Шурпа

Станислав Косаренко, 2023

Когда взрослые люди садятся пить, опыт и знание меры позволяют сохранять лицо до конца застолья. Речь течёт плавно, мысли почти не сбиваются и, если бы не пустые бутылки, вы и не подумали бы, что хорошо сидят с обеда. А о чём им говорить, когда давно друг друга знают? Правильно – о том, что вечно и всегда переменчиво, о женщинах.

Первая бутылка.

— «Однажды ты постареешь и не заметишь этого. Старость придёт к тебе, молодому и здоровому, тихо зайдёт в комнату, молча сядет в твоё любимое кресло, устроится поудобнее, поправив подушки, и начнёт ждать. Ждать, пока ты обратишь на неё внимание. Тебе и в голову не придёт, что она уже здесь, ты ведь молодой, здоровый, только начал жить во всю силу». Вот ведь пишут люди, я ж точно знаю, что молодой и здоровый, какие наши годы?

— Что за сволочь это написала? — ответил Толик, — не хочу даже думать об этом. Ты вообще читать пришёл или пить?

— Я ещё и есть собираюсь.

— Ну так наливай, а то я сейчас уже слюной изойду.

Видимся мы с Толяном не то, чтобы совсем редко — пару-тройку раз в году получается, а знакомы больше, чем полжизни. Два года койки рядом стояли. В этот раз получилось у него на даче. Я специально оформляю себе командировки в его город, чтобы можно было вот так посидеть. Ясное дело, что все дела побоку, слишком редкое это удовольствие.

— Коньяк ты красивый выбрал.

— Мы ж у тебя сегодня, с тебя — закусь, с меня — красивое.

— Думаешь, четырёх бутылок хватит?

— Думаю, что после четырёх бутылок нам будет пофигу.

— Согласен. Бокалы — вон. Как ты и сказал, пузатые.

— Я тебя слишком люблю, чтобы пить коньяк из стаканóв.

— А я тебя слишком давно знаю, чтобы не принести бокалы. Ты ж плешь проешь, сволочь.

— Да шо у тебя там проедать, ты ж уже плешивый.

— А это — потому что давно с тобой знаком. Наливай давай, не томи, шурпу загружать пора.

Шурпу Толик делает по собственному уникальному рецепту, в который входят полтора часа на базаре, где он выносит мозги всем продавцам баранины по очереди, в результате чего становится обладателем какого-то особого курдючного жира, килограмма мякоти и тщательно подобранных косточек. Потом для него отбирают определённый набор овощей и зелени, а специально обученный узбек под его руководством создаёт уникальную смесь специй.

Мы долго греем в руках первую порцию коньяку, придирчиво разглядываем его на свет, вдыхаем аромат и маленькими глоточками утоляем жажду. Мир становится гораздо лучше.

— Да, хорошо сюда этот шоколад вписался, — задумчиво произносит Толик, отламывая ещё кусочек.

— Ты бы не нудил и попробовал-таки с фиником, зря я их, что ли тащил?

— Я не чужд экспериментов, но сначала нужно ещё по одной, для храбрости.

— Мы, вроде, не расходимся пока. Но ты собирался шурпу ставить.

— Говорю же, — нужно ещё по одной, для храбрости.

— Ты боишься собственной шурпы?

— Я хочу ещё одну.

— А-а-а… Не зря его буржуи десять лет в бочке мариновали.

— Ну должен же и ты в чём-то разбираться, наливай давай!

Вторая заходит так же неспешно, ласково обволакивая полость рта и приятно согревая что-то в груди.

— Давай свои финики.

— Вот.

— Помни — под твою ответственность.

— Не ссы, не помрёшь точно.

Он забрасывает в рот финик, втягивает глоток коньяку, закрывает глаза и, спустя несколько секунд, интересуется:

— А где ты про это вычитал?

— Ну зачем же «вычитал»? У меня недавно не оказалось под рукой ничего, кроме коньяка и фиников, я зажмурился, перекрестился, попробовал и открыл глаза уже просветлённым. Эмпирический путь — самый верный.

— Тогда я ставлю казан.

— Валяй, а я плесну ещё по чуть-чуть.

Он выложил в разогретый казан жир, несколько секунд полюбовался его таянием, взял бокал, слегка взболтал, принюхался, глотнул, отставил в сторону и принялся укладывать мясо.

— Ты его не моешь?

— От чего? Щепок от колоды на нём нет, осколков топора тоже.

— Ну, не знаю, микробы там всякие.

— От ты забавный. Ему в казане часа четыре томиться, думаешь, там хоть какой-то микроб выживет? — Он глотнул ещё, — а нам точно хватит?

— А ты глотки поменьше делай. Или хочешь сразу убиться в хлам? Тогда и доварить не успеешь.

— Точно, ты ж жмот, я помню, — но на этот раз не отпил, а лишь понюхал и завис, созерцая шкворчащее мясо.

— Хоть ты уже не гунди, какой из меня жмот? Иногда бываю домовитым, но это, чтобы потом было, что потратить.

— Да ладно, помню я, какие ты ночлежки выбираешь, когда не один сюда приезжаешь. Шоб вид на море и завтрак в номер.

— Для этого стоит иногда побыть домовитым.

Он поводил шумовкой в казане, отхлебнул из бокала и спросил:

— А вот скажи, домовитый, почему цветы — лучший подарок?

— Да хрен его знает, наверное, потому что бабы их любят.

— Да мало ли, что они любят, а дарим-то мы, в основном, цветы.

— Ну да, золото-брильянты — не на каждый день подарки.

— Да… Домовитый. Цветы красивые, дорогие, то есть она видит, что ты её ценишь, и их потом можно выбросить, никого не обидев. Вот подаришь ты шубу или, скажем, сумочку. Во-первых, вдруг ей не понравится, а вещь дорогая — выбрасывать жалко. Во-вторых, если всё-таки выбросит, ты же начнёшь интересоваться, почему не носит.

— А в-третьих — что она скажет мужу?

— Вот. Ты меня понимаешь. Наливай.

Удовлетворённо поцокав языком, он выложил в казан лук.

— Вот та-ак… Тут помешивать надо иногда, но это можно делать, не выпуская из рук бокала.

Я посмотрел на бегущие за окном облака и, забросив в рот очередной финик, спросил:

— А тебе никогда не дарили картину? Представляешь, да — открывается дверь, за ней — друзья семьи в количестве одной супружеской пары? Тебе протягивают завёрнутый в бумагу прямоугольник, ты распаковываешь, а там — картина в рамке, и у них лица такие счастливые с ожиданием твоей реакции, а ты тоже по правилам улыбаться должен, вместо спросить: «И куда мне эту хрень повесить?»

— Ага, а они ж — друзья семьи, то есть иногда в гости приходят и каждый раз будут искать глазами, где подарок. У меня одна такая есть — тут в прихожке висит, я так и сказал: «Дачу украшает, она там в интерьер удачно вписалась». А чё, я же не на голову ему надел. Но больше не дарят.

— Ну… За доброту.

Тем временем, настала очередь помидоров и, соответственно, ещё одной порции коньяку.

— Густой, гад. Плотный.

— И заходит хорошо, — ответил я, — вот это «ХО» на обложке своё дело знает.

— Да, чувствуется не карамель, а дровишки.

— Человечество, если разобраться — несуразность, внезапно возникшая на окраине вселенной, где вместо холодных камней или раскалённой лавы — этот вот уютный мир с закатами, рассветами, золотым осенним листком и букашкой на травинке. Не исключено, что люди — единственные среди всей этой бесконечности, кто способен изобрести коньяк, блюз и чашку кофе.

— Мммм-да… Он и вправду хорош. Эк тебя!

— Ты помешивай, помешивай, а не мешай мне формулировать. У меня, может быть, вдохновение от уважения к его возрасту.

— Жаль, руки заняты, за тобой записывать нужно.

— Не отвлекайся, просто запомни, что под хороший коньяк я афористичен.

— Щас, подожди, не говори шедеврами, пора перчик засыпать.

Через мгновение кухню наполнил аромат болгарского перца.

— Сколько, говоришь, оно должно готовиться?

— Сам ты «оно»! Часа три ещё с каким-то лихуем.

— А я точно доживу?

— А что заставляет тебя в этом сомневаться?

— Запах.

— А! Понимаю, самому нравится, вот подожди не умирай, щас специи пойдут и зелень. Замри, недостойный. Что порадует рецепторы обоняния лучше, чем сочетание чеснока и кинзы?

— Ты смеешь такое говорить в присутствии коньяка?

— Он в закрытой бутылке. Не услышит.

— Но ты же понимаешь, что этот запах мы ароматом дубовой бочки не перебьём.

— Не, если ты хочешь есть одни финики, я сейчас всё это выливаю нафиг и укушаемся коньяком.

— Дедушка ослеп, а не охерел.

— Вот. Наслаждайся. Дыши полной грудью, а я пока морковку с картошкой положу. Сейчас это всё закипит, мы его — на маленький огонёк и пусть часа три томится. Воду я не лью. Обычно, хватает жидкости, которая в мясе и овощах.

— Кстати, о жидкости…

— Ага, наливай.

Много лет назад Толик признался, что не любит своё имя: «То-о-олик», — представляешь? И так по нескольку раз в день. Ненавижу». С тех пор я стараюсь к нему по имени не обращаться. Да и смысла особого нет — когда мы с ним общаемся, как правило, рядом никого, а друг друга мы пока ещё ни разу не перепутали.

— Так вот, о жидкости, — продолжил я после пары глотков, — ты никогда не задумывался о разнице между коньяком и водкой?

— Ты ещё компот с минералкой сравни. Оба мокрые, но вкус разный.

— Я думаю, что дело не во вкусе. Водка, сука, честная, она для опьянеть. А коньяк — для посидеть долго и под разговоры.

— Ага, как проститутка и жена.

— Ну да, и по уровню цен сопоставимо, проститутка по-любому дешевле, чем постоянная женщина.

— По-любому.

— Так вот, если у коньяка мы с тобой сейчас вот что-то выгреваем и вынюхиваем, то водка идёт сама по себе, но под хорошую закусь. Насчёт вкуса ты всё ж таки прав, но вкус водки — в закуске. Вот, когда ты капусточкой хрустеть начинаешь… А? Почувствовал?

— Ну тебя нафиг, я сейчас за водкой побегу.

— Не, в нашем возрасте такие смеси предосудительны. Ты представляешь, как завтра будет болеть голова? Мы же уже одну бутылку почти приговорили.

— А почему, кстати, её не выдерживают в бочках?

— Так она ж и так вкусная с капусточкой-то. А представляешь, какое говно — первоначальный вискарь, что его в чистом виде пить невозможно настолько, что, пока им какую-нибудь бочку не вымоют, не употребляют.

— Да он и после — не фонтан, как и коньяк какой-нибудь дешёвый. Двенадцать лет. Не меньше! Чтобы из скотча получилось что-нибудь съедобное без льда или колы.

— Так вот и нет в нашем отечестве идиотов, которые будут хранить водку в бочке, вместо того чтобы её сразу выпить.

— Правильно, водку измеряют не бочками, а ящиками. Давай уже, разливай, что там осталось, мне не терпится следующую открыть, раз уж ты сегодня притащил четыре бутылки коньяка, а не пару ящиков водки на те же бабки.

— Ага, и я после этого жмот.

— Ну а кто? Не я же.

— Ну да, два ящика мы бы за сегодня не выпили, а мне завтра уезжать, то есть ты хотел за мой счёт водярой запастись.

— Не боись, не пропала бы.

— Я в этом просто уверен.

— Ну… За красоту.

— Давай.