Красная верёвка. Рассказы

София Кульбицкая

…Тем, кто меня знает, и крайне особенно тем, кто знает меня как личность, достигшую одной из самых высоких степеней духовного развития, как тонкого интеллектуала, – не стоит, пожалуй, видеть этого моего – подлинного – лица, лица почти неодушевлённой плоти…

© София Кульбицкая, 2023

ISBN 978-5-4490-0311-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Красная верёвка

Посылка из Одессы была перевязана красной веревкой. Длинной, шелковой, толстой. Где они только раздобыли такую? Фрукты мы съели, коробку выкинули, а хорошую, добротную веревку было жаль, и я спрятала ее в ящик под кроватью, где когда-то хранились мои детские, а потом и девичьи сокровища.

В 92-м году там лежала увесистая подшивка «Юридической газеты» за январь-февраль. Каждую среду после школы я ехала на Китай-город, где только и можно было приобрести это могучее издание с роскошной, на разворот, рубрикой «ЛДПР. Владимир Жириновский». Драгоценные номера я бережно складывала в секретный ящик, чтобы по нескольку раз на дню, запершись в комнате, доставать их оттуда и перечитывать снова и снова. Что, в общем, быстро утрачивало смысл: я и так могла бы, разбуди меня хоть ночью, оттарабанить все интервью с В.В. наизусть. «Владимир Вольфович, у вас есть какой-нибудь женский идеал?» — «Я, наверное, идеалист, романтик. Мне очень нравится тип тургеневских женщин, Наташа Ростова. Это девушка моей мечты.»

Живьём я могла видеть В.В. лишь на оппозиционных митингах, которых, благо, в те дни устраивалось великое множество — обычно в Сокольниках, у Матросской Тишины, где томились гэкачеписты, или же на подступах к Манежной и Красной площадям. К майским праздникам, ближе к моему пятнадцатилетию, когда, впрочем, наваждение стало постепенно проходить, мой облик тем не менее был отточен до мельчайших деталей: длинная синяя юбка-гофре — именно такую, представлялось мне, и должны носить тургеневские девушки в их общепринятом понимании; легкая, но скромная блузка, ненавязчивый макияж, волосы аккуратно убраны в косу.

Первомайский митинг выдался на редкость людным: многие завалились сюда прямиком с народных гуляний, да, скорее всего, и митинг-то приняли за очередной занятный аттракцион. В.В. заматерел, он уже не спускался в гущу почитателей на шатучий деревянный ящик, как в эпоху «Юридической газеты». Теперь у него была своя газета, «Сокол Жириновского»; первомайский В.В. возвышался на огромном грузовике, как на пьедестале, а вокруг с непроницаемыми (даже для его юмора) лицами стояла охрана.

«Как вы относитесь к религии?! Владимир Вольфович, как вы относитесь к религии?!» — истерично выкрикивала у меня над ухом тощая брюнетка в глухом черном платье. На миг я ощутила зависть: именно так могла бы выглядеть настоящая Ростова, именно такой вопрос, скромный и угодный богу, мог быть ей присущ. Но В. В. её проигнорировал, а, может, просто не расслышал в общем гомоне, и моя досада прошла.

Толпы я не боялась: каждое утро добираясь в школу в куда более жестокой толчее переполненного вагона, я за долгие годы успела привыкнуть — не только к духоте и давке, но и к тем знакомым каждой малолетке тихим, но настойчивым щупачам, которые безошибочно находят забитых, робких школьниц в любом многолюдье. Нынешний день, впрочем, выдался особенно урожайным — в разгаре митинга я обнаружила на себе пальцы сразу трёх поклонников: один пристроился слева, другой справа, а третьего равнодушная толпа притиснула ко мне спереди, и он, эпилептически трясясь, шерудил рукой, неудобно заведенной за спину. Умело перемещаясь в людской гуще, я уж думала, что отделалась от всей компании, но тот, что справа, неизменно оказывался ловчее, вновь и вновь принимаясь ощупывать меня и гладить.

Украдкой взглянув на него, я увидела, что это не старый маразматик, как я думала, а совсем ещё молодой, довольно-таки симпатичный кавказец, которого, правда, немного портят сильно приплюснутый книзу нос и синяя челюсть. Теперь ещё и подловатый шкурный интерес мешал мне должным образом прервать его посягательства: мне удалось пробраться почти к самой машине, и я мечтала — ведь это было так логично! — что вот сейчас Жириновский обратит внимание, что брутальный, заросший черной щетиной инородец пристаёт к скромной девушке в длинной юбке и с косой (девушке его идеала), и защитит её — как знать, может, и спрятав под свое соколиное крыло.

Но Жириновский ничего не заметил. Зато кавказец вконец осмелел: по-хозяйски взял меня за руку, словно прося В.В. благословить нас, и нежно забормотал что-то на ухо. Я улавливала с трудом, всё мое внимание было направлено на монументальную фигуру В. В. Тот как раз начал раздавать автографы и в следующий миг почти скрылся в зарослях жадных рук с номерами «Сокола…», ещё секунду назад такими дешёвыми, но теперь на глазах превращающимися в раритет.

Мой горец не оплошал: ввинтившись в толпу, он вырвал из чьих-то липких рук подписанную вождём газету и галантно вручил её мне. Митинг закончился. Толпа рассасывалась, и охранники уже разгоняли остатки праздного люда, расчищая проезд для грузовика. Симпатичный джигит шел за мной по пятам. Печально и тихо он говорил, как я ему нравлюсь и что только ради меня он выстоял этот совершенно ему ненужный, а, может, и опасный митинг. Так же грустно и нежно он попросил у меня телефон. Мне было неловко и страшно, но привычный образ тургеневской девушки, из которого я всё никак не могла выкарабкаться, непререкаемым тоном диктовал его носителю женственную мягкость и, что ещё важнее, покорность.

Джигита звали «Джон-Асиор» — попросту Асир, или, если угодно, Асирджан. По-русски он говорил на удивление хорошо. Мы долго гуляли по городу, и Асир говорил о том, какая это редкость — красивая и скромная русская девушка. Обошли несколько дорогих магазинов, где мой кавалер, по-хозяйски тыча пальцем в товары, спрашивал, чего мне хочется. Мне ничего не хотелось. Тогда он пригласил меня в гости. Ненужный и теперь даже лишний, но уже намертво прилипший ко мне тургеневский имидж не позволил отказать ему и в этом. В стеснении и ужасе я стояла рядом с мужчиной в грязненьком лифте, поднимаясь в его квартиру. Асир доверительно рассказывал, как он богат. Что скоро у него будет свой магазин (чуть раньше он показал мне заброшенные руины какого-то старого особняка), а начальный капитал дал ему дедушка-миллионер из Палестины.

На кухне Асир долго и грубо (от ужаса я едва не лишилась рассудка) терся об меня сзади, сжимая в мощных волосатых руках мою грудь и целуя меня в шею. При этом он приговаривал, что бояться нечего, ничего дурного он мне не сделает, потому что я такая хорошая, скромная девушка, не то что другие, которые ходят в коротких юбках и говорят: «Асир, пойдем с тобой в бар-ресторан». Что он может обнимать девушку, целовать её, ласкать, но не приведи Аллах обидеть её. Через несколько плотных, нескончаемых минут Асир действительно взял себя в руки, отпустил меня и пошел ставить чайник. «Я люблю сладкий чай и сладких девушек», — пояснил он.

Насовав мне в карман конфет, Асир проводил меня до метро и пообещал непременно позвонить, когда вернётся из важной командировки. Обещание, кстати, он выполнил — и с тех пор звонил каждый вечер, по-восточному красноречиво выпрашивая любви и умоляя о встрече, пока, наконец, не выдохся. Но это было чуть позже.

А пока я не могла дождаться субботы, когда можно будет сходить в храм на исповедь. (Идеал целомудренного В.В., несомненно, предполагал в девушке глубокую религиозность!) Едва дотерпев, я встала спозаранку и со всех ног помчалась в ближайшую церковь, где — мне повезло — как раз вёл службу мой любимый священник отец Виктор. — Батюшка… Меня… меня обнимал мужчина… — А-я-яй… Ну как же так? Нехорошо, нехорошо. Девушка должна быть осторожной — может случиться несчастье. — Отец Виктор обеспокоенно заглянул в моё зарёванное лицо. — Не случилось ещё? — Всхлипнув, я помотала головой, и отец Виктор, совершив все положенные ритуальные действия, отпустил мне грехи. И вот я опять чиста! Моему счастью не было предела. Он был действительно хорошим священником, этот отец Виктор, хотя весь район знал, что он работает на КГБ и по воскресеньям громит в своих проповедях «жидов» вместе с «проклятым немецким шпионом Ульяновым-Бланк».

Происшествие с Асиром помогло мне понять, что этот митинг, пожалуй, станет для меня последним; даже заветную газету с автографом я оставила в доме кавказца за ненадобностью. Наверное, я и пошла-то на первомайский митинг скорее по старой памяти, как бы по инерции, уже совсем не чувствуя того, что чувствовала ещё зимой, когда как-то раз сбежала с урока физики, чтобы попасть на митинг ЛДПР в Сокольниках. Шел снег. Подходя от метро к парку, я ещё издали увидела разноцветное скопление народа и возвышающегося над ним В. В. Помню потрясшее меня видение: Жириновский снял шапку, отчего его голова сразу стала очень маленькой; облепившие её кудрявые пряди были мокры, а глаза казались совершенно синими. Мне так хотелось, чтобы эти синие глаза коснулись меня хоть на секунду; я верила, что, увидев меня, так похожую на Наташу Ростову, с черным ободком на голове и бледным ненакрашенным личиком (я была уверена, что В.В. не любит косметики!), он сразу поймет, что я пришла. Но он так ни разу и не взглянул на меня, лишь однажды мне показалось, что небольшие синие глаза скользнули по мне без всякого, впрочем, интереса.

— Владимир Вольфович, — раздался голос из толпы, — скажите, а вот если вы станете президентом… — Жириновский хрипло рассмеялся. — Не если, а когда, — закричал он, — не если, а когда!

Оркестр заиграл марш. Под заунывные, торжественные звуки мы двинулись к Матросской Тишине, где к нам присоединились коммунисты с красными флагами (на фоне падающего снега это выглядело романтично и захватывающе, словно в кино про революцию!), и мы еще долго орали под зарешеченными окнами: «Сво-бо-да! Рос-си-я!». Украдкой, с опасливым любопытством я поглядывала на эти окна, за которыми неясно маячили какие-то белые пятна; мне мнилось, что это Янаев и его соратники бледными лицами прильнули к решеткам и с надеждой и нетерпением смотрят на нас, ожидая, что мы вот-вот возьмем тюрьму штурмом и вернем им свободу.

В этот миг я от души радовалась тому обстоятельству — а ведь ещё полгода назад оно вызывало во мне мучительную досаду! — что, хоть, конечно, в незабвенные августовские дни все мы искренне желали победы демократии, на баррикадах я всё-таки не была. Впрочем, в этом не было никакой моей заслуги: просто как раз накануне путча мы с бабушкой приехали отдыхать в Дом Творчества Гостелерадио, от которого до Москвы не менее полутора часов езды.

На следующий день в Доме замолчали все радиоточки, отдыхающие уселись в холле смотреть «Лебединое Озеро», а я устроилась на скамейке возле столового корпуса и попыталась развернуть торговлю. В мирное время я подрабатывала корректором тихой газетки с громким именем «Зов» (орган печати Общества Защиты Животных); вот и теперь думала совместить приятное с полезным и подзаработать на свежем воздухе. Кто ж мог знать, что случится то, что случилось, и как раз то обстоятельство, которым наша редакция всегда так гордилась — а именно: из принципиальных соображений мы никогда не помещали в газете политических материалов! — в одночасье сведет её ценность к нулю?!

Зато вокруг соседней скамьи мигом собралась толпа: в багаже у нашего соседа по столу случайно (как знал!) обнаружился карманный радиоприёмник. Что ж они меня-то игнорируют?! Ведь и я со своей звериной газетой представляю собой пусть безобидное, а всё же развлечение — спасение от отпускной скуки! Кое-что всё-таки удалось продать: интеллигентная старушка Уткина, поспешая к месту трансляции новостей, мимоходом пожалела — то ли меня, то ли грустного лопоухого щенка, под которым было крупно подписано, что деньги с продажи тиража пойдут на нужды собачьего приюта. Следом подошел молодой, но довольно противный блондин в очках и белой джинсе. Он долго и придирчиво приценивался к товару, отходил и снова возвращался — и, так ничего и не купив, пригласил меня в бар.

Уже смирившись с тем, что торговля не заладилась (хоть так и не поняв — почему), я без сожаления свернула лавочку, польщенная, что мужчина в белом костюме предпочел меня политической радиопередаче.

После бара, где блондин угостил меня соком и мороженым, мы ещё долго гуляли по территории Дома, затем обошли примыкающий к ней пионерский лагерь, место стольких обид и унижений, где и теперь ещё я могла ненароком встретить своих соседок по палате, приехавших сюда в третью смену; и, что ни говори, а, черт подери, приятно было теперь прогуливаться здесь со взрослым кавалером, уверенно пообещавшим: «Всем рога пообломаем». Впрочем, мы так никого и не встретили — был тихий час — и вернулись на взрослую территорию, где мой новый приятель со смехом рассказал, как звонил в Москву родителям: «Что у вас там творится, говорят, президента сняли?! (Тут в моей голове начало что-то нехотя проясняться). — «Да шут с ним, с президентом — ты-то как?!»

Почти без перехода он мягко, но решительно предложил зайти в его номер попить чайку. Мне только-только исполнилось четырнадцать, но я уже знала, что подразумевают мужчины под «чайком»… Дрожащим от ужаса голосом я возразила, что строгая бабушка, наверное, уже заждалась меня. — Так, может быть, вечером? — настаивал мужчина. — Посмотрим, — пролепетала я, с тоской оглядываясь на уходящую вдаль пустынную аллею. — Посмотрим — это вежливое нет? — с угрозой в голосе произнес мой кавалер, приподняв над очками белесые брови; тут выдержка покинула меня, и я, пробормотав извинение, со всех ног припустила к своему корпусу под начинавшим крапать дождём, ругая себя и клянясь, что без конвоя бабушки не сделаю больше по этой страшной территории ни шагу.

Так я и поступила. Иногда, шествуя под руку с чопорной, надменной, ни о чем не подозревающей бабушкой в столовую или библиотеку, я вздрагивала, завидев своего мучителя, который каждый раз внезапно вырастал у нас на пути, маслянисто поблескивая стеклами очков и тонко улыбаясь. К его чести, он ни разу ни словом, ни жестом не выдал, что знаком со мной, даже когда ему случалось галантно распахнуть перед нами тугую дверь корпуса или холла. Я судорожно вцеплялась в бабушкин локоть, и мы чинно проходили мимо. Через два дня стало известно, что путчисты арестованы, а Пуго застрелился, и мы вернулись в Москву.

Несколько дней спустя я услышала, что, оказывается, во время путча в Доме Творчества Гостелерадио скрывался В.В.Жириновский; на экране тут же возникла территория Дома, и я не без внутренней дрожи узнала места, где и мне приходилось скрываться. Жириновский в белой рубашке и при галстуке-«бабочке», придавшей ему изумительный шик, давал интервью, развалившись в небрежной позе на скамейке у столового корпуса — той самой, где меня постигла предпринимательская неудача. Вокруг толпились зеваки — всё те же, что неделю назад у радиоприёмника. Видеть в телевизоре лица былых соседей по столу было забавно и жутко. Промелькнула старушка Уткина, с которой вроде бы мы вот только вчера пили чай; промелькнула и белая джинсовая спина моего кавалера. Вздрогнув, я переключила канал.

Вспоминая этот эпизод полгода спустя, когда Москву уже завалило снегом, а я, как на работу, ехала на Китай-город за очередным номером «Юридической газеты», я думала о том, что вся эта цепь событий не может быть простой случайностью и, наверное, мы с В.В. связаны прихотливой судьбою. Что-то помешало нам встретиться там, где было предусмотрено изначально, но, может быть, ещё не поздно исправить эту чудовищную ошибку. Именно с этой мыслью я и таскалась на элдэпээровские митинги, убивая в просоленной снежной каше тряпичные, линючие, единственные на всю семью сапоги и, толкаясь в гуще лениво шевелящейся толпы, вдыхала ядреный табачный дым и перегар, смешанный с хрустящим морозным воздухом. И пусть В.В. сколько угодно проповедует со своего амвона, что, мол, женщинам (а особенно молодым!) на митингах (а особенно на его митингах!) не место. В свои четырнадцать я могла с полным правом не относить его пожеланий на свой счет.

Минувшие с тех пор годы не оставили камня на камне от раннего романтически-пуританского образа В. В. Да и кого они пощадили? Где они теперь, наши трогательные идеалы начала 90-х? Но те давние щемящие воспоминания нет-нет, да и царапнут душу острым краем.

Мне было девятнадцать, когда я готовилась с треском провалить свой журналистский дебют — репортаж с головокружительной шоу-акции «Звёзды против СПИДа» в ДК «Олимпийский», куда меня отправили с редакционным заданием. Нет, не уютный «Зов» — куда более серьёзная газета. Политикой там не гнушались, и люди там работали серьёзные.

Феерический концерт мчался к концу, так и не предложив ничего такого, из чего можно было бы выжать хотя бы несколько связных строчек. Исполнители исполняли. Каскадеры в клубах разноцветного дыма под вспышки фейерверков летали над сценой. Зрители плясали, орали, свистели, бесились. Ненаписанный материал стоял в плане завтрашнего номера, и срыв его грозил моему начальству крупным штрафом, а мне — всего-навсего крупным позором. Если выбирать между дезертирством и самоубийством, то первое, конечно, предпочтительнее. Но тут музыка смолкла, изумрудно-розовый дым рассеялся, и на сцене, где только что пели и плясали средней руки эстрадные звезды, появился В.В.

Это было так неожиданно, что зал постепенно стих. А Жириновский подошел ближе к микрофону и вот что он сказал:

— Если звезды — против СПИДа, то депутаты, власть, тем более должны быть против этой тяжелой болезни, которая в конце ХХ века захватывает города, страны, континенты. Я не врач, я депутат Государственной Думы, но все наши избиратели нам дороги, и мне бы хотелось, чтобы эта болезнь не мешала вам жить. Вы здесь сидите, и за эти 2—3 часа, я надеюсь, никто не заразится СПИДом: форма общения не позволит этого сделать…

(Хохот и свистки в зале).

— Как расценить вашу реакцию? — спросил Жириновский. — Рады, что не заразитесь? Или наоборот — хотите заразиться? (Смех). Я вовсе не ханжа и не хочу сказать: «Сидите дома, ни с кем не встречайтесь, не целуйтесь, не танцуйте, не пейте, не колитесь», — это трудно сделать, вам хочется всего этого. Просто хочу дать вам несколько советов. Не гонитесь за количеством. В любви, в личных отношениях оно вам ничего не даст. Бойтесь темноты. Бойтесь оставаться один на один. Лучше в большом коллективе. (Смех, крики: «Групповуха!») Меньше будет опасностей, потому что все отрицательное происходит в глухом углу, в темноте. Хочу вас от имени органов власти попросить: немножко остерегайтесь. Любите друг друга, но больше любите руками, глазами — некоторые части тела сдерживайте. Они вам ещё понадобятся на протяжении всей оставшейся жизни.

С каждым, наверное, хоть раз бывало: в последний миг, когда ты уже ни на что не надеешься и смиренно ждёшь конца, вдруг с неожиданной стороны приходит помощь… Со страхом вслушиваясь в тихий скрип старенького диктофона, я всё отчётливее понимала, что спасена.

Так и вышло. Назавтра крохотная заметочка в тридцать строк, написанная, в сущности, не столько мною, сколько В.В. (она почти целиком состояла из его монолога, как человек — из воды), пошла в номер. И хоть с тех пор я ни разу не встречала В.В. в реальности, лишь изредка довольствуясь искаженным телеизображением (да, искаженным — ибо в натуре В.В., могу подтвердить, гораздо авантажнее, чем на экране), я тем не менее верю, что некая мистическая связь между нами, несомненно, существует. «Тема Жириновского красной нитью прошла через мою жизнь», — так однажды сказала я одному своему другу. «Ах, так вот оно что, — ответил тот, — теперь я понял, почему у тебя под кроватью лежит красная верёвка».

2000