Дотянуться до края Вселенной

Старик МАО, 2022

Сборник научно-фантастических произведений в духе соцреализма. В состав сборника входят: вводный рассказ в цикл "Мир Утренней Зари и Мир Заката" "No Pasaran", повествующий об истории их появления и судьбе экипажа небольшого патрульного крейсера "Спартак", вынужденного вступить в неравный бой во имя спасения тысяч детей на станции "Артек"; рассказ "Метанойя Райта", описывающий начало становления капитана Джона Райта как революционера и борца с несправедливостью в созвездии Ориона. И роман "Прыжок Локи", повествующий о настоящей дружбе и любви, самопожертвовании во имя других людей, новых горизонтах в науке, покорении материи и переосмыслении устройства и эволюции Вселенной, а также места разумной жизни в ней. Содержит нецензурную брань.

Метанойя Райта

— Джо, завязывай. Это уже десятая рюмка. Мне потом после твоих излияний полы оттирать придётся, — озабоченно произнёс Освальд Гутереш и дружески похлопал по плечу сорокалетнего отставного космонавта.

Райт, оторвав свой мутный взгляд от созерцаемой им мухи, ползающей по краю его тарелки со стэйком, посмотрел на тучного бармена, безуспешно пытаясь сфокусировать своё внимание на его лице. Но осознав, что слишком пьян для столь сложного действия, лишь неуклюже махнул рукой и буркнул:

— Спокуха, Ос. Ты не моя мать. Я свою меру знаю! Ещё парочку можно.

Освальд скептически усмехнулся в ответ на эти слова и, убрав со стола полупустую бутылку водки, назидательно произнёс:

— Ага, а за этой парой последует ещё пара, а за ней ещё и ещё, пока ты не упадёшь пьяным в доску под стол, в лужу из собственной рвоты.

Освальд успел неспешно вернуться за барную стойку, пока Райт несколько секунд глядел на опустевший стол, стараясь осмыслить исчезновение бутылки и свою реакцию на это. Поняв, что пытаться отобрать у могучего галийца недопитые пол-литра это тоже самое, что кататься на Маридском шипоспине с голым задом, он, покачав пару раз головой в право-лево, как будто катая эту мысль от одного виска к другому, откинулся на спинку стула с глупой улыбкой на лице и, достав золотой портсигар с выложенной бриллиантами скабрезной надписью «Fuck the stars», произнёс:

— Эх, Ос, зачем рисовать столь мрачную картину. Тебя послушать, как Кафку почитать, жить не хочется. Наверное, твой жизненный девиз гласит: Верёвка, мыло и петля вместе лучшая семья. Тебе надо быть оптимисичней. Э нет, погоди не так опти…опти…оптимичней. Вот чёрт, не могу выгравировать… в горле, наверное, пересохло. Дружище, налей рюмашку коньяка горло смочить?

— Ты хотел сказать оптимистичней?! — игнорируя просьбу отставника, сказал с усмешкой Освальд, протирая очередной стакан.

— Да, точно, — обречённо вздохнув и утвердительно мотнув головой, согласился Джон, а затем с трудом открыв портсигар и достав оттуда сигарету, начал хлопать себя по карманам, пытаясь определить местоположение зажигалки. После безрезультатных минутных поисков он поддался вперёд и, с надеждой посмотрев на галийца, спросил:

— Ос, ты не выручишь в знак старой дружбы? А?

Освальд, достав из кармана зажигалку, подошёл к Райту и тот, прикурив, вновь откинулся назад, закинув ногу на ногу, а затем испустил изо рта крупное кольцо прозрачного дыма. Проследив взглядом его недолгий полет, Джон мечтательно произнёс:

— Ос, а помнишь времена, когда нам было по восемнадцать и мы радовались жизни, беззаботно проводя время с девчонками? Вечеринки, кино, танцульки.

— Как же не помнить? Помню. Хорошие были деньки, — улыбнувшись, ответил вернувшийся к своим делам бармен. — Твой турбофлип не имел отказов.

— Дааа, «Гепард 2000», хорошая была машина, кожаный салон, мощная электроника, турбонадув, максимальная 450, мечта любого прыщавого юнца, но разочек все же дала осечку, — Джон затянулся ещё раз и, выпустив в полёт новое дымное кольцо, спросил у бармена. — Помнишь ту невысокую блондинку с голубыми глазами из соседнего муниципала?

— Рыбка Джуди, что ли? — предположил Освальд.

— Ага… Джу-ди Фи-ше-р, — протянул Джон, словно пробуя на вкус каждый слог, и, сделав секундную паузу, задумался, вытаскивая из чулана памяти события далёкой юности, а затем продолжил. — Гордая же была чертовка. Хоть и из «смоли». Наверное, единственная женщина в моей жизни, к которой я когда-либо испытывал настоящую душевную привязанность. Был в ней какой-то внутренний стержень, Ос. Я всё время рядом с ней терялся и двух слов связать не мог. И выглядел, наверное, в её глазах настоящим идиотом.

— О. Не волнуйся, Джо, ты и сейчас выглядишь не хуже, — лукаво посмотрев исподлобья, сострил Освальд.

— Спасибо тебе, дорогой друг, за эти добрые слова, — делано обиделся Райт и, затянувшись, вновь предался воспоминаниям. — И вот, как-то раз я набрался смелости и решился проводить её до дома.

— И как я полагаю, она тебя отшила? — перебил космонавта бармен.

— Ну вот, что ты за человек, Ос, вечно портишь интригу, — проворчал Райт.

— Прости, Джо, я больше не буду, — подняв руки и, нагло ухмыляясь, соврал Освальд.

Райт, хитро прищурившись, внимательно посмотрел на друга и произнёс:

— Знаешь, Ос, моё сердце мне подсказывает, что сейчас кто-то врёт как дышит. А дышит он часто, и это не я…

Гутереш сделал притворно честное лицо но, не выдержав, рассмеялся. Райт улыбнулся в ответ и, выпустив новое сизое кольцо, продолжил:

— Ну да ладно. Сделаю вид, что поверил, но не бесплатно — будешь сегодня моей жилеткой для слёз. Так вот. Сначала всё было хорошо и я уже воображал себя эдаким Наполеоном, одержавшим великую победу. Но когда, подлетев к дому, где жила Джуди, я попытался приобнять её, она оттолкнула меня и, выдернув ключи, выскочила из машины, крикнув мне, что не переваривает на дух наглых мажоров-меди, а мои ключи она оставляет себе в качестве трофея. Я естественно бросился за ней, чтобы отобрать их, но она успела заскочить в подъезд и захлопнуть дверь. И тогда я, назвав сгоряча её «глупой смоли», трусцой припустил домой. Я же типа крутой спортсмен, что мне пяток другой километров подумал я тогда. Джуди мне кричала в след, пытаясь остановить, и даже попробовала догнать, но я, испытывая глупое злорадство от того, что смогу досадить этой гордячке «смоли», возомнившей о себе слишком много, стремглав убежал. А ведь надо было послушать её и остаться.

— Наверное, она крикнула тебе: «Стой, дурак, я пошутила?», — предположил бармен.

— Нет. Она крикнула мне, примерно, следующее: «Идиот, куда ты побежал, это же гетто «смоли». Как понимаешь, домой в тот вечер я не добрался. За первым же поворотом поцеловав оборотную сторону гитарной деки, я избитый очутился в придорожной канаве с вывернутыми карманами.

— Да уж, «медов» трущобные банды «смоли» никогда не жаловали. И если кого они и ненавидят больше них, то только «хайгов», — согласился Освальд.

— Ага. И когда мои родители навестили меня в больнице и увидели в каком состоянии их ненаглядное чадо, то сделали всё, чтобы Джуди с позором исключили из колледжа. Для её родителей, вложивших все свои сбережения в её образование, это было страшным ударом, — Джон ненадолго замолчал и посмотрел за окно, там шёл обычный моросящий промозглый авалонский дождь, который лёгкой дымчатой стеной, как будто отрезал бар от остального города, тонувшего в отблесках неоновой рекламы. Помолчав несколько секунд, словно собираясь силами и нервно затянувшись, Райт севшим внезапно голосом продолжил. — Я помню их как сейчас, Ос. Подавленные горем, суховатенькие, убелённые сединами мужчина и женщина смиренно просящие пощадить их дочь. Они умаляли всех. Родителей. Директорат. Меня…

Горько усмехнувшись, Джон, затушив в яшмовой пепельнице сигарету, медленно встал и, сцепив руки за спиной, подошёл к окну.

— Знаешь, что меня тогда поразило больше всего, Ос? — спросил он, глядя в дождливую даль.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил ему Освальд.

— То, что эти люди были почти ровесниками моих предков, а выглядели настоящими стариками. А им было-то, всего чуть больше сорока. Из них, словно, все соки выпили… «Смоли» — люди батарейки… Смазка для нашей жизни, — безапелляционно заключил Райт и добавил после недолгой паузы. — Они работают столь много и в таких скотских условиях, что никто из нас «меди» или «хайгов» никогда бы по своей воле не стал там работать. Как говорят среди моих знакомых: грязная работа удел неудачников «смоли»…

Джон снова замолчал, проследив взглядом, как пронёсшийся мимо бара мусоровоз обдал тротуар дождевой водой, а потом, презрительно скривив губы, сказал:

— Мы, «меди» вечно гордимся своими достижениями в науке, спорте, искусстве и думаем, что всё наше благолепие — это целиком наша заслуга. А ведь — это иллюзия, Ос. Исчезни завтра все «смоли» разом и тогда весь наш мир рухнет в одночасье. Некому будет кормить и одевать нас. Изготавливать и заправлять наши машины, чинить трубы, подавать свет и убирать за нами мусор. Что толку от написанной тобой симфонии или книги, если в желудке пусто?! — Райт задрал голову и, посмотрев на темнеющее свинцово-серое небо, приложил левую ладонь к стеклу будто собираясь, коснутся хаотично стекающих по нему капель дождя. Но вскоре резко, словно обжегшись, одёрнув её, продолжил. — Никакой великий инженерный проект не воплотить в жизнь без их труда, без добытых их руками ресурсов. Они и есть соль нашей земли, а не мы гордо именующие себя архитекторами человеческого бытия. И эти люди вынуждены были пресмыкаться передо мной, недалёким глупым юнцом-меди, ради своей дочери…

Расставив ноги пошире, Райт опёрся руками о подоконник и приложился лбом к холодному стеклу, словно пытаясь охладить разгоряченную голову. Простояв так с минуту он, оторвавшись от него и сжав до побеления кулаки, зло произнес:

— А ведь это я сам во всём виноват! Понимаешь, Ос! Если бы я не был таким наглым, мажористым засранцем, привыкшим к доступным девчонкам и своему статусу! Если бы я, хоть капельку уважал её, всё могло бы сложиться иначе! Тогда я бы не сломал жизнь единственной женщине, которую любил, только из-за того, что она «презренная смоли», которая посмела отказать мне. Но, увы, я тогда был слишком эгоистичным и трусливым ублюдком, чтобы посмотреть правде в глаза. Я не стал ничего делать и постарался забыть об этом случае, как о дурном сне, чтобы и дальше жить беззаботной и комфортной жизнью меди-мажора.

— А ты пытался узнать, что с ней потом стало? — спросил галиец, поставив на барную очередной помытый и протёртый стакан.

— Нет. Зачем? Сделанного ведь не воротишь, да и вряд ли, она смогла бы меня простить, — пожав плечами, ответил Райт и, закрыв глаза, снова приложился головой к окну.

— И что тебя заставило изменить своё отношение к «смоли»? — поинтересовался бармен.

— Жизнь, Ос. Жизнь… — повернувшись, с задумчивой грустью произнёс Райт, разведя руками по сторонам. — Пока мы живём здесь среди благ цивилизации, мы не видим всей ущербности и лживости нашего мира. Нам всё кажется естественным и нормальным. Каждый на своём месте и занят своим делом. Но когда ты попадаешь на фронтир, где твоя жизнь зависит не только от тебя, но и от того парня, что рядом с тобой, тебе становится неважно кто это — «смоли», «меди» или «хайг», бывший революционер-бунтовщик или законопослушный паинька, а важным будет лишь то, что на этого парня можно положиться. Это сближает, прошлое стирается, социальные границы исчезают, и вы становитесь почти одной семьёй. Друзьями-товарищами, делающими одно общее дело, делящими вместе все тяготы и невзгоды… последний кусок пайка. И со временем до тебя доходит одна простая истина, что между вами нет особой разницы, все вы одной крови. А раз так, то почему тогда у одних всё, а у других ничего кроме беспросветности бытия?! И вот, когда ты, спустя годы скитаний возвращаешься домой, овеянный славой первооткрывателя, и окидываешь новым взглядом этот старый мир, то понимаешь ещё одну краеугольную вещь — этот мир одна сплошная тюрьма, в которой все лишены свободы и живут в клетках подобно животным в зоопарке.

— И даже «хайги»? — удивлённо спросил Освальд.

— Да, и они тоже. Только клетки у всех разные. У «смоли» — обшарпанная и грязная. У «меди» — комфортная, но однообразная. А у «хайгов» — золотая.

— По-моему ты преувеличиваешь, Джо, — не согласился бармен.

— Отнюдь. Посмотри, Ос, на нашу жизнь, она распланирована от и до, с самого нашего рождения. «Смоли» производят, строят, сеют, добывают и обслуживают. «Меди» занимаются мелким и средним бизнесом, муниципальным управлением, наукой, культурой, спортом и инженерией. «Хайги» большой политикой, государственным администрированием и крупным бизнесом. И неважно чего хочешь ты на самом деле, всё равно будешь делать только то, что должно и там, где тебе укажут. Да, в открытую тебе никто не расставляет волчьих флажков, но на деле, разве у трущобного «смоли» много шансов поймать бога за бороду и пробиться в «меди»? Нет. Тех, кому это удалось единицы. Да и то, они всё равно парии в глазах «настоящих меди». А удел оставшегося большинства «смоли» — беспросветное прозябание в нищете и пребывание во власти призрачной иллюзии возможного успеха.

— И ты ещё меня обвиняешь в пессимизме? — саркастически подметил Освальд.

— Ну, ты сам виноват, не надо было отбирать у меня мою выпивку, теперь терпи, дружище, мой депрессивный спич, — усмехнулся в ответ Райт и продолжил. — А «меди», например, всю жизнь должны доказывать свою полезность «хайгам». Такие вечные ребята на подхвате, вынужденные изобретать, сочинять, писать только то, что тебе заказывают из дворцов Нью-Авалона или Парадиз-Скай. И у них не сильно больше шансов, чем у «смоли» пробиться к рулям власти и стать «хайгом». Есть одна старая армейская поговорка, довольно точно отражающая истинное положение вещей: «Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом, но у каждого генерала есть сын, который тоже мечтает стать генералом». Так что в верхах уже давно всё переделено и расписано на годы вперёд, кто за кем наследует и кому какие должности светят, а очередь из желающих занять вакантное место в госэлите давно пробила стратосферу. Конечно, жизнь «меди» намного лучше рабских условий гетто «смоли», но это только до тех пор, пока ты не оступишься или, же не дай бог, перейдёшь дорогу «хайгу». Нет, наверное, тебя, скорее всего не убьют и не покалечат за строптивость или ошибки, поскольку ты слишком мелкая сошка для серьёзной возни, а просто выключат из общественной жизни и больше не дадут денег на развитие или не закажут работу или не профинансируют твои исследования, как в моём случае. Вся жизнь «меди» зависит от капризов и интересов «хайгов» и всё, что мы делаем на самом деле надо не нам, а им. Как говориться, кто платит тот и заказывает музыку.

— Ну, а «хайги»? — поинтересовался Гутереш.

— О, их жизнь, словно полная чаша, но наполнена она не вином, а ядом предательства и недоверия. Имея почти безграничные возможности и тысячи путей для приложения своих сил, они тратят почти всё время на интриги, пытаясь выжить в своём золочёном серпентарии, скрашивая свои страхи и переживания, в кутежах и безумных личных тратах. Успешный «хайг» не имеет права быть слабым, добрым, благородным или честным, если хочет чего-то добиться. Засыпая и просыпаясь, он должен всё время носить маску, скрывая свои истинные чувства и намерения, непрерывно плести интриги даже против членов своей семьи, иначе сам может стать их жертвой, он не имеет права доверять, кому бы то ни было, даже себе. Ни каких слабостей или привязанностей, только холодный расчёт. Кто пренебрегает этими неписаными правилами, рискует потерять все, в том числе и жизнь. Например, как мой бывший патрон Франклин Теодор Кенди.

— Это не его в том году подстрелили на глазах у жены во время предвыборной поездки в Маунтин-Пэллас? — уточнил галиец.

— Да, это он, — подтвердил Джон. — Расчётливый, целеустремленный, прожжённый интриган со стальными нервами и волей. Он мог бы быть настоящим эталонным воплощением «хайга». Если бы не один существенный недостаток. Он был идеалистом. Верил, что все должны работать во имя «общего» блага вне зависимости от статуса. И все его усилия были направлены на достижение этой цели. Интригами и подкупом, а где и прямым шантажом, он смог продавить существенные социальные послабления для «смоли» после «чёрного понедельника». Обеспечил их работой и едой в самый пик кризиса. И делал он это отнюдь не по доброте душевной, а потому, что понимал истинную роль «смоли» в нашем обществе. И вот, что забавно, он, пытаясь завоевать их сердца и умы, одновременно при этом боялся их. Но в погоне за своими идеалами он настроил против себя почти все влиятельные властные группировки в правительстве содружества, и, в итоге, закончил свои бурные дни с пулей в башке, забрызгав своей кровью и нетривиальными мозгами дорогое платье своей супруги.

— Да… Интересный у тебя взгляд на жизнь, Джо, — подняв удивлённо бровь, сказал Освальд и спросил. — А почему он боялся «смоли», они же его почти на руках носили?

Хмыкнув и поджав губы, Райт ответил:

— Сколько волка не корми, а он всё в лес смотрит. Эти подачки были лишь отсрочкой, Ос. «Смоли» как были, так и остались нищими низами, и рано или поздно их терпению придёт конец, и тогда эта пороховая бочка под названием Молинокское содружество рванёт. Да так, что всё скопление не обрадуется.

— Слушай, Джо, по-моему, у тебя слишком бурная фантазия, — скептически сказал бармен.

Но Райт тут же его перебил:

— Погоди, Ос. Смотри. Кого больше всего среди жителей нашего содружества? Да и во всём скоплении?

— «Смоли», — недоумённо сказал Освальд.

— Верно. А теперь представь себе такую картину: голодный и обездоленный «смоли» берётся за оружие, потому что ему нечего терять, и вот тогда всей нашей верхушке и их прихлебателям будет ой как не сладко. Они сметут нас всех. И «хайгов», и «меди». Не поможет ни армия, ни полиция, ведь большая их часть всё те же «смоли». Прольются реки крови.

— Да уж, апокалиптичная картина у тебя выходит, — протянул озадаченный галиец, бросивший даже заниматься своими делам.

— Вот этого «Теди Кен» боялся и всячески пытался избежать. Да как оказалось, не судьба, система его перемолола и выплюнула, а заодно прошлась и по всем, кто был рядом с ним, в том числе и по мне, хотя я был за тридевять земель отсюда, — саркастически подытожил Джон.

— Так ты, поэтому тут постоянно надираешься последние три месяца? — спросил оправившийся от удивления Освальд, начавший методично сортировать бутылки с виски.

— И поэтому. И от жалости и от ненависти к самому себе. И от того, что меня тошнит от всего лицемерия и двуличия нашего общества. Кричащего на каждом углу о демократии, свободе и равных возможностях для всех граждан! А на деле давным-давно погрязшего в коррупции и закостеневшего в своей кастовости! Нет никакой демократии, Ос. Понимаешь?! Всё это чёртова фикция, обман для дурачков! Дела в политике обстоят так — если у тебя нет денег или за тобой не стоит могущественный патрон, то тебе даже главой сельского муниципала не стать. И вся соль в том, что заполучив его деньги и связи, ты до конца жизни будешь ему обязан! Ты будешь его клиентом, будешь работать ради его интересов, наплевав на всё остальное. На судьбы и жизни людей, чьи права ты якобы обязался блюсти. Это как рак пронизывает всё наше общество! — рявкнул, словно раненый зверь, Райт и ударил кулаком по подоконнику.

В пустом баре повисла гнетущая тишина и единственное, что нарушало этот покой, это звук капель дождя, барабанивших по запотевшему окну. Освальд прервал эту немую паузу и, примирительно подняв руки, сказал;

— Слушай, Джо, извини, я не знал, что у тебя так накипело на душе. Не хочешь выпить за счёт заведения?

Райт отрицательно покачал головой, и подойдя к стулу, взял свою кожанку и молча надел её. Затем сухо выдавил из себя:

— Прости, Ос. Виноват. Наверное, ты был прав, выпил я лишку. Спасибо тебе за то, что выслушал меня. Пойду-ка я домой.

— Да не за что, Джо. Тебе такси вызвать? — спросил Освальд

— Да. Будь добр, а то я свой коммус дома оставил, — вяло ответил Джон и поплёлся к выходу.

— Так что тебя завтра ждать, а то у меня хороший двухлетний санадарский бренди завалялся? — сказал ему в след бармен.

— Нет. Не стоит. Лучше ты ко мне заходи вечерком, поболтаем о былых временах. Только без выпивки, — устало ответил Райт но, не дойдя пару шагов до двери, внезапно застыл, глядя в никуда.

— Ты чего, Джо? — озабочено спросил Освальд.

— Да так, вспомнил слова одной старинной песенки, которую мои ребята «смоли» из экипажа полушёпотом напевали в своих кубриках, — всё ещё глядя в пустоту, ответил Райт и, быстро сделав пару шагов, взялся за ручку двери, но едва он успел её открыть, как его догнал очередной вопрос Освальда.

— Слушай, Джо, а что ты собираешься делать после всех этих откровений?

Райт закрыл обратно дверь и, повернувшись, задумчиво посмотрел на галийца, а потом решительно произнёс:

— Для начала протрезвею. А потом постараюсь сделать так, чтобы никогда больше в нашей истории ни один засранец-мажор Джон Райт не сломал жизнь ни одной Джуди Фишер!

Закончив говорить, Райт вышел и, поёживаясь, направился к остановке флиптакси, а Освальд, взяв в руку бутылку коньяка «Red Star», налил себе полную рюмку и оглядел бар, проверяя, всё ли он привел в порядок перед закрытием. Внезапно его взгляд зацепился за лежавший на столе золотой портсигар Джона с вызывающей надписью «Fuck the stars». Чертыхнувшись, Освальд поставил бутылку на стойку, и быстро накинув куртку, поспешил за Райтом, на ходу засовывая в карман дорогой портсигар. Добежав до остановки, он облегчённо вздохнул, поскольку Джон ещё не успел сеть в такси, и крикнул ему:

— Эй, Джо, погоди, ты портсигар забыл!

Райт, уже взявшийся за ручку дверцы флипа, повернулся к подбежавшему Освальду и, улыбнувшись, сказал:

— К черту этот портсигар, Ос. Это принадлежит человеку, который уже умер. Так что оставь его себе.

— Ты чего несёшь, Джо! Ты же ещё жив! Да и не могу я, он стоит не один миллион, — ошарашено ответил ему Освальд.

Райт по-дружески взял старого товарища за могучие плечи и, посмотрев ему в глаза, твердо произнёс:

— Ты возьмёшь его, Ос, и продашь за эти самые миллионы, и не потому что я от тебя это потребую, а потому что у тебя дочь с пороком сердца и ей нужно дорогое лечение. А новому Джону Райту эта безделушка не нужна.

Райт отпустил друга и уже сел в такси, когда онемевший от произошедшего Освальд, придя в себя, постучал в окно. Райт, нажав кнопку, опустил стекло и вопросительно посмотрел на старого товарища.

— Слушай, Джо, я, конечно тебе благодарен за всё, что ты сейчас сделал для моей семьи, но я всё хочу тебя спросить, что это за песня, снёсшая напрочь тебе мозги? — запинаясь от волнения, произнёс Освальд.

Тепло улыбнувшись, Райт негромко продекламировал другу куплет, крутившийся теперь постоянно у него в голове: « Весь мир насилья мы разрушим, До основанья, а затем, Мы наш, мы новый мир построим, Кто был никем — тот станет всем!…».