Последний старец. Крест Судьбы, Огненные скрижали…

Станислав Богданов

В траншеях Великой войны мучается от безысходности полковник французской армии Мишель Седан. Он не понимает, ради чего он должен отправить своих солдат на германские пулеметы. Решение подсказывает его друг, полковник русского экспедиционного корпуса…

Глава вторая. Крест Судьбы

История отца Зосимы была хорошо известна монахам (особливо, старожилам) Сергиево-Троицкой лавры, что своими белокаменными стенами и мощными крепостными башнями являет собой твердыню святости в России. Будучи отроком двадцати двух лет, ни минуты не колеблясь, ушел от мирской жизни. Оставил отчий да материн дом, нехитрое деревенское хозяйство и юную девушку, что была наречена ему в невесты. Мало, кто знал, какое из чудес Господних подвигло его на этот отважный шаг. Того простым смертным знать было неведомо. Только лишь святой старец, игумен Никодим, которому перевалило за седьмой десяток, знал более других. Но тайны души младого отрока держал в себе. Крепко-накрепко запечатал в сердце своем, что было твердо, как камень. Келейный старца, черноризец Андрей, услыхал ночью исповедь молодого послушника, что причитал по поводу всех мыслимых и немыслимых искушений. И слова отца Никодим, что были ответом на юные страдания и их утешением: «…Ты, дитятко, не плач! Диавол знает, что со слезами в душу войти можно. К Ангелу-Хранителю своему воззови, Небесному Наставнику. Все твой Ангел-Хранитель ведает: и то, что было, и то, что будет. Попроси совета у него, заступника твоего небесного. То поведает он, что не могу произнести я, окаянный грешник…»

— Да разве вы, отец Никодим, грешник? — потрясенно молвил молодой послушник, продолжая всхлипывать. — Ведь о вашей святости все братья говорят. Как вы заповеди Господни храните в себе, отче, так бы всем их хранить. Ведь грех и блуд даже в наших святых стенах укоренился…

— Ты про то мне, дитятко, не говори, — молвил святой наставник. — То, что во вражеское время живем, то ведомо мне. Не для того принял я святое пострижение. Чтобы глаза свои на мерзость и запустение закрыть, что приходят на нашу землю святую. На Русь-Матушку…

Узнав, что келейный Андрей про ту исповедь прочим братьям-монахам поведал, старец крепко осерчал. Прогнал его прочь с глаз своих. Наложил суровую епитимью, которую тот так и не исполнил. (Надлежало за это отправиться в дальний монастырь и трудиться там, на черных работах.) С тех пор келейным у него стал послушник Зосима.

Через год, по настоянию святого старца, юноша был наречен новым, духовным именем — брат Зосима…

Случилось у святого старца странное видение накануне вступления этого мира в век грядущий. Вышел он, сопровожденный келейным, за монастырскую стену. К одному из святых источников, который Святой Земли Русской Сергий Радонежский вызвал из недр землицы-матушки своим посохом. Узрел святой отче Никодим своим духовным оком невиданное и страшное: на деревьях, что произрастали у студеной водицы, сидели маленькие темные существа в остроконечных колпаках. Беспечно говорили между собой на неслыханном языке. Услыхав, как воззвал святой старец к Господу, осенив их крестным знамением, заверещали в исступлении. «Придет царствие антихриста, придет на эту землю! — вопили они, беснуясь. — Ничто ее не спасет от погибели. Воцарится на ней наш хозяин на тысячу лет. И будут слепы люди, и пойдут в бездну, весело смеясь и с именами святых на устах. Не дано им будет предвидеть свою погибель. Тех же, кто останется с Господом, отправят в печи железные. Нам на забаву. Мрак у них в очах и забвение на устах. Время наше, диавольское…» Келейник Зосима, правда, ничего не видал и не слыхал. Только успел заметить мертвенную бледность на лице своего духовного наставника. Пронзительно-синие глаза старца покрылись непроницаемой завесой, за которой не всякому суждено было оказаться. Лишь спустя несколько лет, когда великую империю Российскую потрясли кровавое воскресение и русско-японская война, отец Никодим, вышел по утру к святому источнику. Залился слезами и молвил:

— Как были мы, так и есть, окаянные! Все на своих местах, охальники. И не ведают, что творят, но к погибели мир ведут. Остановить их надобно, дитятко. Ведь стар я и слаб, что б там не говорила братия. Да и братьев-то истинных мало. Истину ты произнес, Зосима, когда о блуде и грехе сказал в монастырских стенах. Об этом будет явлено тебе со временем. Печатью святой затвори свои уста и очи. Не приспело тебе сокровенное созерцать…

Надо сказать, что настоятель монастыря, человек желчный и грубый, крайне не возлюбил молодого келейного Зосиму. Сам он в тайне душе своей желал приблизиться к святому старцу. Но отец Никодим хладнокровно отвергал все попытки: ум настоятеля был далек от духовного промысла. Был тот упитан и благообразен, носил сиреневую шелковую рясу с громадным золотым крестом. Его пухлые, нетрудовые руки были унизаны массивными золотыми перстнями. Это делало его похожим на купца, а не духовное лицо. Кое-кто из монастырских пытался представить жалобу о его непотребствах в Священный Синод. Но куда там! У отца-настоятеля и там все было схвачено: «зачинщиков смуты» взяли под стражу и сослали в Соловецкий монастырь на вечное покаяние. Это послужило суровым уроком для всей братии. «Особливо строптивым никто не возжелал быте…»

С тех пор настоятель монастыря укрепился в своем положении. Больно хлестал по щекам провинившихся, ставил их на ночь в кельях на колотый кирпич или толченое стекло. За малейшую провинность отправлял на тяжкие работы. При нем доносительство и лесть почти вытеснили благой чин. Монашеские службы проходили безрадостно. Смирение и послушание превратились в беспросветную кабалу. В ней оказывались молодые монахи относительно тех, кто был постарше и в милости у настоятеля. Посты утратили свое значение. Видя, что настоятель не гнушается «скоромники», остальная братия махнула рукой на остатки благочестия. Питие и сквернословие стало обыденным явлением, словно по пророчеству…

Зосима постигал духовный подвиг святых сподвижников. Стал смирять свой дух и свою плоть суровым постом. Питался порой одной лишь студеной водицей из святого источника да размоченными в ней корками хлеба. Он был осмеян прочими братьями. Им было невдомек, что молодой монах и впрямь решился стать святым сподвижником. Многие из них жестоко шутили с ним. То кипятком его из шайки обольют в монастырской бане. То каменья тяжкие с того ни с сего падут на его плечи… Зосима стойко переносил выпавшие на его долю тяжкие испытания. В его памяти жили откровения, что были явлены ему от Бога…

…Отправился он, по настоянию святого старца, в дальний монастырь, что был на острове. Но пришел к нему затемно. Повстречался ему одинокий старичок на подводе, что согласился его подвести до монастырских ворот. Весь путь говорил с Зосимом, как тяжка жизнь монашеская. Какие искушения насылает Диавол на чернецов. Так и подъехали они к воротам, окованным железом, под святым образом. Расстелил Зосима серый армячок на травушке-муравушке, что серебрилась в свете молодой луны по всему острову. Сотворил молитву с крестным знамением, готовясь отойти ко сну. Окинув взглядом спокойные, темные воды озера, он заметил светящуюся белую дорожку, что протянулась к берегу. По ней на подводе его подвез тот старичок. Утром же, когда рассвело, открывшие ворота монахи были удивлены, что юноша оказался на их стороне. Белая, светящаяся дорожка исчезла. Будто и не было ее никогда. Никто о ней знать не мог, так как было явлено чудо от Господа Всевышнего. По сему, после кратковременного послушания в здешнем монастыре Зосима был отправлен в Сергиево-Троицкую лавру…

После смерти старца Зосима пережил страшное испытание. Прибыл новый монах из Суздальской обители с письмом от тамошнего настоятеля. Был тот монах кряжист и широк в плечах, с большими, заскорузлыми руками. Черная, как смоль, борода его скрывала грубое лицо, на котором угадывались многочисленные рябины от перенесенной оспы. В кустистых бровях были затеряны необычайно подвижные, зеленоватые глаза. Вместе с изогнутым, ястребиным носом они придавали лицу потаенное, зловещее выражение. Монашеское одеяние сидело на нем неуверенно и мешковато. Было заметно, что в душе у Тихона (так звали вновь прибывшего) было не все в ладах со Всевышним. Перед настоятелем он лебезил, а остальных братьев бил за малейшую оплошность. Был наделен силой нечеловеческой: сгибал подковы, завязывал узлом ложки. Мог запросто вбить гвоздь ударом пальца. Один раз схватил быка за рога. Одним движением пригнул здоровенное животное к земле… Однако трудиться на монашеском подворье, в огородах и конюшне, не любил. Заставлял трудиться других, подгоняя нерадивых и непокорных ударами пудового кулака. Сам же любил дремать на солнышке, накрыв лицо каламией. Заставлял читать молитвослов, либо петь гнусавыми (точно у бесов) голосами литургию.

Ему все одно было, Диаволу. Только бы покорность да угождение настоятелю.

Пробовал как-то Тихон подступиться к Зосиме, да тот не робкого десятка оказался. Да и силой не обидел Бог. Стиснув за черенок лопату, отрок, сузив глаза, тихо прошептал:

— Ступай отсель, окаянный! Не искушай души христианские…

Никто этого не видал. Поэтому Тихон, уверенный в своей власти, сказал, щетиня бороду пудовой, заскорузлой пятерней:

— Ладно, паря. Трудись покудова. Но знай, придет и твой час, соколик. Туда удод не налетывал, куда брат Тихон захаживал. Бывал я в дальних местах. Знавал я многих непокорных. Ребрышки-то у всех хрустят одинаково. Сердечки у людишек ноне боязливые, соколик. Только ты, видать, ничего не боишься на этом свете, паря?

— Не паря я тебе, — побелевшими губами ответил ему Зосима. — Человек я Божий, да и ты тоже. Почто так говоришь со мной да братьям зло чинишь?

— Про то так говорю, что все вы здесь охальники да грешники, — ответил ему Тихон сумрачно. — Бога не чтите да Богом прикрываетесь. Пора вам узнать, что есть Суд Божий и Страх Божий. В этом мире одна правда: кто страх в себе переломит, тот и есть самый бог…

Зосиму словно ледяной водой окатило от этих слов. Богохульство, произнесенное Тихоном без утайки, потрясло его неокрепшую душу. Старец Никодим поведал ему на смертном одре о странном и страшном видении подле святого источника. Ведомо было святому старцу, душа которого ушла к Всевышнему, о великих бедах и смутах, что обрушатся на мир в новом ХХ веке. Самое страшное это — грядущее царство антихриста. Придет он в обличии божьем на землю. Будет вводить в искушение целые народы, которые по-прежнему не ведают, что творят. «…И будут речи его, сына погибели, сладки, как мед, и благодушны, как фимиам, — прошептал молодому келейнику отец Никодим. — И будет он прельщать теми речами царей земных. Все поклонятся ему. Отцы-сподвижники, что служат Господу, склонятся пред его очами. Красотою своею подобен он будет утренней заре. Поведут на судилище и на казнь тех, кто откажется признать число зверя.…Остальные, побивают их камнями. Терзают, как лютые звери. Превратятся храмы Божьи в мерзость и запустение. В монастырях будут устроены жилища для нечестивых. Таково великое искушение от Диавола! Таков промысел Божий! Все окажутся в грехе и предстанут перед лицом погибели. Лишь тот спасется, кто имя Отца нашего Небесного сохранит в душе своей…» Отходя к Всевышнему, отец Никодим просил Зосиму устоять пред натиском той стихии, которая приготовилась обрушиться на этот мир. «Натиск ее будет велик, — говорил святой старец на последнем издыхании. — Но ты будешь сильнее, дитятко. Просить буду Всевышнего о тебе. Выслать тебе помогу из Царствия Небесного. Что б оберегли твою душу неокрепшую от всякой нечисти Ангелы Небесные. Мало нынче на Руси Святой тех, кто истинно Богу молится и истинно Богу служит. Один ты, дитятко, остался в нашей обители. Церковь-то наша давно уже незримо под пятой антихриста. И того не ведают, окаянные… Быть тебе, брат Зосима, великим сподвижником… последним старцем на Святой Руси-Матушке! В лихую годину Всевышний призвал тебя. Так исполни Его Волю до конца дней своих…»

И вот сейчас антихрист предстал перед Зосимом вполне зримо. В образе Тихона, которого с тех пор юноша не признавал за брата-монаха. Прозорливым умом своим отметил, что и молитв-то толком произнести не может, ибо старославянскому, церковному языку едва учен. Хотя, согласно письму от настоятеля Суздальского монастыря значилось, что пробыл Тихон на послушании четыре года. В самой же обители монахом состоял до пяти лет. Все больше усиливалось в Зосиме подозрение, что это человек темный и пришлый неведомо откуда. В монаха наряженный, да и только. Однако, кому об этом скажешь? Настоятель был груб и не разговорчив, пока речь не заходила о мирских утехах, в числе коих блуд да вино. Остальные же братья боялись пришлого. Потихоньку доносили ему о том, что творилось в обители. Вознося молитвы к Всевышнему, в коих он просил о крепости духовной, Зосима знал, что час страшных испытаний близок. Он не ошибся, встретив его, этот страшный час, во всеоружии духовном.

* * *

…Взмахнув лопатой, Зосима, пошел на Тихона. У того чуть глаза из орбит не выпали… «Уйди отсель, темная человечья душа! Не искушай ни меня, ни Бога нашего!» — воскликнул молодой монах. Тихон, было, взмахнул своим пудовым кулаком. Внезапно темное застлало все вокруг. По-прежнему ярко светил на небе золотисто-оранжевый, огромный шар по имени Солнце и тени легких, перистых облаков скользили по белым монастырским стенам. Зосима видел, что они оказались в разных мирах. Он, молодой монах, почти юноша. И этот огромный, жестокий человек, возымевший власть с чужого слова над монастырской братией.

— Уйди отсель, огромна окаянный! Не то враз кончу тебя на месте, — вырвалось у Зосимы.

Тихон жутко скривился и закричал:

— О, братья, убивают! Бесом одержим, бесом… Этот наш вьюнок беспутный! Хватайте и вяжите ему руки! Не то он, бес во плоти, всех нас лопатою перебьет! Я покамест за отцом настоятелем поспешу…

Монахи стояли вконец остолбеневшие. Ибо свершилось чудо из чудес. Тот, кого все боялись, сам изволил испугаться. Но это была только сказка. Вся присказка была впереди.

По распоряжению отца настоятеля, что немедля (со слов Тихона) прознал о случившемся, Зосиму заточили в монастырское подземелье. За исправником отрядили тот час одного из братьев. (Как выяснилось позже, того, кто окатил Зосиму шайкой кипятка.) Исправник приехал на дрожках с бубенцами. Тут же произвел подробнейший опрос всей монастырской братии.

— Для протокола, святые отцы, — молвил господин исправник, запинаясь от смущения. Розовые, гладкие щеки покрылись потом. Полоска золотистых, лихо закрученных усов терялась под тенью козырька белоснежной фуражки. — Его же, напавшего… То бишь, брата вашего, которого вы повязали, тоже надобно будет подвергнуть опросу. Пока дознавателем буду я, господин исправник, — сказал он, поворачиваясь к отцу настоятелю, и почтительно улыбнулся. — Вы, конечно, можете дать делу законный ход. Так и… Ну, я думаю, что вы понимаете, какие нежелательные последствия может иметь суд да следствие для вашей святой обители. Попади этот юноша на съезжую или в острог…

Ну, разумеется: отец настоятель все прекрасно понимал. Ему давно уже не терпелось убрать Зосиму с глаз долой и подальше. Молодой монах снискал своим терпением и мужеством любовь у остальной братии. Не раз за усердие в посту и молитвах Зосиму отправляли выполнять напрасно-черную работу. Таскать с места на место камни. Или перекладывать из лохани в другую мусор… Но он держался. С приходом в обитель зловещего Тихона, который ввел порядки точно в острожной тюрьме, его жизнь стала и вовсе невыносимой. Но теперь… Дурная слава о нем, отце настоятеле, могла зайти совсем далеко. Того не хотелось этому толстому, холеному человеку. С нежными, большими руками, никогда не ведавшим трудов. Что б хоть как-то досадить молодому монаху отец настоятель предложил составить протокол со слов «претерпевшего от злодея», то есть «смиренного» брата Тихона. «Дабы бумага сия могла возыметь ход…»

Тихон долго отпирался. Но, по настоянию, отца настоятеля, ответил на все вопросы господина дознавателя-исправника. Ответы его были скрупулезно записаны в протокол дознания. В довершении следовало поставить собственноручную подпись. «Претерпевший» снова помедлил. Дрогнувшей рукой вывел корявый крест. Пририсовал к нему толстую нижнюю перекладину, изогнутую подковой.

— Только и есть что у меня на свете, братия да господин хороший, что Господь наш да его Сын, — угодливо перекрестился Тихон, удаляясь с поклоном. — Принявший, известное дело, за нас муку лютейшую на кресте…

Тут произошло и вовсе непонятное. Исправник, как будто очнувшись ото сна (с минуту изучал протокол), схватил брата Тихона за шиворот. Двинул ногой в живот и повалил на землю.

— А ну, вязать его, такие-растакие! Я вас всех в холодную запру, бестолочь черноризая! — заорал господин исправник. При этом лицо его налилось красным, как помидор на монастырской грядке. — Беглого каторжника, душегубца-«крестника», пригрели! У себя, в святой обители! Я вас, тишайших да смиреннейших, в солдаты отдам…

Выяснилось, что «брат Тихон» вовсе был не брат. Тихоном он тоже, как оказалось, никогда не был. Был это известный душегубец, беглый с Уральского острога каторжник Федька Кривой, загубивший на своем веку множество христианских (в особенности, православных) душ. Убив солдата конвойной стражи, он убежал прямо с этапа. Отсидевши в кустах, вышел к железной дороге. Прыгнул на проходящий состав до первопрестольной. Ночью, выбравшись в город на одной из станций, задушил проходившего на свою беду монаха-странника из Суздальской обители. При коем и находилась записка от тамошнего отца настоятеля. «Смиренного инока, брата Тихона, принять на должный срок, пока Господь даст благословение или знамение какое о переводе того инока в иную обитель…» Письмо это и сыграло злополучную роль в появлении беглого каторжанина в Сергиево-Троицкой лавре. Федька Кривой (оба глаза были в порядке, но левый щурился), как истинный душегубец, намерения свои тщательно скрывал. Скрыл он и свою воровскую грамотность до поры до времени. Была у него с собратьями-артельщиками договоренность: метить на крохотных листиках свои слова подписными крестами с толстой, изогнутой, как подкова, нижней перекладиной. За то и получили эти воры прозвище «крестники» у полицейских властей.

Когда бывшего Тихона увозили, сбежался смотреть весь монастырь. Федька Крестник-Кривой скалил зубы и грязно ругался. Исправник дважды ткнул в его сопливую пасть кулаком. Белоснежная перчатка тут же окрасилась кровью. Федька продолжал бессвязно ругаться. «Господи, прости его, — донесся за спиной помертвевшего от страха отца настоятеля чей-то знакомый голос. — Ибо не ведают, что творят. Так сказал Ты на Голгофе, когда страдал за нас на кресте. Прости, Всеблагой, и помоги нам, душам заблудшим…»

* * *

…Полковник Тищенко, начальник охранного отделения Сергиево-Троицкого посада, немало был удивлен таким успехам в розыске беглых каторжников. Попадись ему такой монах, каковым был Федька Крестник, тот час же сделал из него секретного сотрудника охранки. А то и агента по надзору за местом. Смотрящего, если говорить потаенным языком охранно-сыскного отделения. Подчиненного отдельному корпусу жандармов. При III-м отделении личной канцелярии государя императора… Таковым, по жандармским учетным ведомостям, у него числился сам отец настоятель. Согласно тем же документам, носил служебно-оперативный псевдоним «отецъ Павлин». Поэтому жил он, припеваючи, не зная ни тягот, ни забот жизни монашеской. Девок к себе ночами водил да баб замужних. В последнее время не гнушался и шлюхами из нумеров г-жи Фрикель. Тут усердия Федьке Крестнику было не занимать…

К слову, г-н полковник давно уже присматривался к этому жуткому малому. «Эка он, братец ты мой, быка за рога и к земле, — шутил в полном одиночестве Валерьян Арнольдович, подтачивая за делом и без него серебряной пилочкой свои полированные ногти. — Его бы к нам в информаторы. То бишь, в агенты тайные… Позже — отрядить на боевую операцию, в „Союз русского народа“. Такому жидов и социалистов гвоздить все равно, что козла доить. Никакому быку его не одолеть…» Намеревался уже г-н полковник запросить охранное отделение по месту бывшего пребывания «смиреннейшего Тихона». Но опередил его сам Тихон (вернее Федька Кривой) и вставший на его пути Зосима. Так бы не случилось — совсем ничего! Сразу на два крючка угодил будущий секретный сотрудник. Не отвертелся бы у меня, каналья! О таком счастье даже самые маститые оперативные чиновники из охранки мечтают. И то раз в столетие происходит. И никому, кроме Господа нашего над всеми предстоящего, не ведомо грядущее. Что будет в новом и счастливом (как бы не стенали отцы церкви) 1914 году от Рождества Христова.

Пули сербского террориста из «Млада Босна» Гаврилы Принципа уже сразили претендента на австрийский престол эрцгерцога Франца Фердинанда с супругой на улицах Сараево. Случилось это явное политическое убийство при явном попустительстве сербских властей, которые как будто намеревались столкнуть Австро-Венгрию и Россию. Дураку было понятно, что за призраком мировой катастрофы стоит Туманный Альбион и Американские штаты. Полковник отдельного корпуса жандармов (в прошлом), в настоящем — начальник охранно-сыскного отделения Сергиево-Троицкого посада намечал съездить этим летом в Крым. Погостить с неделю-другую с женой и дочерью в Ялте. У дорогого его сердцу друга, которого звали Андрей Иванович Курочкин. Был он действительным полковником русской армии от инфантерии, то бишь пехоты-матушки. Так говаривал он сам, Курочкин. Посидеть вечерок-другой на тихой, выложенной галькой террасе. Перекинуться в картишки. Исполнить божественной силы романс под луной. «Я помню вас, и всё былое, в моей душе угасло не совсем…» Да-с с… Пока Анастасия Павловна с дочерью Елизаветой (Лизхен, как называл по-немецки ее отец) прохлаждаются на водах целебных да нежатся на пляжах. Принимают утомительные для своего здоровья солнечные ванны в тесных купальных костюмах…

Обещанного тайного агента к сентябрю сего года он не предоставит по начальству. Поэтому ожидаемого отпуска пока лучше не испрашивать. Тем более у г-на губернского жандармского начальника, генерала барона фон Вильнера. Тьфу, пропади оно все пропадом! Все карты, «оперативные пасьянсики», спутал этот братец монах. Разрази его гром в ясную погоду.

Да, увидеться с ним не мешало, подумал Тищенко. Разминаясь в гимнастической зале, он сделал выпад-другой. Боксерская груша точно стонала от его сильных, хорошо поставленных ударов. Еще один свинг, еще один хук… В бога, в душу, в мать, говоря по-русски. И говоря крепким русским языком. Ей богу, молодец, господин полковник. Может так статься, что быти вам (и очень скоро) в губернском жандармском управлении на начальствующих должностях. Лучше б именно на них, треклятых. Если Бог, конечно, сподобит, и свинья не съест. Совсем опротивела эта оперативная служба. Все равно, что по нужде в лютый мороз ходить — в открытый солдатский нужник. Поморозишься весь, пока дойдешь. Тьфу, бр-р-р… Ну и что же, где этот строптивый монах? Алеша Карамазов, как бишь его там? Сергиево-Посадским будет… Пока все удавалось переводить в шутку, но на душе у г-на полковника скреблось неспокойно. С утра он устроил образцово-показательный разнос младшим чинам охранки, филерам и сыскным агентам. Это не помогло избавиться от подступавшего беспокойства. Оно угрожало заполнить собой все и вся. Вытеснить собой весь прежний, уютный и прекрасный мир. Сузить его до пределов страшного, непонятного мирка, где все мутно и страшно. По-волчьи воют собаки и хрипло, скалясь, как черти на лубочных картинках, говорят между собой люди. Тени от истинных людей, созданных по образу и подобию Божьему.

Вот так-так, подумалось г-ну жандармскому полковнику Тищенко. Вы, милейший государь, уже осознаете свою грешную натуру и греховную суть. Скоро и каяться начнете, придя в храм. Запалив свечку пред святой иконой. Слухами наш департамент полнится, что ныне покойный (от пули в висок) г-н полковник З. тоже преуспел в монашеском смирении. Одного святого сподвижника в сане священника приобщил к тайному сыску. Основал этот «святой» рабочие школы, столовые да приюты. Даже до «православных профсоюзов» — прости, Господи! — чудь не дошло. Но миловал Ты нас, Спаситель, от срама сего позорного. Сохранил Россию-Матушку от социалистических англосакских нововведений. Ударился этот «раб божий» в бега после известных печально событий 1905 года. На площади дворцовой, по вине сего расстриги, немало полегло от пуль солдатских. Удавленным нашли, беса этого, в священнической рясе.

После некоторых раздумий г-н полковник вызвал к подъезду своего департамента небесно-голубой «Паккардъ», недавно выписанный из Франции. К продукции отечественного завода «Руссобалтъ» Тищенко относился крайне спокойно. Облачившись в английский suit из тонкой, красно-коричневой шерсти, он велел шоферу доставить его в монастырь «скит», что располагался внушительно от посада. Согласно легенде (для своих же соглядатаев-филеров) он, Тищенко Валериан Арнольдович, отправлялся изучать объект возможной вербовки секретного агента. Однако, прибыв на место, г-н жандармский полковник удачно «потерялся» в толпе богомольцев. Подсел в экипаж с мертвецки пьяным кучером. С приклеенной серой бородкой и черными очками-консервами, не узнанный никем, похожий на актера, бежавшего из провинциального театра, Тищенко благополучно доехал до Сергиево-Троицкой лавры. Дождавшись ночи в укромном месте за трапезной, он тайно (по известной ему галерее под стеной) проник в келью отца настоятеля. Пользуясь отсутствием своего тайного агента, г-н полковник охранного изучил все «неправедные приобретения». Именно — сбываемые меха, золотые и серебряные оклады, монеты, портсигары, цепочки, кольца и брошки сделали «отца Павлина» еще большим подлецом и невеждой. Во всяком случае, в глазах своего непосредственного куратора. «Я этой каналье, такой-рассякой, устрою за блуд, — проскрежетал зубами Тищенко. — Почище Варфоломеевской ночи…» Ужасаясь, он пролистал модные парижские журналы с фотографиями обнаженных красоток. Здоровенные, с плечами атлетов мосье (тоже в костюмах ветхозаветных человеков) совершали с ними немыслимое. Порядочного человека давно бы стошнило и вывернуло наружу… «Вот она, наша православная, великая Русь! Одно лишь название осталось. Ведь были же сто веков. Киевская Русь. Первопрестольный град Московский. Господи, воистину, пришли времена мерзости и запустения! Да-с с, в величественных храмах Господних. Что же делаем мы, царевы слуги? Опричники и сатрапы, перед лицом надвигающейся революционной бури? Господь Всевидящий, кончится ли эта чума…»

Конец ознакомительного фрагмента.