День Бахуса

Стас Колокольников, 2002

Отправившись в плавание по морю Бахуса, герой познает все прелести и неприятности такого путешествия. На одном из островов он находит жезл Вакха, который помогает по-настоящему разобраться, что происходит с героем и миром вокруг.

Sua quemque deorum facies

(На лице каждого бога написано кто он)

1

Раствори нас в водах жизни, как если бы мы были в винном погребе вечного Соломона!

(из молитвы дионисийских архитекторов)

Если ты спросишь меня, кто я такой, то проще уже известных слов не найти. Было у меня когда-то преотличное имя, но одно происшествие стерло его из памяти, и я едва совсем не позабыл его. И вспоминаю лишь смутно. Иногда.

А что до остального, так оно кануло вслед за именем.

Правда, всё случилось не вдруг и не сразу. Начался сей casus secundi с того, что я решил, подобно славному калифу аль Мамуну, достать какое-нибудь ослепительное сокровище, окруженное ореолом бесчисленных интригующих историй. Однако сокровище не из тех, что извлекают при помощи кирки и лопаты, а из тех, чья природа, словно лампа Аладдина, отзывается на любое желание и дается в руки посредством заклинаний.

В то время, в самом начале лета, я только обустроился в скромном домике на берегу горного озера и изрядно потел, орудуя дешевыми шариковыми авторучками. И буквально изнывал от бессилья и бесплодных потуг.

В мои планы входило в сжатые сроки трех летних месяцев разродиться литературным творением. В этом я видел первый шаг к намеченной цели обладания сокровищем. Почему? Просто более всего я верил в магию слова. И книга должна была открыть мне путь в новую жизнь.

Однако обеспокоенное сознание выстраивало преграды и упорно сопротивлялось, не желая связываться со столь непостижимой задачей. Не расположенное к такому не благодарному ремеслу оно выплевывало лишь редкие вымученные капли, которые я тут же старательно размазывал на строчки.

Тщетно я потом пытался узреть в них хоть частицу достойного. Всё, что угодно, но то, что выходило из-под пера, напоминало не более, чем лихорадочный бред, который так часто, потеряв семью и кров, несут бродяги в пылу белой горячки и одиночества.

Понимая, что выдавливать из себя, как из полупустого тюбика, в общем-то, не честно и глупо, я все же не смог отказывать себе в удовольствии продолжать рассеянно теребить чистые листы и деловито постукивать по ним ручкой в ожидании чуда. И иногда это самое чудо, скромное, как ситцевые в голубой горошек занавески у меня на веранде, снисходительно проявлялось. Вот тогда я и начинал строчить, словно обезумевший медиум. Хотя поначалу я больше напоминал новобранца пулеметчика, который залег за деревней в овраге и, еле сдерживая оружие, нервно трясется, не в силах остановить стрельбу.

Бывало перед ужином, на голодный живот, я исчиркивал такие внушительные кипы бумаги, что казалось, нащупываю точку опоры, от которой, по моему неясному разумению, можно было, то ли оттолкнуться и полететь, то ли совершить головокружительный пируэт. То ли на худой конец просто проделать ловкий трюк или фокус.

Мне это было необходимо. С настойчивостью новорожденной зверушки я упорно тыкался в самые глухие места своего сознания, вынюхивая следы своего предназначения.

Не скажу точно, как чувствуют себя будущие матери, вынашивая под сердцем нежно любимый плод, но, приехав к озеру и вкусив все прелести новой жизни, я, возможно, начал переживать нечто подобное. С той лишь разницей, что порой мне казалось, будто под сердцем я ношу холодную лягушкой. А то, может, и с десяток уродливых жаб, которых молодым царевичам пришлось бы долго целовать в засос, чтобы эти отвратительные цфардеа (жабы) превратились во что-нибудь путное.

Впрочем, дурные наваждения посещали не часто. В заброшенном пансионате, где я снимал комнату, хватало занятий и развлечений. Пансионатом я называл горстку полуразрушенных домиков, составлявших некогда детский лагерь отдыха, куда в летние месяцы родители с радостью отсылали своих беспокойных отпрысков.

Всего лишь второй или третий год пансионат пустовал, а выглядел, как забытое богом и разграбленное индейцами первое поселение миссионеров на берегах Америки. Моя фигура на фоне полуразваленных и постанывающих от ветра строений смотрелась несколько нелепо и печально — то ли чудом выживший и одичавший поселенец, то ли вконец запутавшийся в личной жизни молодой абориген.

Босой и заросший, как дервиш, задерганный путаными мыслями и сомнениями я слонялся по окрестным каменным лепешкам, которые вследствие работы ветров и других местных климатических особенностей приобрели формы гигантских вымерших животных и древних идолов. Собранные вокруг пансионата в сумерках они походили на жуткий неземной зоопарк. Опыленный космической экзотикой он отзывался на струнах сознания небывалой глубиной, оставляя там плотный протяжный отзвук, похожий на замирающее эхо выстрела, сливающееся с гулом сходящей лавины.

В многочисленных нишах и площадках, похожих на верхние палубы огромного корабля, устроенных природой по своему вкусу среди дремавшего камня, днем я скрывался от одиноких пастухов и пьяницы-сторожа, любителей до застольных разговоров ни о чем. Особенности их профессии налагали на беседу отпечаток легкого безумия трудных пациентов психиатрической лечебницы, охотливо раскрывающих всю свою подноготную. Они сутками напролет пили разбавленный спирт и курили паршивый табак. И спьяну принимали меня за нечто сверхъестественное, способное увидеть в них стертые узоры вечной жизни, которая к ним не имела уже никакого отношения.

Еще до приезда в пансионат я утратил способность непринужденного общения с людьми. Человеческая речь вызывала у меня панический страх туземца перед огнестрельным оружием. Обычные земные люди пугали меня похуже, чем иные монстры и лярвы. Своим обывательским идиотизмом они доводили меня до белого коления, когда я врезался лбом в их бараньи лбы, участвуя в сумасшествии междоусобных войн за щепоть табака и горсть сухарей. И я решил, держаться от людей подальше. Их присутствие было лишним.

В моей молодой и творческой голове непрерывно рождались причудливые образы будущих книг, отнимая все необходимое внимание. Неутомимой ордой они носились по осваиваемому пространству, находя его вполне пригодным для тотальных игр. Они весело истребляли друг друга, и тут же вновь плодились, словно кошки на чердаке.

Метаморфозами происходившими в голове я объяснял свои странные выходки, приводившие в изумление даже искушенных безобразников и хулиганов. Впрочем, кое-кто находил другие причины, в вину всему ставилось мое чрезмерное увлечение возлияниями. На это списывалось всё, что ставило меня в невыгодное положение.

Да и как иначе можно объяснить, к примеру, неестественные перепады в настроении, когда от болтовни, перемалывающей в минуту мегатонны чуши, я переходил к столь же неумному сосредоточенному молчанию обиженной коровы. А от меланхоличного бездействия к таким колебаниям воздуха, что несчастных бесов, всюду таскавшихся за мной, охватывала жуткая истерика. Они начинали верещать и так истошно вопить, словно подавились раскаленными углями.

Не спорю, в один кувшин, представляющий внутренний сосуд души, я часто помещал самые несхожие субстанции. Столь разные, что легче камень смешать с водой, а теням обрести плоть. И мне еще доставляло удовольствие наблюдать, как всё в моем сосуде шипит и булькает на грани взрыва.

Будучи еще несмышленым птенцом, явно выраженным бабуррусом (baburrus, балбес), и дня у меня не обходилось без того, чтобы я не отдегустировал литр-другой красного вина. И обязательно poto crapulum, то есть пить допьяна, а не как-нибудь bibere, immo poto — пить, слегка пьянея.

Бахус, хоть длинные языки и болтают, что он путается с Фетидой, с юных лет стал мне близким другом, братом, кумом и сватом. Ведь никто иной, как он, балуется этим миром, словно ребенок с любимой игрушкой. Одно время его даже называли Спасителем, и во многих древних мистериях он представал перед народом как дитя. Впрочем, мало ли кто кого и как называл, а уж тем более, кто к кому и в каком обличье являлся. В этом сложном вопросе надо иметь редкую бдительность и осторожность, обман здесь имеет особый смысл.

Появлению в пансионате предшествовал довольно долгий период, когда доверчиво напиваясь, увешанный цветочными гирляндами, охмелевший я бродил по фригийским полям, с радостью принимаемый во дворцах и хижинах под звуки флейт, свирелей и тимпанов. Встречая молодых менад, увлеченный их песнями и танцами, я забывал обо всем. Под их нежными взглядами я напивался до бесчувствия и надолго оставался в свите самого веселого бога. Я был готов навечно присоединиться к его не на миг не унывающей процессии. И если бы не участие светлых сил, я давно бы укатил, лежа поперек осла, в неизвестном направлении, вослед Дионису. Но заботливое вмешательство не позволяло мне сгинуть раньше времени. Я возвращался.

Хлопотные, но родные отношения с Бахусом не мешали мне. Каждодневное бражничанье не утомляло. И если однажды, ангелы соберут все выпитое мной вино, то полученное пространство влаги Васко Нуньес де Бальбоа вряд ли отличит от безбрежного Великого океана, коий явился ему, когда он прорубился через заросли тропических лесов Панамы.

Выдуманное мешалось с реальным в одну съедобную похлебку. Это было привычно. Еще с детства, когда игры в одиночестве, вдыхая душу в любую мечту, рождали новые миры,. Склонный окружать себя этими мирами я смутно ощущал, что человек всегда находится на границе между выдуманным и реальным, по сути и являясь этой границей. А все остальные его «я», словно стрелки сломанных часов, носятся в разные стороны по циферблату будущего и настоящего. Мысленно мы то здесь, то там, вокруг этой одной неуловимой точки, стержня настоящего, границы между выдуманным и реальным. И вся человеческая суетность застряла в вечном нежелании и неумении быть тем, кем он является.

Именно эти ощущения обусловили мое стойкое пристрастие к возлияниям и сочинительству. Кстати, мне всегда было интересно, как первое отражалось на втором. Ведь порой одно без другого, что сад без заботливого полива, вянет быстрее, чем солнечный луч несется к земле.

Первые нелепые персонажи и образы, с ужасом обнаружившие свое рождение из-под пера, были мало понятны даже мне, их истории сетью опутывали с головы до пят. Под этой сетью я чувствовал себя, как орфическое яйцо сдавленное обручем змеи. Не больше, не меньше. Алхимия слова давалась мне с трудом.

Вдобавок ко всему я пристрастился к бенгу или бангу, как о нем еще упоминал Навои: «Ежедневно он бангом был охмурен и мечты его были, что путаный сон». Бенг в содружестве с Бахусом давал поразительный эффект. Мне казалось, что, растворяясь в переживаниях рожденных от слияния дыма Титанов и сердца Вакха, я обретаю тайну сверкающего потока свободы, и редкое сокровище для избранных становится доступным.

Вовсю пользуясь этим удовольствием, я говорил себе, что и цыгане, зачастую имеющие прямое отношение к бенгу, согласно Секретной Истории изначально были египетскими жрецами и обладали книгой Тота. И когда я принимал из рук перемазанных цыганят пакетики с бенгом, то с теплым ехидным смехом представлял, как пальцы их предков глубокомысленно листали книги мудрости, совершенствуясь в поедании истины.

Одно время я был помешан на Египте, пирамидах, жрецах и инициациях. Все, что встречалось напечатанного по этому поводу, касалось меня, как глубоко личная семейная история. Я с потрохами покупался на любые упоминания о потерянных знаниях, словно речь шла о принадлежавших мне и выкраденных кем-то рукописях, по обрывкам которых я теперь составлял вполне знакомую картину.

Когда я приехал в пансионат, голова моя была доверху забита красивыми кусками всевозможных суждений и знаний. Она гудела, как трансформаторная будка в грозу. Первым делом в ней созрело решение открыть письменную лабораторию, где под средством заклинаний, cantamen magicum, я должен был постигнуть алхимию слова и пробить местную скважину по добыче философского камня, дабы удовлетворять всех желающих в вопросе о смысле жизни.

Проводя большую часть дня на пляже и загорая на раскаленных камнях, я неустанно составлял план работы над собой и своим творчеством. Нежась на жарком солнце, я загорался новыми и новыми идеями.

Поздними вечерами и в пасмурные дни я пытался хоть что-нибудь осуществить. Из стола доставалась очередная дешевая шариковая авторучка и начиналось заклинание. Но в этих заклинаниях было столько болота, столько липких и ненужных слов, вываливающихся как грыжа, что я даже усомнился в своих способностях. Усомнился настолько, что с радостью плюнул бы на это дело. Но нет, выбор был сделан, и я держался за чернильный карандаш, как за связку ключей от свинцовых дверей «уянь». На какие только хитрости я не пускался, рождая чудеса изобретательности, лишь бы не потерять её. А в итоге, письменные занятия, а вернее, их результат, стали не просто удручать, а вызывали раздражение, переходящее испуг. Как если бы чужой грубый голос окликнул в темной подворотне, требуя жизнь за кошелек.

Отказаться от сочинительства было очень трудно. Исписанные листы лелеялись и хранились, подобно священным писаниям халдейских мудрецов. Но ощущение бессилья выразить желаемое при помощи пера не переставало щекотать нервы. Путаясь в веревках тугих несъедобных предложений, связанный ими по рукам, я готов был ругаться, злиться, ломать мебель, взрывать машины, топить корабли, вызывать землетрясения и бури, изрыгать бесконечные проклятья в адрес, возможно, и не существующего обидчика, склонившего меня к cacoethes scribendi. Да, к бумагомарательству.

К середине жаркого июля, когда вода в озере приобрела зеленоватый оттенок, пансионат наполнился любителями отдыха на лоне полудикой природы. Шум. Гомон. Ночные возлияния. Веселые оргии, нескованные городскими стенами. Волей-неволей приходилось завязывать отношения с соседями и принимать участие в их попойках, проходивших с традиционным национальным размахом и дурью. И вскоре мои письменные занятия вызывали у меня лишь насмешки.

Пьяный с раннего утра, не разбирая бумаг, я устраивал продолжение пирушки прямо на письменном столе, расплескивал вино, разбрасывая фрукты и пробки, сознательно стараясь превратить в кучу мусора результат нескольких недель.

— Ты что писатель? — без всякого любопытства спрашивали приезжие, устало вытирая жирные руки об исписанную бумагу.

Утвердительный ответ тянул за собой никому не интересные, вызывающие изжогу, расспросы, но отречься от призвания я не мог. Вечером, во хмелю, я сгребал в груду заляпанные, скомканные листы и сжигал, чтобы начать сызнова.

Весь сезон визитов, длившийся до конца августа, я провел в непрерывном празднике Бахуса. Люди вокруг день за днем ели и пили, сменяя друг друга, словно картинки комиксов. Похожие в своих страстях и наклонностях до безобразия они не утомляли лишь потому, что на фоне горных идолов были почти незаметными.

Ночью при свете луны, когда камни медленно оживали, костры и голоса становились особенно неестественными и чужими, никак не втискиваясь в окружавшее волшебство. Лишними они были не больше, чем сосед-пьяница, случайно забредший на семейное торжество.

Постороннее присутствие придавало каменным идолам в темноте еще большую брутальную суровость и отстраненность, настолько тяжелую, что было видно, как их волнует лишь собственная неземная усталость. У тех, кто сновал рядом, похожая усталость бывала разве что от зубной боли или из-за нереализованной половой жизни. Каменные идолы были неподражаемы в своих величественных эмоциях, напоминавших томления богов от вечности.

Жить среди этих картин было сущее удовольствие.

С приближением осени пансионат вновь опустел. Он стал еще более разграбленным и одиноким, словно облетающее дерево, уныло погружаясь в сон, тоскливо подозревая, что сон этот может оказаться последним.

В центре своей комнаты я поставил еще один стол и уложил на него все книги, найденные в пансионской библиотеке. На удивление, там, помимо пестрых детских брошюрок и журналов, классических обрезков школьной программы и элементарной поучительной пурги, попадались экземпляры пригодные для чтения. Сердце просило ясной грусти и размышлений. Откликнувшись на просьбу, я перечитывал имеющиеся томики душещипательной и душеспасительной классики: Пушкина, Гоголя, Чехова и Горького.

Книги выручали всегда. Нуждаясь в помощи, я переживал башни, курганы, столпы книг. Хватал жадно, без остановки и меры, по много зараз. Увлекательные прогулки, дальние морские путешествия, загородные пикники, встречи, беседы полные мудрых советов. И, конечно, любовь, дружба и смерть. Ради этих переживаний и очищений я тащил книги отовсюду. Не задумываясь, прихватывал со всех встречных полок и прилавков. Бессовестно тайком уносил за пазухой из библиотек и магазинов понравившиеся сочинения мужей разных эпох. Без спроса брал где и когда хотел. Я прочитал так много книг, что, возможно, в какой-то момент башня из них стала тенью Вавилонской.

Оставшись один в опустевшем пансионате, я чувствовал, как каждое утро рождало неутолимую жажду открытий. Оно будило настойчивыми требовательными шлепками. Нам было необходимо великое движение. И опять не хватало жизни, радости и любви. Хотя бы одного глотка любви.

А в тумбочке у меня стояла вино. И выпив за обедом, я начинал суетиться, как молодая одуревшая макака, хвататься за разные дела, причудливо перемещаться из одного места в другое, не зная, где и зачем остановиться.

К вечеру я выпивал еще и еще и долго не мог заснуть. Свет тушил рано. Как только темнело, мне начинало казаться, что кто-то большой, не из мира сего, смотрит в дом сразу в четыре окна. Лежа во мраке, я глядел на близкие яркие звезды и тосковал неизвестно о чем.

Как-то дней десять я не видел живой души. Никто не приезжал, пастухи разбрелись, а сторож уехал в соседнюю деревню за спиртом да так и не вернулся. Дул ветер, обдирая камни. Серый, местами бледно-желтый, пейзаж вгонял в томительную скуку. Я дремал на диване, сооруженном из двадцати матрасов, и вдруг услышал мужские голоса. Говорили под моим окном.

— Э, да здесь кто-то живет!

— Смотрите, цветы какие-то сушеные на окне.

— Да, точно, живет кто-то… вон… видите, посуда… сигареты.

— Надо войти, проверить.

В дверь постучали. Потом с силой дернули за ручку. Было не заперто, и я испуганно вскочил, гадая — кого черт принес. Через порог, толкаясь, перли милиционеры, их было семь или восемь. От неожиданности я потерял дар речи и немного запаниковал. И хотя ни в чем виноват не был, у меня появилось желание не сдаваться и отстреливаться.

— Та-а-ак, а-га, живут здесь, — глядя на меня, обращаясь к остальным, бесцветно произнес старший по званию, майор.

Его коллеги бесцеремонно разбрелись по комнате, как по музею, в котором все можно трогать, нюхать и даже лизать. Вели себя, как в камере у заключенного пожизненно. Ноги мои предательски задрожали, и я сел на стул.

— Ты кто будешь? — подозрительно спросил майор.

Некрасивый коренастый мужик, он не вызывал симпатии. Глаза у него были злые и недовольные. Не успел я рта открыть, как он заговорил опять:

— Скрываешься, что ли, от кого, а?

— Нет, не скрываюсь, — неубедительно пролепетал я.

— А чего живешь здесь? Здесь в эту пору никто не живет. Документики-то имеются?

— Имеются.

С дрожью в руках я нашаривал в вещах паспорт, чувствуя, как по мне, словно насекомые, ползают любопытные взгляды. Хранители порядка с убивающей простотой брали со стола мои книги, тетради, листали, читая пометки на полях и записи.

— Так ты писатель, что ли? — спросил кто-то.

— Ну, вроде того, пишу, — неестественно усмехнулся я.

— Пушкин ты, значит, — объявил классическую глупость тот же голос, вызывая общий одобрительный смех.

Тут я нашел документы.

— Ладно, ещё разберемся с тобой, — изучив паспорт, пообещал майор.

Его дурной глаз опять оценил меня, и он двинулся прочь. Компания вышла за ним, остался только молоденький лейтенант, самый юный из явившихся приведений. Он задрал голову к потолку, подбирая нужные слова, и глубокомысленно спросил:

— А вот, вы прозу или стихи пишите?

— Нет, — не сразу ответил я. — Не стихи.

— Ага, рассказы, — догадался лейтенант.

Не опуская головы, он вращал лишь глазами, на доли секунды останавливая их на мне. Его праздное любопытство было нудным. Он остался, чтобы казаться оригинальнее, чем есть.

— Рассказы, да? — не принимал он моего молчания.

— Типа того, — буркнул я.

— Ага, — кивнул лейтенант. — О чем, если не секрет?

— Так, — неопределенно пожал я плечами, — обо всем.

После этих слов я почувствовал себя совершенным болваном и отвернулся. Прямо под окном, у соседней веранды, те самые милиционеры затевали шашлычок. Под навесом пансионский сторож, пропавший две недели назад, нарезал им хлеб, вожделенно поглядывая на разлитую по стаканам водку, что-то говорил себе под нос и вздыхал.

— Ну-ну, до свидания, — лейтенант вышел.

Я видел, как он прошел мимо окон к своим. Они что-то спросили. Ответ вызвал дружный смех. На душе у меня стало противно и склизко, будто кто-то туда помочился. Я достал из тумбочки вина и выпил. Принятое лекарство направило мысли в более жизнерадостное русло, и я уже находил уморительной нашу встречу, понимая насколько комично смотрелся с перепуганной рожей среди банды расслабленных офицеров. Я выпил еще и забыл про них. Через неделю я уехал из пансионата.

Несколько часов по дороге домой мне не терпелось увидеть друзей, услышать их и напиться с ними. В моих отношениях с друзьями было что-то мистическое, начертанное на известке последних пирамид. В хрусталиках их глаз угадывались забытые миры. Теплые радостные, близкие и потерянные, они всплывали, словно лотосы из глубин небесного озера. А исчезая, оставляли след из серебряных облаков, которые долго не хотели рассыпаться и издавали приятные мелодичные звуки. Я так давно и горячо любил друзей, что порой забывал, кого и как зовут.

«Что толку с имен? — размышлял я укачиваемый движением к дому. — Имена — это всего лишь уловка, соединяющая нас с надоевшим механизмом, с туманной генеалогией, о которой знаешь только, что ты сын своего отца, который был сыном своего отца и так далее. Но за этим ничего не стоит, это не те двери, через которые можно куда-то попасть. Обертка, за которой нет начинки, универсальное надувательство. Да, оно необходимо, успокаивает, без него мы, как дети ночью в темной комнате без одеяла, под которым можно спрятаться с головой от пугающих открытий…»

Тут машину тряхануло на кочке, и мысли мои рассыпались, как кубики с буквами, превращаясь в абракадабру.

«Тьфу, ерунда какая, — зевнул. — А неплохо, если бы моим другом был Миссон или Караччиоли».

Вскоре я уснул и увидел…

Неторопливый разговор двух посетителей портового кабачка Марселя. Молодой офицер французского флота и беглый доминиканский монах говорили, склонившись друг к другу, стараясь не повышать голоса. Впрочем, никто не обращал на них внимания. Одеты они были скромно и заказывали исправно бутылку за бутылкой молодого флорентийского вина.

— Мне не терпится поскорей начать, — разгоряченный вином шептал молодой офицер, по виду типичный южанин, смуглый, с крупным носом и красивыми решительными чертами лица. — Разве теперь можно ждать? Надо действовать.

— По меньше суеты и спешки, сын мой, — охлаждал его пыл монах, облаченный в ветхую, но аккуратно заштопанную рясу. Он носил итальянскую фамилию Караччиоли, был светлее и выше своего товарища, говорил глубоко и мягко, словно находил в словах редкую прелесть и вкус: — Надо быть рассудительнее и на время подчинить себя разуму, к чему спешить, persuasionis pienus cuncta fato agi.

— О боже, нет-нет, ждать — это не по мне. Только не это.

— Понимаю тебя, но нам нужен корабль.

— У нас будет целый флот!

— Тише-тише, пока нам нужен только один корабль.

— О господи, нет ничего проще.

— Как?

— Для начала мы…

— Подождите, Миссон, — прервал монах, — мне кажется, следует перенести нашу беседу в другое место, лучше всего на свежий воздух.

— А что такое? — не понимал Миссон, подливая вино. — Чем здесь плохо?

— Уйдем отсюда, не зачем искушать судьбу. Поверьте, такие вещи лучше обсуждать укромно, подальше от общества. Сыновья Лойолы сидят в каждой таверне и суют нос в каждый разговор.

— Мгм, что ж, уйдем, — согласился Миссон, — только давай прихватим пару бутылочек вина. Оно здесь отличное!

В старом городе, куда пришли заговорщики, вокруг старой гавани еще сохранились руины римских укреплений. Волнующие тени былой мощи великой империи сиротливо доживали свой век. Глядя на них, Миссон сел на камень и откупорил бутылку.

— Знаешь, святой отец, — мечтательно улыбался он — я бесконечно влюблен в жизнь. Смотрю я на эти развалины и думаю, империи и города превращаются в пыль, цивилизации в легенды, люди кто во что горазд. Бесконечный поток времени почти не меняет правила этого мира, всегда чистое бежит от грязного, вечное от бренного, спокойное от суетного. Вот и мы бежим от этих городов в море, потому что ложь и мышиная возня претят нам. Так ведь?

— Бросьте, — отозвался Караччиоли. — Зачем эти разговоры?

— Не знаю, просто так подумалось.

— Поменьше думайте на пьяную голову, не искушайтесь, nescit vox missa reverti. Лучше объясните, что вы там придумали с кораблем?

— Все очень просто, святой отец. Завтра я пристрою вас на наше судно, вы человек образованный, латынь знаете, врачуете неплохо, и, уверяю вас, понравитесь капитану. Через шесть дней мы отплываем к берегам Индии, и там, в открытом море, где-нибудь у острова святого Лаврентия, нам представится случай завладеть кораблем, в удачном исходе которого я не сомневаюсь, потому как знаю о нашей команде намного больше капитана. Давайте выпьем за это.

— Пейте, я не хочу, — сказал Караччиоли.

Покачиваясь в такт набегавших волн, он что-то бормотал. Плащ черным парусом вздымался за его спиной.

— О чем вы там, святой отец? — позвал Миссон.

— Либертины.

— Что?

— Я говорю, либертины, так в Римской империи называли вольноотпущенников, кто вместо рабства получал свободу. А еще раньше был староитильский бог оплодотворения Либер, впоследствии ставший греческим Вакхом. Празднество в честь Вакха и Цереры называлось Либералия, в этот день в марте юноши получали тоги, свидетельствовавшие об их совершеннолетии… Либералия… Либерталия…

— Мм, непонятно, — промычал Миссон, больше занятый выпивкой, чем размышлениями друга. Будучи легким и беспечным человеком, он был уверен в скором свершении их планов и ни о чем другом и не думал.

Не прошло и четырех месяцев, как Миссон и Караччиоли захватили корабль, на котором плыли. Да и захватом это назвать, язык не поворачивался, команда сама с восторгом отдала им судно. В море они встретили еще немало людей, сходных с ними по духу. Карибский пират Тью добровольно вручил им свою шпагу и фрегат.

Вскоре на Мадагаскаре, созданная ими республика Либерталия воплотила в себе вечные идеи равенства и братства. В середине семнадцатого века это было едва ли не единственное место на земле, где свободные граждане с радостью подчинились разумным законам и правилам. Бывшие пираты, эти забияки, игроки и выпивохи, согласились даже на запрет на игру в кости и пьяный кураж.

Существовать долго республика Либерталия не смогла. Обманом негодяев она была уничтожена. Ложное донесение о богатых кораблях из Индии выманило все мужское население в море, оставив на истребление их семьи и дома. И кончилась история Либерталии, оставив о себе лишь красивую легенду о честных пиратах, ставивших свободу и справедливость превыше остального.

А что еще не менее печально…Приблизительно в то же время была истреблена и гигантская птица эпиорнис, во множестве обитавшая до того на южном острове. Есть тут какая-то связь или нет — тайна, покрытая мраком..

Разбудили меня уже в городе, когда сонное воображение пыталось представить высокую и гордую птицу. Причем мне показалось, что сон, приснившийся мне, когда-то принадлежал графу Маврикию-Августу Беневскому. Именно этот известный венгерский авантюрист в восемнадцатом веке получил монополию на колонизацию Мадагаскара, но погиб во главе созданных им туземных отрядов в стычке с французами. А пока был жив, он часто видел сны о пиратах, считавших, как и он, Мадагаскар одним из любимейших богом мест, ведь там нет крупных ящиков и ядовитых змей, а в глубине острова проживала самая гуттаперчевая семья пигмеев микеа.

Вечером за бутылкой вина я пересказал приятелю историю Либерталии, а заодно сделал увлекательный экскурс по истории открытия новых земель, выхватывая из жизни Великих капитанов самые яркие моменты. Горячо обсуждая возможность отправиться в плавание, мы пришли к отличной идее. Минуя мелкие речки, озера и заводи, спустить наш корабль в бескрайние просторы моря Бахуса и исследовать его загадочные горизонты.

«А что, — подумал я, — очень мило совместить полезное с приятным. Главное, не забывать о цели — исследование».

Следующим утром, не мешкая, мы начали оснащать судно. Сбережения друга и небольшое наследство, оставленное мне родственниками, помогли нам быстро собрать команду. В скором времени под всеми парусами, пьяные в стельку, мы отплыли в неизвестном направлении.

Придерживаясь соображений Гуго Гроция о свободном море, без всяких волнений за нашу судьбу мы отдались в руки винного бога. Нам были не нужны компасы и точные карты Мартина Вальдземюллера, не было даже надобности сверять точность курса по Финикийской звезде. Мы ни о чем не заботились, единственным нашим занятием было: «sed praeter omnia bibendum quid», то есть «прежде всего выпьем».

Хмельные волны неудержимо несли вперед, упругий ветер добросовестно надувал парус, а мы пили вино, развлекая друг друга шутками. Безоблачное небо и яркое солнце не предвещали ничего дурного. Мы радовались, как дети, светлой легкости нашего продвижения. И хотя кому-то припомнилась трагическая судьба фрегата «Минерва», крушение «Дианы», после четырех недель изнуряющей борьбы с бурями и землетрясениями, загадочная гибель тендера «Камчадал», а также необъяснимое исчезновение кораблей «Белла» и «Атланта», таинственная история французского судна «Розали» и всем известной «Марии Селесты», это не омрачило нашего великолепного настроения. Какое отношение все эти корабли, свалившиеся в другое измерение, могли иметь к нам? Беззаботные, как мультяшки, мы уплывали вдаль на разноцветном кораблике.

Когда возник резонный вопрос, как далеко нас занесло, никто ничего с уверенностью сказать не смог. Ответ явился сам.

Посередине радужного простора нарисовался остров. Не дождавшись обеда, мы снарядили туда лодку. Вблизи остров оказался таким ярко-зеленым и свежим, что мы подумали, уж не тот ли это самый остров Биминия.

На поиски Биминии дал согласие сам испанский король Фердинанд Католик, после чего экспедиция снаряженная Хуан Понес де Леоном отправилась искать чудесный остров. А вернее, волшебный омолаживающий источник находившийся там. Ходили легенды, что человек, окунувшийся в воды этого источника, обретает второе рождение. И так некоторые прониклись идеей найти остров с омолаживающим родником, что половина команды, собранной сеньором де Леоном, состояла из тех, кому давно требовался капитальный ремонт. Все они устремились поправить пошатнувшееся здоровье, а кое-кто даже обрести потерянную в стычках с пиратами руку или ногу. Уж как они надеялись на это чудо.

Верно, и сам Фердинанд Католик не раз потирал от удовольствия ладоши, ожидая во дворце помолодевших морячков. Может, даже и во сне он сладко причмокивал, предвкушая скорые чудеса, ему снилось, как несут моряки большие бурдюки с волшебной влагой. А Фердинанду, конечно, не терпится, и он прямо на глазах у честного народа, во множестве собравшегося по случаю счастливого возвращения экспедиции, обливается прямо из бурдюков, и враз молодеет. Подданные ликуют, и все как бы счастливы.

Наверняка, Фердинанд прямо пищал от подобных сновидений.

Надо сказать, ничего эдакого не вышло. Долго не появлялась экспедиция сеньора де Леона, о них уже, как о живых, и не думали. И все-таки, вернулась.

В меньшем составе, потрепанные и совсем не молодые, моряки своим видом весьма расстроили Фердинанда. Так он на них обиделся.

— Это что же получается, отец родной, — надув губы, сердито говорил Фердинанд изрядно постаревшему и седому Хуан Понесу, — обманул ты меня. Брынза ты эдакая! Как же это вы позволили себе такое, интересно мне знать. Неужели совсем страх растеряли за морем?! Ведь я, как никак, пока еще король ваш, а не какой-нибудь соседский простачок, которого за так надуть можно! Где это вы, интересно, шарились столько лет? И где, хотелось бы знать, мой омолаживающий источник?

На что сеньор де Леон падал на колени и слезно просил о прощении, повествуя о своих злоключениях. И не сносить бы ему головы, если бы не золото, привезенное из долгого плавания, да еще новые земли, открытые за время путешествия, приписанные теперь к и без того длинному титулу короля Испании.

— Что ж, золото — это хорошо, очень хорошо, за золото спасибо, нам государям оно особенно нужное, — хитро улыбался Фердинанд Католик, — конечно, расстроил ты меня, вельзевул эдакий, с этой вечной молодостью, так хотелось подымить на этом свете еще… и на тебе… кукиш… Но с золотом тоже многое можно позволить, и земельки прибавилось. Далековато, конечно, но еще пригодятся когда-нибудь.

Поулыбался Фердинанд и прибрал к рукам всё, что привез сеньор де Леон, наградив его очередным титулом. А вскоре Фердинанд и сам прибрался. То ли хворал, то ли по старости годы вышли.

Остров с омолаживающим источником вещь редкая и кому попало не встречается. И потому, как только наша лодка коснулась носом прибрежного песка, я первым прыгнул на берег. И тут же упал пораженный внезапным недугом, а вернее, каким-то неожиданным смятением мира вокруг. Небо свернулось в свиток, земля рассыпалась из-под ног крупным черным горохом.

Надобно тут заметить, что с первых дней плавания, видимо в следствии одной из форм морской болезни, меня начали преследовать легкие галлюцинации. Всякие разные. Однажды, к смеху сказать, даже показалось, что я нахожусь в маленьком двухэтажном особнячке на берегу реки и в компании пятнадцати человек взахлеб упиваюсь плодово-ягодным вином. При этом галлюцинации мешались с реальным окружающим морским пейзажем, где плещутся волны, дует солоноватый ветер и хищная птица кричит, злясь на утекающую рыбу, а над головой поскрипывают снасти и шумят паруса.

Когда я повалился на берег ярко-зеленого острова, то сильно ударился обо что-то твердое головой. Ноги отказали мне, они где-то напились вдрызг. И если левая нога еще еле связывала слова и могла хоть как-то оправдываться, то правая нализалась так, что валялась чурбаном, похожая на мертвецки пьяного юнгу с нашего корабля. Левая нога что-то промямлила про неровный пол, про валяющиеся всюду банановые корки, про начинающийся шторм и захрапела, забыв обо мне.

Должно быть я порядочно тюкнулся башкой об этот прибрежный пол. Свернувшееся небо и земля, рассыпавшись черным горохом, скоро обратились в мерцающие звезды. Я ощущал под собой горячий песок и близость моря, но, когда с трудом приподнял голову, обнаружил вокруг темную пустоту, обсыпанную по краям звездочками, словно эскимо кусочками ореха. Экзотическими зелеными зарослями здесь и не пахло.

Рядом начали проявляться призрачные тени пирамид. Всё напоминало египетскую ночь в пустыне, и тут я совершенно отчетливо услышал голос. С задушевностью ведущего клуба кинопутешественников, проникая откуда-то из пирамид, он рассказывал о Посвящении:

— Посвящение означает приобретение сознания. Сейчас ты сознателен до той степени, которая соответствует сопротивляемости твоих нервов и тела. Получая сознание более высокого духовного уровня, человек автоматически начинает проводить в свое тело всё более высокие и глубжепроникающие силы. Поэтому он должен также повысить и уровень сопротивляемости нервов и тела. А при высшей, божественной степени сознания, сопротивляемость нервов должна возрасти до уровня, позволяющего выдержать это божественное сознание без вреда для тела. Сейчас ты не готов к Посвящению. Ты еще не научился руководить божественной творческой силой внутри своего тела. А без контроля на физической плоскости, сознание этой силы на духовном очень опасно. Достигнув высшего уровня духовного сознания и получив контроль над этой силой, ты можешь нанести себе огромный вред, если проведешь её в свои низшие нервные центры. В этом случае твое сознание опустится ниже, чем оно было. Пробуждение сознания должно начаться на низшем уровне, тогда ты будешь проводить в тело только силы, соответствующие уровню твоего развития, которые твои нервы выдержат без вреда для себя, так как они имеют достаточную сопротивляемость и…

Тут где-то трескнуло короткое замыкание, что-то щелкнуло, голос зашипел и пропал. Почти под боком захихикали девушки, и чей-то знакомый бас сытным матом отослал подальше нескольких незримых оппонентов.

Это вернуло меня к жизни.

Гипнотическая история о Посвящении запудрила мозги так, что я на некоторое время перестал соображать. Добрый бред о Посвящении был знаком, подобное мне где-то не так давно встречалось. В другой раз и в другой обстановке эта тема вызвала бы у меня обильное мысленное и словесное cacaturio (испоражнение). Люблю, знаете ли, иногда пофилософствовать по поводу и без. Но сейчас, когда трудно было понять, что происходит и где я, от вида этих дурацких пирамид кружилась голова и тошнило.

Так ни разу не пошевелившись, я с радостью заметил, что темный пугающий пейзаж медленно растворяется, словно туман. А на смену появляется знакомый зеленый остров и загорелые ноги обступивших товарищей.

С диагнозом солнечный удар и переутомление я был возвращен на корабль и уложен в сухое прохладное место. Остров осмотрели без меня и ничего, кроме необычно яркой зелени, не нашли. Я пролежал весь день, без обеда и ужина, размышляя сколько мудрости требует от новичка любое плавание.

Мудрость мудростью, а как на следующее утро после выздоровления я выпал за борт, совершенно не ясно. Стоявший на марсе и тот не приметил. Качнуло, верно, как следует, и я скатился с палубы никем не замеченный. Да и сам я, признаться, узнал о том лишь через сутки, когда был выловлен командой с другого корабля. В море Бахуса мы не одни, всегда найдется кто-нибудь, кто подымет на свой борт.

Нахлебался я в открытом море с непривычки изрядно. Откачивали долго.

Еще с неделю я провалялся в отведенной каюте, попивая капитанский портер, потом учился делать счисление мест и нетрезвым глазом глядеть на буссоль. Здесь этому отводилась не последняя роль, команда не первый год плавала вместе.

Вечерами, когда я оставался один, мечты и размышления печальные, как серая от грязи тюль, окутывали меня. Мысли о былых странствиях, кругосветных путешествиях и Великих капитанах овладевали сердцем.

Питая этот трепетный огонь, я вспоминал имена, покинувших родной дом, чтобы жить морем. Пусть порой не по своей воле, но они видели дальние берега, вдыхали грудью настоящую свободу. Я повторял имена, и казалось, будто знал их, плавал на одном корабле, тонул, захлебываясь одной волной. Френсис Дрейк, Генри Морган, Франсуа Лолоне, Уильям Кидд, Бартоломео Португалец, Ван Хорн и беспечный Пьер Француз… Где же вы? Неужели ваши корабли навеки легли на дно и рассыпались в прах? Не верю, не может быть.

Я качался в гамаке тихих дум о смелых, бесконечно отважных и безрассудных Великих капитанах, об их Великих открытиях и приключениях, и было немного странно и грустно, что это полузабытое прошлое, я верчу в руках как малый обломок великого корабля жизни и медитирую на нем, читая нескончаемую мантру имен. Корабль, уносивший нас сейчас, был тот же.

Что еще? Ламир тринкен а глезеле вайн! Давайте выпьем стаканчик вина!

Однажды утром, когда я еще не решил, продирать оба глаза или один, капитан приютившего корабля зашел предупредить, что уже третьи сутки мы дрейфуем. У нас закончились даже запасы непресной воды и еды, отчего вся команда немедля растаяла в воздухе и нас осталось двое. Собравшись духом, посовещавшись, мы решили обратиться за помощью к знакомым и незнакомым духам.

По очереди и вместе мы принялись усердно взывать к верхним и нижним мирам, стараясь объяснить наше никчемное положение. Через час-другой слабенький ветерок начал покачивать паруса. Вдвоем мы стали налаживать снасти, готовясь к хорошему ветру. Не взирая на слабость и истощение, мы ловко держались на пертах, и чайки с восторгом кричали нам вслед. Качаясь высоко над палубой, я возомнил себя бывалым моряком и запел что-то лихое об удали молодецкой, но неожиданно вспомнил старое правило: «Кем человек себя воображает и кем хочет казаться, тем часто меньше всего и является». Я жутко сконфузился и чуть не рухнул вниз.

Капитан, наблюдавший за мной, угадал ход моих мыслей, приободрил и между делом он напомнил и другие правила-поговорки, упирая на то, что они не всегда соответствуют истине: Кто до слез доводит, тот добра желает. Кто тебя славит, тот надуть норовит. Кто на людях много ест, тот дома ест мало. Кто строит дурака, тот знает больше других. Кто любит жизнь, тот чаще её и губит. Кто хулит товар, тот хочет его купить. Кто шутит, тот нередко правду говорит. Кто слишком благоухает, тот дурно пахнет. Кто владеет всем, тот не владеет ничем.

Сказанное капитаном то ли в шутку, то ли в назиданье растрогало меня. И если бы не высота, я бы расчувствовался и всплакнул, умилившись такому богатому знанию жизни и опыту, мой-то был поскуднее.

Скоро мы благополучно спустились вниз, радуясь крепчавшему ветру. К ужину, когда птицы принесли нам провиант, корабль набрал довольно приличный ход и широкой грудью рассекал встречные волны. Глядя на разбегавшиеся бурунчики, я погрузился в созерцание пустоты и не заметил, как палубы заполнила новая развеселая команда.

Как это могло произойти? Не знаю, не видел. В море Бахуса бывает и не такое.

Не стоит делать скороспелых предположений, что море вина напросто повышибало к чертям мои иллюминаторы, и они не видели дальше собственного носа. Идите к черту с такими предположениями, а я-то знаю, лишь отправившись странствовать, я стал видеть гораздо лучше. Чем дальше я плыл, тем лучше осознавал возможные трудности и неприятности. Не раз приходилось видеть, как сквозь лица веселящихся друзей проступают черты сатиров, демонических козлоногих спутников Вакха. Когда сатиры пускаются в пляс, мир превращается во что угодно: и в вертеп, и в сверкающий поток свободы. Может быть похотливой сукой с горячей промежностью, а может смеяться чистым искренним детским смехом, одаривая воздушными поцелуями и радостью.

От такого лицедейства становилось не по себе. Однако я сказал себе, что глупо волноваться по пустякам и отказываться от дальнейшего плавания из-за каких-то там видений.

Фортуна долго заботилась о корабле, с капитаном которого я очень сдружился, но, как водится в её характере, неожиданно ей наскучило быть верной и доброй спутницей. Она покинула нас, крутанув напоследок колесо в другую сторону. И тут же злые стихии набросились на нас, словно свора голодных псов. Готовые растерзать бурями и неудачами они жадно вгрызались в тонкую перегородку, отделявшую наш корабль от гибели.

Пасмурным осенним днем корабль увлекло сильное течение. Впереди со дна моря черными когтями поднимались острые рифы. К несчастью, начавшийся прилив не оставил никакой надежды управлять судном. Скорость течения составляла несколько миль в час. Как мы не старались, но поднявшийся ветер и течение быстро несли нас на рифы. Прежде, чем мы успели проститься, корабль с силой ударился о подводные скалы и разлетелся в щепки.

Что случилось со всей командой, я не знаю. На ближайший берег выбросило только нас с капитаном да еще бочонок красного вина.

Берег принадлежал небольшому острову, прорезанному цепью гор, между ними тянулась плодородная долина украшенная деревьями и ручьями. Среди них мы увидели множество хижин и садов, окруженных живой изгородью цветов и пышного кустарника.

Остров оказался довольно примечательным местом. Населяли его смешавшиеся в одну дружную семью колонисты и аборигены, они подобрали нас израненных и обессилевших и выходили. Радушие и гостеприимство, столь щедрое и искреннее, первое, что здесь удивило нас. Поправившись, осматривая остров, мы везде встречали одинаково трогательную приветливость. Милый и уютный, словно женское рукоделие, с множеством тропинок, петлявших по садам между ухоженных хижин, остров слегка походил на выдумку.

Почти над каждой крышей развевался чудной флажок, изображающий на голубом фоне красную розу с дубовыми листьями и летящую вокруг неё пчелу. Видимо, это был герб острова, но что он означал, мы не смогли узнать. Никто не отличался здесь особой болтливостью. Люди были дружелюбны и услужливы, но на наши многочисленные вопросы отвечали лишь жестами да непонятными знаками, которые чертили на земле.

Нет, они не были лишены дара речи. Просто в разговоре они старательно обходили всё, что касалось их понимания жизни. А самим нам узнать что-либо было трудно. Никакого культа или религии, через которые можно понять мировосприятие островитян, мы не обнаружили. Их взаимоотношения также не имели культуры торговли и денег.

Единственное, что мы выяснили точно — жители острова, подобно Пифагору, даже в столетнем возрасте оставались олицетворением величия и силы. Конечно, это можно было объяснить благоприятным климатом, здоровой пищей и трудолюбием, однако дело не только в этом. Соблазнившись секретом долголетия, капитан решил остаться на полюбившемся острове.

Мною же руководило другое стремление.

Узрев столь чудесное место, мне не терпелось увидеть и прочие, в существовании которых я теперь не сомневался. Не желая злоупотреблять гостеприимством, когда закончился бочонок вина, я собрался при удобном случае отправиться дальше.

Скоро такой случай представился, и я ступил на палубу проходившего мимо корабля, перед тем душевно простившись с моим другом. Он подарил мне на память свою любимую капитанскую трубку, начиненную лучшим бэнгом, дал также несколько добрых советов. И, взяв обещание, навестить его, благословил в добрый путь.

И я, пыхтя трубкой, поднялся по трапу навстречу новым приключениям.

На корабле я попал в общество весьма обаятельных людей. Новый капитан оказался настолько славным малым, что первый подавал пример во всем, не зная меры ни в чем. И хотя, некогда мудрый Клеобул трижды отвечал одним словом «мера» царю, трижды просившего совета достойного небесной мудрости Клеобула. Мой капитан либо совсем забыл о славном Клеобуле, либо просто наплевал с высокой колокольни на его мудрые советы, а также заодно начихал и на Питакка из Митилены, изрекшего: «Во всем избегайте излишеств». На этом корабле, напротив, их отнюдь не избегали, забывая: ne quid numis — ничего слишком.

Видя общее желание не знать меры, поддерживаемое капитаном и всей командой, я не стал спорить, строить из себя умника, вломившегося в чужой монастырь со своим уставом. И включился в эту увлекательную игру, очень похожую на невинную забаву. Тем более, что я и сам соскучился по безудержному веселью, которое (никогда не надо забывать) всегда кончается по-разному. Если, конечно, есть разница между тем, чего можно лишиться — головы или задницы.

К началу третей недели плавания у нас иссякли запасы пития. И хотя, брали мы из расчета на два месяца, дули мы это питие, как полагалось, без всякой меры. К счастью, жажда не мучила долго, к исходу того же дня мы заметили признаки материка или, возможно, всего лишь острова. Мимо проплывали стволы деревьев, пучки уносимой течением травы и водорослей, над нами пролетали наземные птицы. Скоро впереди показалась земля. По мере приближения, она всё более раздавалась вширь. В лучах начинающего садиться солнца незнакомый берег отсвечивал зловещей до неприличия краснотой.

Мы торопились. Нужно было до захода солнца найти удобную бухточку. А берег порос высокими деревьями, которые кончались у самой воды, там, где им уже не хватало почвы.

Спустив шлюпку, мы с трудом нашли подходящее место и бросили якорь в бухте у устья не большой реки, слева от которой имелась лишь узкая полоска песчаного берега, а справа непроходимые мангровые заросли.

Мы быстро принялись наполнять бочки.

На это дело нужен был час-полтора, поручив его двум крепким матросам, капитан предложил мне осмотреть остров насколько возможно. И я, не колеблясь, согласился. Не взирая на возможную опасность, меня тянуло вглубь острова.

Осторожно, шаг за шагом, разрубая сети плетевидных растений, мы начали продвигаться через заросли, но тут кто-то из команды позвал капитана, и он вернулся. Выждав несколько минут, я нарушил просьбу капитана — не ходить одному, и продолжил осмотр.

Ничего особенного, кроме тех же спутанных зарослей, преграждавших дорогу, мне не встречалось, и приходилось прилагать не мало усилий, чтобы двигаться вперед.

«Вряд ли здесь могут жить разумные существа, — думал я, — так всё здесь дико и нетронуто. Вполне очевидно, остров необитаемый».

Обратных фактов, опровергающих мое предположение, не было. Ничто не обнаруживало чьих-нибудь грубых посягательств на девственность природы.

Идти скоро стало легче. Заросли сменились на толстостволые деревья, листья которых широкими зонтами качались над головой. Это приободрило. Намного приятней идти свободно. Удобно вышагивая между уходящих вверх гладких стволов, я напевал и вспоминал разные забавные истории.

история о пяти индийцах

C утра пятеро индийцев отправились в поле. Весь день они, как проклятые, работали под жарким солнцем и утомились. К вечеру небо затянули облака, и вот-вот должен был пойти дождь, ни у кого не осталось сил быстро добраться до деревни. Вскоре разразился сильнейший ливень. Промокшие насквозь индийцы увидели неподалеку огромное дерево, сердцевина которого была выжжена. В образовавшейся нише могло поместиться несколько человек. Укрывшись в таком надежном убежище, индийцы с ужасом наблюдали за разошедшейся не на шутку стихией. Тысячи молний кромсали тёмное небо, грохот кругом стоял такой, что не было слышно собственного крика. Казалось, сам Индра устроил показательные пиротехнические выступления. Что и говорить, погодка была отвратительная. Индийцы дрожали от страха и от холода. Гроза не прекращалась. Напротив, усиливаясь, она давала понять, что вот-вот вмажет по дереву.

Тогда старейший из индийцев сказал: «Дело вот в чем, так вас раз так, кто-то из вас круто прогневал Индру, и теперь он намерен наказать мерзавца. Если мы сейчас не выясним, кого ждет наказание, погибнем все вместе. Доходит до мозга?"

Весомое заявление внесло оживление в ряды перепуганных индийцев. Они наперебой заспорили, пытаясь выяснить, кто же провинился перед Индрой. Помимо оскорблений, дело дошло даже до рукоприкладства и членовредительства.

«Постойте, кошкины дети, не орите, голова пухнет, — опять молвил старейший, — эдак мы ничего не решим, и сами друг друга поубиваем. Так дело не пойдет. Я вот чего придумал, слушайте сюда, макаки. Видите холм напротив нашего дерева? Так вот, каждый из нас по очереди должен добежать до вершины холма и вернуться назад. И пока тот, кого ждет наказание, будет бежать, Индра его узнает и испепелит молнией. Остальные благополучно уцелеют. Доходит до мозга?»

Сказав такие грамотные слова, старый индиец тут же первый выбежал из укрытия. Его товарищи, бледнея, наблюдали, как он взбирается на холм и возвращается. Пока он бегал, ни одна молния не потревожила небо. Благополучно вернувшись, старый индиец предложил и другим проделать то же самое. Второй индиец, потея и дрожа от страха, еле преодолел всё расстояние, ещё с большими усилиями это сделал третий. Четвертого просьбами и угрозами долго заставляли выйти наружу. Он брыкался и куксил, как маленький, но наконец и ему пришлось добираться до холма. И он благополучно вернулся. Когда подошел черед пятого индийца, тот повалился на землю и стал вымаливать разрешение остаться. Его не хотели и слушать, кричали и требовали, чтобы он немедленно убирался. Пятый индиец, блея от ужаса, ползал по земле и цеплялся за ноги товарищей. Обезумев от страха, он даже не мог подняться. С трудом остальные индийцы выпихнули несчастного наружу. Ничего не соображая, он пополз на коленях по грязи, ожидая скорую смерть. Когда сверкнула молния, и невообразимо мощный грохот потряс всё кругом, индиец хрюкнул и повалился ничком уверенный, что пришел его конец. Долго он так лежал, уткнувшись носом в раскисшую землю, пока не понял, что ничего дурного с ним не случилось, и он жив-здоров. Индиец приподнял голову и оглянулся. Молния угодила прямо в дерево, под которым накануне прятались от дождя его товарищи, и похоронило всех в одно мгновенье. Остался только пепел. Гроза утихла, небо очистилось, обнажив ночное сверканье звезд. Индиец, оставшийся в живых, жалея товарищей и их близких, по знакомой тропе отправился в деревню.

Такая нехитрая, несколько печальная, история о людях, которые не знали элементарных правил безопасности и не были знакомы с законами физики.

Мне наскучило бродить, и я решил вернуться.

И тут впереди, между деревьев, я увидел полуразрушенную верти стену из четырехугольного камня, сложенного весьма искусно.

Я подошел ближе и взобрался на стену, обнаружив за ней хорошо вымощенную площадку, на которой стоял древний храм. То, что это был храм и древний, говорили многочисленные знаки, символы и руны, начертанные по стенам ветшавшего здания. Портик был обращен на восток, а вход в святилище на запад. Было видно, что строение это некогда украшало огромное количество золота и драгоценных камней. Следы их варварского разграбления зияли всюду.

«Вот так находка, — подумал я, — пожалуй, стоит посетить эту антикварную лавку».

Я перелез через стену и с нараставшим волнением прошел по площадке.

Внутри храма я ступил в большую светлую залу, в центре которой металлический и мраморный столп подпирали свод. От символов и знаков на столпах рябило в глазах, знание, сокрытое в них, осталось здесь в сумрачном одиночестве. Только оно этим не тяготилось. Даже не будучи посвященным я ощущал обворожительное совершенство, царившее вокруг, в соотношении между колоннами, арками, сводами и куполами. Понемногу двигаясь вперед, я попал в следующий зал, пол в виде шахматной доски наталкивал на мысль, что и здесь не обошлось без заботливых высших устремлений дионисийских архитекторов.

Нужно было спешить. Надвигались, сгущаясь, сумерки, и причудливые тени появлялись тут и там. Трепет охватил душу, и всё вокруг с пугающей близостью коснулось глубин сознания, как-то привычно и бесстыдно овладевая им, словно старой знакомой гетерой.

Озираясь, я попятился и чуть не свалился. Совсем рядом, прямо под ногами таились ступени ведущие вниз. Содрогаясь от волнения, я поддался непонятной силе и попал в подземный проход.

К моему удивлению, там было не темнее, чем наверху. Свет таинственным образом сочился сквозь стены и разгонял мрак. Однако свет этот был причудлив, серо-серебристый и какой-то призрачно-прозрачный, он вполне осязаемой субстанцией заполнял переход. Я шел, словно по дну волшебного ручья.

Неожиданно я обратил внимание на то, что перестал слышать стук своих шагов и шорох одежды. Я негромко воскликнул и нечего не услышал. Тогда я остановился и крикнул что есть мочи. До меня донесся лишь отдаленный сдавленный шёпот. Я испугался, решив, что сошел с ума, и хотел было вернуться, но непослушные ноги вновь подчинились иной силе и повели вперед.

Через несколько шагов я попробовал еще раз что-то сказать. С первого слога пространство вокруг погрузилось в рев и грохот. В ужасе я свалился на пол, не сомневаясь, что храм рушиться.

Лежа в тишине я вспомнил об акустических причудах, которыми по воле жрецов проверяли каждого кандидата мистерий. Наверное, я попал в одно из подсобных помещений, где проходили инициации.

Я поднялся, осторожно прошел немного вперед, не зная, чего еще ждать от такого переполошного места, и оказался в небольшом светлом подземном зале.

У стены, напротив входа, стоял белый кубический алтарь. Даже невооруженным глазом можно было различить, что прежде на нем возлежала ценная вещица, пропавшая теперь в дырявом кармане безвременья. Впрочем, в зале осталось на что посмотреть. Одно описание рисунков на стенах и потолке, если донести их тайный смысл, заполнило бы пухлую рукопись.

Открыв рот, я пялился на магические каракули.

Внезапная мысль о надвигавшейся ночи и о том, что я далеко от берега и корабля, рассеяло всё любопытство и интерес. Остаться одному на чужом острове и разгребать его пыльные тайны — не очень-то прельщала такая перспектива. Я заторопился и последний раз глянул по сторонам. Я заметил палочку, скромно лежавшую в тени алтаря. Нагнувшись, я с изумлением обнаружил, что по виду она напоминает те, что носили греческие мистики. С одного конца она была немного утолщена в форме сосновой шишки, а основание перевито виноградной лозой.

Называлась такая штука: тиреус, жезл Вакха. Я ничего не знал об его истинном предназначении, но не прихватить такой сувенир, было невозможно. Вместе с находкой я поспешил наверх. Зажмурив глаза, чтобы не видеть блуждавшие вокруг тени, я пулей вылетел из храма.

Честно говоря, я чувствовал себя расхулиганившимся до неприличия, глупым несведущим мальчишкой, который тайком пробрался в дом Мастера и нашкодил, стянув кое-что из личных вещей, и теперь что есть мочи уносил ноги.

Возможно, возмездие, высунув желтый язык, уже неслось по пятам.

Неподкупная судьба без тропинок вывела через набухшие сумерки к берегу, на ту сторону ручья, где начинались мангровые заросли. Я спешил к устью, ожидая оттуда увидеть судно.

Однако то, что я увидел, ошеломило меня. Наш корабль, подняв паруса, уносился прочь от берега. Еще не совсем стемнело, и я мог наблюдать красивый и необъяснимо стремительный ход корабля. Не успел я раскрыть рта и разразиться громкими словами проклятья, как обнаружил причину предательского бегства. От такой причины, я и сам запаниковал, чуть не помочившись в штаны.

Вдоль берега по колено в воде, размахивая копьями, пращами и палицами, сотрясая воздух боевыми воплями, прыгали туземцы. Разукрашенные устрашающим боди-артом, сердитые и кровожадные, они вызывали ужас. Я ретироваться в заросли и оттуда наблюдал, как они готовят к погоне пироги.

На носу самой большой был изображен кривляющийся человек с безобразным лицом, высунутым языком и с глазами, сделанными из двух белых раковин. Глядя на его рожу, сердце подсказывало, что в моих товарищах туземцы видят преотличное лакомство на ужин.

Оружия на нашем корабле не имелось, и бегство товарищей, посчитавших меня уже съеденным, вполне объяснялось. Что-то однако заставляло туземцев медлить с погоней. Они не спешили, осыпая убегавших градом стрел и камней.

Произошедшее далее ввергло меня в пучину смятенных чувств. Чуть не довело до инфаркта или тяжелой формы безумия. Я мог стать седым молчуном, припадочным заикой, хромым эпилептиком, стариком с выпученными глазами. Кем угодно. Я остался самим собой, но все равно пришлось обделаться в еще сухие штаны. Извиняюсь, за скабрёзность, но, ей богу, далее было такое…

Победные крики туземцев огласили берег, когда гигантский спрут вынырнул из темных глубин моря и напал на корабль. Огромные змеевидные щупальца опутали мачты и палубу. Судно в страшных объятиях плясало, как игрушечное. Треск ломающихся снастей и крики перепуганных людей резали слух. Хотелось оторвать уши и съесть их. Кто бы мог подумать, что в таких, с первого взгляда, безобидных просторах Бахуса, обитают такие кошмарные чудовища. Шторма, мели и рифы, это еще понятно, это еще куда не шло, но чтобы так коварно таить в своих недрах монстров, это полное безобразие. Я был поражен и подавлен.

Быстрая расправа, и уже только щепки напоминали о произошедшей трагедии. Туземцы еще долго веселились на берегу, что-то вылавливая из моря, палили костры и отплясывали хороводы вокруг них, распевая свои злобные куплеты. Маленького роста и непропорционально сложенные, с плоскими лицами и лохматыми бородами, они вызывали редкое отвращение. Причем у некоторых из них были так сильно перетянуты веревкой животы, что они натурально становились похожими на крупных муравьёв. Отвратительное зрелище

До глубокой ночи я сидел в кустах, воняя и слушая каннибальские частушки, и не шевелился. С ужасом я взирал на море, крепко сжимая найденный жезл и бормоча под нос околесицу. Утро встретило меня разбитым и уставшим.

Целый день мне пришлось красться по кустам вдоль берега. Терзаемый голодом и дурными мыслями, я проклинал тот день, когда началось плавание.

— О боги, — страстно и обиженно шептал я, — неужели столь драгоценная жизнь дарована мне для бесславной гибели на треклятом острове? Почему мне спокойно не сиделось дома за чашечкой чая, за стаканом компота или киселя с кусочком печенья или вафли? Куда меня занесло, почему никто не отговаривал меня от безрассудного поступка отправиться в плавание?

Действительно, как жить в мире, где постоянно dis aliter visum (боги судили иначе).

Гнус, больно куснувший в левое ухо, закончил незрелые рассуждения о смысле жизни. Потирая укушенное место, я увидел за стеблями зарослей одно из тех легких суденышек, что туземцы готовили для погони.

Колебаться или ждать чего-либо, было совершенно непростительной ошибкой, тем более весла лежали рядом на песке.

Ничего в жизни ни до, ни после я не делал так быстро и ловко. Словно на ускоренных кадрах кинохроники, я выскочил из кустов, схватил весла, спихнул пирогу в море и погреб в сумасшедшем темпе. Вскоре остров был лишь широкой полосой на горизонте.

Надо заметить, что тогда я позабыл обо всем на свете. Единственным желанием было поскорее убраться подальше от кошмарного острова и не попасть в лапы и зубы гадких туземцев. В том, что они людоеды, не было сомнения. Уже на порядочном расстоянии от берега, перестав грести, я вспомнил о гигантском спруте и, заметавшись, чуть не повернул назад.

Положение было катастрофическим.

К довершению неприятностей, свалившихся на голову, горе-лодка, державшая меня на плаву в море Бахуса, дала течь. Воистину беда не приходит одна. И в таком щекотливом положении оставалось только одно — гордо твердить бескомпромиссный девиз графов Кентских, не привыкших живыми отступать перед трудностями: «Победить или умереть».

Совершенно отчаявшись, не видя смысла в том, чтобы грести веслами, я проклинал судьбу. Делать это легко. Особенно, когда ты один в бескрайнем просторах моря, полного опасностей, где грозит гибель, где ты один в утлой дырявой мыльнице, беспомощный, как десять тысяч безруких младенцев.

«Какая истина, — горевал я, — может существовать в хаосе океана, где плохо без везения и помощи друзей. Как поверить в свои силы, если единственная и последняя опора медленно и верно идет на дно. Вах!»

В сердцах я плюнул и закрыл глаза. Такой вот я был злой.

Redormitio (вторичное засыпание) сразу овладело моим сознанием. Я увидел во второй раз очерченные темным небом пирамиды. Может, пирамиды Гизы или другие.

Из одной пирамиды уже знакомый голос ведущего всех кинопутешественников не спеша и добродушно пересказывал достоверные факты. О том, как Сыновья Бога покинули континент, который так и назывался Дом Сыновей Бога, увозя из храмов специальное оборудование и хитроумные инструменты. Когда Сыновья Бога были уже далеко, разыгралась трагедия, а кому и комедия. Один из черных магов случайно провел в тело энергию разрушающую материю, превращая её в другую форму энергии. А уж если этот процесс начинается, то идет, не останавливаясь, пока все окружающее не дематериализуется. В общем, через такую катавасию уничтожили целый континент известный как Атлантида. Когда процесс разрушения остановился, на землю обрушился бесконечный поток воды грязи и песка. Начался всемирный потоп. У Сыновей Бога имелось специальное оборудование на кораблях, удерживающее судно в равновесии, оно помогло пережить катастрофу и добраться до провинции. Там они понастроили пирамид, захоронив в них свои знания.

После этого заявления голос угадал мое присутствие и сделал паузу. Потом, откашлявшись, он сменил повествовательную интонацию и доверительно обратился мне:

— Твое Посвящение — это окончание долгого пути. Ты шел этим путем по земле. Твое духовное и интеллектуальное руководство находится в наших руках. Старайся быть, как можно более терпимым. Но ты, есть ты, и твой путь определит твою судьбу и будущее. Мы не можем вмешиваться в твою судьбу, но в вечном единении мы всегда будем вместе, и сила, идущая от нашего единения, всегда будет сопровождать тебя и помогать в самые тяжелые времена и ты… и ты…

Тут в помехах радиоволн голос пропал, потонул в треске и писке, в ворохе всевозможных звуков. Откуда-то издалека сквозь шумы доносились знакомые веселые аккорды. Неожиданно послышались звонкие голоса. Музыка заиграла так громко, что я открыл глаза.

Прямо передо мной на бирюзовых волнах покачивался белоснежный пароход. Люди на палубе лихо отплясывали твист под вопившего из репродуктора Чабби Чеккера, бывшего ощипывальщика кур из Филадельфии. От парохода к моей до краев залитой мыльнице спешила шлюпка.

Те, кого я встретил, оказались хорошими веселыми людьми, коими является большинство молодых искателей приключений. Привычное жизнерадостное веселье царило на их корабле, предлагавшее забыть о минувших неприятностях. Запасы влаги здесь были предостаточные, и каждый занимался чем хотел, никто и не подозревал о таившихся под боком опасностях. Мои робкие попытки поведать о них новые товарищи не приняли всерьёз. Капитан дружески похлопал меня по плечу, поздравляя с удачным спасением, и настойчиво посоветовал не забивать голову пустяками и ерундой. Он убедительно и громко, чтобы слышали все, сказал:

— Судно наше крепкое, ему не страшна буря, оно может поспорить с любым подводным течением. Команда бравая и не верит в сказки о людоедах и морских чудовищах. Такими бреднями можно запугать только малых детей да впечатлительных дамочек, а не морского волка. Не так страшен черт, как его рисуют. Йо-хо-х!

После такого объяснения я на своем не настаивал. Не в моих правилах переубеждать человека, если он в чем-то глубоко уверен, жизнь сама поправит сбившиеся набекрень мозги. Я лишь поинтересовался, каким курсом идёт корабле. На это капитан и вся команда ответили дружным хохотом. Не отягощенные лишними вопросами, они знай себе веселились, беспечно следуя направлению течений и ветров.

Через сутки я и сам без посторонней помощи беззаботно вкушал сочные радости жизни. Благо погода баловала теплом и солнечным небом, а когда надо крепким ветром. Лот мерил многофутовую глубину, мель не грозила кораблю. Работа требовалась несложная — следить да поправлять снасти, чистить палубу и каюты. Наш капитан владел умением вовремя пополнять запасы нужной влаги. Опустошая всё за день и ночь, утром мы находили полные бочки. Чудеса.

Когда я отправлялся в плавание, честно признаюсь, прихватил на всякий случай перья и бумагу и первые дни путешествия пробовал вести дневник. Каждый раз написанное выбрасывалось за борт, служило для раскуривания трубки или для более нужных естественных потребностей. Последовавшие передряги повытрясли из меня не только письменные принадлежности, но и всякую охоту ими заниматься. Переполнявшие прежде сознание образы трансформировались в мягкие перины неразгаданных ощущений грядущего. Укутанный и убаюканный ими я посапывал, зарывшись в сладкие грезы о будущем.

Не считая дней и ночей, я напивался, как конченый шикер (пьяница на идиш), и это ничуть не беспокоило меня. Невидимый людям корабль лепестком скользил по волнам, зыбко отражаясь в зеркале моря Бахуса. Мир, полный радости, кружил хороводом без обеда и выходных. И наш неунывающий капитан, словно уже нашел сокровища островов Григан и Кокос, неустанно лил вино в бездонную чашу. И будь на то наша воля, это продолжалось бы вечно, и никто никогда не вспомнил о пригоршне грязи из английской пословицы, которую за жизнь приходится съесть каждому.

Морской змей похожий на тех, что обычно изображали на средневековых гравюрах и картах, напал так внезапно, что мы не успели опомниться. В наступившей ночной мгле он вынырнул возле корабля с разинутой пастью и, изрыгнув ядовитое пламя, набросился с жадным рычанием, принявшись рвать и заглатывать все подряд.

Он быстро превращал корабль в кучу объедков. Спасая из каюты свой жезл, я запутался в свалившемся с фок-мачты большом лоскуте нижнего паруса, и упал, потеряв сознание.

Очнувшись в кромешной тьме, я чуть снова не впал в забытье от зловонного духа вокруг. Содрогнувшись от догадки, что это чрево змея, я готов был подохнуть от страха. Я блевал под себя, разрываясь на сотни тысяч грязных кусочков. Назвать это просто мучением, означало сказать, что я беззаботно купался в крем-брюле. У обутого в лучшие «испанские сапоги», и одетого в самое кружевное «санбенито» (одеяние для тех, кого решили колесовать и сжечь), измученного узника замка Каркассон, готового на рассвете принять последние суровые радости инквизиции, и то нашелся бы повод расслабиться и поковырять в носу, мечтая о спасении.

«Уж лучше бы мной отужинали туземцы, — с трудом думал я, — тогда бы хоть вертелся на солнышке, на свежем воздухе и вкусно благоухал жареным мясом и луковой подливкой».

Вместо этого я лежал заживо погребенный, вдали от жизни, как больше ненужное ей удобрение.

И что дальше? Волосы шевелились от предположений, хотелось выть от ужаса. Что я собственно и сделал. У-у-у! Принялся выть и орать благим матом, чтобы воплями и воем скрасить свой одинокий кошмар. У-у-у!

Ори, не ори, а надо было раньше прислушиваться к сердцу. Оно вернее пророчит беды, чем радости. Оно редко бывает обманщиком, хотя часто глупцом, За что потом и расплачиваешься, лежишь в брюхе морской змеи и канючишь. В общем, как ясно выразился один латинский автор: do poenas temeritatis meae, et-si quae fuit illa temeritas? Я наказан за свое безрассудство, а впрочем, в чем состояло это безрассудство?

Смрад, темнота и гадкие мысли довели меня до окончательного упадка духа, превратили в растерзанного на нитки и жилы кролика. То, что осталось, можно было смело назвать дохлятинкой. Спасибо, нашлись те, кто сходили на поклон к Осирису ходатайствовать о помиловании. К удивлению, там к просьбе отнеслись благосклонно и выдали рекомендательное письмо и пропуск. Ознакомившись с уведомлением высшей инстанции, морской гаденыш соблаговолил cacos, испражниться. После чего, словно куль с говном, я вывалился из его заднего прохода.

Мог запросто оказаться на самом дне, а оказался выброшенным на незнакомый берег. Бездыханный я лежал укутанный в парусину, как в саван. Бревно бревном, куда хочешь неси, пили, жги или строгай нового носатого героя. Слава богу, помощь опять подоспела вовремя. Сам бы я вряд ли выпутался из крепкой ткани, так бы и усох, почивши в коконе, так и не обернувшись бабочкой. Меня выпутали из смирительной рубашки. Вернее распеленала молодая девушка. Она обмыла меня и привела в чувство. Очнувшись, я долго не мог поверить тому, что жив и вижу перед собой молодую симпатичную особу.

Симпатичной особой оказалась единственная дочь старого рыбака. Рыбак накануне ушел в море и до сих пор не возвращался. Дочь его в беспокойстве бродила по берегу и случайно наткнулась на меня, приняв за кучу гнилых водорослей. И если бы не мой слабый вздох, она прошла бы мимо.

Радуясь такому исходу, я поведал спасительнице о злоключениях выпавших на мою долю. Бедняжку так растрогала история, она даже всплакнула в подол сарафана. Она так распереживалась, что я был тронут, хотя слезы её были о пропавшем отце.

Девушка отвела меня в хижину рыбака, уютным и милым местечком выглядела их cabanna (хижина). Просто райское гнездышко после зловонных внутренностей. Благодаря хлопотливым рукам очаровательной хозяйки, обособленный мир этого места напрочь отвлекал от реальности. Уж не знаю, насколько девушка овладела секретами других измерений и кто её учил хранить этот мир от посягательств извне, но уходить отсюда добровольно никто бы не захотел. Здесь она меня накормила, отпоила липовым чаем и уложила спать в чистую постель.

В сон я провалился, как в колодец, сразу и весь без остатка. Спал я долго и ничего во сне не видел. Это был даже не сон, а удивительный покой, нисшедший на меня из другого мира.

Проснулся я в тишине пустой комнаты. Знакомая девушка, укутанная до ушей в теплый плед, умиротворенно дремала рядом. Тихо. Покойно. Только еле различимый шелест дождя. Ни одного оттенка мысли или чувства не владело мной. Я лежал и слушал, как в ровном монотонном шорохе растворялось всё окружающее бытие. Дождь шептал об истине, которая в минуты озарений оставила след на лице каменного Будды в Индонезии. Дождь шептал, что истина совершенно естественна, и потому её не должно быть видно. Ведь по сути, она единственное, что есть в мире. Если её нет здесь и сейчас, тогда её не будет нигде и никогда.

Тихо и ровно дышал за стеной дождь, и с ним так легко было ускользнуть из липких объятий сомнения, оставляя предметам лишь тень.