с дьяконами обычно проводили литургию, взял на себя роль председательствующего. «Сара Гуд, — спросил он, — с каким злым духом ты водишь знакомство?» — «Ни с каким», — ответила она. Уткнувшийся в бумажки Хэторн будто не слышал ее и продолжал гнуть свою линию. Заключала ли она контракт с дьяволом? Зачем причиняла вред этим детям? В виде какого существа она это делала? Он действовал скорее как следователь полиции, а не как судья: ему предстояло не установить правдивость обвинений, а доказать вину обвиняемой. Когда подозреваемый в воровстве предстал перед Хэторном восемью годами ранее, тот сразу же задал вопрос: «В какой день недели ты украл деньги у Элизабет Рассел?» И далее: «В какое время? Где эти деньги?» [10]

Бой был неравным. Несмотря на все ее провинности и иск против отчима, Гуд еще ни разу не свидетельствовала перед магистратом. В то дождливое утро она стояла перед Хэторном и Корвином, отделенная от них несколькими метрами и барьером по пояс. Такого рода конфронтация даже серьезных мужчин вынуждала лепетать какую-то невнятицу. И тем не менее Хэторн ничего не добился. Гуд продолжала мрачно все отрицать и была так же неприветлива в суде, как до того несдержанна в чужих прихожих. Хэторн попробовал зайти с другой стороны. А что она там бормотала в доме пастора? [11] Просто благодарила преподобного Пэрриса за подаяние, объяснила она. Ее обвиняют ошибочно. Она знать ничего не знает о дьяволе. Хэторн велел подняться четырем девочкам, сбившимся в кучку. Эта женщина — та, что причинила вам вред? Мало того, что все они подтвердили — мол, да, это она, и трое из них пострадали от ее рук прямо вот в это самое утро. Так еще, как только они подошли лицом к лицу к Гуд за покрытой балдахином кафедрой, каждая начала биться в судорогах. Хэторну пришлось отослать их. «Сара Гуд, разве ты не видишь теперь, что натворила? Почему ты не скажешь нам правду? Зачем терзаешь этих несчастных детей?» — упрекал он ее. Адские корчи продолжались, и Гуд ничего не оставалось, как признать, что с девочками что-то не так. Но при чем тут она? Как и все остальные, она знала, что Хэторн арестовал еще двух женщин. Виновата какая-то из них.

Когда Хэторн в четвертый или пятый раз спросил, кто наслал проклятие на детей, Гуд дала ответ. Она назвала Сару Осборн, арестованную тем же днем. Ее дом перевернули вверх дном в поисках улик. Пришедшие в себя девочки прояснили, что Осборн и Гуд их мучили вместе. Хэторн вернулся к вопросу о бормотании. Все-таки что именно говорила Гуд, когда уходила из чужих домов? Он подразумевал, что она либо произносила заклинания, либо советовалась со своими дьявольскими сообщниками. Вообще бормотание имело еще одно объяснение: в Новой Англии это был признак чего угодно подозрительного и пагубного. Это слово попахивало беззаконием и мятежом. Оно вело прямиком к анархии: где начинается ворчание, там недалеко и до восстания. В понимании пленников, индейцы, удерживавшие их, бормотали. Коттон Мэзер прежде описывал это как «дьявольскую музыку».

Гуд вела себя в лучшем случае вызывающе, в худшем — попросту оскорбительно. «Ее ответы звучали очень язвительно и зло», — замечает один из судебных репортеров, переключаясь на косвенную речь и подменяя собственными комментариями голос обвиняемой [12]. Все внешние признаки были на его стороне. Замызганная, потрепанная жизнью Гуд выглядела в полном соответствии со своей репутацией. Ребенок принял бы ее за старуху. А ведь на самом деле ей было тридцать восемь лет, три месяца назад она родила. Она продолжала отбиваться от атак своего элегантного дознавателя, которому с трудом удавалось вытягивать из нее слова. Но в итоге Сара все-таки соблаговолила ответить насчет бормотания: «Если это так необходимо, то ладно». Она повторяла Божьи заповеди. Когда же судьи потребовали подробностей, Гуд изменила показания: это был псалом. Она помолчала, потом сбивчиво промямлила его часть («пробормотала», отметил писарь). «Кому ты служишь?» — не отступался Хэторн. «Господу, сотворившему небо и землю», — отвечала Гуд, однако неуклюже замешкалась, прежде чем произнести имя Божье. Она может объяснить, почему не ходила на воскресные службы: у нее нет приличной одежды.

Если не сама Сара Гуд в тот же день подписала себе приговор столь резкими ответами, то ее муж определенно сделал это для нее. Кто-то из присутствовавших вспомнил, как Уильям Гуд высказывал подозрение, что его жена «либо ведьма, либо очень скоро станет ведьмой». Хэторн бросился вытаскивать из незадачливого ткача подробности. Он видел какие-нибудь дьявольские ритуалы? Нет, но жена вела себя с ним враждебно. Со слезами на глазах он признал, «что она враг всему хорошему». Если зал и ахнул, то в записях это не отразилось: Иезекиль Чивер, один из писарей в тот день, не счел нужным сохранить данный факт для истории. Годы нищеты не пощадили их брак: о том, что Сара Гуд не проявила ни капли сочувствия к судьбе соседской скотины, тоже рассказал ее муж. А ночью накануне ареста жены он как раз заметил ведьмино клеймо — знак, которым, как известно, дьявол метит своих слуг, — чуть ниже ее правого плеча. Раньше его там не было. Он еще подумал: интересно, видел ли это кто-нибудь еще. Хэторн отправил Гуд в тюрьму.

Немолодую Сару Осборн, вторую подозреваемую, он допрашивал с таким же пристрастием. Как и Гуд, Осборн уже давно пыталась получить приличное наследство, в ее случае — оставшееся после смерти мужа в 1674 году. Дело двигалось медленно. Осборн тем временем снова влюбилась и вышла замуж за своего ирландского батрака. Слухи о ней ходили годами, и последние из этих лет она провела прикованной к постели. Хэторна снова ждали отрицания, хотя и от более покладистой и не такой убогой обвиняемой. Осборн отказывалась вовлекать в свои объяснения Гуд, которую долго не видела и с которой в целом была лишь шапочно знакома. Но Сара Гуд приплела тебя, поддел ее Хэторн. Осборн не попалась в ловушку. Хэторн снова обратился к девочкам. Не могут ли они подойти к свидетельнице? Каждая из четверых ее опознала. Сара Осборн была одета совершенно так же, когда щипала их и душила, указали они. Признавая свое сложное положение, Осборн вроде бы вздыхала после ареста, что она скорее пострадавшая от колдовства, чем колдунья. Это не укрылось от внимания Хэторна. Что она имеет в виду? Осборн рассказала о своем частом ночном кошмаре. Она то ли видела, то ли ей снилось, что видела, — на разницу никто не обратил внимания — похожую на индейца фигуру. Он схватил ее за шею и потащил за волосы к входной двери. О том, что делать в подобной ситуации, задумывалась едва ли не каждая женщина в Массачусетсе. В своем бестселлере Мэри Роулендсон писала, что до похищения индейцами не раз говорила себе: лучше уж умереть, чем живой попасть в плен к дикарям^[16]. Все слышали о младенческих головках, размозженных о стволы деревьев, и о выпотрошенных беременных женщинах. И при всей своей нетерпимости к беднякам деревенские добровольно жертвовали в фонд поддержки людей, побывавших в плену у индейцев. В феврале, например, деревня собрала тридцать два фунта — половину годового жалованья Пэрриса (которое ему так и не выплатили).

И снова кто-то в переполненной молельне по собственной инициативе рассказал историю не первой свежести. Вообще между конвульсиями девочек и залпами непрошеных излияний зал суда, словно окутанный бледным светом поздней зимы, был далеко не спокойным. Даже протоколы слушаний выглядят хаотичными. Неспроста мы, отмечает один ученый XVII века, сегодня кричим: «Порядок в зале суда!» [13] Вроде бы Осборн однажды упоминала, что слышала некий подозрительный голос. «Это дьявол с тобой говорил?» — спросил Хэторн. «Я не знаю дьявола», — ровно ответила она. Ей тогда показалось, что голос предлагал не ходить на службу. Она его проигнорировала. Хэторн настаивал: «Почему же ты все-таки послушала дьявола и с тех пор не ходишь на службу?» Потому что она болела, и это знает любой, чья фамилия Патнэм. Осборн действительно уже какое-то время пропускала богослужения, и еще дольше длилась ее тяжба с первым семейством деревни. В завещании ее бывшего мужа исполнителями значились Томас и Джон Патнэмы, ответчики по ее десятилетиями длящемуся спору. Новый муж Осборн услужливо уточнил, что в молельне она не была уже год и два месяца. В тот же день или следующий за ним жена хозяина таверны обследовала Гуд и Осборн на наличие ведьминого клейма.

Арестовывая Осборн, констебль Херрик провел тщательный обыск [14] — рассчитывал найти любые изображения, снадобья или инструменты, имеющие отношение к колдовству. Похоже, делал он это по собственному порыву, в ордере подобных инструкций не содержалось. Особенно неловким оказался визит к третьей подозреваемой. Ее имя назвала двенадцатилетняя Энн Патнэм: индианка Титуба, рабыня пастора [15]. Она уже какое-то время, по крайней мере с Бостона, жила в семье Пэррис; возможно, работала на них и раньше, еще на Барбадосе. Интересно, что девочки из пасторского дома — рядом с которыми Титуба жила, молилась, делила трапезы и, скорее всего, спала ночами — не назвали ее имени. Не назвал его и сам Пэррис, который дважды подтвердил, что Джон (бывший, как считали в деревне, мужем индианки) испек тот самый «ведьмин пирожок», следуя инструкциям Мэри Сибли. Титуба, искренне привязанная к Бетти, хорошо знавшая Писание, ни в коем случае не была обычной подозреваемой. Все рабы и слуги попадали в разнообразные неприятные истории. Титуба — никогда. Она ни разу не привлекалась к суду. Долгие годы распевая псалмы и повторяя уроки катехизиса у очага Пэррисов, она была вовлечена в каждый аспект семейной жизни, в то время как Гуды были полной ее противоположностью. Она не знала тягот жизни и не доставляла проблем членам общины. И Гуд, и Осборн жили на выселках и нечасто посещали богослужения. Ведьмы традиционно были маргиналками: отщепенками, психопатками, сварливыми ворчуньями и нервными злюками. Ведьмы были белыми. Титуба не подходила ни по одному пункту. Но была чарующей.

И снова Хэторн начал с презумпции виновности. «Зачем ты мучаешь этих детей?» — спросил он сурово. Титуба отвергла обвинение, английский явно не был ей родным («Я не мучить их совсем»). «Кто же тогда это делал?» — продолжал Хэторн. «Дьявол, как я знаю», — ответила обвиняемая и тут же поведала притихшему залу, каков он, дьявол. В отличие от тупо молчавшей Сары Гуд, она пела соловьем — не коза отпущения, а сатанинская Шахерезада. Весьма вольно переработав пуританские первоисточники, Титуба обрушила на публику супернасыщенное 3D-кино с полноценными разнообразными персонажами, их суперсилами и подручными зверями. Она была искусна и фантастически убедительна.

Буквально накануне, когда она убирала в пристройке пасторского дома, явился высокий светловолосый мужчина в черном шерстяном пальто. Это он приказал ей мучить детей. Его сопровождали четверо подручных, в том числе Гуд и Осборн. Остальные двое были из Бостона. Высокий пригрозил, что убьет Титубу, не согласись она выполнить его приказание. Хэторн поинтересовался, не представал ли перед ней этот человек в другом обличье. И тут Титуба дала понять, что явно была звездой на кухне дома Пэррисов, где дробила кукурузу и лущила горох; чем больше она входила во вкус, тем более захватывающей становилась ее история^[17]. Девочки, которые до того бились в жутких припадках, теперь замерли и не издавали ни звука. Чудесное облегчение приписали признанию рабыни.

Итак, у посетителя была желтая птица. Он являлся в виде двух рыжих кошек, или одной гигантской черной кошки, или черной собаки, или кабана. Если она согласится ему служить, может забрать желтую птицу себе. Кошки возникли в доме Пэррисов буквально накануне вечером, сразу после молитвы. Они царапались и едва не опрокинули ее в камин, требуя мучить девочек. Пока семья молилась, в дом проникла Сара Гуд, на плече у нее сидела желтая птица, а рядом терлась кошка. Она начала торговаться с Титубой, вдобавок что-то сделав с ее ушами, чтобы Титуба не могла слушать Писание. На какое-то время рабыня оглохла. Если она жила в постоянном страхе перед Пэррисом — а бить слуг и рабов считалось в порядке вещей, даже у пасторов, — то еще больше трепетала перед незнакомцем в шерстяном пальто. Он приходил четырежды и угрожал отрезать ей голову, если она о нем кому-нибудь расскажет. Призрачные видения Гуд и Осборн немилосердно гоняли ее туда-сюда: то беги к доктору, чтобы ущипнуть шестнадцатилетнюю Элизабет Хаббард; то мчись к Патнэмам, насылай проклятие на двенадцатилетнюю Энн. Они приказали Титубе убить Энн Патнэм ножом, и этому мгновенно нашлось подтверждение: из зала сообщили, что точно, Энн в свое время жаловалась, что ее сверхъестественные мучители пытались лишить ее головы! На той дождливой неделе Титубе пришлось много где побывать, даже слетать в Бостон. Она оказалась прекрасной сказочницей, и незамысловатые повествовательные конструкции придавали ей шарма. Наверняка помогал и акцент. Она очень четко и убедительно описывала полупрозрачных кошек. Кроме того, она была любезной: ее допрос длился в пять раз дольше допроса Сары Гуд. Никто не обратил внимания, что предыдущий день, когда у Титубы состоялся разговор в пристройке, или утро, когда она якобы терроризировала Элизабет Хаббард, она вообще-то провела в заключении. Никто также не спросил, почему таинственный посетитель обратил внимание Титубы только на двух из четырех затронутых колдовством девочек, и никто не указал, что эти встречи произошли, когда припадки уже какое-то время продолжались. Никто не хотел ее перебивать. У них наконец появилось хоть что-то.

Хэторн пожелал узнать, каким образом Титуба перемещалась по окрестностям. «Я сижу на палке, Гуд и Осборн — сзади», — объяснила она. Они втроем держались друг за друга. Нет, она не может сказать, летели они сквозь деревья или над ними — все происходило слишком быстро. Время и расстояние вообще не играли роли. Видимо, Титуба была миниатюрной женщиной: она несколько раз просила судей поверить, что Гуд и Осборн силой принуждали ее к полетам. Заодно Титуба прояснила еще пару загадок. Тот волк, который преследовал Элизабет Хаббард? — трансформировавшаяся Сара Гуд. Покрытая мехом тварь с крыльями и длинным носом, которая грелась у очага Пэррисов? — Сара Осборн. Она уверяла, что не знает слов, чтобы описать это существо, но справилась прекрасно. Она не может назвать подручного высокого посетителя, но знает женщину из Бостона — потому что узнала ее капюшон с белой полосой. Титуба не скупилась на визуальные подробности и не колеблясь отвечала на все вопросы Хэторна. Если он упоминал какую-нибудь книгу, она тотчас ее описывала. Если он спрашивал про дьявольские обличья, она охотно о них рассказывала. У нее было целое утро, чтобы пообщаться с Гуд и Осборн. У нее были недели, чтобы наблюдать за Бетти и Абигейл, беспокоиться и заботиться о них. Она обожала девочек и уважала хозяина, слегка его побаиваясь: священнослужителю надлежало внушать больше любви, чем страха, своим детям и больше страха, чем любви, своим слугам [16]. Титуба отчаянно нуждалась в том, чтобы вопрос скорее решился. Ее жизнь грозила вот-вот в корне перемениться. В течение всего этого представления никто не вздремнул ни на секунду. Только в самом конце девочек снова начало колотить. «Ты видишь, кто это с ними делает сейчас?» — спросил Хэторн. Сара Гуд, уверила его индианка. Девочки согласились. Они продолжали стенать, но Титуба как будто потеряла дар речи. Она не могла больше сложить ни одной фразы. «Я теперь слепа, я не могу видеть», — объявила она, и слушание 1 марта завершилось молитвой.

К вечеру Титуба и Сара Осборн уже сидели в салемской тюрьме. Этот день всех выбил из колеи. За отбытием судей последовали более обыденные дела. Назначенное на час дня собрание началось с опозданием. Жители деревни все еще спорили о своих обязанностях перед городом. Противоречия, решили они, остаются неразрешимыми. Фермеры постановили ходатайствовать в суде о полной автономии и назначили для этого специального констебля. Также они проголосовали против предложения города пожертвовать средства дорожного фонда на поддержку деревенской бедноты. Такую роскошь, как благотворительность, деревня позволить себе не могла.

А вечером, когда стемнело, двоих приятелей, бондаря и разнорабочего, напугал неясный, настойчивый и какой-то потусторонний звук. Подойдя ближе, Уильям Аллен и Джон Хьюз обнаружили на земле «странного и необычного зверя» [17]. Когда они еще приблизились, он растворился в серебристом лунном свете, а на его месте материализовались две или три женские фигуры, сразу же улетевшие в ночь. Примерно в это же время в поместье у доктора Григса заволновалась проходившая там лечение Элизабет Хаббард. «Сара Гуд стоит на столе рядом с тобой!» — крикнула она Сэмюэлу Сибли, мужу уже знакомой нам Мэри, который навещал там больную. Поразительно, но Гуд была босиком, с голыми ногами и голой грудью. «Я убью ее!» — взревел Сибли, хватая свою прогулочную трость. Этой тростью он ударил призрачную попрошайку по руке. Рассказ Хаббард легко подтвердился: констебль Джозеф Херрик тем вечером привел Сару Гуд на свою ферму, чтобы назавтра переправить ее в тюрьму Ипсвича. Каким-то образом вспыльчивая заключенная умудрилась проскочить мимо охранников и выскользнула в темноту, прихватив с собой своего ребенка, но оставив ботинки и чулки. Утром жена Херрика обнаружила глубокие порезы на руке Гуд, от локтя до запястья. Накануне вечером ничего подобного не было. Удары трости Сибли, очевидно, достигли цели.

Заместитель Херрика наверняка с облегчением избавился в Ипсвиче от этой подозреваемой — за несколько часов пути она его измотала. Сара Гуд сидела на подушке за седлом и очень мешала двигаться вперед. Трижды она спрыгивала с лошади и пыталась сбежать. Я не ведьма, всхлипывала она, и никогда в таком не признаюсь. У них есть только слова Титубы. Абсурдно верить ладно говорящей рабыне, возмущалась Гуд и одновременно боялась, что кто-нибудь действительно может ей поверить. Она проклинала магистратов. Испуганная, сбитая с толку, она пыталась покончить с собой. Сложно было сказать, кого больше ужаснуло гипнотическое выступление Титубы. В среду 2 марта власти заключили Гуд в ипсвичскую тюрьму — весьма нездоровое место даже по ее невысоким стандартам, грязное и зловонное. Вечером Джон Хьюз гостил у четы Сибли, где наверняка обсуждались выходки Сары и его встреча с крылатой тварью. Он ушел около восьми, и в дороге до дома его сопровождал незнакомый белый пес. Хьюз запер двери, лег в кровать — и яркая вспышка осветила его комнату, после чего рядом с изножьем обнаружился толстый серый кот. Двадцатидвухлетний бондарь Уильям Аллен тоже провел беспокойную ночь: слабо светящаяся Сара Гуд внезапно опустилась на его кровать, сев прямо ему на ноги. Когда он дернулся, она исчезла, и свет исчез вместе с ней. Такое ощущение, что Титуба посредством своей речи распылила в воздухе какие-то галлюциногены. Именно это жуткое психоделическое признание, а не вошедшее в легенду вуду стало ее вкладом в события 1692 года.

Кого на следующий день могла обнаружить у себя в комнате Энн Патнэм — младшая, как не Дороти Гуд, пятилетнюю дочку бродячей Сары? Этот крошечный бесенок колотил, царапал и душил Энн, требуя подписать дьявольский пакт. А тем временем Хэторн продолжал допрашивать подозреваемых в тюрьме, где Титуба продолжала изливать откровения. Это длилось четыре дня. Дошла она и до соглашения с дьяволом. «Он мне сказать, он Бог, и я должна ему верить и служить ему шесть лет, и он даст мне многие хорошие вещи», — поведала она [18]. Что еще он говорил, спросил Хэторн, фактически предлагая ей ответ: вот оно, первое упоминание о сатанинской сделке. Он также предлагал признаться в договоре с дьяволом Гуд и Осборн, но они все отрицали. «Он сказал, что тебе нужно что-то подписать? Он дал тебе какую-нибудь бумагу?» — спрашивал судья Титубу. Да, он это сделал. Она ему ответила, что не может принять его как Бога, и попыталась убежать наверх и рассказать все преподобному Пэррису, но посетитель не позволил. Он приходил с подручными. Он велел ей мучить девочек. Он так все подстроил, что Пэррис не мог видеть ни его, ни Титубу — известный трюк. Индианка хорошо знала Библию и ориентировалась в системе образов; если она и не была покорной, то точно понимала, как выглядит и звучит покорность. В свой следующий визит — обычно дьявол являлся во время молитвы — он достал из кармана книжку, чтобы она написала там свое имя. Ее спасла миссис Пэррис, позвавшая в этот момент из соседней комнаты. От Титубы требовалось расписаться кровью, хотя она и путалась насчет того, как именно это должно было происходить. Сколько подписей уже стояло в книге? Рабыня знала в точности: девять, красным и желтым, она отчетливо видела подписи Сары Гуд и Сары Осборн. В тюрьме Гуд подтвердила, что подпись принадлежала ей. Осборн только презрительно фыркнула, услышав это.

Перед первым показанием Титубы, рассказывала она, высокий снова появился и предупредил, что она должна молчать. Пророни она хоть слово, и лишится головы. Назови она другие имена — и ей конец. Она начала нести какую-то бессвязную чушь — по крайней мере, так записано в протоколе допроса. Может она хотя бы сказать, где эти девятеро живут? «Да, кто в Бостоне, а кто здесь в округе, но он бы мне не говорил, кто эти люди были», — отвечала Титуба. Это звучало тревожно, как и подписи кровью, и намек на заговор. Эта индианка видела нечто такое, о чем слышал и во что верил каждый в деревне: настоящий договор с дьяволом [19].

Джон Хейл, вдумчивый пастор из Беверли, жил в шести с половиной километрах от деревни. Повидавший и повешения, и тюремные допросы, он разбирался в ведьмах. Он наблюдал за первыми припадками девочек в пасторате, был на подхвате, когда Хэторн отправил Титубу в тюрьму. Магистраты допрашивали ее четыре раза, гораздо активнее, чем других подозреваемых. Три человека вели подробные записи: от них требовалось не пропустить ни слова из ее лихорадочных речей. Титуба настаивала, что она не ведьма, хотя раньше и работала на одну. Хозяйка научила ее распознавать ведьм и избегать их чар (этот урок она, видимо, забыла). В тюрьме у нее на теле искали — и в конце концов нашли — подозрительные отметины. Если от нее пытались узнать больше, она — в присутствии Хейла и судей — начинала корчиться и пронзительно кричать: это подручные дьявола мстили ей за предательство.

Через неделю после ареста Сару Гуд с младенцем, Сару Осборн и Титубу перевели для ожидания суда в бостонскую тюрьму. Несмотря на то что в этот раз никто не пытался спрыгнуть на ходу с лошади, это путешествие заняло целый день. Учитывая взаимные обвинения, атмосфера, надо полагать, была напряженной. Пункт назначения, тюрьма Бостона с ее смрадным воздухом, грязными полами и полчищами вшей представляла собой «могилу для живых» [20]. Джон Арнольд, бостонский тюремщик, отличался жестокостью, и, как говорили, был непреклонным, как кандалы, в которые он заковывал подозреваемых. Замков на цепях не было: только кузнец мог расковать узников. При этом Арнольд открыл счета для нужд женщин, и скоро уже покупал одеяла для младенца, помещенного в каземат. Цепи свидетельствовали как о сверхъестественной силе этих женщин, так и о недостатках тюремной системы Массачусетса. Считалось, что ведьмы могут контролировать своих жертв жестами: следовательно, не сможет двигаться — не будет и колдовать. Побеги из тюрем, однако, случались с поразительной регулярностью [21]. Ипсвичский заключенный спокойно уходил, просто поднимая доски у себя над головой. Сокамерники в Салеме как-то вынесли не только дверь, но и целую стену исправительного учреждения. А за год до этого двое сидельцев попросили кувшинчик пива. Когда жена тюремщика его принесла, они уже плыли к свободе на каноэ.

Если Титуба сама верила в собственные показания, то наверняка была в ужасе. Даже крепкие тюремные стены не могли защитить ее от высокого незнакомца и его обещания лишить ее головы. Ее слова не вызывали у судей сомнений. Она страдала из-за своего признания. Она раскаивалась. Давала абсолютно точные детали: они полностью совпадали с показаниями околдованных. Титуба к тому же была последовательна от начала и до конца. «Мы думали, что если бы она лгала, то не могла бы так четко помнить все свои ответы», — позже объяснял Хейл [22]. Лжецу, думали они, нужна более цепкая память. Титуба хорошо усвоила все уроки Пэрриса, пусть даже в ее пламенном рассказе нельзя не заметить недостаток набожности: Бога она упомянула лишь однажды [23]. Она отлично держалась для человека, мечущегося между безжалостным инквизитором и дьяволом-головорезом. Ирония в том, что все могло повернуться совершенно иначе, будь она менее покладистой. Мало кто признавался в ведовстве. Признания Титубы — убедительные, исчерпывающие и фантастически красочные — изменили все. Они дали властям сигнал: вы на верном пути, парни. Удвоив количество подозреваемых, они подчеркнули необходимость срочного расследования. Они представили публике весьма опасного «работодателя». «И тогда, — спокойно писал Хейл о происшествии, которое тогда казалось скромным, локальным и (при участии старшего городского пастора) обычным до скуки, — дело пошло» [24].

Что именно представляла собой ведьма? Любой житель Новой Англии в XVII столетии мог дать ответ. Несмотря на взаимную враждебность, Хэторн и Корвин, официальные лица в суде, обвиняемые и обвинители — все представляли себе одинаковую фигуру, такую же для них реальную, как февральские наводнения, хотя и бесконечно более вредоносную. Прямо или косвенно их представление основывалось на трудах Джозефа Гленвилла, выдающегося английского академика и натуралиста. Этот выпускник Оксфорда, обладавший неоспоримым авторитетом, совершенно точно доказал существование ведьм и колдовства. Вот его определение: «Ведьма — та, кто делает (или предположительно делает) странные вещи, выходящие за известные рамки искусства и обычной человеческой природы, путем заговора со злыми духами» [25]. Сотрудничество с последними давало им силу, чтобы превращаться в кошек, волков, зайцев. Они питали особую любовь к желтым птицам. Ведьмаком мог быть и мужчина, но намного чаще встречались ведьмы-женщины. Английская ведьма обладала целым демоническим зверинцем помощников (так называемых фамильяров): ее могли сопровождать кабаны, черепахи, ласки. Предпочтение отдавалось кошкам и собакам, но всеобщими любимицами были жабы. Литература о колдовстве так и кишит этими земноводными: жабы сожженные, взрывающиеся, танцующие, стонущие, домашние, наполняющие собой горшки, рождающиеся у людей, скрывающие в себе кошек. Шестнадцатилетняя служанка, уронившая толстую жабу в хозяйский кувшин с молоком, донесла до своих работодателей весьма недвусмысленное послание, как и намеревалась [26].

Ведьма несла на своем теле знак, указывающий на сверхъестественную связь с нечистой силой [27]. Эти знаки могли быть синими или красными, принимали выпуклую или вогнутую форму. Они могли напоминать сосок или укус блохи. Они появлялись и исчезали. В принципе за ведьмину метку засчитывалось любое темное пятно на коже, но особенно разоблачительными представлялись отметины в области гениталий. Как Титуба, ведьма подписывала контракт своей кровью, и он навеки связывал ее с господином, которому она отныне клялась служить. Дьявол нанимал «персонал» с помощью индивидуализированного подкупа. Колдовство обычно передавалось по наследству, по материнской линии. И хотя сила ведьмы была сверхъестественной, преступление она совершала против религии. Никто не сомневался, что она обязательно запнется во время чтения «Отче наш», ведь это анафема дьяволу. Она насылала чары с помощью заклинаний или мазей — плохие новости для Элизабет Проктер из Салема, служанка которой вскоре сообщит, что ее хозяйка всегда держит под рукой пузырек с неким отвратительно пахнущим зеленоватым маслом. Чтобы колдовать на расстоянии, ведьма использовала специальных куколок — это их констебль Херрик искал в посудных шкафах Осборнов и Пэррисов. Вы спросите, какая связь всего этого с дикими конвульсиями салемских девочек? Любой англичанин точно знал, как выглядит колдовское воздействие [28]. В соответствии с правовым справочником, к которому обращались тогда в Салеме, оно проявлялось бессмысленным трансом, параличом конечностей, припадками, клацающими или гротескно кривящимися челюстями, пеной изо рта, зубовным скрежетом, сильной дрожью. Автор книги дает и кое-какие важные советы: например, обнаружив подобные симптомы, обратитесь к врачу, прежде чем обвинять соседа.

Ведьмы беспокоили Новую Англию с самого ее образования [29]. Они топили быков, заставляли коров подпрыгивать на метр в высоту, швыряли в огонь кастрюли, таскали сено с телег, заговаривали пиво, гремели ведрами и пускали чайники в пляс. Они запускали в полет яблоки, стулья, тлеющие угли, подсвечники и удобрения. Они создавали немыслимых бестелесных существ: однажды это была голова мужчины и белый кошачий хвост, а между ними — пара метров пустоты, прямо Чеширский кот за пару столетий до Льюиса Кэрролла [30]. Надо добавить, что в колонии имелось немало питейных заведений. Город Салем снабжался особенно хорошо: там работало пятнадцать таверн, то есть по одной на каждые восемь десятков мужчин, женщин и детей^[18]. Ведьмы то привораживали жертв, то выводили их из строя. Внезапно Хэторн спросил, знает ли Титуба что-нибудь о сыне судьи Корвина. Скорее всего, хотел выяснить, не она ли изувечила хромого девятилетнего мальчика, хотя были и другие кандидаты: Корвин в течение короткого времени одного за другим похоронил трех сыновей. Ведьмы могли находиться в двух местах одновременно и не промокать под дождем. Они беззвучно ходили по гнилым доскам, прибывали на место слишком скоро, угадывали содержание нераспечатанных писем, ткали подозрительно тонкий лен, делали непривычно хороший сыр, знали секреты отбеливания тканей, чуяли ложь, выживали в падениях с лестницы. Ведьмы были ворчливыми, вздорными, непокорными, или необъяснимо сильными, или непостижимо толковыми. И конечно, часто совершали непростительный грех: имели больше ума, чем их соседи, — это, например, предъявил в 1656 году бывший пастор третьей из повешенных в Массачусетсе за колдовство женщин.

В сравнении со своими европейскими коллегами новоанглийские ведьмы были довольно скромны, а проделки их ограничивались обыденной жизнью. Они специализировались на мелких пакостях в хлеву и на кухне. Когда местная колдунья нарушала законы природы, эти законы в основном касались сельского хозяйства. У нее было слишком мало таланта, чтобы вызвать грозу или засуху, она ни разу не наслала на Бостон чуму и не спалила город^[19]. Другое дело континентальные ведьмы. Они ходили на руках. Длили беременность до трех лет. Переворачивали лица своих врагов вверх тормашками. Совершали международные перелеты. Приезжали на вакханалии в лесную чащу на гиенах. Похищали младенцев и мужские гениталии. Фамильярами им служили ежики. У массачусетской же ведьмы фамильяры — которых она, как мать, кормила грудью, — были сравнительно неэкзотичны. Она не отлучалась слишком далеко от дома. И даже в своих прегрешениях оставалась пуританкой: редко блудила с дьяволом^[20], а посещая по ночам мужчин, в основном любила сворачивать им шеи. До 1692 года новоанглийская ведьма редко летала на тайные собрания, это чаще случалось с ее сестрами в Скандинавии и Шотландии. В Новой Англии знали толк в веселых бесчинствах, однако ничего такого не происходило на шабашах: там практически не было разврата, танцев или соблазнительных лакомств, да к тому же проводились они при свете дня. Явившаяся туда публика слушала псалмы! А типичное салемское меню состояло преимущественно из хлеба, вина и вареного мяса. Главной целью ведьмы, смыслом всех этих уколов и щипков была душа, а не тело [33]. И, несмотря на все свои невероятные способности, ей никогда не удавалось сбежать из тюрьмы, хотя многие менее продвинутые ее сограждане легко с этой задачей справлялись.

Среди бесчисленных доказательств существования ведьмы — когда все же требовались доказательства — было библейское наставление против нее. «Ворожеи не оставляй в живых», — приказывает книга Исход, хотя тогда много спорили о терминологии: на иврите это слово ближе к понятию «отравитель». В виде практикующих ли магию, прорицателей ли, — колдуны и колдуньи существуют столько же, сколько известная нам история. Количество их многократно возрастает, когда многократно возрастает количество литературы о них. Первая задокументированная казнь состоялась в Древнем Египте около 1300 г. до н. э. — за преступление, которое мы бы сегодня назвали «оказанием медицинских услуг без лицензии» (преступником был мужчина). Происходивший от кельтских рогатых богов и персонажей тевтонского фольклора дьявол, дальний родственник Пана, тогда еще не появился на сцене. Он пришел вместе с Новым Заветом — где, что примечательно, вообще отсутствуют ведьмы. В Библии ничто не связывает Сатану с ворожбой: эта забота значительно позже ляжет на церковь. Понадобилась религия, чтобы кто-нибудь додумался и до договоров с дьяволом (они, кстати, были более популярны в Шотландии, чем в Англии). Нельзя всерьез продавать душу, пока не будет официально установлено, что душа у тебя есть.

Образ ведьмы, как ее представляли себе в Салеме, сформировался в XIII веке, когда волшебство мало-помалу начали приравнивать к ереси. Полностью же независимым персонажем она стала, когда широко распространившийся миф уступил место широко распространившемуся помешательству. В 1326 году папа Иоанн XXII повелел инквизиторам очистить землю от дьяволопоклонников. В следующие два столетия шла трансформация. Когда ведьма не горела заживо на костре, она — в своей континентальной инкарнации — занималась в те времена одним из двух. Либо посещала гнусные оргии, ритуалы которых оформились в Западных Альпах в начале XV века. Либо летала, иногда на метле (скорее всего, началось это в Германии). Когда в конце концов магия превратилась в ведовство, человек, им занимавшийся, — а раньше в равной мере встречались ведьмы и ведуны — стал женщиной, которая более склонна отзываться на зов Сатаны и по природе своей более порочна. Самая одиозная книга на эту тему, Malleus Maleficarum («Молот ведьм»), собрала целую армию авторитетных классиков, чтобы постановить: «Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом»^[21]. Как часто бывает, когда дело касается женщин и власти, толкования тут уходят в область паранормального. Слишком слабая, чтобы противостоять дьявольским искушениям, женщина могла сделаться опасно, ненасытно властной. «Молот» утверждал, что, даже не имея оккультных сил, женщина — «враг дружбы, неизбежное наказание, необходимое зло, естественное искушение, вожделенное несчастье, домашняя опасность, приятная поруха»^[22].

XV век — век Жанны д’Арк — стал свидетелем великого противостояния Иисуса с дьяволом. Могущественный бог Реформации требовал такого же всемогущего врага — им и назначили ведьму. По причинам, казавшимся тогда очевидными, без нее дьявол не мог совершать того, что Лоусон называет «ядоносными действиями». Лихорадочное преследование ведьм началось в конце столетия, после публикации «Молота», превратившего женщин в «необходимое зло»: судебным преследованиям всегда сопутствовала литература о колдовстве. И хотя поклонение Сатане стало удобным инструментом в борьбе с конкурирующей ветвью христианства — католики швыряли это обвинение в протестантов так же энергично, как протестанты отшвыривали его обратно, — все соглашались, что ведьм надо казнить^[23]. Ведьмы, со своей стороны, были идеальной объединяющей силой. Они мирили католиков и протестантов, лютеран и кальвинистов. Изгнание дьявола оставалось единственной римско-католической монополией. К тому же у колдовства не имелось определенного места обитания, его нельзя было назвать ни сугубо английским, ни исключительно европейским явлением.

Какой стране отдать победу в номинации «самая крупная охота»? Тут очень жесткая конкуренция [34]. В Германии долго не применяли казни, зато потом как с цепи сорвались. Один инквизитор из Лотарингии хвастался, что за пятнадцать лет очистил землю от девятисот ведьм. Итальянский инквизитор превзошел рекорд коллеги: на его счету была тысяча смертей за год. В одном немецком городке умудрились лишить жизни четыре сотни за день. А в Великобритании между 1580 и 1680 годами расправились почти с четырьмя тысячами. Через несколько лет после Салема как минимум пять обвиненных ведьм погибли в Шотландии по показаниям одиннадцатилетней девочки. В английском графстве Эссекс, откуда происходили многие массачусетские поселенцы, казнили с особым усердием, хотя осуждали на казнь там размеренно и планомерно, а не как в Салеме, волнами. В длинный список жертв также попали дьявольский петух, мэр одного немецкого города и несколько британских священнослужителей. Английских ведьм в основном вешали, французских — сжигали. Это стало юридической проблемой для нормандского острова Гернси, где в 1617 году обнаружили трех ведьм. В итоге их повесили в соответствии с британским законом, а потом сожгли в соответствии с французским.

Образ ведьмы перекочевал из Англии в Северную Америку практически неизменным. Вместе с ней прибыла и прочая нечисть, присущая англосаксонскому фольклору. Связанные с договором элементы — печать дьявола, книга, контракт — были представлены и в протестантстве. А вот шабаши, как и полеты, пришли с континента: английские колдуньи не проявляли интереса к метлам. Та самая шведская девочка, которая свалилась с метлы, также спешила на отвратительную сходку под открытым небом, чтобы вписать свое имя в сатанинскую книгу [36]. Когда она упала, дьявол ринулся на помощь, чтобы исцелить травму, которая причиняла ей «все возрастающую боль в боку»^[24]. (В Новой Англии он не проявил такого великодушия: Энн Фостер в 1692 году осталась без помощи.) Вообще дьявол, когда не принуждал вас заключить договор и не оказывал медицинскую помощь, был крайне занят. Он насаживал жертву на крючок осторожно и незаметно, особенно специализируясь на пороках. Он уверял скептиков, что колдовства не существует. Он хорошо знал Библию и цитировал из нее в стратегических — ужасных — целях. Он убаюкивал прихожан во время проповеди. Он мешал научному прогрессу. Будучи одаренным врачом, он знал о медицине гораздо больше простых смертных. Он был ученейшим из мужей во всей округе. Также он соблюдал жесткую трудовую дисциплину: быстрый и стремительный, он был вездесущ и без устали вербовал наемников. Он знал секреты каждого. При этом обладал колоссальным опытом — шесть тысяч лет, шутка ли! Как замечал Уильям Перкинс, один из первых пуританских богословов, он мог заставить вас поверить в клевету на вас же самих (многие встревоженные жители Массачусетса задавали себе вопрос, который к лету 1692-го приобрел особенно актуальное звучание: могу ли я быть ведьмой и не знать об этом?). Все эти идеи новоанглийские переселенцы импортировали оптом — прямо из работ Гленвилла, с которым переписывался Инкриз Мэзер, и Перкинса, у которого списывал Коттон Мэзер. Когда колонисты обзавелись собственным правовым кодексом, то первым преступлением, караемым смертной казнью, там значилось идолопоклонство. Вторым шло колдовство. «Если мужчину или женщину уличат в колдовстве, то есть в общении с духами, то его или ее должно казнить», — гласит свод законов 1641 года, ссылаясь на Исход, Левит и Второзаконие. За колдовством следовали богохульство, убийство, отравление и распущенность.

Хотя в этом своде законов дьявол и не назывался по имени, вскоре он уже творил свои обычные мерзости по всей Новой Англии. Первый в этих местах человек, признавшийся в заключении сделки с Сатаной, молил его о помощи с изматывающей работой по дому [37]. Тут же материализовался помощник, готовый очистить камин от золы и поля от кабанов. В данном деле оплошавшую служанку из Коннектикута следовало покарать не столько за причиненный ущерб, сколько за ересь, так что в 1648 году ее обвинили в «дружбе с дьяволом». Коттон Мэзер, который не мог устоять перед катастрофой, неважно, естественного или сверхъестественного происхождения, превратил этот случай в поучительную историю [38]. В ранних новоанглийских делах о колдовстве не фигурировали метлы, сатанинские сборища или бьющиеся в конвульсиях девочки. Там встречались заколдованные свиньи и странствующие коровы, нарушение правил приличия и границ частной собственности. Они были нацелены на чересчур навязчивых знакомых или просителей, таких как Сара Гуд. Большинство таких дел включало какой-нибудь застарелый гордиев узел непростых отношений, без которого никак в маленьком городке. На многих обвинениях лежал налет сказочности: прядение слишком большого количества шерсти, невозможного без помощи потусторонних сил; рекордно быстро законченная работа по дому, заклинание животных, слишком участливое внимание к болезни соседа, угощение отравленными лакомствами.

За годы, прошедшие после принятия кодекса, в Новой Англии было осуждено более ста колдунов и колдуний, примерно четверть из них были мужчинами. Взбесившиеся дети Гудвинов, восставшие против религии, были в ответе за самое последнее массачусетское дело. Виновницей оказалась мать соседской прачки, которую старшая из девочек Гудвин обвинила в воровстве. Женщина пришла в ярость и отругала Марту — у той тут же начались припадки. Всю следующую неделю трое ее братьев и сестер корчились и вопили вместе с ней. На суде обвиняемая не смогла продекламировать «Отче наш» по-английски, она знала молитву (и говорила) только по-гэльски. При обыске в ее доме нашли куколок. Через переводчика она сделала признание, хотя и несколько туманное, о сделке с дьяволом^[25]. (Еще за несколько лет до того муж обвинил ее в колдовстве, выступив в роли, которая скоро станет в Салеме привычной.) Эту ведьму, по совместительству ирландскую католичку, повесили 16 ноября 1688 года. По дороге на виселицу она предупреждала, что с ее смертью припадки у детей не прекратятся. И оказалась права: они лишь усилились. Марта Гудвин еще какое-то время продолжала пинать пасторов и скакать на своей воображаемой лошадке.

Один голландец, посетивший Бостон в конце XVII века, отмечал, что «никогда еще не бывал в месте, где столько бы говорили о колдовстве и ведьмах» [39]. Слово «ведьма», означавшее в том числе и диагноз, так и звенело в воздухе. Первые поселенцы эмигрировали из Англии, когда помешательство на ведьмах достигло там своего апогея. Большинство из них были из самых зачарованных округов. Недавно приехавший в город незнакомец мог взглянуть на конвульсии ребенка и — лишь из доброжелательства и сердоболия — рассказать его или ее семье, что рядом живет ведьма. Они могли не соглашаться и убеждали его, что соседи — образец благочестия, но он знал лучше: «Твоя соседка — ведьма, и она рассорилась с твоей женой и сказала в сердце своем, что твоя жена — гордячка и поплатится за свою гордыню ребенком» [40]. Когда Сару Гуд, Сару Осборн и Титубу в марте взяли под стражу, в тюрьме они присоединились еще к одной обвиненной ведьме, томившейся там с прошлого октября [41]. Волшебство хорошо прижилось в Новой Англии, на этой дикой пустынной земле, населенной дьявольскими призраками французов и индейцев. Так же хорошо оно уживалось с пуританством, вероисповеданием, которое поглощает тебя всецело, лишает ощущения безопасности и жаждет конфликта, если не настоящего катаклизма, — так как само появилось на свет, можно сказать, благодаря гонениям. И тем не менее к 1692 году процессы в Новой Англии шли на убыль, как и в метрополии. Коннектикуту ведьмы досаждали сильнее, чем Массачусетсу [42]. Там казнили многих в начале 1660-х, потом смягчились и больше никогда за колдовство не вешали. Отдельные случаи еще время от времени возникали, но эпидемических всплесков больше не было.

Новая Англия тоже не проявляла особого желания осуждать на смерть. «Мы склонялись к более гуманным решениям» [43], — писал Джон Хейл после спорного помилования 1680 года, когда суд отказался осудить женщину за увечья, которые нанес прикинувшийся ею демон. Судьи проявляли осторожность, магистраты отклоняли иски и склоняли присяжных на противоположную сторону. Одну осужденную ведьму обязали выплатить штраф за ложь, другую выпороли за болтовню с дьяволом. Женщину из Плимута, клявшуюся, что соседка явилась к ней в образе призрачного медведя, тщательно допросили [44]. «Какой у того медведя был хвост?» — спросил расчетливый магистрат. Она не смогла ответить — зверь стоял к ней мордой. У медведей, напомнили ей, не бывает хвостов. За эту выдумку ей предложили выбор: либо порка, либо публичное извинение. Из ста трех досалемских дел в Новой Англии обвинения предъявили примерно в четверти случаев. Всего в Массачусетсе до 1692 года были повешены только шесть ведьм. В первый день слушаний, когда дьякон из бостонской конгрегации Пэрриса передал деревенскому пастору знаменитую книгу Уильяма Перкинса, никого, кроме мучительницы детей Гудвинов — о чем отдельно уведомили трех женщин в ипсвичской тюрьме — вот уже более четверти века не казнили за колдовство.

В десятилетия, предшествовавшие 1692 году, яростный спор о том, существуют ли на самом деле ведьмы, полыхал в Британии, где казни практически прекратились. Дискуссия эта интересовала лишь элиту. Ведьма стала предметом дебатов академиков и образованного духовенства. Скептики высказывали свои сомнения уже за сто лет до Салема, однако Джозефу Гленвиллу, писавшему в конце 1670-х, по-прежнему казалось, что все умные люди обязательно на его стороне. Существование ведьм считали идеей, которая объединяет всех: старых и молодых, мудрых и не очень, евреев и мусульман, христиан и язычников. Представлялось настолько же очевидным, что злой дух способен перемещать мужчин и женщин по воздуху, как то, что ветер способен расплющить дом. Первые шажочки в сторону от веры были робкими. Предстояло выступить против самого Перкинса, убедительнее которого никто не защищал реальность колдовства. Конечно же, есть масса всяких мошенников и жуликов, говорил он. Но наличие самозванцев не означает, что настоящих чародеев и магов не существует! Наоборот, подделки доказывают, что имеется и оригинал: а иначе что бы они подделывали? Коттон Мэзер эхом повторял этот аргумент, как и многие другие выдержки из Перкинса. Магию нельзя обвинить во всех несчастьях. Однако некоторые вещи иначе объяснить невозможно^[26]. Сомневаться в действенности колдовства, отмечал Перкинс, повторял Мэзер и верил весь Массачусетс, — это как сомневаться, что днем светит солнце [46].

Эту идею Перкинса — мы не должны отрицать существование явления только потому, что не можем его понять, — Гленвилл начал развивать дальше. А еще мы не знаем, рассуждал он, как именно функционирует душа — и что? И почему же Библия предупреждает нас о ведьмах, если их на самом деле нет? У каждого народа есть слово для этого понятия. Как все они умудрились дать имя фикции? К тому же вокруг столько признаний. Тут, как часто бывает, количество становится доказательством: «У нас есть свидетельства тысяч видевших и слышавших, и не только от легковерной черни, но и от людей мудрых и уважаемых, причем не имеющих никакого интереса сговариваться и единогласно лгать», — утверждал Гленвилл [47]. Казалось непостижимым, что «воображение, самая неповторимая вещь на свете, способно бесконечно воспроизводить одну и ту же фантазию во всех странах и во всех временах». Доказать трудно, но ни в коем случае не невозможно. По той же логике, полагал член Королевской академии, один из самых проницательных умов века, как можем мы доказать, что Юлий Цезарь основал Римскую империю? (В версии Мэзера это было равноценно тому, чтобы поставить всю историю Великобритании в один ряд с приключениями Дон Кихота.) Не верить значило свести историю к небылице^[27].

Да, образы — а вместе с ними конвульсии, трансы, вопли и удушения — все было поразительно знакомо. Житель Новой Англии знал, как выглядит ведьма, как сегодня мы узнаем лепрекона или вампира, хотя (предположительно) никогда их не встречали. Это еще ничего не доказывает. Если вы не видите грабителей на большой дороге, это еще не значит, что их не существует, заявлял Мэзер. Скептики настаивали, что колдовство — абсурд и глупость, фантазия, по словам одного из них, распространяемая «мелкими жуликами». Но в том-то и дело, возражал Гленвилл. Колдовство настолько неестественно, нелепо и невозможно, что просто обязано быть реальным. Такое нельзя придумать! К невозможности коллективного заблуждения добавили железный аргумент, взятый прямо с титульного листа «Молота ведьм»: «Не верить в колдовство есть величайшая из ересей». Скептик семнадцатого века был вынужден занять позицию соглашателя. «Вульгарные люди смеются над такими вещами», — негодовал Мэзер в 1702 году, нападая на «больно умных остряков, сидящих в кофейнях», прихлебывающих латте либералов своего времени [48]. Но трезвомыслящие люди не шутили о невидимом мире, особенно когда дело касалось свидетельских показаний. Мэзер очень близко подошел к более обширной теме из книги своего отца 1684 года «Удивительные предзнаменования», полной немыслимых знаков и чудес, своего рода оккультной версии «Шоу Рипли: Хотите верьте, хотите нет!»^[28] Без мистики нет веры. Отрицать колдовство — значит отрицать религию, а отсюда всего шаг до еще более опасного вывода: отрицать колдовство — значит проповедовать его.

Но что же насчет образа коварного искусителя с опытом работы шесть тысяч лет, мастера перевоплощений, способного заставлять вещи появляться и исчезать, знавшего все ваши секреты и вынуждавшего вас верить в небылицы про вас самих? Тут туман сгущается. Перкинс придавал дьяволу конкретную форму, однако не давал описаний. Никто в Новой Англии, похоже, не имел четкого представления, что он такое и как выглядит. Ему еще не приделали крыльев летучей мыши и раздвоенного хвоста, хотя в одном из салемских свидетельств нечистый выставлял свое копыто, а в другом оказывался гибридом обезьяны, человека и петуха. Не было даже понятно, мужчина он или женщина. Одна обвиненная ведьма интересовалась, не мог ли он притвориться мышью или стремительной черепахой. Если он имел физическое воплощение, то новоангличанину представлялся «черным человечком», или «здоровенным черным громилой», или «черным кабаном». В более или менее официальной версии 1692 года дьявол предстает темнокожим существом не выше трости, с прямыми черными волосами и в шляпе с высокой тульей [49]. Хотя у него наблюдалась явная аллергия на Писание — та шведская девочка упала с метлы, потому что во время полета произнесла имя Божье, — оставалось неясным, на каком языке говорил Сатана. Этого не знал даже Коттон Мэзер. Но он точно был вездесущ. Все вокруг кишело его приспешниками. На свете больше дьяволов, чем людей, предупреждали Мэзеры. Мы вдыхаем их вместе с воздухом [50].

Мало того что его адские армии роились повсюду, так дьявола еще и бесконечно кто-нибудь призывал. Избив и выставив свою жену на январский мороз, один муж из Хейверхилла рявкнул, что она была «не чем иным, как дьяволом в женском обличье» [51]. Молодая женщина, громко рассмеявшаяся поздней ночью и сразу же обнаруженная в чужой постели, была осуждена как «маленькая лживая бестия». Мужчина из Ипсвича показал, что в его склонном к насилию соседе «столько от дьявола, что жить рядом с ним просто опасно». Монстра часто поминали в пылу ссоры — к черту в те времена посылали не реже, чем сегодня посылают в самых разных направлениях, — хотя это и не было необходимым условием его появления [52]. К тому же дьявол хорошо приспособился к не очень дружелюбному климату Новой Англии: само собой, индейцы поклонялись Сатане, так же как и квакеры (что оправдывало захват квакерской земли: именно на ней в 1692 году стояла салемская тюрьма). Своим «духом противоречия» жители деревни Салем, согласно вердикту суда от 1675 года, сами предложили помощь дьяволу. По мнению как минимум одного массачусетского священника, терпимость к другим религиям надлежало рассматривать как сатанинскую идею. Морить голодом пасторов, предупреждал Коттон Мэзер, означает открыть Сатане путь к овладению нашей землей^[29]. Иностранец в необычной шляпе — дьявол [53]. Он фигурирует в качестве соответчика в большинстве обвинительных заключений и занимает почетное место в множестве проповедей — хищный волк, угрожающий пасторскому стаду. Проповеди Пэрриса, обстоятельно, но не чрезмерно нагруженные проделками Сатаны, не стали исключением. 3 января 1692 года Пэррис заявил, что деревенская церковь, похоже, стоит на прочном основании. И предупредил, что «главная цель дьявола — ее опрокинуть» [54].

В своей новоанглийской ипостаси Бог, по наблюдениям нескольких пасторов, иногда нарочно насылает на землю дьяволов, дабы заткнуть рты скептиков. Именно такой урок Мэзер извлек из эпизода с детьми Гудвинов. Он поклялся широко использовать это преступление и, с помощью «Удивительных предзнаменований», раз и навсегда решить проблему. По-отечески похлопав ее по корешку, он отправил в большое плавание свою книжицу — служанку великих британских фолиантов, какой она ему виделась, — чтобы убедить человечество: дьяволы до сих пор на свободе. О маленькой шведской девочке и ее воздушном происшествии, о неанглийских тайных сборищах на лугу, о подписанном кровью договоре и о человеке в шляпе с высокой тульей Массачусетс узнал от Мэзера, который стащил все это у Гленвилла. Неудивительно, что Массачусетсу досаждают ведьмы, замечает Мэзер, цитируя одного последователя Гленвилла, который в некоей трансатлантической круговой поруке тоже цитирует его. «Где дьявол проявит самую лютую злобу, как не там, где его ненавидят, и ненавидят люто?» — вопрошает Мэзер [55]. Приход дьявола — это почти знак почета, еще одно доказательство, что жители Новой Англии — избранный народ. Нечистый, словно призрачная молния, касается крыши дома пастора. Нельзя сказать, что ему совсем не рады: если рядом дьявол, то и бог недалеко. В книге «Откровение» сказано, что он явится в окружении «демонов из ада» [56], — а Мэзер уже давно предрекал апокалипсис, которого в Новой Англии ожидали еще с 1650-х [57]. И в 1692 году дьявол получил наконец повышение. Он стал сумасшедшим маньяком, вознамерившимся разрушить Царство Божие, чего никогда раньше не пытался провернуть в Массачусетсе.

Когда североамериканские ведьмы начали летать, в Европе борьба с нечистой силой сошла на нет [58]. Голландия отменила казни в 1610 году, Женева — в 1632-м. Во Франции Людовик XIV закрыл все дела о колдовстве через пятьдесят лет, хотя кое-кого еще отправляли на костер и в 1691-м. В век Бойля, Ньютона и Локка (все они, кстати, верили в колдовство) преследования ведьм по всей Европе прекратились. Существовало некоторое количество текстов, ставивших магию под сомнение, хотя вы и не смогли бы прочитать соображения ведьмоскептика, выпущенные в Бостоне до 1692 года: вера и жестко контролируемая печать надежно защищали мировоззрение массачусетского поселенца. К 1692 году новоанглийская ведьма отличалась от своей европейской коллеги тем, что была более реальной. Что вы могли прочитать тогда в Массачусетсе, так это тирады, проклинавшие колдовство, которые Коттон Мэзер метал в сомневающихся, в основном незримых — это все равно что изучать литературу восторженных креационистов, даже не подозревая о существовании Дарвина. Мэзер с предельной детальностью разбирал дело Гудвинов. Он касался только эпизодов, которые наблюдал лично или за которые мог всецело ручаться. Они признавались неоспоримыми фактами, несогласных же он попросту игнорировал [59]. И больше уже никогда таким людям не доверял.

Молитва, соглашались все массачусетские пасторы, была единственным действенным средством против дьявола. И Пэррис в 1692 году использовал ее по максимуму. Масштабные антиколдовские говенья проводились по всей колонии с 1651 года. Пэррис теперь организовал целую серию — в своем доме, в деревне и в соседних конгрегациях. В пятницу 11 марта группа священников собралась в пасторате, чтобы весь день провести в молитвах. Девочки большей частью вели себя тихо, хотя в конце каждой молитвы, заметил Хейл, отец троих детей в возрасте до семи лет, «они двигались и говорили странно и нелепо». Светловолосую Абигейл Уильямс, наиболее пострадавшую из всех, скрутило припадком: ее руки и ноги свернулись в крендель [60]. В какой-то момент после этого Пэррис решил разделить детей и отослал свою дочь. Возможно, из практических соображений: семья не хотела расставаться с Абигейл, служанкой. Девятилетнюю Бетти поселили у Стивена Сьюэлла, городского судебного секретаря, которому вскоре придется день и ночь возиться с корчащимися молодыми женщинами. Этот их дальний родственник был благородным человеком. Сьюэллы сами воспитывали троих детей, старшему не исполнилось еще и четырех. А припадки Бетти продолжались, приводя опекунов в отчаяние. В конце месяца к ним в дом пожаловал «высокий черный человек», о котором рассказывала Титуба, и предложил Бетти все, чего она только не пожелает. Он готов даже перенести ее в город мечты — и это, очевидно, не Салем^[30]. Это дьявол, объяснила миссис Сьюэлл, сама пасторская дочь [61]. Если он вернется, девочка должна сказать ему, что все его слова — ложь.

Вся деревня говорила только о колдовстве, утро начиналось со сводок о том, что происходило ночью и как чувствуют себя пострадавшие. Это был плохой момент, чтобы вслух сомневаться или вдруг оказаться пророком. Где-то между днем, когда бостонский тюремщик щелкнул замком на камере трех салемских подозреваемых, и 12 марта новый призрак начал щипать Энн Патнэм — младшую. Отчаявшийся отец обратился к своему брату, Эдварду Патнэму, и Иезекилю Чиверу (который в свое время без спросу позаимствовал чужого коня), служившему судебным писарем. Будучи дьяконом, Эдвард Патнэм уже участвовал в кампании по признанию первоначальных обвинений в колдовстве. Субботним утром 12 марта они вдвоем решили выяснить, кто теперь мучает Энн. Мучительницей оказалась прихожанка с безупречной репутацией. Прежде чем ехать несколько миль на юг, они остановились на ферме Патнэмов, чтобы поговорить с Энн. Вероятно, двенадцатилетняя девочка ошибается? Может ли она описать, во что женщина была одета? К сожалению, в тот день Энн могла слышать ее, но не видеть. Призрак ослепил ее до вечера и обещал еще вернуться. И да, призрак при этом представился.

Марта Кори была одна дома, на юго-западе Салема. Улыбаясь, она пригласила посетителей войти. И предвосхитила их вопрос — зря. Патнэм и Чивер едва уселись, как хозяйка объявила: «Я знаю, зачем вы пришли. Вы пришли узнать, не ведьма ли я» [62]. Нет, не ведьма. «Я не могу помешать людям болтать обо мне всякое», — пожала плечами Кори. Эдвард Патнэм рассказал, что его околдованная племянница назвала ее имя. К этому Кори была готова или думала, что готова: «Но она сказала, как я была одета?» Гостей настолько ошеломило, что она в точности повторила их вопрос, что они попросили ее повторить. Нет, девочка не смогла ответить, потому что «ты ослепила ее и сказала, что она не увидит тебя до темноты, чтобы она не смогла сказать нам, какая на тебе одежда». Услышав об этой маленькой уловке, Кори не смогла сдержать улыбки. Нет повода беспокоиться, заверила Марта своих гостей. Она — набожная женщина, «верующая во Христа и с радостью посещающая церковь, чтобы слушать Слово Божие», о чем оба мужчины должны прекрасно знать. Дьякон напомнил Марте, что одно лишь провозглашение веры не очистит ее имени. Ведьмы веками проникали в церкви. Похоже, ни одна из сторон не упомянула о единственном очевидном пятне на репутации Кори: до своего первого брака она родила в городе мальчика-мулата, теперь уже подростка.

Чивер и Патнэм не стали вытаскивать на свет историю пятнадцатилетней давности, потому что в тот день на Кори появилось новое пятно. Она серьезно относилась к своей вере и радовалась возможности поговорить на эту тему. Она считала себя «евангельской женщиной». И вот теперь она должна объяснять, почему месяц назад распрягла лошадь мужа, пытаясь не дать ему поехать на слушание. Да потому что это казалось ей неприличным: как из подобного мероприятия могло выйти что-нибудь хорошее? В этом она оказалась права. Ее муж рассказал ей тогда, что девочки опознавали призраков по одежде — опасная информация. Чивер и Патнэм указали на серьезность обвинения. Марту это не сильно обеспокоило: она твердо намеревалась разбить в пух и прах досужую сплетню. Да она, может быть, вообще не верит, что вокруг полно ведьм — рисковое заявление и в лучшие-то времена, совершенно невозможное сейчас. Титуба призналась, напомнили гости. Доказательство было налицо.

Кори немного отступила, однако продемонстрировала при этом слепоту другого рода. Она пообещала «открыть глаза магистратам и пасторам» — чрезвычайно неосторожное высказывание. Гости еще некоторое время разговаривали с хозяйкой, рассудительной и непреклонной, немного склонной к чтению нотаций. Она оказалась и весьма внимательной слушательницей, перефразировав апокалиптическое утверждение их пастора, будто дьявол явился и ходит меж ними в страшном гневе. Что касается Титубы, Гуд и Осборн, то она не то чтобы удивится, если они и вправду окажутся ведьмами. «Они ленивые и нерадивые, чего от них еще ждать-то», — сказала Марта раздраженно. Вот она — это совсем другое дело. Уютно устроившись в коконе своего благочестия, она думала, что неуязвима. По пути домой мужчины заехали к Патнэмам и обнаружили, что Энн совсем успокоилась. Но вечером припадки возобновились. И продолжались весь следующий день, когда другой неопознанный призрак проник в комнату. Энн не знала ее имени, хотя точно видела, что женщина с бледным серьезным лицом сидела в молельне на скамье, которую раньше занимала ее бабушка.

Через два дня Марта Кори ехала на север, в дом Патнэмов, куда ее вызвал, скорее всего, Томас Патнэм. Возможно, он хотел предъявить обвинение прямо ей в лицо. Не успела она слезть с лошади и войти в помещение, как Энн начала задыхаться. Придушенным голосом она обвинила вошедшую, после чего язык вывалился у нее изо рта и остался зажатым между зубами. Ее кисти и ступни делали вращательные движения. Когда она снова обрела дар речи, то указала на канарейку, клюнувшую Марту между указательным и средним пальцем. «Я подойду и посмотрю», — объявила она [63]. «Ну давай», — отвечала Кори, потирая ранку. Птичка исчезла, а Энн лишилась зрения. Приблизившись к обвиняемой, она рухнула на дощатый пол. После чего обвинила Кори в том, что она на той неделе ослепила еще одну женщину в молельне. И для наглядности закрыла лицо руками, и их уже не могли от него отнять. Она описала призрачный вертел, на который был нанизан человек, поджаривавшийся на огне под чутким надзором Марты. Никто больше вертела не видел, но все о нем слышали от детей Гудвинов. В этот момент Мерси Льюис, девятнадцатилетняя служанка Патнэмов, вышла вперед и начала тыкать в видение палкой. Оно исчезло, затем снова появилось. Она вновь начала тыкать в него палкой. «Не делай этого, если хочешь жить!» — крикнула Энн, но было поздно. Мерси отлетела назад от страшного удара. «Ты ударила Мерси Льюис железным прутом», — проинформировала Энн непризрачную Марту, которая наверняка была в шоке, как и все остальные. Она не шевелилась, не видела никакого вертела. Между тем девочки так мучились, что Патнэмы потребовали от Кори уйти. Состояние Мерси ухудшалось. Когда она тем вечером сидела перед пылающим камином, ее стул вдруг поехал прямо в огонь, словно его тащили невидимые руки. С трудом трем взрослым удалось спасти девушку. Один из помощников заметил на ее коже следы укусов. Припадки у Мерси продолжались до одиннадцати вечера.

Старшая Энн Патнэм [64], чьи дочь и служанка страдали от козней нечистой силы (уж эти две девицы точно не подпадали под определение, которое Коттон Мэзер в 1692 году дал женщинам: «люди, не поднимающие в мире никакого шума» [65]), сказала свое веское слово четыре дня спустя. Она была тем самым ребенком, который приехал в Салем вместе с преподобным Бэйли, первым деревенским пастором, когда он женился на ее старшей сестре. Теперь ей было тридцать, и за эти годы она потеряла ту самую сестру и брата. Прошлой весной также умерла ее мать. А не так давно она еще и проиграла важнейшее дело в суде. После десятилетней тяжбы ее лишили возможности претендовать на какую-либо долю в огромном отцовском поместье, куда входило несколько островов, луга и паромная переправа. За тринадцать лет она родила семерых детей, дочка Энн была старшей. Потеряв в декабре восьминедельного младенца, сейчас женщина снова ждала ребенка. Ко всем этим тяготам добавилась еще одна. По ее словам, 18 марта она почувствовала смертельную усталость, «ухаживая за моей несчастной страждущей дочерью и служанкой. В середине дня я прилегла отдохнуть, и сразу же меня начали душить». Вскоре материализовался призрак Марты Кори и стал жутко ее терзать: если бы не мужчины в доме, ее разорвало бы на кусочки. Между пытками Кори подсовывала ей «красную книжечку и черное перо» и требовала, чтобы Энн вписала туда свое имя.

Ордер на арест Марты Кори вышел на следующее утро, в субботу. Ее не имели права задержать до окончания дня отдохновения^[31], так что она могла посетить молельню одновременно с теми, кто ее обвинял. Нет сомнений, это стало настоящей сенсацией: нечасто прихожанам доводилось молиться бок о бок с настоящей ведьмой во плоти. От ее рук пострадало еще несколько человек, в том числе племянница Пэрриса и служанка доктора Григса. Субботним вечером Джайлс Кори, семидесятилетний старик, никогда не служивший примером для подражания другим гражданам, сидел около камина рядом с евангельской Мартой. Она была третьей его женой, они вступили в брак семью годами ранее. Она предложила ему идти спать. Он решил сначала помолиться, но не смог не только вымолвить ни слова, но даже рта раскрыть. Марта это увидела и помогла ему, и морок прошел [66]. Ее арест, судя по всему, здорово подстегнул его память. Через пять дней он признался городскому пастору, что на той неделе на ферме Кори происходило некое «творение чудес», как называл это Уильям Перкинс в своей книге, которая лежала в кабинете Сэмюэла Пэрриса. Его быка поразила странная болезнь. И кошка странно себя вела. Без всякой необходимости Марта предложила ему прекратить страдания животного. И тут он вспомнил, что жена последнее время не ложилась, когда он уже шел спать. «Я думал, она стоит на коленях перед очагом в молитве, но ничего не слышал», — откровенничал взволнованный супруг [67]. Неуслышанные слова оказались почти такой же страшной уликой, как бормотание. С чего это женщине поздней ночью тихо опускаться на колени перед очагом? Кори предположил, что она могла произносить заклинания. Не менее вероятно, что его жена в тот момент как раз осознала, что слишком много лишнего наговорила своему дьякону пару недель назад.

Примечания

15

Артур Конан Дойл. Собрание сочинений в 8 т. Т. I. Человек с рассеченной губой. Правда, 1966. — Прим. перев.

16

По мнению большинства пленников, лишь одно было хуже индейского плена. Английский переселенец предпочел бы подставить голову под топор, чем поцеловал бы распятие. Опасаясь за свою душу, один голодный юноша даже отказался есть предложенное иезуитом печенье и закопал его под колодой.

17

Это явление не было новым. Когда снова и снова отвечаешь на одни и те же вопросы, незначительные детали начинают разрастаться и расцветать. То же самое ранее произошло с другой «чертовски надоедливой занозой» — Жанной д’Арк.

18

После тяжелого разговора с губернатором, во время которого Инкриз Мэзер утверждал, что за полгода средний североамериканец выпивает больше, чем средний англичанин за всю жизнь, он записал в дневнике: «Неудивительно, что Новая Англия стала ведьминой добычей: голова-то у нее в алкогольном угаре» [31]. Примерно тогда же его сын жаловался, что каждый второй дом в Бостоне — пивная. Пастор Салема разделял его озабоченность. Приезжий, желавший заклеймить пуритан Новой Англии как ханжей и лицемеров, обнаруживал, что это «самые горькие пьяницы» с затуманенными к концу каждого дня мозгами, но при этом не потерявшие способность фонтанировать цитатами из Писания. Все преувеличивали — хотя и с разными целями. Тем не менее крепкий сидр был в Новой Англии XVII столетия не менее обыденной деталью повседневности, чем вера в ведьм. Как заметил один современный историк, «пуританин, вздрагивавший при виде бокала пива или вина (или при мысли о нем), не говоря уже о более крепком спиртном, не жил в колониальном Массачусетсе».

19

Однажды в Новой Англии почти удалось с помощью колдовства потопить приписанный к Барбадосу корабль. Но колдовал мужчина.

20

Новоанглийскому пастору претила сама мысль о возможности подобного эротического контакта, даже когда ведьма в нем сознавалась. В нескольких таких случаях Инкриз Мэзер утверждал, что это дьявол внушил ей ложные воспоминания [32]. Якобы несчастные женщины просто галлюцинировали.

21

Генрих Крамер, Яков Шпренгер. Молот ведьм. Пер. с лат. Н. Цветкова. — Прим. перев.

22

Там же. — Прим. перев.

23

Дьявол напоминает о своем католическом происхождении [35] Дэниэлу Уэбстеру в рассказе Стивена Бене 1937 г.: «Правда, на Севере меня почитают южанином, а на Юге — северянином, но я — ни то ни другое. Я просто честный американец, как вы, и наилучших кровей, ибо, сказать по правде — хоть я и не люблю этим хвастать, — мое имя в этой стране древнее вашего». (За зубом к Полю Ревиру: Рассказы. Пер. с англ. В. Голышева.)

24

В шведской книге, появившейся в Делавэре в XVII в., содержалось предупреждение: чтобы ведьмы не угнали вашу метлу, на ней надо вырезать крест.

25

Это Коттон Мэзер тоже приписал колдовству. Раньше она прекрасно общалась со своим работодателем по-английски. Понятное дело, нечистый ее околдовал, чтобы она «не могла ничего рассказать, потому что отныне говорила лишь на языке, которого никто не понимал». Он-то уж точно не понимал и общался с ней через переводчиков.

26

Логика в вопросах колдовства совершала удивительные кульбиты. Один немецкий авторитет доказывал: «Многое в этом мире вершится посредством демонов, а мы в своем невежестве полагаем, что имеем дело с силами природы» [45].

27

Другую крайность этой своеобразной логики проявил Томас Гоббс, сын викария. Основатель современной политической философии был ведьмоскептиком. И тем не менее считал, что ведьм необходимо казнить, так как они способствуют распространению вопиющего заблуждения.

28

Ripley’s Believe It or Not — популярная американская франшиза, выпускающая в разных форматах собрания необычных фактов и событий. Запущена в 1923 г. карикатуристом Робертом Рипли. — Прим. перев.

29

Его поддерживал человек из Барнстейбла, который возлагал на дьявола ответственность за плохое обращение с пасторами.

30

Это много говорит о разнице в чаяниях новоанглийской рабыни и пасторской дочки. Дьявол пообещал Титубе «красивые вещи» и домашнюю канарейку, а Бетти — поездку в «город золотой».

31

Пуритане отмечали день отдохновения, или день субботний, в воскресенье (так называемое «воскресное субботничество»). Этот день посвящался исключительно богослужениям, любая работа и развлечения запрещались. — Прим. перев.