Клептоманка. Звезда пленительного несчастья

Станислава Бер, 2020

Регина Ростоцкая – обычная девушка с необычным даром. Она легко «видит» чужие воспоминания и пользуется своими способностями не в личных целях, а помогая людям. В Старграде начинаются съёмки фильма о герое войны, командире партизанского отряда. Но сможет ли режиссёр закончить дело, если убивают исполнителя главной роли, знаменитого на всю страну актёра. Подозреваемых много. Регине не сразу удастся вычислить опасного преступника. Разгадка тайны удивит саму Клептоманку.

Солнечный удар

Эмме было страшно. Страшно любопытно. Почему папеньку положили в большой деревянный ящик? Почему маменька надела всё чёрное, красивое, конечно, с кружевами, с вуалью, скрывающей заплаканное лицо, но всё чёрное? А эта загадочная женщина с глазами-льдинками, в чёрном монашеском одеянии, кто она? Назвать её старухой, Эмма не могла — слишком прямая спина и взгляд, как у Великой княгини, которую она видела во дворце — тоже великий, или, как сказала, маменька, горделивый. Почему ящик опустили в приготовленную яму, а маменька плакала, прижимая её к себе? Почему, когда они вернулись домой, женщина с горделивым взглядом так пристально на неё смотрела?

После осенней кладбищенской сырости в квартире, которую они снимали на Екатерининском канале, было уютно: натоплено и пахло пирогами. И поминальный ужин был готов. Кухарка постаралась. Эмма сняла пальто и ботики и долго отогревала озябшие пальцы у изразцовой печи.

— Познакомься. Эта твоя бабушка, — просто сказала маменька, подводя девочку к горделивой монахине, сидящей в креслице с резной спинкой, так любимом папенькой. — Матушка Калиса, это Эмма.

— Приятно познакомиться, Эмма, — сказала женщина, медленно вставая и протягивая морщинистую белую руку.

Эмма пожала сухую, как бумага, ладонь. Бабушка села обратно в креслице. Маменька погладила девочку по золотистым кудрям и ушла к гостям — полковым сослуживцам папеньки, подругам, бывшим фрейлинам при дворе её Высочества Великой Княгини, где её и повстречал бравый гусар Ростоцкий и сразил сердце юной фрейлины наповал. Без единого выстрела. Только пышными подкрученными усами. Так маменька сказывала.

— Сколько тебе лет, дитя? — спросила бабушка Калиса.

— Пять исполнилось в минувший четверг.

— О, да ты совсем взрослая, — удивилась женщина в чёрном. — А я ничего о тебе не знаю. Например, в кого у тебя такие зелёные глаза? Чисто изумруды.

— Я тоже о Вас ничего не знаю. Почему Вы не приезжали к нам раньше? — спросила Эмма и нахмурились. Изумруды сверкнули гневливо.

— Я далеко живу, на Урале. Да и батюшка твой покойный не приглашал меня в гости.

— Он — Ваш сын? — догадалась девочка.

— Да. И он не понимал моего ухода в монастырь.

— А почему Вы ушли в монастырь? — настаивала на рассказе Эмма.

— Понимаешь, у меня не было больше детей, а твой отец вырос и ушёл служить в армию. Муж мой, твой дед, погиб. Куда мне было идти?

— К Богу? — опять догадалась внучка.

— Верно, — сказала бабушка и улыбнулась лучистыми льдинками глаз. Эмма даже зажмурилась, так ярко они светили. — А ты умная девочка, как я посмотрю. Приедешь ко мне в гости летом?

— В монастырь? Я что же тоже буду монахиней?! — испугалась девочка.

Бабушка засмеялась, прикрывая рот морщинистой рукой, но внучка успела разглядеть щербинку — промежуток между передними зубами. Как у папеньки. У Эммы два нижних зуба уже выпали. Молочные, как сказала маменька. Интересно, а много ли в них молока?

— Нет, не будешь. Если сама не захочешь уйти в монастырь, — сказала бабушка Калиса, отсмеявшись.

— Эмма, пойдём, я тебе что-то покажу!

В комнату с криком вбежал рыжий лопоухий Николенька Радов, сын маминой подруги, тоже бывшей фрейлины. Она хотела ещё поговорить с этой женщиной — надо ли называть её бабушкой? — к которой её удивительным образом тянуло, даже больше, чем в кондитерскую на углу, но Коля схватил девочку за руку и потащил показывать новых оловянных солдатиков. Как будто ей они интересны. Ох, уж эти мальчишки!

Зато летом всё изменилось. Эмма упросила маменьку отправить её на Урал. Матушка Калиса регулярно писала, справляясь об их делах, и маменька разрешила навестить бабушку.

Разрешила! И теперь Эмма спит в келье — так в монастыре называются спальни, ест вкусную кашу на молоке, ходит с любимой бабушкиной собакой Альфой купаться на озеро близ монастыря, забирается на крепостные стены под присмотром сестры Евдокии и смотрит вдаль, закрывая глаза от яркого солнца ладонью. Так в старину женщины-воительницы осматривали окрестности и, если нужно, защищали подданных от врагов. Бабушка ей читала такую книгу на ночь.

— Чем ты сегодня займёшься? — спросила внучку матушка Калиса за утренней трапезой.

— Дел много: сначала будем читать Евангелие, потом помогу послушницам кормить кур, уток и свинок, — ответила Эмма, загибая пальцы.

Альфа подала голос. Девочка посмотрела на собаку, сидящую у бабушкиных ног.

— Если будет жарко, пойдём с Альфой на озеро купаться, — добавила она.

— Ты кое-что забыла в своём списке, — с укором сказала бабушка.

— Что?!

— Помолиться.

— Ой, простите, матушка-настоятельница. Совсем вылетело из головы, — сказала Эмма, хлопнув по лбу ладонью. — Сегодня же служба.

— А ещё я покажу тебе школу для крестьянских детей и больницу.

— Так тут что, есть ещё дети? — обрадовалась Эмма.

С ними можно было играть! Сестра Евдокия мало знала игр и была неповоротлива — бегала медленно, кидала близко, видела плохо.

— Нет. Школа летом закрывается. Крестьянские дети работают в поле: сено косят, урожай собирают. Дел у них сейчас много.

Эмма приуныла.

— Не горюй, — сказала матушка с улыбкой, погладив внучку по золотистым кудрям. — Завтра я тебя познакомлю с удивительным человеком — старцем Козьмой.

— Что в нём удивительного?

Она не понимала, что может быть интересного в старце — в старике с длинной седой бородой. То ли дело крестьянские дети — с ними и поиграть можно, и побегать, и попрыгать.

— Это непростой старец. Он помогает людям, умеет лечить, много читает и знает.

После завтрака и обязательного чтения Евангелия Эмма, наконец, вышла из дома. Начинался новый день, и жизнь в монастырском дворе вовсю кипела. Сестра Евдокия запрягала лошадь в бричку, отправляясь по делам в город, послушницы — кто подметал, кто работал в огороде. Деревенские мужики чинили крышу амбара. Самое интересное происходило на скотном дворе. Эмме нравилось следить за поросятами и утятами. Последние так потешно щипали травку, а первые бултыхались в луже. Девочка порой звонко смеялась. Становилось жарко. А потом вдруг свет померк.

Тем-но-та.

Чер-но-та.

— Девочка моя, ты меня слышишь?

Эмма открыла глаза. Над ней склонилась матушка Калиса. Синие глаза-льдинки смотрели встревожено.

— Слышу. Я ведь не глухая, — ответила девочка и зажмурилась от боли.

От произнесённых слов в голове загудело, как будто на неё надели ведро и ударили по нему палкой.

— Солнечный удар, — сказал кто-то из обступивших её монахинь.

Оставшийся день Эмме надлежало провести в келье и много пить. Квас, молоко, морс. Чего ей только не давали. К вечеру ей стало лучше. На следующий день бабушка повязала ей белый платок на голову и сказывала не снимать. На солнце долго не играть, заходить в тень. Осторожничать!

Эмма вышла во двор. Всё как будто выглядело по-старому, и всё же что-то было не так. Девочка не понимала, что именно. Она на днях стащила смешные окуляры сестры Евдокии, нацепила их на нос, посмотрела — мир вокруг расплывался. Как старая монахиня их носит? Зачем? Ничего не видно толком, одни очертания. Так вот. Сейчас Эмма всё видела чётко, но по-другому. С ней что-то произошло. Внутри. В голове. В душе. Солнечный удар, наверно, проник внутрь.

Она посмотрела на крестьян, перекрывающих крышу амбара, и сердце ёкнуло.

"Сейчас! Вот прямо сию минуту что-то случится!"

Мужик не удержал толстое бревно. Оно с грохотом скатилось и рухнуло на землю. Лошадь, стоящая неподалеку, взбесилась и лягнула любопытную Альфу. Да так сильно, что собака отлетела на три аршина и ударилась о камень.

— Альфа! — вскрикнула Эмма, подбегая к любимой бабушкиной собаке.

Альфа жалобно заскулила в ответ. Девочке показалось, что глаза собаки наполнились слезами боли. Нет, не показалось, она почувствовала страдание животного. Ноги отшибло, на туловище зияла открытая рана, сочилась кровь. Она опустилась на колени. Правая рука сама потянулась к увечьям и замерла в вершке от собачьего тела. Эмма закрыла глаза, её трясло. Рука горела огнём. Сколько она так сидела, непонятно. Как будто в сон провалилась.

— Экая у тебя десница. Чудотворящая, — произнёс густой голос за спиной.

Эмма оглянулась. Седой старик в холщовой подпоясанной рубахе стоял и наблюдал за её деяниями.

"Старец Козьма, о котором сказывала бабушка", — догадалась девочка.

Ладонь покрылась тёплой влагой. Эмма посмотрела, что там. Альфа, только что умиравшая в пыли двора, стояла на четырёх лапах и лизала ей внутреннюю часть руки, виляя хвостом. Рана не кровоточила. Больше того, она полностью затянулась. Чудеса!

* * *

К осени Эмма, подросшая и загорелая, вернулась в Петербург. Зимними вечерами, сидя у тёплой печи и листая толстые пожелтевшие страницы Библии — бабушкин подарок, она вспоминала вольную жизнь в монастыре у озера, предвкушая летние каникулы. Однако на следующий год маменька повезла её на море, на воды, на юг. Купаться в солёной воде, сверкающей на жарком солнце, и бегать с Николенькой Радовым по набегающим волнам и брызгать, голыми пятками топая по морю — всё это здорово, конечно, но Эмма скучала по бабушке. Она увидела уральский монастырь только через пару лет.

Матушка Калиса немного осунулась, но глаза-льдинки всё также смотрели на неё с любовью. Эмма бросилась к бабушке, та обняла её, прижала к себе, наклонилась и поцеловала шершавыми губами в щёку. Сестра Евдокия тоже обняла Эмму и расплакалась.

— Вернулась, — сказала, всхлипывая, монахиня вместо приветствия. — Пойду распоряжусь, чтобы келью для тебя приготовили.

— Вот уж океан солёный напустила. Смотри, окуляры твои утонут, — напутствовала подругу матушка-настоятельница, пытаясь скрыть свои подступающие слёзы.

Покалеченная позапрошлым летом Альфа бегала по двору как ни в чем ни бывало. Только взвизгивала от радости встречи и лизала ладонь, когда немного успокоилась — вспомнила спасительницу. Так любимый ею некогда скотный двор переменился — кур стало больше, утят меньше, построили новый свинарник, добротный, на десять рыл и пятачков. Девочку ждал сюрприз.

— Хочу посмотреть! Ну, пожалуйста! — канючила Эмма, упрашивая бабушку разрешить ей присутствовать при опоросе.

На третий день по приезду начала пороситься свинья. Толстая, с чёрными пятнами на боках, Машка визжала, выстреливая из себя розовые комочки с миниатюрными копытцами. Старшая скотница грузная сестра Феоктиста, только и успевала их ловить в серую суконную тряпицу, поглаживая Машку по пятнистому боку.

— Святые угодники! — выругалась монахиня.

Закатанный рукав рясы обнажил белую руку с ручейком струящейся крови. Поранилась. Сестра Феоктиста наспех перевязала порез тряпицей и, тяжело дыша, продолжила принимать поросят. Разродилась свинья, слава тебе, Господи!

Но вот один из них, самый шустрый, заверещал. Какой шустрый! Не успел появиться на свет Божий, уже требует сиську. Или монахиня его неаккуратно переложила? Машку как подменили. Материнский инстинкт свиньи проснулся вместе с криком поросёнка"Мама, меня обидели!". Машка повела пятаком в сторону пореза — кровь почувствовала, обнажила клыки и бросилась на руку монахини.

Эмма онемела и замерла, сидя на деревянном заборе, ограждающем свинарник.

— А-а-а! — заорала сестра Феоктиста, пытаясь оторвать животное от руки.

На помощь ей бросились другие инокини, вместе им удалось вырвать старшую скотницу из пасти свиньи. Как только это получилось, сестра, не смотря на солидный вес в четыре пуда, одним прыжком преодолела изгородь в сажень. Эмма открыла рот от изумления.

Ночью девочке снились кошмары. Машка с красными от злости глазами кидалась на неё, на Эмму. Она пыталась убежать, но ноги не слушались. Девочка посмотрела вниз, а там вместо ног кисель.

— Ну, же, успокойся, дитя. Тихо. Это только дурной сон.

Эмма открыла глаза. На кровати рядом с ней сидела матушка Калиса и гладила её по голове. Сидела она без рясы, без апостольника, в белой исподней рубашке, с подсвечником в руке. Пламя свечи всполохами освещало серые стены узкой кельи.

— Что же ты так кричишь? Всю обитель сейчас разбудишь, а то, гляди, и деревню.

Эмма даже не улыбнулась бабушкиной шутке.

— Свинья Машка. Она злая. Вот! Она сестре Феоктисте руку искалечила, а за мной во сне гонялась.

— Всё прошло. Помолись и спи, — сказала матушка, собираясь вставать.

— Не уходи. Мне страшно, — нехотя призналась девочка. — Расскажи мне что-нибудь.

— Хорошо, слушай внимательно. Повторять не буду. Расскажу я тебе о предках. Моих, а значит и твоих. Вот ты кого знаешь из родни?

— Маменьку, папеньку, тебя, — загибала она пальцы на руке. — Сестру Евдокию, старца Козьму.

Бабушка засмеялась и поставила подсвечник на столик у кровати. Разговор обещал быть долгим.

— Сестра Евдокия и старец Козьма — не родня тебе, а знакомцы. Не путай. Я знаю первого Ростоцкого в России — Ганса Оружейника, но тогда он носил фамилию Хельмшмидт. Потом уже прапрадедушку Ганса сам Демидов окрестил Ростоцким.

— А почему?

— Это значило, что прибыл из города Росток, из Германии во времена Петра Великого и слыл первым оружейником в Московии, в немецкой слободе. Сам царь его приметил и приказал придворному художнику писать портрет. Видела в моей келье картину?

— Это он?!

— Да. А дочь его Агния, от огня рождённая — в неё молния попала при рождении, обладала сверхспособностями.

— Как это? — спросила Эмма, приоткрывая одеяло и наклоняясь к рассказчице.

— Она умела предсказывать беду и лечила людей. Вся округа к ней за помощью ходила.

— Я тоже так умею! — воскликнула девочка. — Помнишь, я Альфе рану залечила? А до этого я знала, что сейчас что-то произойдёт, и лучше держаться подальше от крыши. А Альфа не знала, вот и пострадала.

Бабушка поправила одеяло на внучке и поднесла палец к губам. Тс-с-с!

— Тише, тише. Про это говорить не стоит. Про это лучше молчать, — чуть слышно, почти шёпотом сказала матушка Калиса.

— Почему это? — спросила Эмма, нахмурившись. Ей-то хотелось кричать о своей силе.

— Во-первых, дар как приходит, так и уходит. Во-вторых, люди по-разному относятся к нам. Кто-то поблагодарит, кто-то ведьмой назовёт. Понимаешь?

— Понимаю, — вздохнула юная волшебница. Так она сама себя назвала.

— В-третьих, эти способности, они… Как бы тебе объяснить попроще? Они силу забирают, а иногда и здоровье. Нужно ими пользоваться с умом и по большой нужде.

— А какая нужда большая?

— Об этом тебе сердце подскажет — надобно помочь или не стоит тратить силу.

— Смогу ли я понять? — засомневалась Эмма.

— Сможешь. Я ведь тоже родилась такой, как прабабушка Агния: и беду чувствую, и лечить могу. Но у старца Козьмы это получается лучше, я и отступила. У меня монастырь на попечении, свои заботы.

Матушка Калиса уставилась на пламя свечи, замолчала, вспоминая.

— Однажды только батюшку от смерти неминуемой спасла.

— Расскажи, — потребовала внучка.

— С утра была сама не своя. Чувствую, убьют его. Просила, умоляла не ходить на завод. Батюшка ведь пошел по стопам деда, оружейником на Демидовских заводах работал, управляющим.

— Он послушался?

— Какой там! Упёртый, пунктуальный, как любой немец. Как это он службу пропустит! Нот Гут! Шёл, как всегда — о своём думая, не замечая, что я по пятам его следовала. И тут беглый каторжник на него с топором кинулся. Я закричала, фатер оглянулся, увернулся, а каторжника в это время на землю повалили.

Эмма бросилась к бабушке, прижалась, рыдая.

— Вот я — дура старая. Нет, чтобы успокоить ребёнка, стращаю страшными рассказами. Про убийства да про каторжников. Спи, не бойся. Я с тобой посижу здесь.

* * *

Как же ей нравится её новый статус — мужняя жена. Пышная свадьба, венчание в лучшей церкви Петербурга и самый красивый, несмотря на уши вразлёт, жених на свете — Николай Радов. Ни какой-нибудь столичный бездельник и кутила, а придворный служитель — подтянутый и деловой. Девушка улыбнулась весеннему солнышку, проникающему сквозь толщу оконного стекла трапезной и погладила округлившийся живот. Не живот, а чисто барабан. Кто же там у неё сидит? Великан?

Жаль только, что Николенька при дворе должен быть, а Эмму отправили к бабушке, в монастырь, так надёжнее — и за ней, и за будущим ребёнком присмотр будет.

— Какие же ты чудесные новости привезла, душа моя, — сказала матушка Калиса, прочитав столичный листок и откладывая его на стол. Обедом с дороги долгожданную гостью накормили, сидели теперь, чаевничали. — Отмена крепостного права. Сколько душ из рабства выпустил государь наш Александр II. Освободитель! Истина так.

— Да куда же они сейчас пойдут, хрестьяне-то? — недоумевала сестра Евдокия, вглядываясь в печатные буквы через круглые окуляры, смешившие Эмму в детстве. — При господине всё же им спокойнее. А сейчас что? Бардак заначнётся.

— Не болтай ерунды, если не понимаешь. Написано же чёрным по белому. Мы император и самодержец всероссийский, призвав Бога в помощь, объявляем, крепостные люди получат права свободных обывателей, а помещикам давать им уделы и угодья за повинность. Слышишь, Евдокия? Работать будут крестьяне — часть урожая помещику отдадут, остальное себе оставят.

— Ну? — недоверчиво спросила монахиня.

— Вот тебе и ну. Крестьянин-то ещё и выкупить землю сможет у господина, если заработает хорошо. Эх, завидую я тебе, Эмма.

— Почему, бабушка? — спросила девушка, всё также улыбаясь, поглаживая живот.

— Светлые времена настали. Лучшая жизнь.

Ночью у Эммы начались схватки. Видимо, растрясла живот по дороге. Проснулась она от резкой боли внизу и мокрая. Просится малыш на свет Божий, ох, как настойчиво просится.

— Бабушка! — закричала Эмма что есть мочи. — Началось!

Матушка Калиса и сестра Евдокия зашли в её келью одновременно, столкнувшись в дверях.

— Беги к старцу Козьме, сестра. Беги! А я пока повитуху позову. Потерпи, деточка, сейчас всё будет. Сейчас.

Эмма закусила первую попавшуюся книгу, чтобы терпеть схватку было легче. А терпеть пришлось долго. Она старалась не потерять сознание, боль, страшная и всё забирающая, раздирала её изнутри.

— Ну, что там, Козьма? Что? — слышала Эмма встревоженный бабушкин голос сквозь пелену.

— Уйди, матушка, Христом Богом прошу. Мешаешь только. Одного ребёнка вытащили, а там ещё что-то, — сказал Козьма, нахмурившись.

Как бы роженицу сберечь, не потерять бы, кровушки уж больно много выходит. Рано ей ещё на небеса. Много ей ещё на земле дел найдётся.

— Что там? — не поняла настоятельница.

— Что, что? Второй ребёнок пробивается. Сестра Евдокия, прошу, уведи её. Отвлекает вопросами, мешает. Потом, всё потом, — распорядился старец тоном, не терпящим возражения.

Всё разрешилось благополучно. Две девочки. Две дочери. Счастья тоже два.

Эмма, белая, как молоко в крынке, смотрела глазами-изумрудами на два кулька и поверить не могла, что это её кровь и плоть. Красные сморщенные мордашки выглядывали из пелёнок. Дети, тоже уставшие от трудных родов, спали сутки, не прося есть, а теперь проснулись и требовали материнского молока слабым попискиванием.

— Корми, мать, коли родила, — сказала сестра Евдокия, передавая первый кулёк.

— А как?

— Мудрёное ли дело? Выпрастывай грудь и сосочек ко рту подноси. Природа разберётся.

— Старец Козьма, почитай, тебе жизнь спас. Дай Бог ему здоровья, — выступила бабушка. — Чуть не умерла ты в родах.

— Правда? — спросила Эмма, приспосабливая грудь к миниатюрным губкам старшей дочери.

— А ты не помнишь? Кровь как хлынула из тебя, еле остановили. Козьма остановил.

— Недаром народ окрестный любит его, — сказала монахиня. — Чудеса творит старец. Истинное чудо.

— Иди, сестра Евдокия, делом займись. Я тут с внучкой сама посижу.

Евдокия сердито поправила окуляры, ишь, помешала, выпроваживают, и вышла из узкой кельи.

— Старец не так прост, как ты думаешь, — шепотом сказала бабушка, оглядываясь по сторонам. — Обещай хранить в тайне, что скажу тебе.

— Обещаю, — сказала Эмма и серьёзно посмотрела на матушку Калису.

— Помнишь, говорили мы с тобой о чудо способностях?

— Конечно, помню.

— Так вот. Я однажды схватила его за руку и"перенеслась"в воспоминание святого старца. Никакой он не Козьма, а сбежавший от мирской суеты император Александр Первый. Он мне в своё время и монастырь, и земли монастырские помог отстоять. Был тут у нас один зловредный настоятель мужского монастыря, Иларионом звали, зарился на земли наши.

— Ты не шутишь?

— Точно говорю. Ты первая, кому я открылась. Никому не сказывай эту тайну, но имей в виду. Хорошо?

— Хорошо, — ответила роженица задумчиво.

Прошли годы. Эмма не вспоминала этого разговора с бабушкой, пока не получила от неё письмо, изменившее всю её жизнь.

* * *

Эмма смахнула одинокую слезу, помахала ручкой мужу Николаю, закрыла дверь купе и села на мягкий вагонный диван. Поезд тронулся, а у неё аж в груди защемило. Она оставляла Петербург с тяжёлым сердцем. Девочки совсем маленькие, ещё и трёх лет не исполнилось, а приходится их оставлять на попечение отца — милого рыжего ушастика Николя, и ехать на Урал.

"Эмма, душа моя, скорее приезжай. Старец Козьма слёг и просит тебя. Каждый день справляется, не приехала ли ты. Перед смертью сказать тебе хочет, а что, не ведомо мне.

С любовью и в ожидании,

настоятельница Покровского монастыря

матушка Калиса"

Ну, как после такого письма не бросить всё и не отправиться в путешествие? С тяжёлым сердцем, конечно. А что поделаешь?

После долгой тревожной дороги Эмма, наконец, добралась до монастыря. Высунулась из брички и окинула его взглядом. Всё то же чудо-озеро, те же высокие крепостные стены, по которым она бегала в детстве, тот же мост к главным воротам, та же первозданная красота. И воздух. Женщина втянула в себя эту смесь запахов озёрной воды, соснового леса и свежескошенной травы. Как же тут хорошо!

Матушка Калиса и сестра Евдокия встретили её грустными улыбками. Приехала! Дождались! Глаза монахини за толстыми стеклышками окуляров покраснели. Бабушка же держалась стойко и плакать себе не позволяла. Старец Козьма дорог и мил сердцу, дружба их и поддержка в трудную минуту измерялась не годами, а десятилетиями, но слезы лить нельзя — грех. Ей ведь точно известно, что друг её попадет в лучший мир, так чего оплакивать, радоваться надобно.

— Пойдём. Пойдём скорее, — сказала матушка Калиса, хватая её за руку.

— Даже не дашь мне умыться с дороги? — удивилась Эмма.

— Вот-вот преставится. Тебя только ждёт, — ответила она уже в длинном тёмном коридоре.

Старец с закрытыми глазами лежал под образами на узкой кровати. Белая холщовая рубаха, руки и седая длинная борода — поверх одеяла. Монахиня и священник с прямой спиной сидели рядом, мерно покачиваясь.

— Проветрить бы надо, — сказала Эмма.

Свечи у икон начадили, дышать в маленькой келье было нечем. Козьма, услышав её голос, открыл глаза, уже не голубые, выцветшие, белёсые.

— Приехала. Иди ко мне, зеленоглазая. Присядь.

Монахиня и священник встали и вышли из кельи. Эмма и матушка Калиса сели на их место.

— Мне мало осталось времени. Мало. Посему сразу к делу. Просьба есть у меня к тебе, дитя.

— Сделаю, что смогу, — сказала Эмма, вспоминая, как старец жизнь спас — ей и близнецам.

— Племяннику моему помощь нужна. Вижу я, что начнутся у него проблемы вскорости.

— Какому ещё племяннику?

— Сыну брата моего Николая. Император Александр II племянником мне приходится. Разве бабушка тебе не сказывала, кто я есть на самом деле?

— Ах, это. Как же я помогу племяннику Вашему? Кто я и кто он, — сказала Эмма и пожала плечами.

— Только ты и сможешь ему помочь. Только ты. Вижу я силу твою. В бабку уродилась — предчувствие у тебя развито. Помнишь, собаку Альфу излечила?

— Как же её забыть.

— Я видел всё и тогда ещё тебя заприметил. Помоги. Прошу, — сказал старец, приподнимаясь с постели. — Он ведь много уже сделал — крестьян освободил, железные дороги провёл, новые земли к империи присоединил. Не посрамил фамилию Романовых. А сколько ещё сделает! Вижу, я всё вижу!

— Но у меня семья — муж, дети. Как же они? — сопротивлялась Эмма.

— Это твой долг. Задумайся. Может быть, ты для этого рождена? — сказала бабушка, сверкнув глазами-льдинками.

Эмма не могла больше противиться. Сначала кивнула головой, потом вздохнула.

— Хорошо. Даю слово. Буду беречь жизнь царя Александра, покуда жива буду, — твёрдо сказала Эмма и перекрестилась.

— Вот и умница, — сказал Козьма, укладываясь обратно в постель.

— Обещание надобно держать, — напомнила бабушка.

— Собороваться хочу, — прохрипел старец.

Эмма поцеловала его сухую руку, встала и вышла из кельи.