Спецвыпуск книжной серии «Современники и классики». Выпуск 4

Коллектив авторов, 2019

Спецвыпуск книжной серии «Современники и классики». Авторы сборника являются номинантами Московской литературной премии.

Владимир Банцевич

Получил образование в РХУ им. М. Б. Грекова. В 2005 году окончил Ростовский педагогический Университет.

Первая книга была издана в 1998 году. Это было издание для детей — «Волшебное лукошко»

С 1998 по 2018 гг. вышло более 40 публикаций в СМИ Дона и Республики Беларусь. Участвовал со стихами и прозой в альманахе «Южная звезда».

В 2010 году увидела свет книга «Историческая повесть для детей об истории», дополненная ещё двумя изданиями: «Тайна богатого колодезя».

С 2003 по 2018 гг. являюсь шеф-редактором этнокультурного и литературно-художественного альманаха белорусов Дона и Председателем Ростовской региональной общественной организации «Союз белорусов Дона».

Сейчас готовятся к изданию книга «Донские истории» и книга на белорусском языке — «Заповедь язычника».

Последние 20 лет работаю художником-педагогом в дополнительном образовании с детьми, даю подрастающему поколению путёвку в жизнь. Награждён Почётной грамотой Министерства образования и науки Российской Федерации; медалью Губернатора Ростовской области «За доблестный труд», медалью Всевеликого войска Донского «За возрождение Донского казачества».

Ветеран труда Ростовской области.

О друге мадьяре

Мне жизнь беспощадно удар за ударом

Бьёт в переносицу, а то и под дых.

Но мне б еще раз с моим другом мадьяром

Запутаться паленкой в прядях седых.

Взываю к судьбе: не гони безвозвратно

Ты в пропасть лихую хромого коня,

Я хоть не наездник, но все же приятно,

Что дух молодца не оставил меня.

Я, челюсти стиснув до боли, упрямо,

В баранку согнув одиночества кол,

Стараюсь по землюшке следовать прямо,

Трудиться ни много ни мало как вол.

А что рассуждают и блеют о жизни,

Мой друже, вниманья не стоит и грош.

Един верен час — судный час нашей тризны,

Там встанут на место: кто плох, кто хорош.

А мне б ещё раз с моим другом мадьяром

Запутаться паленкой в прядях седых,

Забыться беспечным и бравым угаром

И песнь загорланить о нас молодых.

Побег

1. Сармат

Сармат встал в бойцовскую позу и пристально вглядывался в меня, будто раздумывая, с чего начать. Не смотрел, а именно вглядывался, словно буравя осиного цвета глазами мою сущность, при этом изучающе вертел головой. Он был коренаст и, угрожающе набычившись, слегка покачивался, коварно поводя из стороны в сторону полуопущенным хвостом. Когда собака дружелюбна, то хвост поднят пропеллером, как бы выражая ее расположение, а здесь — наоборот. Эта поза не предвещала ничего хорошего. В некой степени успокаивала стальная цепь, свисавшая поблёскивающей струей с ошейника, отполированная временем и суровой действительностью. Однако даже этот факт не давал полных гарантий безопасности, так как явно несопоставимы были изделие рук человеческих и скрытая под широкой мускулистой грудью природная сила бойцовского, чистейшей породы стаффордширтерьера. Изучив меня, Сармат, будто слегка кланяясь, повел широкой головой слева направо, привычно захватил мощной челюстью внушительную говяжью кость, которая, по-видимому, являлась для него частично и тренажёром, так как он тут же стал отрабатывать на ней какие-то свои приёмы. От захвата его пасть, и без того довольно широкая, разомкнулась почти до ушей, превратившись в некую чудовищную улыбку.

Как этот пёс оказался здесь, среди хуторского житейского уклада? Возможно, по стечению обстоятельств, но скорее всего по принципу притягательности натур. Давно уже подмечено, что хозяева и их питомцы со временем становятся чем-то схожи. Хозяин Сармата, скульптор Дёмин, был натурой широкой, сурового на вид, но добродушного русского склада. Под потолок ростом, от этого слегка сутулая стать, натруженные руки, будто у робота, полусогнуты в локтях, всегда готовы что-то мять, ворочать, строгать или тесать. Брови козырьком не позволяли проникнуть в его пристальный взгляд. Но в том и состоял его природный феномен, что в тяжеловатом изучающем взгляде трепетали искорки доброты и дружелюбия.

Скульптор обитал на подворье старого казачьего уклада, где всё, несмотря на свою натурную старомодность и ветхость, было ещё достаточно добротным и основательным. Куплено им было это подворье вместе с небольшим куреньком и хозпристройками, а также с пятью десятинами землицы, буквально за шапку сухарей, как иногда в народе называют дешёвые сделки. Плата — чисто символическая: хутор, что называется, вымирал и все это баснословное, по западным меркам, богатство никого не интересовало. И удивлялись живущие пока еще на хуторе селяне этому чудаку-скульптору, сбежавшему сюда, в эту захолустную Камышанку, от привлекательной многообразием и удобствами городской жизни.

Однако далеко не случайно оказался скульптор здесь, где когда-то прошло его детство. Он бежал сейчас из города точно так же, как когда-то, полвека назад, убегал отсюда в город за той самой птицей ярко воображаемого и, как оказалось позже, совершенно призрачного счастья. И сейчас, когда он жил вместе с Сарматом на этом подворье, у него было достаточно времени для осмысления всего своего бытия, как прежнего, так и настоящего. Было немало оправдательных объяснений всему этому, в том числе и чисто житейского плана, но всё это являлось скорее некой ширмой для окружающих. Истинная причина, наверное, всё же скрывалась где-то в недрах души, однако сильный дух подобно стражнику охранял то святое, что являло собой генетический код, неподвластный ни обстоятельствам, ни каким-либо материальным благам. И не для охраны завёл он себе этого экзотического четвероногого друга, охранять было в принципе нечего, да и не от кого. Скорее всего «охрана» эта была — от одиночества.

Звёзды свисали из небесной бездны большими мохнатыми гроздьями и светились необычайно ярко. Горожанину, оказавшемуся однажды под чистым от урбанистической атмосферы небом, это ночное состояние пространства было особенно непривычным, даже завораживающим, если, конечно, в его сущности обитала хоть небольшая доля романтической натуры. Скульптор медленно продвигался в полумраке по улице хутора, не боясь оступиться. У него не было страха темноты: земля, до боли родная с детства, сколько он помнил себя, принимала его шаги бережно, по-матерински. Он шел почти не чуя ног, как в те вечера юности, когда под сердцем — птаха, а в голове — колокола. И, как ни странно, всё это как будто бы повторялось, но уже в этом, довольно преклонном возрасте. Что это — злая шутка или чудачество судьбы? Но он самым естественным образом следовал на свидание.

Семья, которую он когда-то в добрых надеждах и чаяниях пытался строить в городе, словно подчиняясь некой центробежной силе, отлетела от него как-то незаметно и безвозвратно. Дети выросли, обзавелись уже своими семьями, но счастья ему не доставили, хотя он существенно повлиял на их становление и образование. Они были равнодушны к его нынешней судьбе. Возможно, это плата за ошибки молодости, но не от них. Он прекрасно это понимал. Здесь очевидным был суд предков, непреклонный и справедливый. Скульптор принимал это как должное. Он никогда никому не сетовал на превратности судьбы. Прекрасный ваятель из природных материалов, он так и не сумел добротно изваять композицию собственной жизни.

Ему вдруг вспомнилось, как в юности, будучи в армии, он получил отпуск на побывку в родные края. Тогда была другая страна, в которой он родился и вырос. И он, дюжий сельский хлопец, попал служить не куда-нибудь, а в Москву, да ещё в кремлёвскую охрану. Правда, в те времена это особо не афишировалось, и потому на хуторе об этом узнали, только когда он прибыл в краткосрочный отпуск. Тогда в районном военкомате, куда он зашёл прямо с автобуса, произошёл курьёзный случай. Конечно, по роду службы одет он был достаточно необычно для солдата-срочника. Люди с интересом оглядывались на рослого, с тёмно-синими погонами и белоснежными аксельбантами рядового. Некоторые даже спорили о роде войск необычного на вид военнослужащего, оказавшегося в глубинке.

Подойдя к двери военкома, рядовой Дёмин привычными движениями привел себя в порядок, что называется к строевому виду, и, открыв дверь, уверенно шагнул в кабинет. Он, чеканя шаг, так громыхнул сияющими хромовыми сапогами, что из щелей деревянного пола выпорхнули фонтанчики вековой пыли. Упруго вскинув руку к козырьку фуражки, Дёмин гаркнул доклад о прибытии, от которого молодой лейтенант, и. о. военкома, вскочил как ошпаренный и, слегка ошарашенный экстравагантной формой вошедшего солдата, от растерянности тоже вскинул руку к голове без фуражки. После немой сцены лейтенант, оправившись, вдруг засуетился и пригласил рядового присесть, затем, схватив трубку телефона, стал куда-то звонить. Кончилось тем, что сам предисполкома лично на служебной Волге отвёз рядового Дёмина на его родной хутор, чем тоже основательно всполошил селян, пока они «не разобралися, що за важна птыця до их хутору загорнула».

— Дык вона Ивана хлопец прыбув з армеи, яки справны, билый ды гладкий, а хворма якась ганеральськка, ти шо? — шамкали друг другу бабули на завалинке.

Полвека назад было это время — юное и золотое. Он был будто необъезженный лихой скакун, рвущийся в жизненные просторы, где внутренним, генетическим чутьем ощущал тот вечный природный зов, который манит вдаль, ослепляя и дурманя свободой, наполняя грудь фантастической энергией, готовой выплеснуться ради одного, ещё не познанного и не испытанного состояния. Это потом станет ясно, что в первую очередь для продолжения рода своего. «Вечный зов» — так и называется скульптура, над которой он сейчас работает: молодой необъезженный жеребец, вытянувший куда-то вбок шею, задравший вверх голову так характерно для призывного ржания, что, если остановить на нём взгляд на некоторое время, и вправду может почудиться молодое, с повизгиванием ржание мустанга, призывающего к себе из бескрайних степей кобылицу.

И вот сейчас, наделённый полной свободой и в пространстве, и во времени, он шёл, не думая о смысле устремления, подчиняясь скорее инстинкту бегства от одиночества. Месяц на небосклоне тонким серпиком указывал на вёдро. И хотя на дворе сентябрь уже свершил свой извечный крок в Новолетие, всё пространство под низкими звёздами наполнялось почти летней теплынью и первозданной благодатью. Скульптор неожиданно даже для самого себя остановился, будто наткнувшись на невидимое препятствие. Он не был суеверным, но косяк молодого месяца предательски щурился именно за левым плечом. Ему помнилось, как маманя в детстве считала дурной приметой первого молодика увидеть с левого плеча — «цельный месяц удачи не жди». А что, если Лидка подшутила да от ворот поворот жениху даст? Такой расклад ну никак не соответствовал ни его интеллигентному положению на хуторе, ни тем более возрасту. Было бы весьма несолидно проколоться сейчас, с его-то жизненным опытом.

А с чего всё началось? Он вспомнил, как однова, второго дня спозаранку, приключилась в его хозяйстве такая потреба — пригласить соседа-тракториста пахоту навести. В зиму огородцу надобен отдых под вольными ветрами да пуховыми снегами. Но вот закавыка какая: брать плату за пахоту со своих, местных, у механизаторов не принято, ну если только кой-чем. А это кой-что в лавке не бывает, потому как не тот смак в лавках продают. Да если бы только в смаке дело было — тут может попасться всякое зелье поганое, как в народе гутарят, можно за что бороться, на то и напороться. А трактористу, ясное дело, рисковать нет потребы, один он в хуторе. Вот, стало быть, за натуральный труд и натуральный продукт полагается.

Ну, что делать, наш скултор, как стали величать его местные представительницы «СМИ на завалинке», на закате предпахотного дня, по определённой эксклюзивной информации, подался прямо к Лидке, которую он знавал ещё с юных лет. В те времена она слыла хуторской красавицей, а он, как говорится, был ещё пацаном голопузым, но уже поглядывал на таких гарных дивчин.

Однако, когда он сейчас подошёл к её дому, чтобы раздобыть кой-чего, то намётанным глазом, возможно подсознательно, да ну что уж тут греха таить, зорким мужским оком оценил и фигурность, и комплекцию сидевшей под шелковицей на скамеечке Лидии Антиповны, или, по-хуторскому, Лидки. Он без труда чётко представил её обнажённой. И выходило, что, несмотря на её солидный возраст, Лидка не уступала Данае. Он, как художник-профессионал, мог отчетливо вообразить конструкцию любой фигуры даже под одеждой. А может, сработало ещё и шальное мужское воображение, выдающее представляемое за желаемое.

Лидия Антиповна, завидя приближавшегося Дёмина, как-то встрепенулась, одёрнула кофточку и немного сдвинулась, давая ему возможность присесть рядом. Она уже догадывалась, за чем пришёл «гонец». Опускаясь на скамейку, скульптор как бы невзначай коснулся локтем высокого бюста Лидки.

— Пятый. Не, наверно, шестой… — задумчиво сказал он.

— Да не, уже было семь. Начало осьмого, — поправила Лидка. — Коровы дома давно.

Скульптор внимательно и серьёзно посмотрел на Лидкин бюст:

— Не, вот тут пятый або шастой. — И при этом всей пятернёй сделал замер.

— Ох!.. — звонко выдохнула Лидка, хватая его руку, однако не отводя. — Ну и бесстыдник! А як люди увидють?

А сама, зардевшись, уже понизив голос, спросила:

— А как размер угадал?

— Дык работа у меня такая, сама знаешь, — наклонившись ближе, на ухо шепнул Дёмин. — В гости пустишь?

— Что ты, что ты! — замахала руками Лидка, ещё больше зардевшись, оглядывая в обе стороны улицу. — У людей на виду сидим. Счас вынесу потребу, а в гости придешь в други раз, бо я и сама… давно ты мне нравишься. — И она резко поднялась. — Я счас буду.

Скульптору уже вольно или невольно, скорее профессионально-машинально, пришлось ещё раз оценить в движении фигуристость Лидки, что называется вскользь, интеллигентным боковым зрением, что подтвердило его лирический вердикт.

— Всё может быть, — задумчиво произнёс Дёмин, напевая про себя известный романс «Куда, куда вы удалились…»

Принеся «потребу», Лидка, слегка склонившись, будто опасаясь на пустынной улице чужого уха, шепн ула:

— Завтра опосля девяти в конце огорода, за старой акацией, калитка — оставлю незапертой, собаку пристрою подалее. Стукнешь три раза в заднее оконце. — И она, повернувшись, скрылась, заперев на засов калитку.

Скульптор ещё пару минут посидел, будто осознавая происшедшее, встал и бодрой походкой зашагал к себе.

«Это же надо!» — подумал он. А в голове снова звучали колокола, и под сердцем вдруг встрепенулась разбуженная птаха, словно уже отсчитывая время до того самого завтрашнего часа.

…И вот знакомый проулок. Но по времени оставалось минут двадцать, была еще возможность собраться с мыслями. Что за дела? Чувствуя в груди давным-давно забытое, но неожиданно пробудившееся волнение, он зашёл за старую акацию, чтобы скрыться от лучей уличных фонарей. Его немного смутил тонкий серпик месяца с левого плеча. Лучше бы, конечно, с правого. Дурная примета. И тут ему вдруг захотелось соорудить букетик из осенних цветов, дубков, которые он приметил на противоположной стороне проулка. Скульптор, слегка согнувшись, будто крадучись, шагнул туда. Но неожиданно под левой ногой оказалось что-то мягкое и скользкое, безупречно начищенная туфля вдруг поехала куда-то в сторону, и Дёмин еле удержал равновесие.

— Тьфу ты чёрт, будь ты неладно! — чуть было не матюкнулся он. — Вот тебе и молодик! Цветочков захотелось!

Он долго и тщательно очищал испоганенную обувь подзаборной травой, что-то ворча себе под нос в адрес бескультурных бурёнок.

Тут ему припомнилось, как в начале его поселения здесь, на хуторе, произошёл небольшой казус.

Его подворье граничило своей тыльной стороной с другим, где проживали мать с дочерью. Они были приезжими. Какая судьба занесла их на этот хутор, мы уточнять не будем, но, как и в любом небольшом селении, местные оставались нашенскими, а переселенцы никогда ими не становились. И хоть в открытую чужаками их не называли, однако таковыми они считались. И ничего тут не поделаешь. Как не наше семя, так не наше и племя — таков закон сельской глубинки. Они это чувствовали, поэтому, подчиняясь обстоятельствам, да и пространству — на краю хутора, вынуждены были жить практически особняком. И вот, когда в соседнем подворье поселился интересный, интеллигентного вида сосед, для женщин, не избалованных обществом, тем более мужским, это стало настоящим событием. Они по свойственной одиноким дамам логике посчитали, что новый сосед, по всем приметам тоже одинокий, не может не обратить внимания на прекрасный слабый пол, тем более исключительного выбора. Каких уж там они были нравственных устоев, судить негоже, но женщины, как одна из загадок природы, зачастую весьма непредсказуемы.

Они, естественно, ждали, что новый сосед нанесёт визит первым. Мать и дочь были на редкость схожи как комплекцией, так и кокетливостью. Возрастные различия оказались не столь значительны. А неосведомлённым и вовсе могло показаться, что они две подруги. Так бывает, когда мать и дочь коротают долгие годы вместе, без мужской компании, они становятся как близнецы. Даже грань родственных различий постепенно сглаживается. И когда рядом вдруг появляется «принц», они практически становятся равноправными соперницами. А здесь, на этом хуторе, чего ещё ждать? И когда скульптор по некой житейской надобности направил свои стопы в соседнее подворье, в стане «амазонок» произошло некое смятение. Женщины забегали, засуетились и даже чуть было от суеты не столкнулись друг с другом, отчего халатики, в которых они как бы привычно для себя обитали на своём подворье, не то от лёгкого ветерка, не то от неловких движений, но всё же подозревается — от мужского взгляда, вдруг широко распахнулись. Скульптор от неожиданности стал как вкопанный. Женщина-мать, видя, какой конфуз с обеих сторон произошёл, решила применить, что называется, наступательную тактику, авось сработает.

Импозантно отставив в сторону правую ножку, слегка прикрыв левой полой халатика центр симметрии своей фигуры, она выпалила:

— Ну чё, сосед, испугался? Выбирай!

Скульптор, обладая в характере немалой долей юмора, быстро оправившись от такого расклада, протянув театрально руки вперёд и воскликнул:

— О камышанские Афродиты!

И вдруг женщина-мать, заметив, что сосед вперил свой взор на фигуру её дочери, резко запахнув халат и мгновенно побагровев в лице, сорвавшимся голосом гаркнула:

— Вон со двора! И чтоб духу твоего больше здесь не было!

Женщина-дочь схватила мать за руку:

— Ты чего несёшь, мать?!

— А на что он намекает? Будто мы потаскушки какие!

— Мама, как не стыдно! Афродита — это же греческая богиня красоты! Что ты наделала! — И дочь скрылась в доме.

А скульптор, не ожидавший такого невежества, махнул рукой и отправился к себе. Он мгновенно сделал вывод, что тут ему действительно делать нечего. И, теребя Сармата за уши, он вдруг громко расхохотался, отчего пёс засуетился, захватив в пасть привычным движением свой любимый снаряд.

Сейчас, направившись к заветной калитке, скульптор вдруг остановился. Настроение было подпорчено. Но даже не это его озадачивало, а то, что всё это в жизни уже было и представляло обыкновенный банальный сюжет. Ведь между ним и Лидкой пропасть в целую жизнь и не меньшая пропасть в уровне интеллектуальных потребностей. Как художник, обладая определенной степенью образного, поэтического мышления, он понимал, что их интересы в лучшем случае пересекутся только на уровне обыкновенных жизнеутоляющих инстинктов. А что дальше? Он посмотрел на звёзды, молодой месяц уже скрылся из виду. Букет так и не соорудил.

Посмотрев на туфли, Дёмин махнул рукой:

— А, будь что будет!

Можно изменять тактику, но мужскую стратегию — никогда, потому что она олицетворяет самое главное — первичное мужское достоинство. Спасовал, значит, слабак, и всё т у т.

Скульптор тихонько постучал в окошко — тишина. Постучал громче. Тишину сначала нарушило дребезжание цепи из собачьей будки и окончательно разрушил заливистый лай. Тут дверь скрипнула, и белое «привидение» увлекло скульптора в приоткрывшуюся чёрную прорубь низкой сенечной двери, высоту которой гость уже успел зафиксировать своим темечком. Однако все заскорузлости жизни сразу же сгладились, когда лицо приятно овеял неподдельно знакомый с детства уют домашнего очага с его незамысловатым, но самодостаточным бытом, с бесконечно приятными запахами снеди на скрипучем столике, любовно накрытом белой, вышитой по углам скатёркой.

О Боже! Если в пространстве и бывают райские уголки, так это красный угол селянского жилища со смачными запахами вокруг накрытого стола, увенчанного заветным графинчиком. Скульптор, слегка прикрыв веки, повёл из стороны в сторону классической формы носом, и все сомнения по поводу визита враз рассеялись. Это как раз тот случай, когда ты оказываешься в нужный час в нужном месте. После холостяцкого убежища, бог знает сколько не ведавшего женской руки, тут было ну если не по-райски, то по-царски точно.

Хозяйка, видя благоговение гостя, зарделась, засуетилась. Да и было от чего.

«Таки видный мужик, хто бы мог подумать. Ай, ды не трэба никому ни бачыть, ни думать, бо зглазють», — такие думки вихрем крутились в Лидкиной голове, пока она насыпала в миску горячую, в клубах пара картоху. И когда старинный казачий графинчик «благословил» две рядышком стоящие стопки ядрёным домашним первачком, всё пошло как по маслу. Закусывая казачьими разносолами, гость и хозяйка пока перекидывались простыми житейскими фразами, чувствуя, что эта разговорная тропинка непременно должна привести и к главному смыслу визита. Лидка уже настроена была на развитие «главных» событий, и этот настрой всё больше и больше щекотал внутреннее состояние приятными предвкушениями, в особенности после первой чарки. А гость тоже, уже освоившись и слегка разогревшись, крякнув от удовольствия после принятого вовнутрь, уже по-хозяйски благочинно «насыпая» в чарки новую порцию, вымолвил:

— Ну а сейчас я подымаю этот тост за Данаю!

Лидка чуть не поперхнулась:

— А энто ещё хто така?

Скульптор сразу не сообразил, что надо было сначала озвучить толкование по поводу её сходства с Данаей, тем более что это сходство по мере выпитого горячительного в его глазах становилось всё более явственным. Он даже решил сегодня же сделать с Лидки зарисовку для лепки эскиза из глины. И это его намерение всё больше утверждалось созерцанием её роскошной фигуры.

Его усы и брови после Лидкиного вопроса сначала стали домиком, затем растянулись в добродушную улыбку.

— А, ну дык это можно сказать… — Он запнулся, подбирая более доступное объяснение. — Ну, скажем так, богиня любви, только в постели.

Лидка уже исподлобья, с некой ноткой ревности, посмотрела и спросила:

— А ты шо, бачыв её, а можа, и спав?…

Скульптор обескураженно посмотрел на хозяйку и, взяв графинчик, сказал:

— А вот сегодня, может, и убачу и… — Он уже чувствовал, что при всём блеске начала общения всё может закончиться неадекватно. Его уже захватил её образ, и он по-другому не мог: сначала творчество, а потом любовь.

Дёмин наполнил стопки и сказал:

— Ты, Лидка, сейчас для меня как Даная, и я тебя должен нарисовать обнажённой, а потом всё остальное.

— А шо цэ такэ — обнажоною? — с подозрением спросила Лидка.

— Ну дык по-простому, как в народе говорят, — голой.

— Да ты сказывся, ти шо, ни в жисть такого нэ будэ. Шоб люды обсмияли, як убачуть твою скултуру.

Брови и усы скульптора снова стали домиком. Он почувствовал, что становится неинтересно, несмотря даже на горячительную зарядку.

Он молча хлопнул чарку, закусил хрустящим огурчиком и сказал:

— Я тебя благодарствую, дорогая хозяюшка, за хлеб-соль, очень вкусно всё было. Слышишь уже вроде первые петухи запели? Ты же сама сказала, чтоб я с первыми петухами выходил, а то люди скоро на утреннюю дойку будут идти. — И он направился к двери.

— А може, у други раз, дык приходи… — уже виновато промолвила Лидка, сожалея, что не поняли они друг друга.

— Спасибо, Лидка, как говорится, убачымся, — только и сказал скульптор. Настроение у него было примерно как после того инцидента с соседками.

Он направился к своему дому. Чувство было такое, будто он шёл не из гостей, а снова куда-то, от кого-то или от чего-то убегал.

2. Туман

Внутри организма происходило нечто непривычное для сознания, и в то же время уверенность в себе держала под контролем необычность ситуации. Он чувствовал, что может совершать то, что существенно отличает его от остальных. Это превосходство в данный момент вселяло в его сущность позитив эмоций сочувствия, жалости, восторга и любви ко всему, что его окружает.

Сконцентрировав в себе волевые качества где-то в районе солнечного сплетения, Демьян обрёл некое подобие силового энергетического поля. Одновременно в груди он почувствовал нарастание упругой волны, подхватывающей его организм, уже начинающий ощущать удивительный эффект невесомости. Вопреки всем законам гравитации, его ноги отделились от земли, руки легко разошлись в стороны подобно крыльям, и он самым необычайным образом воспарил над землёй. Мысленно определяя траекторию, усилием воли Демьян поднимался всё выше и выше. Внизу, задрав головы, за его полётом с удивлением наблюдали люди, кто-то кричал, кто-то махал руками. В этой толпе он вдруг отчётливо увидел своих детей. Они тоже что-то восклицали, протягивая к нему руки. Но самое удивительное, что среди них была и старшая дочь от первого брака. Она безмолвно, слегка покачиваясь, улыбалась, посылая правой рукой приветственный жест отцу. Но ведь она год назад умерла от рака, и у Демьяна сжалось сердце не то от удивления, не то от радости при виде неожиданного воскрешения дочери. Он попытался развернуться в полёте, чтобы приблизиться к ней, но вдруг его внутреннее энергетическое состояние утратило свою силу, и он начал падать. Падал долго и мучительно, пока не очнулся в холодном поту.

Он ещё некоторое время лежал под впечатлением сна. Полумрак, низкий потолок старого куренька и глухая гнетущая тишина вдруг сразу навалились и казались особенно тяжкими после свежих ещё ощущений полёта во сне. Демьян долго ворочался с боку на бок, наконец, глубоко вздохнув, сел на кровати и сунул ноги в лодки утеплённых резиновых галош. Затем, встав, шагнул к светлому проёму маленького окошка, наклонившись, посмотрел, однако ничего не увидел, кроме плотной пелены сизо-ртутного оттенка тумана, поглотившего весь предметный мир вокруг. Было уже за полночь. Он машинальным движением зачерпнул жестяной кружкой из эмалированного ведра. Воду жадно выпил звучными глотками. Благодаря уличному освещению полной тьмы не было, но и свет был каким-то неестественным, будто застывшее желе. Туман этот уже трое суток накрывал пространство непроглядной сырой взвесью. Рассветы и сумерки как-то незаметно приходили и уходили, и казалось, что время тоже растворялось в этом сером мареве. Время и пространство слились в непостижимую субстанцию некой бесконечности и безысходности. И лишь биологические часы у людей и животных еще определяли режим их жизненных функций.

Конец ознакомительного фрагмента.