Магнолии были свежи

Софья Игнатьева, 2022

Лондон, начало 1960-х годов. Жизнь Мадаленны Стоунбрук – внучки взбалмошной баронессы – ограничивается заботой о цветах, учебой в Гринвичском университете и страстью к искусству. Когда в ее мире появляется профессор Эйдин Гилберт, многое меняется. Ей двадцать, ему сорок семь. У нее еще все впереди, а он готов подвести итоги своей жизни и дать справедливую оценку. Единственное, что их связывает – цветы, поездки к заливу, разговоры об искусстве и Гринвичский университет. Но может этого уже достаточно для любви? Комментарий Редакции: Не пошлый роман об отношениях профессора и студентки, вмещающее в себя рассказы о живописи и архитектуре, искусстве Англии и Италии. Удачное совмещение приятного с приятно-полезным.

Глава 5

Мадаленне снилось, что она задыхается. Мягкая белая ткань окутывала ее с ног до головы, но стоило ей повернуться, как та обвилась вокруг ее шеи, и Мадаленна почувствовала, как воздух медленно начал покидать ее тело. Она не могла вздохнуть, не могла крикнуть и позвать кого-то на помощь, потому что никто помочь ей не мог — Мадаленна не знала точно, где она находится, но что-то ей кричало в уши набатом, что она одна со своей бедой. Мадаленна чувствовала, как кто-то ее берет за руку, как ее ведут куда-то, и все становится туманом — белым, чистым и пустым, как само Ничто. Может быть Мадаленна и совсем не может дышать? Но нет, она вдруг вдохнула и выдохнула — значит, она жива. Страшное предчувствие чего-то необратимого и ужасного вдруг накрыло ее с головой, и в грудине жалобно заныло; ей бы вырваться, убежать закричать во все горло, но цепкие руки крепко держат ее, а пустые глаза смотрят куда угодно, но только не на нее.

«Мадаленна, проснись!»

Мадаленна знает, что это сон, как и всегда. И как и всегда, она не может пошевелиться, она не может даже закричать и вскочить с постели — каждый ее кошмар она досматривает до конца как преданный зритель, пока занавес не опустится на сцену. Вот только теперь Мадаленне почему-то страшно. Вдруг ей только снится, что ее зовут, а по-настоящему она здесь — в этой туманной долине, где нет ни солнца, ни неба, а только белым-бело, как пустой лист картона. Вдруг все на самом деле ей только причудилось, а по-настоящему она живет в этой пустыне, и каждый день ее ведут туда, куда она не хочет идти, а все равно идет, потому что за нее так кто-то решил.

«Мадаленна, проснись!»

И правда, белая фигура берет ее за руку и ведет так твердо и неумолимо, что у Мадаленны нет сил даже на сопротивление — она просто покорно следует, как невозмутимо идут овцы на заклание, зная, что их там ждет, и все равно бредут потому что другой жизни у них все равно не будет — так не лучше ли сразу со всем покончить? Мадаленна проваливается в какую-то трясину, и все равно ее оттуда вытаскивают и толкают вперед. Она знает, что ее там ждет — то, что ей пророчили с самого детства, и она спокойно кивает и смиряется со своей судьбой.

«Мадаленна, милая, звезда моя!»

Но ведь там ее никто не может назвать звездой, думает Мадаленна, и судорожно машет рукой. Нет, значит, это все-таки сон, и она пока еще жива. Нет, значит ее пока что не тащат во всем белом туда, где она перестанет дышать. А, значит, надо только открыть глаза и понять, что все это только очередной кошмар, нервная фантазия. Надо только открыть глаза и отереть мокрый лоб. Ну же, Мадаленна, ты и только ты сама можешь пробудиться от этого кошмара, Мадаленна, открой глаза!

Она села в постели — около нее стояла взволнованная Аньеза и зачем-то держала в руках стакан воды. Мама знала о ее приступах кошмаров и бессонницы, когда Мадаленна все же ложилась спать, но вместо приятных картинок, она попадала в свой собственный ад воспоминаний и страшных надежд. Однако Аньеза полагала, что все приступы закончились года два назад, и Мадаленна не волновала ее тем, что никакие успокоительные не помогали ей справиться с такими снами. Мадаленне почему-то всегда казалось, что она ищет нечто абстрактное, но то, что ее точно сможет спасти. Иногда она слышала спасительный голос, иногда ей виделась рука, которая была готова сорвать с нее покрывало, но каждый раз спасение ускользало от нее, и Мадаленна не так была уж и уверена, что именно она пытается обрести.

— Милая, что случилось?

— Ничего страшного, — поморщилась Мадаленна; от неудобной позы у нее сильно затекла шея. — Обычный сон.

— Они так и не закончились, эти твои кошмары?

— Просто появляются время от времени, не волнуйся.

Мадаленна приобняла Аньезу и потянулась в кровати — еще было только полшестого, и весь дом спал, только на кухне были слышны ленивые голоса Фарбера и Минни, которые спорили стоит ли растапливать камин. Мадаленна любила такие утра — все начинало дышать с ее пробуждением, и она могла поклясться, что слышит, как цветы разговаривают. Ночь уходила, и для Мадаленны начиналась жизнь; временами она даже задумывалась, а стоит ли вообще ложиться спать, если можно было медленно наблюдать за тем, как всходит солнце, и вся природа тянулась к небу. Вот Мадаленна иногда и не спала вовсе.

— Мадаленна, — голос Аньезы немного дрожал; она всегда терялась, когда видела перед собой опасность, от которой не могла защитить свою дочь. — Может стоит обратиться к доктору Филлипсу?

— Нет, не стоит. Это обычные кошмары, ничего такого.

— Ничего такого, — нахмурилась Аньеза. — Я так не думаю. Это проблема, и ее необходимо решить.

— Само пройдет. — отмахнулась Мадаленна и потянулась за халатом. — Просто я поздно ложусь и устаю.

— Хорошо. Тогда я возьму за тебя ответственность. Будешь ложиться в десять, и никаких ночных скитаний по дому.

Мадаленна обернулась; голос Аньезы больше не дрожал, и вся она приосанилась, словно хотела защитить собой свою дочь. Бедная Аньеза, ей никто не говорил, что в жизни ей придется сражаться и за семью, и счастье — в ее солнечной Тоскане все было просто и легко, мир не был черным и белым, все светилось разноцветными красками, и она точно знала, что родственники всегда придут ей на помощь. В Англии все стало другим. Аньеза тоже боялась, тоже не могла найти выхода из тупика, и как бы она не билась, у нее все равно бы ничего не получилось, потому что она была другой крови — крови мечтателей, которым приятно наблюдать за размеренным течением своих лет и радоваться редким проблескам бурного счастья в спокойной жизни. Но у нее была дочь, и ради нее она могла рискнуть всем, даже собой.

— Мама, ты же знаешь, что Бабушка этого не одобрит.

— Мне все равно. Я скажу, что у тебя новый режим дня.

Аньеза решительно смяла покрывало на кровати и разгладила простыню — Мадаленна всегда так беспокойно спала, что белье под ней сминалось уродливыми складками, а потом с трудом разглаживалось. Мама была явно чем-то взволнована, но Мадаленна никак не знала, как к ней подступиться с расспросами. У них были замечательные отношения, но в самые сложные минуты и дочь, и мать уходили в себя, и переживали все трудности в своем внутреннем мирке, куда не пускали никого, даже самых близких. Каждый из них считал себя отличным актером, и каждый разгадывал другого в ту же самую секунду, как только представление начиналось. Вот и сейчас Мадаленна видела, что Аньезе никак не собраться с мыслями, и та все бродила по комнате, то беря вещи в руки, то оставляя их на первом попавшемся стуле. Мама иногда впадала в отчаяние, могла часами сидеть в душной комнате и смотреть на одну статуэтку, но сейчас Мадаленна не могла сказать, что творилось с ней — вся она была натянутым нервом, и в ее глазах горел лихорадочный огонь.

— Полагаю, я сегодня не опоздаю. — невпопад сказала Мадаленна; Аньеза остановилась посреди комнаты и посмотрела на нее невидящим взглядом. — Ты меня вовремя разбудила, спасибо.

— Ты точно не опоздаешь, дорогая. Я тебя отвезу.

Полотенце упало из рук Мадаленны, и ей самой захотелось опуститься на стул — мама не водила уже десять лет. У них была машина, милый «Триумф» сороковых годов, на котором Аньеза училась кататься по проселочным дорогам вместе с Эдвардом, когда Мадаленне было только год или два, но как только отец уехал на свои раскопки, мама за руль больше не садилась, и машина стояла в запертом гараже, а от ржавчины и грязи «Старину Френка» спасал тайком Фарбер, по ночам протирая его тряпкой и полиролью. Мадаленна не знала, умеет ли мама все еще водить; не была уверена, помнит ли она, где газ и тормоз, но все же она ничего не сказала и кивнула в ответ. Странные вещи начали твориться под крышей Стоунбрукмэнор, и было непонятно — стоит ли этому радоваться или же бежать без оглядки.

— Я вижу, ты удивлена, моя дорогая! — рассмеялась Аньеза и подала Мадаленне полотенце. — Но я и сама, если честно, от себя такого не ожидала. Просто вдруг проснулась с утра и поняла, что не могу допустить, чтобы ты разъезжала одна на автобусах, когда я могу подвезти тебя на машине.

— Но я же езжу спокойно в университет. — Мадаленна изо всех сил старалась не выглядеть слишком пораженной, чтобы не обидеть маму. — Я уже привыкла.

— Ну, университет это другое, и потом, — Аньеза вдруг обернулась и обняла Мадаленну. — Думаю, что в этом году ты сможешь ездить в Лондон сама. Нет, я, конечно, могла бы попросить и Фарбера, но бедолага и так сильно устает по хозяйству, так что, машина будет в твоем распоряжении.

— У меня нет прав.

— Не беда, — пожала плечами Аньеза. — Выучишься. Ты — девушка способная, все эти мелкие значки запомнишь быстро, а потом уже будешь рассекать на нашем «Френке». Согласна?

— Спасибо. Мама, что случилось? — Мадаленна не выдержала и нарушила негласный закон не вмешиваться в личное пространство. — Что происходит?

Мама ничего не ответила, а прижала ее к себе так сильно, будто не видела ее с десяток лет, и теперь наконец-то нашла свою дочку. Аньеза что-то тихо говорила на итальянском, но слова Мадаленна разобрать не могла, как бы не прислушивалась; мама медленно перебирала ее волосы и гладила ее по голове, как делала это раньше, когда маленькая Мадаленна разбивала банку с вареньем и на неделю оставалась без сладкого в темной комнате. Аньеза снова видела свою маленькую дочку, и Мадаленне почудился голос отца, который их звал в парк.

— Мы обязательно отсюда уедем, mia carra^[2] — прошептала Аньеза и, прежде чем Мадаленна смогла что-то сказать, отстранила ее от себя, и быстро-быстро проговорила. — Поторапливайся, дорогая, если хочешь успеть украсить свой драгоценный постамент, нам совсем мало осталось времени.

— Да, мама. — только и ответила Мадаленна.

— Что ты сегодня наденешь?

Аньеза энергично открыла дверцы платяного шкафа и вытащила оттуда ворох юбок, блузок и платьев; Мадаленна сразу заприметила свое любимое — светло-зеленое из хлопка; она его обожала — и длинные рукава, и вышивку на подоле, и оборки на юбке — обожала и почти не носила, боялась, что слишком быстро износится. Но сегодня был особенный день.

— Вот это. — Мадаленна указала на него, и мама просияла — она его тоже любила.

— Прекрасно, очень тебе пойдет. Тогда одевайся, а позавтракаем прямо там, хорошо?

— Ты поедешь со мной?

— А ты не хочешь?

— Очень хочу! Мы давно с тобой никуда вместе не ходили.

Это была правда. Мама так часто оставалась взаперти вынужденной пленницей и отпускала дочку на свободу, что Хильда привыкла к такому положению дел, и каждый раз, когда они порывались уйти куда-нибудь вдвоем — хотя бы в кино — Бабушка сразу же начинала охать и вздыхать, что ее никто не любит, и никто о ней не заботится, и Аньеза отпускала Мадаленну на свободу, а сама оставалась выслушивать оскорбления и попрекания кровом и едой.

— Вот и славно, — выдохнула Аньеза. — Наконец-то увижу мистера Смитона, а ведь я его не видела… Да! — пораженно воскликнула мама. — Да! Целых два года! Он сильно постарел?

— Не очень. — пропыхтела Мадаленна, стараясь застегнуть пуговицы на ботинках. — Выглядит хорошо, только иногда спина побаливает.

— А что ты хочешь; ему ведь уже семьдесят три, как никак все равно возраст.

— Нормальный возраст. Не так уж и много.

Аньеза пристально посмотрела на Мадаленну и заметила тень, из-за которой ее глаза сразу же потухли. Она всегда скучала по Эдмунду, Аньеза и сама по нему скучала, что уж и говорить, но ее дочка — больше всех. Временами она боялась, что подобная скорбь может перерасти в тоску, и тогда придется опасаться за психическое состояние Мадаленны, но девушка держалась и всеми силами не позволяла горю взять над ней вверх. Нужно было срочно поменять тему, и Аньеза собралась с силами.

— Тогда уж заодно познакомлюсь и с загадочным мистером Гилбертом.

Мадаленна тотчас позабыла тоскливые воспоминания и подозрительно взглянула на маму — та отвернулась к зеркалу так, что ее лица не было видно, но Мадаленна могла поклясться, что она лукаво улыбалась. Ловушка открылась.

— И вовсе он не загадочный. — ловушка закрылась, и Эдмунд Стоунбрук на какое-то мгновение оказался позабыт. — Обычный профессор.

— Но я же должна знать, с кем моя дочь ведет задушевные беседы.

— И вовсе я их не веду. — пробурчала Мадаленна. — Если ты думаешь, что я сама начинаю с ним разговаривать, или… Он сам…

Мадаленна начала громко сопеть, и, несмотря на свои солидные двадцать лет, она понимала, что выглядит сейчас ровно на пятнадцать; это огорчало.

— Милая, ничего такого я не думаю. — успокаивающе проговорила Аньеза и подала ей щетку для волос. — Хорошая беседа, кто бы ее не начал, всегда замечательно.

— Нет, — Мадаленна так быстро провела щеткой по волосам, что чуть не выдернула целый клок. — Нет, это странно.

— Что странно?

— Мама, так не должно быть. Я знаю его всего ничего, а говорю с ним о том, что меня волнует. Это странно и нехорошо.

— Что же тут плохого? Наоборот, ты нашла человека, с которым можно поговорить обо всем, такие люди — редкость.

— Но я же не знаю о нем ничего! — воскликнула Мадаленна, так махнув рукой, что чуть не сбила книги с этажерки. — Знаю, что его зовут Эйдин Гилберт; знаю, что он друг мистера Смитона и профессор в университете, но больше я не знаю ничего!

— Так что же нужно еще знать? — удивленно посмотрела на нее Аньеза, и Мадаленна бессильно опустилась в кресло.

Она и сама не понимала, что ее так пугало в общении с мистером Гилбертом. Он был хорошим человеком, это она знала точно, чутье ее не обманывало; человек с такой мягкой улыбкой и серьезными принципами не мог быть плохим, да и мистер Смитон был на удивление чутким человеком, и в кругу его друзей и знакомых не было ни одного лишнего прохожего. Однако то, как быстро она смогла рассказать о своих страхах и волнениях; то, как быстро откликнулся этот человек на ее невысказанные вопросы и развеял многие сомнения — вот это не могло не пугать Мадаленну. Непонятное чувство, оно заставляло говорить ее с ним, заставляло расспрашивать его, и ничто не могло ее остановить. Мистер Гилберт был хорошим человеком, и от этого все становилось труднее.

— Ты боишься, что привяжешься к нему? — осторожно спросила Аньеза, но Мадаленна сразу фыркнула; нет, подобная идея даже ей в голову не приходила.

— Я его знаю несколько дней, мама. Через месяц он уедет в свой университет, а я о нем и не вспомню.

— Тогда мне самое время с ним познакомиться. — стремительно встала Аньеза и отряхнула платье. — Если ты не хочешь опоздать, давай руку. Мне еще нужно вспомнить, как эта машина заводится.

* * *

Они почти дошли до гаража, когда Мадаленна вдруг заметила странную фигуру в конце двора и изо всех прищурилась, стараясь понять, кого принесло пораньше утром. Однако у Аньезы зрение оказалось гораздо лучше, и пока Мадаленна пыталась признать кого-нибудь знакомого в долговязой фигуре, та толкнула ее в бок и прошептала на ухо: «Эффи Доусен». Мадаленна помрачнела. На ее курсе она если не дружила, то приятельствовала почти со всеми, все ее знали по имени, и наличие взбалмошной бабушки воспринималось просто как данность — у кого не было родственников, за которых не приходилось краснеть. Но жизнь была бы слишком хороша для Мадаленны Стоунбрук, если бы все было хорошо, и каждый день в университет начинался с приветственных улыбок всем и каждому.

С Эффи отношения у нее не заладились не сразу, какое-то время они очень хорошо общались, даже дружили на первом курсе, вместе ходили в столовую и до автобусной остановки, однако чем больше Эффи интересовалась Хильдой, и чем чаще в ее голосе проскальзывали презрительные ноты по отношению к приезжим, тем чаще Мадаленну терзали сомнения, что ее приятельница далеко не так мила, как она могла предполагать. Мадаленна саму себя подарком не считала, она знала, что слишком вспыльчива, занудна и несгибаема, но мама вовремя избавила ее от снобизма, а папа помог понять, что материальные блага еще не самые важные достижения в жизни, а от того Мадаленна с трудом переносила заносчивые высказывания о жителях Уилтшира и Сомерсета. Продружили они недолго — ровно до окончания первого курса, когда обе оказались претендентками на звание лучших учениц года, тогда-то Эффи демонстративно пересела за другой стол, а Мадаленна только пожала плечами — она все равно привыкла быть одной. И вот теперь Эффи Доусен стояла на пороге их дома и переминалась с ноги на ногу.

— Эффи, в чем дело? — угрюмо начала Мадаленна, не обращая внимания на гримасу бывшей подруги.

— Здравствуйте, миссис Стоунбрук. И тебе здравствуй, Мэдди. Как поживает твоя бабушка?

— Наследство не делит и завещание не составляет. — отрезала Мадаленна и услышала сдавленный смешок мамы; та тоже ее не любила.

— У тебя все шутки, Мэдди, причем с каждым разом все более не смешные.

— Спасибо за комплимент, я польщена. Так в чем дело?

— Вот, — Эффи сунула ей в руки какую-то бумажку, весьма помятую, и с брезгливым выражением достала грязноватое вечное перо. — Распишись, что получила список предметов на новый учебный год.

— Я уже расписывалась.

— Вот как? — нахмурилась Эффи по примеру Вивьен Ли; весь прошлый месяц в местном кинотеатре снова крутили «Унесенных ветром», и Мадаленна уже успела выучить все реплики. — Интересно, как это ты успела?

— Декан Ройтон прислала мне заявление по почте.

Лицо Эффи подернулось судорогой, и она сложила руки на груди. Отношения с деканом выстраивать было сложно — она не любила ни заискиваний, ни чрезмерной искренности, а от того Мадаленна целых два года билась над вопросом, как выстроить отношения, а решение нашлось само собой — когда ее отправили на конкурс чтецов от ее группы. С тех пор между ней и деканом была точно не дружба, но приятное общение, и миссис Ройтон каждый месяц высылала ей новые выпуски художественных журналов и некоторые документы.

— Впрочем, чему я удивляюсь, ты же всегда была в ее любимицах. — вздохнула Эффи и поправила пелерину на платье.

— Эффи, — послышался угрожающий голос мамы, но Мадаленна махнула рукой. Спорить с Эффи Доусен изначально было провальным решением.

— Да, считай, что мне повезло. Это все?

— Нет. — зачем-то тянула время Эффи. — Нет, есть еще одна новость.

— Ради всего святого, Эффи! — вспылила Мадаленна. — Говори быстрее, у меня есть еще дела!

— Пожалуйста! — в свою очередь воскликнула бывшая подруга и сунула Мадаленне в руку какую-то картонку, которую Мадаленна тут же смяла. — К нам приходит новый профессор по искусствоведению, и зря ты смяла карточку, это была его визитка!

— Ничего, в сентябре узнаю и имя, и фамилию. На этом все?

— Нет, — испытывала терпение Эффи. — Вот еще список тем, на которые нужно написать эссе.

Мадаленна мельком взглянула на лист, и, зацепившись взглядом за фразу: «В чем смысл искусства?», притянула листок поближе к себе, не обращая внимания на недовольный вздох Эффи. Помимо такой странной темы, остальные эссе были еще более загадочными — «Как вы понимаете предназначение автора?», «Что для вас важнее — статика или динамика?», «Важен ли посыл в искусстве?», «Так ли важна Мона Лиза для мирового искусства?». Темы были слишком дискуссионными даже для их гуманитарного факультета и предполагали долгие беседы о смысле и важности, и Мадаленна с раздражением дернула головой — снова беседы и снова о личном, причем с новым и незнакомым для нее человеком. Все это становилось слишком странным, и хотелось подбросить листы в воздух и больше не слышать ничего и никогда о личном и непредвзятом мнении.

— На какую тему будешь писать? — вытянула шею Эффи, стараясь заглянуть в лист.

— Еще не знаю.

— Советую определиться побыстрее, до начала семестра не так много времени осталось.

— Считай, что я даю тебе фору.

Эффи недовольно фыркнула и спрятала остальные листы обратно в сумку.

— Это тебе миссис Ройтон дала?

— Нет, — загадочно проговорила Эффи, и Мадаленне захотелось треснуть ее чем-то увесистым, но она снова глубоко вздохнула и промолчала. — Это мне дал мистер Диллуэй, он снова будет у нас вести латынь, а ему как раз дал новый профессор.

— И у нового профессора нет имени? — усмехнулась Мадаленна.

— Не собираюсь я больше тебе ничего рассказывать, — ревностно заявила Эффи. — Ты же сама сказала, что все узнаешь в сентябре. Будет забавно посмотреть на то, как ты попадешь в неловкую ситуацию, когда не сможешь вспомнить ни его имени, ни фамилии. — Эффи громко рассмеялась, и Аньеза на нее строго шикнула.

— Не бойся, не попаду. На этом точно все?

— Да.

— Тогда до свидания, Эффи. И нет, — предвосхитила ее вопрос Мадаленна. — К Бабушке заходить не надо. Фарбер тебя проводит.

Она позвонила в дверь черного хода, и оттуда выплыла фигура дворецкого, который будто бы только и ждал, когда его позовут.

— Да, мисс Мадаленна.

— Фарбер, будьте любезны, проводите мисс Доусен обратно до машины.

— Разумеется, мисс. Прошу за мной.

И только тогда, когда фигура бывшей подруги исчезла за поворотом, и раздался рев «Форда», Мадаленна выдохнула. Она не любила встречаться с Эффи, с недавнего времени она навевала на нее тоску и гнев одновременно, к тому же сегодня университет привычно не манил, и все, что было связано с искусством, было перечеркнуто красным крестом и большими буквами: «Свадьба», Мадаленна никогда бы не могла подумать, что свадебные торты и кольца смогут навевать на нее такое уныние.

— Не хочешь посмотреть, что за новый профессор? — поинтересовалась Аньеза, но ее дочь резко мотнула головой.

— Только не сейчас.

— Ну хотя бы имя его узнай!

— Мама, пожалуйста! — воскликнула Мадаленна. — Сегодня я не хочу думать об учебе, сегодня я хочу обо всем забыть. Не бойся, визитку я сохраню, а потом все узнаю. — она положила карточку в сумку и демонстративно защелкнула замок.

Аньеза только укоризненно покачала головой и улыбнулась. Временами Мадаленна ее слишком сильно удивляла.

— Хорошо, тогда садись в машину, если не хочешь совсем опоздать.

* * *

На удивление Аньеза справилась с машиной так хорошо, что Хильда даже не услышала мягкого хода колес, и они выехали за ворота еще тогда, когда туман не успел окончательно спать с травы. Необычно это было, сидеть вместе с Аньезой на переднем сиденье и мчаться так быстро, что голубой шарф, развеваясь, чуть не задевал ветки деревьев. Для человека, который не водил больше десяти лет Аньеза держалась за рулем очень уверенно, даже слишком — она не боялась поворотов, не сбавляла скорости, и, несмотря на то, что дорога была пустынной, Мадаленну не оставляло чувство беспокойства, и недавняя Эффи была позабыта.

Что-то мучило ее маму, и она отчаянно старалась это спрятать в себе и не говорила даже своей дочери, а ведь последняя могла ее выслушать и поддержать. В глазах Аньезы все так же горел это странный огонь, который то становился ярче, то затухал, но не исчезал, и Мадаленна впервые почувствовала страх, что ее мама может когда-нибудь сойти с ума. В ее роду все были здоровы, но никому из родственников Аньезы не приходилось жить со свекровью, которая портила нервы и изводила каждый день — от такого мог сойти с ума и вполне здоровый человек; Мадаленна и сама иногда чувствовала, как нечто черное заволакивало ее сознание, и пробудиться от этой пелены ей помогал только мистер Смитон.

Когда мама в очередной раз круто завернула, Мадаленна не выдержала и попросила остановить машину. Аньеза глубоко вдохнула и выдохнула и только после этого повернулась к дочери. Она была спокойна, и как бы Мадаленна не старалась заглянуть ей в глаза, ничего не выходило — там была только плотная завеса любви и заботы. Мама оказалась куда хитрее, чем можно было предполагать.

— Мама, ты не могла бы вести машину немного медленнее, меня укачивает.

— Конечно.

Мама улыбнулась и заново вставила ключ, машина зафыркала, и на этот раз они поехали куда медленнее, чем сначала. Теперь мысли Мадаленны были только о том, как бы начать разговор и попросить маму рассказать, о чем она думала. Это должно было оказаться намного труднее, ибо с таким же успехом Мадаленна могла бы задать вопрос и себе — как она могла бы рассказать о своих сокровенных мыслях, и ответ был — никак. В чем-то они с мамой различались, но в скрытничестве — едины. Но ты же смогла рассказать о том, что тебя волнует незнакомому человеку, прозвучал в голове ехидный голос, и Мадаленна рассерженно толкнула ручку двери. Мысль была неприятная, раздражающая, и ей совсем не хотелось сейчас об этом думать, а потому она отвернулась от Аньезы, чтобы та не заметила ее выражение лица и принялась считать, сколько елок она встретит на своем пути.

— И все же насчет учебы, — начала Аньеза. — Что там с эссе?

— Эффи отбила все желание что-либо делать. — проворчала Мадаленна. — Да и темы какие-то странные, необычные.

— Так это же хорошо, есть где разойтись воображению.

— На этот раз оно что-то совсем не хочет расходиться.

— Мадаленна, — твердо произнесла Аньеза. — Ты знаешь, сколько в твоей жизни будет еще подобных Эффи? Наверняка догадываешься. И если так переживать из-за каждой, то это добром не кончится. Необходимо научиться обращать внимание только на себя. Но, — спохватилась Аньеза. — Этот совет пригоден только для работы и учебы.

— Я понимаю, — рассеянно ответила Мадаленна, пытаясь поудобнее устроиться на сиденье; спать времени не оставалось — за поворотом уже были видны верхушки оранжерей.

— Я понимаю, что встреча с прошлыми друзьями мало чем хороша, но не надо на нее обращать внимание, хорошо?

— Я постараюсь.

— Вот и отлично, — улыбнулась Аньеза и посигналила клаксоном. — Отстегивай ремень, мы почти приехали.

Мадаленна сразу прошла к сторожке; на двери было прикреплено письмо, где говорилось, что мистер Смитон в десятой теплице, и что «стенд его дорогой Мадаленны никто пальцем не трогал, и мистер Гилберт оставил все оберточную бумагу ровно там, где она лежала в прошлый раз.» Мадаленна сама не заметила, как улыбнулась, и даже лукавое замечание Аньезы «I tuoi occhi sono come due diamanti» (прим. автора — «Твои глаза как два бриллианта») не согнало счастливого выражения. Здесь она чувствовала себя по-настоящему дома, и от такого счастья ей даже не хватало сил подумать об Аньезе — каково ей было видеть свою дочь такой счастливой не дома, а в чужом месте. Только вот для Мадаленны это место было не чужим, здесь она чувствовала себя живой и нужной; подобное она ощущала только в университете. В полседьмого здесь уже кипела жизнь — палатки с мороженым, карусели, деревянные домики — все строилось, жило и горело жизнью, откуда-то пахло сладкой ватой, а на столах уже высились башни из персиков, арбузов и дынь. Флажки были натянуты над головами и деревьями, а из каждого дупла свисали блестящие конфетти; оркестр наигрывал что-то из бессмертного Штрауса, и Мадаленна поймала себя на том, что раскачивается в такт музыки. Но работа не ждала, и она вовремя остановилась.

— Мама, мистер Смитон в десятой теплице.

— Отлично, это прямо?

— Это прямо и налево. Я тебя провожу.

Десятая теплица была как раз по дороге к стенду и к ее росткам, и Мадаленна постаралась отогнать мысли о вчерашнем разговоре и думать только о том, какую работу она проделала. Мама, к счастью, выглядела очень довольной и все оборачивалась и смотрела по сторонам, а когда увидела кропотливую работу своей дочери, приобняла и сказала: «Bene» (прим. автора — «Очень хорошо») — Мадаленна просияла в ответ, и ощущение счастья еще больше в ней укрепилось.

— Вот и твой стенд, милая, нетронутый рукой человека. — рассмеялась Аньеза, и Мадаленна невольно улыбнулась в ответ. — Тогда я пойду найду мистера Смитона, хорошо?

Мадаленна кивнула в ответ и быстро раскатила рулон бумаги. Она управится за полчаса, за двадцать минут, если не будет отвлекаться на разные мелочи. И Мадаленна почти уже затянула какую-то простую песню, когда старая мысль снова проскочила у нее в голове, и от осознания у Мадаленны все похолодело внутри. Она рассказала свои самые сокровенные мысли совершенно незнакомому человеку. Рулон с бумагой чуть не выпал из ее рук; она судорожно сглотнула. Все было верно; совершенно незнакомый ей человек знал ее мысли, причем, те, которые она не рассказывала даже Аньезе. Разумеется, мистер Гилберт был джентльменом, но чтобы сама Мадаленна смогла так неосмотрительно поступить. Внутри что-то жалобно заныло, и она почувствовала себя в ловушке.

Конечно, мистер Гилберт и сам рассказывал ей свои мысли, но кто мог доказать, что он не врал? Да даже если и не врал, то от этого становилось не легче. Мадаленна Стоунбрук, самая прагматичная, доверилась незнакомцу и наговорила такого… И самое удивительное было то, что в те моменты это не казалось ей чем-то предосудительным; нет, все было так логично, так понятно, будто бы и не было другого выхода, как говорить с мистером Гилбертом и слушать его ответ. Мадаленна тихо выругалась; это было ужасно, ужасно глупо так поступить, и Мадаленна могла поклясться, что не ожидала от себя такого поведения, но сделанного было не вернуть, и Мадаленна принялась думать о том, как все повернуть в другую сторону. Врать она ненавидела, но другого выхода просто не было. Она сама не понимала зачем, но ей необходимо было убедить его в том, что это были вовсе не ее мысли, а просто абстрактные размышления на тему искусства и жизненных принципов.

Мадаленна не привыкла раскрывать кому-то душу, она не умела говорить открыто и искренне, но мистер Гилберт не оставлял ей другого выхода, и от этого щеки Мадаленны покрылись краской. Она была сердита на себя за такую слабость, однако она отставила сантименты и задумалась над тем, как убедить этого человека в желаемом. Проснувшаяся совесть негромко закричала о достойном поведении, но Мадаленна махнула на нее рукой. Она была знакома с мистером Гилбертом всего ничего, а вскоре он вообще должен был уехать, и поэтому Мадаленна с новой силой засвистела песню и принялась раздумывать над планом; ее еще ждали китайские фонарики.

* * *

Праздник был в самом разгаре, даже солнце, казалось, радовалось вместе со всеми и мягко освещало своими лучами и клумбы, и нежные цветы. Мадаленна впервые за долгое время чувствовала себя и веселой, и счастливой — обычно эти два состояния никогда не пересекались, и она тоскливо размышляла о том, как сбежать с вечеринки. Но сегодня; сегодня все было по-другому. Людей было много, но никто не толкался, а плавно перемещались из стороны в сторону, и в воздухе раздавался заливистый смех вперемешку с вальсами и некоторыми песнями Билла Хейли. Розовая вата летала над деревьями, в воздухе пахло жженым сахаром, и все ходили обвешенные конфетти и лентами. Мадаленна сначала не хотела оставаться на сам праздник и планировала уехать как только появились первые гости. Но стоило ей залезть в машину, как Аньеза вместе с мистером Смитоном вытащили ее оттуда, пригладили платье и приказали хоть несколько часов не думать ни о проблемах, ни о делах, а просто отдохнуть. Мадаленна пыталась сопротивляться и пробовала возразить, что она устала от толпы, но мама не приняла никаких возражений, и мистер Смитон взял ее под руку и отправился вместе с ней на прогулку по красным и желтым дорожкам.

— Вроде бы вполне неплохо. — жмурясь от удовольствия заявил садовник, смотря на все великолепие. — Даже очень неплохо. Согласна, Мадаленна?

— Вы набиваетесь на комплименты, мистер Смитон? — она рассмеялась и поправила съехавший галстук. — Все замечательно!

— Тогда поверю тебе на слово.

Верить на слово не пришлось, ибо как только он обернулся поправить гирлянду, то несколько молодых людей очень громко выразили свои восторги по поводу всего происходящего, а в особенности «прекрасного витражного купола и симметрии клумб», и садовник порозовел от удовольствия. Молодые люди, видимо, были знакомыми Джона, которого Мадаленна видела несколько раз в толпе. Тот махнул ей рукой, но в следующую минуту его под руку взяла какая-то девушка, и он исчез за поворотом карусели; Мадаленна не расстроилась. Молодые люди топтались на месте и о чем-то беседовали с мистером Смитоном и все время поглядывали в ее сторону, однако она только усмехнулась и отвернулась в сторону. Ей не хотелось ни с кем знакомиться, не хотелось узнавать что-то новое о незнакомцах, и завтра Мадаленна бы сама себя назвала редкостной занудой, но сегодня и об этом она тоже думать не хотела.

— Хорошие ребята, — махнул им мистер Смитон и повернулся к ней. — Это друзья Джона?

— Наверное, — пожала плечами Мадаленна и налила лимонад в высокий стакан. — Он меня с ними еще не знакомил.

— А собирался?

— Собирается. — уточнила Мадаленна. — Мы идем вместе на скачки.

— Ого, — многозначительно кивнул мистер Смитон. — А ты знаешь, что большинство предложений руки и сердца происходят именно на скачках?

— Мистер Смитон!

— Что? Лично я попросил Грейс стать моей женой как раз тогда, когда Малышка Фанни выиграла свой третий забег. Это было… — мистер Смитон задумался и отпил пунша. — Да! Ровно тридцать восемь лет назад.

— Мистер Смитон, — проворчала Мадаленна. — Вы же сами сказали мне, чтобы я отдыхала, так?

— Да, сказал. И?

— Тогда никаких разговоров о браке!

— Отлично, тогда я приглашаю тебя на танец.

Мадаленна еще ничего не успела сказать, как садовник закружил ее в чем-то одновременно похожем и на вальс, и на фокстрот, но Мадаленне было все равно. Ее партнер оказался поразительно способным человеком, и ей оставалось только следовать за его шагами и наслаждаться музыкой.

— Вы очень хорошо танцуете, мистер Смитон. — улыбнулась Мадаленна.

— Я слышу в твоем голосе удивление, дорогая. — притворно нахмурился мистер Смитон, и она покрепче его обняла.

— Только восхищение.

— Так и быть, поверю. — рассмеялся садовник и пригладил ее растрепанные волосы.

Мимо проплывали деревья, люди, фонарики; где-то Мадаленна видела смеющуюся Аньезу, и отстраненно заметила про себя, что давно не видела свою маму такой довольной и сияющей. Аньеза с кем-то разговаривала, и улыбка не сходила с ее лица. Мадаленне вдруг стало очень спокойно при мысли, что мама здесь приятно проводит время. Значит, оранжереи приняли и ее; значит, и она сможет обрести здесь счастье и умиротворение.

— Кстати, насчет восхищения, — опомнился мистер Смитон, когда оркестр пошел на второй круг «Walking my baby back home». — Я не устану удивляться, как ты быстро смогла обернуть этот стенд. И, главное, как красиво! А эти фонарики — просто прелесть!

— Скромно с вами соглашусь, — убаюканная музыкой, тихо проговорила Мадаленна. — Рада, что вам все понравилось.

— И не только мне! — энергично махнул рукой мистер Гилберт, и Мадаленна моментально проснулась. — Все в восторге! Да и Эйдин удивился, как ты смогла так быстро все обмотать, и ведь ничего не отклеивается!

— Мистер Гилберт здесь? — былое спокойствие было потеряно, и Мадаленна обернулась в поисках уже знакомой фигуры. — Разве он любит такие мероприятия?

— Эй, Мадаленна, — мягко подтолкнул ее мистер Смитон. — Не обижай моего друга, он ведь не сноб.

— Я вовсе не хотела его обидеть, мистер Смитон, просто я видела мало профессоров, которые приходят на сельский праздник.

И несмотря на растущее волнение, Мадаленна не смогла не представить мистера Лойтона в мантии и с папкой в руках здесь, в окружении цветов, деревьев и карамели. Зрелище было и нелепым, и милым одновременно, и она с удовольствием рассмеялась, да так заразительно, что мистер Смитон не удержался и подхватил ее смех.

— Он — замечательный парень, мистер Гилберт. — улыбнулся садовник. — Только уж сильно скучает по своему дому. Совершенно не городской житель.

— Зачем же он тогда живет в Портсмуте? — спросила Мадаленна, искоса стараясь разглядеть мистера Гилберта в толпе.

— А он не из Портсмута; хуже, он из Лондона, а вот почему он живет там, я тебе сказать не могу.

— Вы называете его парнем, но полагаю, ему около сорока, разве нет?

— Ну, по сравнению со мной, он выглядит совсем мальчиком, моя дорогая.

— Мистер Смитон, вы снова набиваетесь на комплимент. — укоризненно покачала головой Мадаленна, и садовник, усмехнувшись, склонил голову набок — на этот раз она сказала чистую правду.

Танец закончился, и Мадаленна, стараясь скрыть свою одышку, подбежала к Аньезе. Она знала, что у нее горят глаза, и щеки раскраснелись, и она знала, что мама будет этим довольна — обычно она привыкла видеть бледный призрак своей прошлой Мадаленны. Ее догадки оказались правильными, и мама с радостью поправила оборку на платье и поцеловала в румяную щеку.

— Тебе весело? — радостно воскликнула Аньеза, и Мадаленна в тон ей кивнула головой.

День был в самом разгаре, и Мадаленна с удовольствием вдохнула пряный воздух — возможно, лето и уходило, но уходило ярко, весело, призывая не тосковать по нему, а жить дальше и становиться еще лучше и чище к следующей встрече. Да, Мадаленна обожала лето, и раньше этот праздник наводил на нее тоску, однако сегодня она думала о том, что у нее есть еще целый год до новой встречи, и что она не потратит его зря. Она улыбнулась деревьям, небу и цветам, когда вдруг увидела около живописных веток акаций мистера Гилберта. Он ее не видел, и Мадаленна присмотрелась к нему повнимательнее; ей почему-то хотелось еще раз запомнить его прежде чем она познакомит его с Аньезой. Желание было откровенно глупым, и она мотнула головой — ей было ровно никакого дела до того, как мистер Гилберт выглядел. Он улыбался и о чем-то разговаривал с небольшой компанией, достаточно разношерстной — Мадаленна заприметила и взрослого мужчину в вязаной жилетке, и красивую черноволосую женщину, чья красота буквально выбивалась из толпы и кричала о себе, и девушку-студентку, возрастом близкую к самой Мадаленне. Аньеза поймала ее взгляд и хитро улыбнулась; она сразу поняла, где был недавний таинственный мистер Гилберт.

— Я так полагаю, друг мистера Смитона тот, который в жилетке?

Мадаленна недовольно посмотрела на маму; она тоже знала, что Аньеза сразу поняла, кто есть кто и вовсе не хотела с жаром отстаивать, что мистер Гилберт тот, кто в сером костюме и помоложе.

— Нет, другой.

— Ах, вот тот, — невинно протянула Аньеза и выпустила непослушные завитки дочери на лоб. — Да, вполне похож на тех, кем мистер Смитон любил окружать себя раньше.

— И кем же он любил себя окружать? — рассеянно пробормотала Мадаленна, наблюдая за тем, как Эйдин ловко жонглировал большими персиками.

— О, очень интересными людьми. Лучше посмотри на меня, дорогая, — вдруг шепнула Аньеза ей на ухо, и Мадаленна от неожиданности подскочила. — Сейчас он может посмотреть на тебя, а это не совсем прилично так пристально разглядывать человека, он может смутиться.

— Мама! — возмущенно воскликнула Мадаленна, не обращая внимания на то, что к ней подошел робкий молодой человек с просьбой о танце. — Нет, я не танцую, благодарю. Мама! — повторила она во второй раз, но Аньеза уже смотрела куда-то поверх ее головы и улыбалась.

— Добрый день, мисс Стоунбрук. — раздался около нее знакомый низкий голос, и Мадаленна едва успела подавить в себе непонятно откуда взявшееся смущение.

— Здравствуйте, мистер Гилберт. — небо окрасилось розовым, и Мадаленна посмотрела на мягкие облака. — Мама, познакомься это мистер Эйдин Гилберт, друг мистера Смитона.

— Очень рад. — он радушно пожал руку Аньезе.

— Взаимно. — Аньеза улыбнулась и мельком взглянула на дочь. — Теперь я знаю, о ком Мадаленна мне рассказывала.

— Вот как? — Эйдин казался искренне удивленным, но вовсе не рассерженным. — Надеюсь, только хорошее?

— Я рассказывала о том, как вы смогли меня переспорить, мистер Гилберт, — с трудом выдавила из себя Мадаленна, мысленно напоминая себе прочесть маме лекцию об ужасном поведении. — Я была несколько экзальтированна, поэтому…

Она наконец-то взглянула на него, однако вместо разочарования или сожаления, она увидела только улыбку. Этому человеку очень шла улыбка, мысленно повторила Мадаленна, и, смутившись окончательно, сердито дернула ветку дуба.

— Это еще вопрос, кто кого переспорил, — весело заявил мистер Гилберт. — Я бы солгал, если сказал, что ваши доводы меня окончательно убедили, однако еще несколько минут нашего с вами общения, и я наверняка с вами бы согласился. Впрочем, — он галантно поклонился Аньезе. — Теперь я понимаю, откуда у мисс Стоунбрук такие способности к искусству.

— О, прошу, не смотрите на меня, мистер Гилберт, — простодушно заявила Аньеза. — Это полностью заслуга Мадаленны, мы с отцом к искусству имеем только праздное отношение, а потому такому течению мыслей дочка обязана сама себе.

— Полагаю, это абсолютная правда. — и в его взгляде не было ни тени насмешки. — Мы с мисс Стоунбрук часто разговаривали на разные темы, — но Мадаленна его перебила.

— На отвлеченные темы.

Ей вдруг стало очень неловко переубеждать мистера Гилберта; он вдруг ей показался совсем другим, и прошлая неприязнь испарилась, но довольно сантиментов, холодно напомнила себе Мадаленна; перед ней все так же стоял чужой человек, который мог думать, что знает все ее мысли. И если она даже с Аньезой о многом не говорила, то чем он был лучше ее? У нее вдруг что-то закололо в груди, и когда она посмотрела на мистера Гилберта, внезапно заметила странную тень, упавшую ему на глаза — не то недоумения, не то сожаления; Мадаленне почему-то захотелось сказать, что она сморозила глупость, и они с мистером Гилбертом обсуждали действительно важные вещи, однако странный холод сковал ее изнутри, стоило ей подумать, что чужой человек станет читать ее как открытую книгу. Ошибки надо было исправлять, и отступать было некуда.

— Мы с мистером Гилбертом несколько раз общались на абстрактные темы. — она набрала в себя побольше воздуха. — Об искусстве в целом…

— Или о слабости и силе людей. — внезапно подхватил ее вранье Эйдин и улыбнулся Аньезе. — Очень интересные беседы о целом и малом.

— Именно. — кивнула Мадаленна.

— Полагаю, очень занимательные? — улыбнулась Аньеза.

— Очень. — усмехнулся мистер Гилберт и внезапно обратился к Мадаленне, протягивая персик. — Это вам, мисс Стоунбрук. Скромная награда за ваш великолепный стенд.

— Благодарю. — скупо улыбнулась Мадаленна и приняла теплый фрукт, который так и пах чем-то летним и счастливым. Вот, вот оно — первый запах этого лета, теперь она точно это знала.

— Можете быть уверены, он вкусный, во всяком случае, Джейн его оценила.

— Джейн? — повис в воздухе вопрос, прежде чем Мадаленна мысленно стукнула себя по лбу; это могла быть и его дочь, и его жена — кто угодно.

— Да, — хотела сказать что-то еще мистер Гилберт, но в следующую секунду его позвала та красивая черноволосая женщина, и он поспешно поклонился. — Извините, мне пора.

— До свидания, мистер Гилберт. — быстро проговорила Мадаленна, и прежде чем Аньеза улыбнулась, она стремительно прошла к висячим качелям; ей почему-то было нужно уйти раньше, чем ее собеседник.

Мама села рядом с ней, и Мадаленна была благодарна тому, что она ее ни о чем не спрашивала, предоставляя успокоиться и начать беседу самой. Мадаленна перекатывала персик из рук в руки, когда в конце концов молчание стало невозможным.

— Джейн — это его дочь?

— Не знаю, — пожала плечами Аньеза. — Может. А может жена.

Они посмотрели туда, где стоял мистер Гилберт и о чем-то увлеченно рассказывал двум своим собеседницам, причем девушка помладше так спокойно устроилась в его объятиях, что Мадаленне показалось неловко смотреть на эту семейную сцену. Семья; конечно, это была его семья; отчего-то она совсем не могла предположить, что у него есть жена и дочь. Мадаленне вдруг захотелось рассмотреть тех, кто видел этого человека каждый день; кто не робел в его присутствии и мог заливисто смеяться над его шутками. У него, должно быть, просто замечательная семья, и во рту у нее стало горько, словно она выпила отвар полыни. Интересно, как это было чувствовать себя дома, куда ты ты не пошел и знать, что сзади тебя всегда есть те, кто поддержат и не дадут упасть в яму, который сам себе начал рыть? Ей захотелось поближе прижаться к Аньезе — на этот раз она не была одинока, у нее была ее мама и ей вовсе не хотелось плакать. Может быть, отца, который бы закрыл ее своей широкой спиной у нее и не было сейчас, но была мать, которая могла отобрать лопату.

— Может съедим по леденцу? — поцеловала ее Аньеза.

— Было бы замечательно. — ответила Мадаленна.

И только когда она осталась одна, Мадаленна вдруг поняла, что и на этот раз мистер Гилберт прочел ее мысли и поддержал ее вранье. Она так и не смогла его обмануть, пораженно подумала Мадаленна, и это ее так удивило, что персик чуть не выпал из ее руки, но она мотнула головой, и мысль принудительно исчезла. Ей было все равно, во всяком случае, она на это надеялась.

Примечания

2

прим. автора — «моя дорогая»