Такие обстоятельства

Станислав Хабаров, 2021

История возникновении четвёртой территории конструкторского бюро Сергея Королёва. Новые времена и новые люди. Борьба добра и зла. Чему учит всемирная история?

Со временем не прополотые грядки

зарастают сорной травой.

Среди них встречается чертополох,

поражающий своей силой и стойкостью.

— Ты опять надел эту старую майку?

Да, и что? Я с удовольствием её надел. Это была особенная майка. С полустёртыми надписями и картинкой: эспада с быком.

Мои ближние никак не могут понять, что она тем и хороша, что старая и дорога мне памятью. О том страшном переходном времени, когда страна словно проснулась ото сна и заторопилась жить. Была объявлена поголовная борьба с пьянством, как будто не было других задач. На космической технике нашего славного королёвского КБ слетал первый французский космонавт.

Этому заключительному опусу может и послужила исходной эта майка, став символом необыкновенного периода и пропуска в мир иной.

Майка из прошлого.

Новое роскошное помещение с деревяными панелями стен на третьем этаже лабораторно-конструкторского корпуса досталось отряду гражданских космонавтов потому, что новый Генеральный конструктор знаменитый двигателист Валентин Глушко отказался в него переезжать. Его мотивы, для окружающих казавшиеся весьма смутными, не были таковыми для него самого. Завидуя посмертной славе Королёва, он отказался покидать королёвский кабинет на первой территории. Впрочем, каждый был вправе домысливать его поступок по-своему.

Космонавты сразу распорядились полученным помещением. Комнатку поменьше заняли дважды герои, слетавшие дважды и удостоившиеся соответствующих наград, а зал рядом заняли остальные, не летавшие, вместе с Сергеем Анохиным, легендарным лётчиком-испытателем, числящимся заместителем начальника отдела. Эту большую комнату в шутку назвали «греческим» залом после удачной репризы Хазанова. Зал по соседству стал учебным классом и ещё два помещения поменьше завершили новоутверждённый комплекс гражданских космонавтов: кабинет начальника отдела и его зама и крохотная комнатка группы обслуживания. Конечно же, это было не всё. Ниже этажом были рабочие комнатки отдела, а ещё ниже фотолаборатория, завершающая «центр гражданских космонавтов» НПО «Энергия», так стало называться бывшее КБ Сергея Королёва с приходом Глушко.

В комнатке дважды героев и встретился я лицом к лицу со своим будущим шефом. Крепко сбитый мужчина из отдела материаловедения, шапочно знакомый, как и многие на предприятии, что-то объяснял космонавту Севостьянову, а тот снисходительно слушал его. Оказавшись рядом, я сказал пару слов из вежливости, намекая на возможности новой службы гражданских космонавтов, в которую превратился прежний отдел. Будем, мол, вместе работать. Я не подозревал, что эти слова пророчески сбудутся, но с другим смыслом и не бесследно для меня. Не прерывая объяснения, мужчина кинул с рысьим проблеском взгляд в мою сторону, не возразил и не согласился, а констатировал. Не склонен он был, казалось, терять попусту время на разговоры. Он был себе на уме. Мог ли я подумать тогда, что с этого момента судьбы наши уже переплелись как пара змей в брачный период?

Опускаю намеренно блок жизненного цикла, полный ненужных треволнений и практически пустой. Дни противостояния отряда гражданских космонавтов с его руководителем. В нём я активно участвовал, хотя и не был в самом отряде, а в качестве главы комиссии по контролю администрации новой службы. Это были фактически бодания «телёнка с дубом». В результате чего я очутился на третьей территории. Была она в стороне от всего, за стадионом и гаражами. Там царили свои правила и порядки и с некоторых пор размещались ядерщики, собранные под особый проект ядерного источника межпланетной станции.

Представление моё новому начальству получилось недолгим. Секретаря на месте не было. Со словами «у нас без церемоний» мой новый шеф (буду условно звать его шефом по разным соображениям) толкнул дверь. Мы вошли, и стали невольными свидетелями. Опершись о краешек стола, полусидел — полустоял начальник отдела Берлатый, а визави с ним рослая молодая женщина, подсмеиваясь то ли над собой, то ли над окружающими, докладывала возмущённым голосом о ходе испытаний. Я услышал только конец фразы:

–… налицо «эффект кабелей». Не знаю, как правильно сказать: «ка́белей» или «кабеле́й»?

— Кобелей, — ответил Берлатый и все рассмеялись.

Рассмеялась и женщина. Была она очень высока, хотя и сложена пропорционально, и видно было, что ей и самой противно этим заниматься и смешно. Не придаёт она здешним делам должного внимания, считая их временными. В ней даже было некое высокомерие. «Мы — физики, и этим, мол, всё сказано».

Я знал, что они из атомной отрасли, переведены сюда скопом и перелётными птицами опустились на третьей территории. Отличием их ещё было, пожалуй, в том, что они чувствовали себя по-прежнему единой семьёй и не церемонились в разговоре.

Знакомство с начальством и моё представление разом состоялись, и мы отправились восвояси в главное мрачного вида здание, где в двух комнатах первого этажа размещалась наша лаборатория.

Это громко сказано — «две комнаты». Начинать мне пришлось в маленьком кабинете начальника лаборатории, того самого крепкого мужчины, шефа. Занимался он формированием полётных полезных нагрузок, обязанных наряду с колоссальными затратами приносить хоть какую-то видимую пользу от космонавтики.

Сколько раз уговаривал я себя не бороться с власть имущими, что заведомо бесполезно и только приносит вред. Вот и на этот раз, поимев слабое удовольствие иллюзорной правоты, я очутился в «отстойнике» третьей территории, в мрачном здании, в высокой комнате, узко-тесной, имевшей достойный размер разве что в высоту. За единственным окном её прекрасные остроконечные ели естественной ширмой всего-всего: и стенда перекисных двигателей моего исходного детища, из тех, что когда — то я бездумно, не глядя раздавал, и сохранившаяся пристрельная горка, в которую лупили пристреливаясь в войну скорострельные грабинские пушки и остальная третья территория, за которой коллективные сады и торфянка, примитивное торфодобывающее предприятие, пережившее всех и сохранившееся в исходном виде с древних времён.

Лаборатория претерпела мытарства и гонения и-за авантюристических склонностей шефа. Поведение его отличалось от принятого для окружающих. Он пропадал по лишь ему известным неотложным делам и имел особый круг общения. Отчего порою принимал непонятные на первый взгляд решения и выглядел настоящим фигурантом неведомых сфер, посещавшим наш мир время от времени. Вышестоящие пытались безуспешно привести его в привычную норму и отказывались понимать его выходки. За них его пробовали карать, но чаще махали рукой. А он, продолжая свои партизанские наскоки, казалось, действуя по своим особым правилам, круто и вопреки, не собираясь под кого-то подстраиваться.

Впрочем, коллектив поддерживал его. В него верили и когда его в очередной раз его изгоняли, переходили вместе с ним. В нём было что-то притягивающее, незаметное с виду. Хотя чем мог привлечь с виду наш коротконогий и короткошеий шеф? Но что-то в нём всё-таки было. Не разбираясь в деталях, эффект налицо. Как говорится, не скроешь и не поймёшь, а мы и не пробовали разобраться. Нам было не до того.

Наша комнатушка, как уже сказано, не в длину и ширину, а в высоту. С высоким потолком. В ней впритык размещаются три рабочих стола. Посередине шефов, мой у глухой стены и третий у окна, за которым сидел Виктор, мой ровесник, ну разве, младше чуть-чуть.

Виктор — шефов протеже. Товарищ вузовских времён. Я его зову на французский манер Викто́р, потому что он у нас «министром иностранных дел» и теперь контачит с Францией. Начались международные проекты и для курирования экспериментов потребовался особый сотрудник внешних сношений. На стадии согласований, которые проходили в Институте космических исследований, он представлял под выдуманным прикрытием Академии Наук наше направление и время от времени даже ездил за рубеж, что прочим засекреченным вовсе не светило и составляло зависть остальных. Меня же в комнату посадили по велению шефа из-за отсутствия других свободных мест.

Рядом была другая большая рабочая комната с кураторами экспериментов. У нас с нею даже общая дверь в коридор. Вот и вся лаборатория. Руководство приютившего её отдела помещалось в соседнем двухэтажном розовом здании.

Короткая прямая от проходной подводила к трёхэтажному мрачного вида зданию, считавшемуся главным на территории, которое по моим представлениям служило отстойником переводимых по тем или иным причинам с территорий основных. Так на третьем этаже располагались остатки бушуевского секретариата минувшего международного проекта «Союз-Аполлон». На втором был кабинет королёвского двигателиста Мельникова, который, собственно, и возглавлял ядерные надежды направления, основного в здании. На первом кроме ядерщиков были мы и группа Володи Осипова, из славной команды первого спутника-ретранслятора «Молния», отпочковавшаяся с перспективными задумками от проектантов первой территории.

Викто́р был надежной опорой шефу. Несомненно, он был умницей и негласно опекал прочий лабораторный молодняк, чего, впрочем, никто не оспаривал, а приветствовали. По всем приметам он был нездешним и далёк от всего, а как бы оказывал услугу шефу. По роду деятельности он был своего рода лабораторным министром иностранных дел, осуществлял международные контакты и заграничные командировки, появившиеся с полётом последнего «Салюта» с его международным наполнением. О загранице остальным нельзя было даже помыслить, разве что помечтать на досуге.

Руководитель лаборатории считался невыездным из-за подмоченной репутации со скандальными разводами. На синекуру он пристроил своего приятеля, «не разлей вода» со студенческих лет. Тогда зарубежные поездки смотрелись как что-то недоступное. О них решалось где-то в заоблачных начальственных верхах, а мы, рядовые исполнители, лишь питались слухами.

Шеф был вхож на совещания, где принимались решения о поездках, но для себя их сам он не мог реализовать и доверял их проверенному порученцу. Он был из тех, что сунутся в любую щель, ведущую «отсюда туда». И конечно же он не мог пропустить открывшуюся возможность в космонавты. В ОКБ был объявлен набор в отряд гражданских космонавтов, и он сумел протиснуться в него. Учите матчасть. Всё тогда складывается.

Викто́р держался одновременно как бы на короткой ноге со всеми, оставаясь в стороне. В объектовую работу он до поры до времени старался не вмешиваться. Эксперименты отслеживал через кураторов. Конечно, это помимо французской программы, где он сам был куратором. По сути, не нашим, а как бы со стороны, и не старался разбирать непростые кабевские течения.

Из космоса порой даже невооружённым глазом наблюдают иногда во льду заливов вмерзшие течения. Особая точка зрения это позволяет делать запросто. Так и для меня в окружающем мире стали прорисовываться свои узоры. Что этому мешало? Хочется прожить жизнь во всей её полноте, отбросив ограничения, рискуя и пройдя по кромке обрыва. Отсюда все мои приключения. Но где эта грань, как её найти?

Ледовая картинка замёрзших течений из космоса.

Викто́р при всех своих достоинствах и коммуникабельности был и оставался здесь чужим. Он как бы осуществлял надзорную деятельность. Местной сумбурной вольнице он придавал некий научный смысл. Выслушивал каждого по очереди и давал дельные советы или наоборот одёргивал и охлаждал не в меру ретивых с иронической усмешкой, впрочем, чаще доброжелательной, и рядовые исполнители с ним охотно делились бедами и радостями.

Наоборот шеф был полностью своим, хотя и с особенностями. Всё время с ним что-то приключалось и каждый раз выходило ему боком. Сюда на третью территорию он загремел после очередного кадрового антраша. В отделе его приютили из милости. Положительной причиной сказалось разноплановость отдельской тематики. Отделу деятельность лаборатории смотрелась экзотикой, а шеф до поры, до времени не касался забот и хлопот отдела, чем гарантировал себе временно безбедное сосуществование.

Ах, сколько несчастий и подстав было вокруг и не случайно оказался он на третьей территории. Но оказался здесь не один, а вместе с доверяющим ему коллективом. С исполнителями они сработались, срослись и силы отталкивания оказались слабей их притяжения. А пертурбации, куда от них денешься в наш неспокойный век?

Ах, не прост был мой новый шеф, совсем не прост. Он мог достать любые билеты и лекарства. Он мог звонить тогдашнему светиле офтальмологу Святославу Федорову, бывшему тогда на слуху. Мог договориться об операции на глазу, на которые тогда годами стояли в очереди. Он многое мог, для своих. Какие-то связи-завязки держал в руках наш шеф, что было важным успехом его и ему подобных, сильных мира сего, дергающих в нужные стороны разные веревочки.

Что касается меня, я не мог похвастаться с ним особой близостью. Я плохо знал его. По-моему, ему подходили подправленные слова Нонны Мордюковой в фильме «Простая история»: «Хороший ты мужик, Петрович, но не орёл». Поначалу моё отношение к нему было скорее, как к контуженному, и приходилось мириться с его особенностями. У нас было общим, по сути, что мы оба — гонимые. Территория приютила лабораторию, а та меня.

Мы сидели «нос к носу» и поневоле я становился «третьим лишним» в шефовых переговорах, негласным свидетелем его «плодотворной» деятельности, можно её условно так назвать. С виду он совсем не работал. Его рабочий день складывался из околачивания порогов верхов на первой территории и здешних рабочих собеседований. Посланцы страны излагали ему свои предложения. Он их небрежно выслушивал, выискивая «изюминки». Собеседники его, как правило, были людьми не тривиальными и старались показать товар лицом. Оказаться на самой высокой в мире лабораторной площадке в начальный период космонавтики для них было важным, и они старались доказать это что было сил. Словом, это был цирк, зрителем которого было оставаться забавно, хотя и мешало моим расчётам и всему тому, чем с некоторых пор я начал заниматься на новом месте, в шефовой лаборатории.

У меня складывалось впечатление, что «шеф из тех, кто может оценить. Неравнодушный он». Тянуло с ним поделиться. Располагал он к разговору. Редкое качество, встречающееся разве что у близких родственников и то иногда. Слаб человек. Часто ему требуются сочувствие. Ничего не поделаешь, так уже мы устроены. У нас сложились странные отношения. Он отдавал должное моему прошлому, особо не заморачиваясь.

— Впрягайся, — сказал он мне в один из моих первых дней, — нужно проводить смежника.

Смежник оказался из Харькова. Поезд его отходил глубоко за полночь. Неудобно, а что поделаешь. И вот я на ночном вокзале. Тащу чужие чемоданы. Я, кандидат наук и небезызвестный в наших кругах человек, не в силах перечить шефу. Смежник оказался со «смежницей». Совместил приятное с полезным. Приехал в командировку с любовницей, а я им чемоданы тащу. Ей даже стало неловко, но смежник успокоил её, сказав обо мне: «Владимир Петрович специально выделил человека. Нас проводить». И смех, и грех.

Шеф постоянно действовал так, словно остальные были у него в долгу. Там, где иные бы ходили кругами, он не задумываясь рубил с плеча и ему многое удавалось. Он постоянно находился процессе личного борения и как не странно мы ему в этом помогали. В окружающих для него не было авторитетов. Космонавта Кубасова газеты назвали «первым космическим сварщиком». «Фу, — фыркал шеф. — Сварщик. Да, он чуть стенку корабля не прожёг». Тепло он отзывался разве что о Борисе Патоне, тогдашнем легендарном Президенте Украинской Академии Наук, самолично в силу веяния эпохи поучаствовавшим в проведении бортовых технологических экспериментов и открывшем дорогу КГК — крупногабаритным конструкциям для выносных управляющих двигателей и основы пространственных солнечных батарей.

КГК — наша общая история.

Закончилась длинная история «Салюта-6», когда шеф по части бортовых экспериментов взаимодействовал со многими известными людьми и в их числе с Патоном. Они сердечно попрощались. Президент вёл себя исключительно просто и на перроне вокзала отъезжая даже выпил портвейна с шефом «из горла» по поводу успехов в космосе.

Шефовы метаморфозы напоминали «американские горки», которые он стойко переносил. Была у него редкая способность регенерировать силой словотворчества. Подобно барону Мюнхгаузену вытаскивал он себя из болота передряг за волосы.

Приходил он, скажем, от руководства уничтоженный.

— Ну, как? — спрашивали его, потому что уходил он в верха с большим вопросом и решение его касалось всех. В ожидании ответа рассаживались. Виктор и кто-нибудь из ведущих по экспериментам. Мне же можно было не сходить с моего места. Я был в курсе и рядом.

— Как? — словно очнувшись спрашивал шеф. И обводил окружающий народ удивлёнными глазами. — Да, плохо дело. Там, — поднимал он глаза к высокому потолку, — начисто игнорировали наши наработки. Может, вожжа попала им под хвост или от министерства свои громы и молнии. Не знаю, но на мою голову вылили самые грязные помои, подтёрлись мной. О стенку размазали. Начисто.

Всё чаще в силу соседства мне приходилось выслушивать шефовы реминисценции зрителем «театра одного актёра». Это и забавляло, и раздражало. Принимая очередного смежника, шеф ту же историю пересказал.

— Я им открыл глаза. Не спорю. Говорю, не сладко всем. Это я понимаю. И даже кое кому светит долговая яма. Если мы… Вижу по глазам со мной начали соглашаться…

В конце дня «на огонёк» зашёл поинтересоваться и начальник отдела Берлатый. Начальнику отдела шеф просто обязан объяснить. Тот дал приют гонимой шефовой лаборатории. Не побоялся приютить «прокажённого», когда его со скандалом поперли со второй территории, хотя отдел был совсем далёкой тематики. Шеф обязан ему.

— Я так и сяк им, и два, и полтора, — излагал шеф нынешнюю историю. — Что же вы, чурки безмозглые, не думаете о нашем общем? — говорю. — Где теперь мы в этом самом по это самое по вашей милости? И постепенно, вижу, начинают соглашаться. Не на словах ещё, но на лицах написано: «Мол, мы подумаем, и не всё потеряно и решено». А я не отстаю, говорю….

— Прямо в лицо? — удивляется начальник отдела, которому, как и всем, нынешний Генеральный конструктор виделся Зевсом-громовержцем.

— Прямо в их нахальные рожи, — свирепствует шеф, — за мной не задержится.

— Володя, ну, ты даёшь.

Шефу и самому смешно. Они смеются с начальником отдела, и он уже чувствует себя рыцарем на белом коне. Победителем. Не сомневается. «Поверил в себя, и ему поверили, а «голос народа — голос божий». Со стороны забавно эту комедию наблюдать. Цирк налицо. Во всяком случае с шефом не соскучишься, и мы ему сочувствовали. Опасались только, как бы его совсем не занесло. Должно быть, шеф наш сутью своей был экстравертом и черпал сочувствие из окружающих.

Помимо служебных передряг его подводили любовные истории. Их было не мало. Находящиеся рядом жёны сотрудников, попадали сразу в зону опасности. Их необъяснимо влекло к шефу, как бабочек на огонь. Чем дело и заканчивалось. Зачастую они и сами понимали, что это хрупко и временно и вспоминали потом случившееся, как необъяснимый эпизод, которого не удалось избежать, хотя и стоило. Как говорится, сильны мы задним умом. Теперь в фокусе его находилась соседка. Её мужа Станислава, Стаса из соседнего НИИ он перевёл к себе в лабораторию и теперь был волен посылать в длительные командировки.

Наша третья территория особенная. Она от всего в стороне. За ней сады садоводческого товарищества и торфянка, обязанная торфяным почвам. Начальство сюда не заглядывает. Тут пристроились перекисные двигатели, управляющие спускаемым аппаратом при посадке. Из зданий всего-то несколько невысоких корпусов и мы сидим в главном. Синеватые ели в окне нашей комнаты, и кажется, что мы не на территории Особого Конструкторского Бюро новой техники, а в академическом санатории. Хотя наша лаборатория к технике «сбоку припёку». Она сама по себе. Её проекты экзотические. Я, например, занимаюсь теперь передачей информации с внешней оболочки станции во внутрь неё не по-человечески, через разъёмы, электрическим путём, а через стекло иллюминатора. В системе есть внешний и внутренний блоки светодиодной связи. Один снаружи подмигивает, а внутренний должен это подмигивание разгадать и тем самым породить ещё один канал информационной возможности. Попутно решается, как эти блоки закрепить, масса технических деталей этой идеи осуществления. Всегда так. Красивая идея тонет в деталях, которые — сплошное занудство. И в жизни похоже: поэтику губят отношения.

Рядом с нашей — вторая комната лаборатория. Она побольше. В ней основные исполнители. Молодёжь. По направлениям. В основном — блатные. Устроены по протекции на это «хлебное» место. Исключением Светлана. Она постарше. Фамилия её знаковая, как и основоположника реактивного движения Николая Тихомирова. Детдомовка в возрасте и ненавидит начальство. Она в Совете здешнего трудового коллектива и жаждет начальственной крови. Половину времени она проводит в ЦУПе, половину здесь, на рабочем месте. Её детдомовская биография не исключает корреляции с парадоксами отечественной истории. Она появилась в подмосковном Калининграде из другого подмосковного городка, городка-спутника Зеленограда. Об этом упоминалось в отдельской стенной газете.

«Говорят, в Зеленограде

Будто Светы нашей ради

Злобин объявил почин

И на лаврах не почил.

И растёт теперь жилье

К слову, Света, не твоё…»

Светлана в курсе всех кабевских историй, обсуждаемых между сеансами связи. Она знает родословную шефа, подноготную всех его скандалов. Основой их — его неугомонный характер и женщины. Без них у него не обходится. Он сам рассказывает «случаи», делится.

Не понимаю, за что его любят женщины? Невысокий, с короткой шеей и ноги короче, чем следовало бы. Невыдающееся лицо. Остальное в мимике и динамике. Достаточно десяти минут разговора для вызова. Любовных историй не мало.

А эти странные навороты предыстории. Его вся семейная коллизия и развод, и мушкетерская затея с отрядом космонавтов, и отношения с поставщиками бортовых экспериментов, разбросанными по стране. Скандальные связи тоже не разрывались, а сохранялись отдельными контактами, которые подчеркивали, что не годилось на официальном производственном уровне, а проявлялось в уважении к личности, токсичной, скандальной, но любопытной неожиданными проявлениями и безусловной харизмой характера.

Соучаствовать в его текущих приключениях по большому счёту кто-то вряд ли хотел, но наблюдать его кунштюки поведения со стороны не отказывались, сочувствуя и в чём-то содействуя.

И был официальный скандал с разводом. Первая его жена работала в городской аптеке и до неё кое-что доходило с закрытой территории. «Скандал сменялся скандалом, а молоденькая Надя, что в лаборатории рядом техником, явилась выходом из ситуации. Восемь лет теперь вместе живут. Была такая хрупкая девочка. Родила пару сыновей и заматерела. Теперь по словам Викто́ра, — «зад у неё что твоё вагонное колесо».

Соседняя большая комната лаборатории по смыслу основная. В ней, собственно, и готовили бортовые эксперименты, их оформление. Теперь эту комнату безусловно интересовало, кем станет в рамках её новоиспечённый сотрудник, то есть я и какие мои особые функции? Но комната по большому счёту была бесправной и мнением её наверху не волновало. Верха поступали по-своему и вопреки.

Плодились слухи. Знали, что я — член молодой команды Бориса Раушенбаха, собранной ещё в НИИ-1 у Келдыша из выпускников-физтеховцев, и разрешившей проблему кораблевождения в космосе практически, доказав это наглядно фотографированием обратной стороны Луны. Ещё я и из тройки впервые защитившихся в ОКБ-1 Сергея Королёва, что ныне после смерти Главного конструктора поименовали бюрократически бесцветно — ЦКБЭМ и НПО «Энергией» с приходом Глушко. Но кем стану я теперь именно здесь, в лаборатории третьей территории? И почему шеф посадил меня рядом с собой? Чего ожидать от меня? Это всех интересовало. Как стану себя вести? Возможным, однако не продуктивным, могло иметь место пренебрежение, как у старшекурсников к поступающим, или покровительственная доброжелательность, неуместная в среде лидеров бортовых исследований? Словом, поначалу в наших отношениях царили насторожённость и холодок.

— Вот ты собирался лететь на Марс.

— Я? Нет.

— Погоди. Бедлам в главном архиве. Генеральный приказал уничтожить документы Н-1 и их уничтожают, может, со слезами на глазах и через себя, потому что с ними связана чья-то жизнь.

Я вспомнил вытянутый корпус тяжёлого межпланетного корабля, лопухи концентраторов, оранжереи и демпферы. Защемило в груди, но я мужественно сказал:

— Моя нет. — и покривил душой.

Это был отрезанный по живому кусок нашей жизни и молодости.

— Я и сам поучаствовал, — добавляет шеф, — в части материалов. Н-1 теперь Генеральному тряпкой для быка. С остервенением рубит под корень сделанное нашими руками. Ловко чужие заслуги присваивает и получается: мы заодно.

С утра на рабочем месте шефа не было. Викто́р, как бы замещая отсутствующее руководство, и удовлетворяя общественный интерес, объяснил ситуацию. Генеральный, он так сам себя обозначил вместо прежнего Главного, окончательно закрыл тему с ракетой Н-1, и оставшиеся на полигоне (так между собой обзывали космодром) цеха и фрагменты ракеты подлежат утилизации. Между тем шеф подсуетился и предложил сбагрить оставшееся на Украину, КБ «Южному» или верфи корабельной утилизации Индии. Превысив этим свои полномочия, он хотел и что-то с этого поиметь, а прокукарекав угодил на острие внешнеторговой проблемы, и теперь варился с пройдохами-снабженцами, потому что Генеральный считал или сделал вид, что она его совсем не интересует и бельмом на глазу, отвлекая от насущного.

— Надо же, — оставшись со мною наедине посмеивался Викто́р, — Володя находит повод оставаться на плаву, и везде получает по личику.

Викто́р говорил посмеиваясь, но доброжелательно и выходило одновременно и «против» и «за», так что можно было выбирать удобное.

— Как бы только он эту проблему на нас не перевалил. Что весьма и очень вероятно.

Теснота рождала общение и секреты само собой становились секретами полишинеля.

Сеансы связи со станцией сместились на ночь и Викто́р, курируя французскую программу, чтобы не мотаться туда-суда, снял в Подлипках угол, как выражались тогда, у Стаса, в ведомственном доме. Естественно, он познакомился с семьёй Стаса, женою. дочерьми, из которых старшая была на выданье. За эти несколько недель он понравился всем и особенно Юлии, хотя и был значительно старше её. Впрочем, в вопросах нравится-не нравится многое не регламентировано. Неискушенная девушка-подросток была им очарована и теперь искала встречи с ним, карауля его у ЦУПа, благо школа была рядом, да и она была настойчивой. Это служило причиной подшучивания шефа, бывшего в курсе соседней ему по дому стасовой семьи.

Шеф спускался с высот первой территории, и они обменивались репликами.

— Встретил Пашу Короткевича, — бросал он Викто́ру.

— Жестянщик Пашу Короткевич в заводе околачивается, — это он мне.

— Тропинку к сердцу руководства протаптывает, — это нам обоим.

— Выправляет корпуса машин, — пояснял он для меня. — А теперь в цеху что-то замышляет, подбивает на нечто левое. Идея ему, видите ли, в голову пришла: сделать рядом с горячим цехом парную. Для руководства. С бассейном, чего теплу даром пропадать. Эх, нет Главного на их блудотворчество. Теперь всё через пень-колоду пойдёт. По их, по-своему.

Шеф одновременно выдавал и нашим, и вашим.

— С Главным инженером завода говорил. У него зуб на меня. Он мне в свое время Наташку, дочку сватал и делает одолжения. Так я разом и озадачил, и проблему на него спихнул. Попадаешь в завод и разом человеком становишься. Все проблемы побоку. Пахнет стружкой, попьешь газировки в горячем цеху, и ясно в голове.

Был я ещё никем, а рядом велись глубокомысленные разговоры. Итогом планёрки был неутешительный итог. Они обсуждали ситуацию с Викторо́м.

— Признайся, мы в этом самом по это самое.

— Нам нужен ход, — задумчиво размышлял шеф, — нестандартный. Вроде верблюдов Кира против мидийцев, кони которых испугались незнакомого запаха.

— Мне ближе придумка Майнерцхагена, когда на турецкие позиции сбросили набитые опиумом сигареты. Турки, изголодавшись по куреву, накурились тогда до одури, и сопротивляться было некому. Британцы легко взяли и Иерусалим, и позже всю Палестину.

— Да, нужна изюминка. Без трюка, — уныло заключил шеф, — потуги наши — пусты.

И кто мог подумать тогда, что нужный требуемый ход подскажу шефу я. Поднесу на блюдечке с голубой каёмочкой. Сработает всё-таки пресловутое «ружье», повешенное в этом акте. Однако обо всём по порядку.

В терминах кадровой политики шеф был вечно гонимым. Там и сям, как правило, изгоняли его за самоволку. Подразделение своё он при этом не терял. Сотрудники верили ему и шли за ним, рассуждая: «Не там, так тут». Их за глаза даже звали «кабевскими цыганами». Наконец, они нашли приют на третьей территории, в отделе Берлатого. Лаборатория и тут представляла своего рода вольный табор. Надзор над ними осуществлял в какой-то мере Викто́р.

Время от времени Викто́р выходил в народ и консультировал кураторов, отвечая с улыбкой на любые вопросы. Каждому по-разному. Мне он отвечал, казалось, несерьезно. — Почему, — спрашивал я его, — он не ходит на первую территорию, на совещания, где решаются многие проблемы?

— Разделение у нас, — отвечал он. — Верха — епархия Владимира. Моё правило — подальше от руководства. Там особенный синклит и окружающим нужны особые свойства. Протекции мало. Как учит история? Говоря об Ироде, называют его Великим. За что? Не за историю с младенцами. За такое не станут хвалить. Лесть помогла Ироду Великому уживаться с разными римскими императорами. Льстить нужно уметь. Она — вечное, проверенное.

— Поплыли огурцы.

— Что?

— Не обращай внимания. Присказка для словесного разгона. Ты на чём защитился?

— Процессы в гидродинамическом двигателе. Задачка из теории струй. Виды неустойчивости.

— А чем занимался до?

— Кавитация. Глубинная бомба.

— Ты из Днепропетровска?

— Нет, но оттуда все мои родственники. С чего ты о нём?

— Можно и не спрашивать. Оттуда всё. От альфы до омеги. Как из черной дыры. Верхушка страны: Подгорный, Кириленко, Брежнев. Американцы боятся «Сатаны» из Днепропетровска. Теперь их мелкие бесы к нам. Скоро обнародуют. Таможня даёт добро. Поплыли огурцы.

— Причём огурцы?

Понять порой шефа не просто.

— Это присказкой из юности. Была такая история. Собрали мы с матерью огурцы в огороде. Возвращаемся по мосту с полными вёдрами. Навстречу учительница и не одна. Был я тогда без памяти в неё влюблён. В глазах у меня разом помутилось, выпустил я ведра из рук, посыпались огурцы и поплыли по реке. Отсюда и присказка. Поплыли огурцы.

С шефом не соскучишься. Новая вводная.

— После обеда к физикам идём. Заседание секции Учёного совета территории. У нас здесь сплошные атомщики и судят по-своему обо всём. Распустили мы их. Мол, физики, как же. «Девять дней одного года», хотя дней куда больше в году, а мы из материаловедения, от основ. «Не кочегары мы, не плотники» и им бельмом на глазу. Мы — физики наоборот.

Идти, впрочем, недалеко. Поднялись на второй этаж. Но как поднялись, так и опустились. Обсуждалась шефова диссертация. Докторская. Выдали ему по первое число. Попытался и я с ходу было встрять, и мне прошлись по ушам, хотя и легче, чем шефу. Объяснялся я всё-таки с ними на одном языке. Но результатом ноль, как в сопромате: «С чем пришёл, с тем и ушёл».

В нашей комнате нас уже поджидали сотрудники Патона. Грузовик доставил на станцию их сложенную новую КГК (крупногабаритную конструкцию) и планировалось в ближайшие дни её развернуть на внешней оболочке и, удалившись по ферменной конструкции от станции, сфотографировать комплекс на фоне Земли на восходе, когда солнечные лучи сказочно высветят его.

Через час планировался в ЦУПе в этой связи сеанс радиопереговоров с экипажем и требовалось посоветоваться.

— Подключайся.

Текущее — это экстренно со смежниками в ЦУП. И завертелся белкой в колесе. События замелькали калейдоскопом, не позволяя оглядеться и сосредоточиться.

Атомники в ОКБ сначала смотрелись пришельцам. Как внедряемое и новое они поначалу встречали сопротивление, своего рода лёгкий геноцид со стороны устоявшегося, сложившегося основного костяка. Об этом они говорили жалуясь, разумеется, и в городе после работы между собой и недовольство выносилось на общих партийных собраниях коллективным «плачем Ярославны» и сказывалось их неприятием сырых проектов и недостаточно обоснованных диссертаций, где в полной мере выплёскивалось их негодование. «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?»

Необходимо высказаться и мне здесь, на Учёном совете третьей территории. И я говорю умные с виду слова о своём сокровенном, своих исследованиях, что годами мною вынашивалось, но по особым обстоятельствам пока не опубликованы. Можно сказать, о моей докторской диссертации, которая сейчас в порыве отчаяния брошена всем под ноги и которая не может не впечатлить.

Только и это впустую, у этих атомных умников уже сложилось мнение о шефе, которое не поколебать и судилище печально заканчивается. Совет не поддерживает его в стремлении, подняться на ступеньку выше. А это тупик, стоп движению, формальность в большинстве своём. И то, что прежде считалось святым, честь твоя, теперь подвергается ревизии и кажется не важным на фоне фронта работ и задач, что предстоят и были бы облегчены, если бы обошлось на этот раз.

А дальше дни и месяцы… и шеф метался, как всегда, и куча работ, и телефонные звонки, и, наконец, его поездки на Украину к Патону. А кончилось тем, что задуманное исполнилось и украинским Советом диссертация утверждена и одобрена и шеф походя прочим нос утёр. став доктором наук не согласно здешнему, а вопреки. Он вообще легко и успешно преодолевал с виду непреодолимые водовороты карьерного роста.

Красив не по здешнему ЦУП — Центр управления полётами с парадной стороны. Строили его с задумкой общения с американцами. Парадный он в отличии от обычных зданий по сторонам и на территориях, особенно на третьей, богом заброшенной, откуда мы теперь в него идём. Всё бы хорошо, да не совсем.

Существует масса обстоятельств. Масса деловых соображений. Со стороны не понять, хотя мы в них рыбой в воде, но, если подробно описать, запутаешься. Да, и не стоит. А потому — главное, что мы на плаву и не тонем, а чего это стоит нам, скажется на здоровье. В конце концов здоровье покажет своё. В молодости об издержках не думаешь. Словно этом отношении — Крезы мы и всё нам по фигу.

Для меня в ЦУПе свои мелкие нюансы. Неприятна коллизия из-за руководителя полётами. Воробьев для меня персона нон грата с симптомами тиранства. Рыцарь ордена «дал-взял», его почётный эмиссар и член с послеполётной метаморфозой тираннозавра.

Человек он дальнего прицела. Слетав, разом начал восхождение. В руководстве управления полётом на наших глазах сменилось три поколения. Первый руководитель — Елисеев был старой школы и не смешивал работу с отношениями, Второму — Рюмину вообще отношения были «до лампочки». А у третьего, видно так родословная сказывалась, и он начал расставлять преданных. Самому ему, кажется, поначалу временами становилось неловко. При появлении в ЦУПе прежних знакомых он морщился. Попутно пытался показать, кто в ЦУПе хозяин. Ему, как дважды Герою, поставлен на родине памятник, и он начал бронзоветь.

Тираны вовсе не безвредны и жаждут остаться при всём. Беда ещё в том, что плодят себе подобных, а то и создают школы. Такой же посредственности. Снижают планку и фирмы, и нации. Опасность всеобщая налицо и требуется пестицид. Не стоит их жалеть. Искоренять, выпалывать, пока не заросли полностью. Мне совестно, что я это понимаю и бездействую. Нет оправдания тому. Закрываю глаза, откладываю на потом, по сути «в никогда». Так, что встреча с ним станет мне укором. Не светит встреча приятным, мягко говоря, но иду. И сюрприз. Господи, можно спокойно вздохнуть. Сегодня нет его в ЦУПе и его отсутствие в зале управления полётом подарком судьбы для меня.

Новоиспечённый руководитель полётов Владимир Воробьев был в это время на подъезде. Последнее время ему приходилось часто делать вид, сдерживаться, надевать маску. В этот момент он был предельно раздражён, хотя голоса не повышал. Когда он как обычно въехал на территорию и запарковался с внутренней стороны у здания ЦУПа, он выйдя придирчиво посмотрел на своё недавнее приобретение — Бентли. В глаза бросалось помятое крыло и неприкрытою раной царапины. Дорогая игрушка красавица машина, которой он заслуженно гордился, выглядела металлоломом на стоянке ГАИ. В таком виде ему пришлось ехать по Москве и полчаса по Ярославскому шоссе от Северянинского моста, где вчера после службы и случилось событие, о чем он не мог теперь, не морщась, вспоминать.

История была по сегодняшним меркам рядовая. Возвращаясь с работы, он позволил себе расслабиться, включил музыку и настроился на нерабочий лад. Но тут его стали подрезать и прижимать к обочине. Он слышал, что местные мошенники выдумали новое вымогательство. Создавая аварийную ситуацию, они вынуждали нанести повреждения себе, а позже требовали непропорциональной компенсации. Ему удалось от них отделаться, но повреждения получил он сам, его красавец новоприобретённый Бентли.

Ситуация усложнялась тем, что В ЦУП обещал сегодня заглянуть Генеральный, времени по обыкновению не назвав, и помятый Бентли на единственной парковке перед ЦУПом обязательно бросится ему в глаза. Генеральный непременно поинтересуется и кому нужно подобное представление? Невольно возникнет мысль: «Вправе ли он руководить сложным механизмом ЦУПа, если собственную автомашину не может в порядке содержать?»

Зайдя на минуту свой здешний кабинет, что рядом с залом управления и имел с этой стороны особый вход, которым кроме него никто не пользовался, входя в зал с другой стороны, со стороны вестибюля, даже не узнав обстановку и случившееся за ночь, он сразу позвонил в гараж жестянщику Паше Короткевичу и попросил его прибыть в ЦУП незамедлительно и неотложно. А тот вместо ответа «Слушаюсь» начал крутить и вертеть, ссылаясь на первоочередные задания и неотложные дела и расставляя очередные дела в очереди по рангу. Он еле сдержался и жестянщика чуть не обматерил, однако сдержался и назначил встречу. Затем, попросив секретаря ни с кем его пока не соединять, посидел за столом закрыв глаза и успокаиваясь, чтобы как обычно войти в зал управления с твердокаменным лицом, на котором никто ничего не мог прочитать.

Войдя в зал, прямо от входа он увидел непорядок. У места оператора «Зари», что из ЦПК, готовясь к сеансу связи сидели постановщики разворачиваемой фермы КГК из Днепропетровска и ненавистный ему особенно в данный момент Сева, который видимо считал, что ему наплевать на цуповские порядки, которые он с таким трудом внедрял, остановив прежнюю околополётную вольницу. Ему захотелось просто скомандовать «Вон из зала», но, подозвав сменного руководителя, он холодно приказал ему остановить беспредел, действуя в рамках принятых недавно правил.

Раньше бессистемно велись свободные переговоры с бортом, хотя и оперативно решали, но могли внести массу необдуманного, нигде не фиксируемого и предельно опасного. «Когда пишут, думают», внося подобное требование, рассчитывал он. А этот Сева считает, что для него и правил особых нет, и нечего вводить свои порядки. С этим нужно разом покончить, и еле сдерживаясь, хотя внешне этого не показывая, он сказал, что намеченный сеанс связи с бортом он отменяет.

До полёта он сам был рядовым в ЦУПе исполнителем и волнуясь выходил со своими вопросами на связь с экипажем, обычно напрямую имея дело с вечным заместителем Руководителя полётом Виктором Благовым, который до этого был проектантом, знал всех и особых церемоний не одобрял. Трудно было представить, что такие специалисты, как Благов, сами находятся у кого-то в подчинении. Основную лётную работу в ЦУПе вёл именно он. Но и при Елисееве он был замом, и после при Рюмине, и когда, наконец, место освободилось и ему казалось сам бог велел возглавить полёт, предпочли космонавта. При нём была доверительная атмосфера, позволяющая мгновенно и неформально решать, но существовала и опасность напороть сгоряча, что в лётной практике космических полётов не имело оправданья.

До сеанса связи оставались считанные минуты. Готовые к сеансу мы сидели рядом с оператором «Зари». Когда в зал влетел руководитель полёта Воробьев. Иначе не скажешь. При виде нас брови его взлетают вверх и последовала вводная.

— Не разрешаю прямое общение с экипажем. Можете подготовить сообщение. Изложите свои резоны на принятом бланке и через сменного руководителя передайте оператору «Зари».

Подобное было новым. Поощрялись обычно прямые контакты, чтобы исключить «испорченный телефон», да и космонавтам приятно общаться со знакомыми. Это даже играет роль психологической поддержки экипажа. Негласной, в числе мелких неофициальных деталей, сглаживающих полётные шероховатости.

Объясняться бесполезно. Воробьев безусловно обладает местной властью и решил. Может, даже вопреки всему. Да, и неприлично базарить. На людях «копья ломать». Порядок в зале управления превыше всего. Оставалось только вздохнуть и «сообщение» написать. Дело в общем выдуманное. Потому что, когда мы ушли, по просьбе экипажа постановщикам эксперимента разрешили прямое общение с бортом. Выходит, дело было во мне и в руководителе полётов, а точнее в наших отношениях. История у смены на глазах и её повсеместно разнесли, что ничему не способствует, а свидетельствует, что ты в ЦУПе нежелателен. То есть в дело внесли отношения, чего прежде не было.

Оператор «Зари» был из ЦПК. Более того он был из тех, кто претендовал и надеялся на полёт, но на какое-то время был от подготовки отстранён. О всех, кто готовился или отлетал, в Центре Подготовки Космонавтов складывалось собственное мнение. Оператор даже чуть усмехнулся, считая подобную реакцию разрядкой за требуемую сдержанность и коммуникабельность подготовки и скромность в полёте. Мол, это послеполётный синдром, но, если он затянулся, он может сулить трудности коллективу ЦУПа, дежурящему сборной командой обслуживающих полёт и представляющему сборную солянку различных подразделений, что делало его уникальным и одновременно мешало делу. Ходили слухи, что новый руководитель задумал эту пестроту упразднить и сколотить однородный коллектив управленцев и анализаторов под единым администрированием. Если до этого верхушка айсберга — команда ЦУПА была в какой-то мере на виду, то впредь руководителем полёта известность и ограничится. Сегодня это изюминка негласных межведомственных новостей.

«Проблемы» с руководителем полётов имели место в Главном зале управления ЦУПа.

Мелочь, конечно, но характерная. Такие кунштюки не по мне. На новом месте и в новом качестве. Впрочем, их не особо брали в голову. Перебрасывались мнениями, пока шли до проходной.

— По-моему у вас что-то личное.

— Да, нет. Ничего. Я всегда считал его мальчиком, не особо заслуживающим внимания. Таким, как и многие.

— Нет, нет. Не спорь. И без микроскопа видно: вы в чём-то пересеклись.

— Не вижу повода. Просто вожжа попала под хвост. Тоже мне герой.

— Не просто, а Дважды Герой.

— Нам на голову.

— Воспринимай его, как проблему климата.

— Да, сходная тенденция.

«Ну, и чучело, — думал я. Выходит, этим бросает мне вызов». Сменный это заметил и даже подмигнул: «А что поделаешь? Такие теперь порядки». Мигнул и оператор «Зари». Не нравятся мне такие отношения. С чего не возлюбил? А было время, когда я его просто не замечал. Он был для меня в числе прочих, готовящихся к полёту. Помню его на стадии ожидания, в коллективе ему подобных. Тогда нужно было быть скромным и коммуникабельным. И он был скромен и терпелив. Затем состоялись долгие полёты, и в радиопереговорах он уже позволил себе. На моё замечание и упрёк экипажу ответил: «Сева, хватит заниматься словоблудием».

После полётов его водили по залам управления и объясняли цуповскую суть. Смотрелось это данью обычной любознательности. Кого здесь прежде не водили экскурсией. Он выглядел обычным почётным визитёром, хотя с виду был многообещающе строг. А после утверждения руководителем полётов, появлялся в зале управления «богом из машины», неожиданно, заставляя трепетать.

Существовала официальная иерархия, но было и особое отношение к тем, кто раньше начинал, знал всех и был повсюду вхож. Таких можно было по пальцам пересчитать. Это давало нам шанс индивидуальной проходимости, неофициального решения проблем и этикета человеческих отношений. У нас была своя история, и космонавты в нашей среде не казались особенными людьми, при всём к ним уважении. Не выпячивались в нашем присутствии. Не чувствовал и он себя в своей тарелке при этом общении. Такое походило на жизненное, в молодости, когда при всех твоих достоинствах девушки не замечают тебя.

А что мне он? Вроде бы из ничего. Подобные красочки мне на новом месте не светили. Обидней всего, что он из того самого подразделения, что когда-то я с нуля зачинал, а наладив ушёл на вольные хлеба. Понимание тому я не находил, разве что наоборот желание доказать свою самостоятельность. Оставались там и мои друзья-соратники, связанные разве что воспоминаниями. А он после полётов колобком ушёл и от дедушки, и от бабушки. Стал самостоятельным. Да, бог с ним. Ну его к богам, но всё-таки, согласитесь, неприятно.

Слова словами, а стоило задуматься? Не знаю, чтобы такое значило? Но это явно мешает делу. Что он себе вообразил? Он может хочет иметь свое маленькое хозяйство: поросёнка, кур, огород, свой двор, на котором вправе устанавливать порядки. Уклад подобному практичен у селян или он почувствовал себя князьком времён средневековья, окруженным вассалами, с дворцовыми интригами за место под солнцем? Построить из ЦУПа мир по собственному образцу и подобию. И всё со временем выстроится. «Свита сделает короля».

Есть разные центры сгущения энергии и общения. ЦУП тоже центр. Для кого-то даже и самый главный, а в нём свои идолы. Конечно же временные. Руководитель полёта одним из них. С собственным сводом правил. Договорились так считать. Конечно, он стал руководителем в ЦУПе не по праву. Виктору Благову подлежало возглавить эту кричащую должность. До и после полёты, по сути, возглавлял он. А Воробьев вставлял в них свои короткие реплики. Но так повелось с некоторых пор. Играть в ЦУПе роль свадебного генерала. Например, достойно сопровождать высокое лицо, давая объяснения. Он мог докладывать в Думе и на научной конференции. Ведь он — открытое лицо, а не какой-нибудь серый технарь. Ура. Он этому послужит. Он готов. А Благов на вторых ролях. Как ему это терпится, можно догадываться.

Конечно, и Благов не прост. Политика «дал-взял» присутствовала и в его практике. Бытовым планом. Но всё дело в степени. Кому что. Расплачивались же борзыми щенками в классике. А сын известного авиаконструктора, сменившего профиль на ракетчика, пытался наладить с ним личный контакт и знакомил его с девушками своего круга, что в виде причудливых цветов выращивались до поры до времени в престижных оранжереях обеспеченными родителями. Они были ухожены, образованы, выглядели иначе и знакомство с ними гарантировало качество, сулило даже возможный ход во влиятельных кругах или по крайней мере обеспеченность, позволяющую заниматься полностью избранным, а не захлёбываться в водовороте житейских забот. Каждый старался, как мог и это выглядело невинным.

Какой всё-таки гад. У нас с ним родственная родословная. Он из того самого подразделения, которое я начинал с нуля. В этом обновлённом подразделении с ним работал и мой приятель Юра Спаржин. Были и другие. Словом, наши отношения были продолжением. Подразделение было разом обезглавлено нелепой историей рыбалки у смежников, что по части управляющих микро реактивных двигателей на Урале. Завязка и согласование закончились там предложением отдохнуть на далёком озере, куда полетели на маленьком самолёте. Сердечнику Димке Князеву со стойкими предпочтениями авиации захотелось на нём порулить. В самолётовождении он не был новичком. За плечами его студенческие годы аэроклуба. В этой командировке он был почётным гостем из Москвы, заказчиком, ленинским лауреатом несмотря на молодость и ему не отказали. Что он был за штурвалом, указывала деталь. Хотя трупы было опознать невозможно, катастрофу обезличил пожар, но его отличила редкая для того времени деталь — модный браслет часов с металлической основой в пластмассовой оболочке.

Конец ознакомительного фрагмента.