Путешествие внутри себя

София Агачер, 2019

Чем дорожный роман, или тревелог, может зацепить читателя? Купи дежурный путеводитель, кликни на ссылку страницы в интернете со множеством фотографий и видео, проложи маршрут – и в путь! Мир открыт, границ почти нет. Хочешь – езжай на машине, лети на самолёте, плыви на гигантском круизном лайнере или мечтай под стук колёс поезда… Зачем смотреть на мир глазами писателя, когда классно измерить его в своих шагах и потрогать своими руками? Разве что… гиды уж больно в этой книге необычные – запечная гадюка и пояс с «змеиным» рисунком. Они прокладывают путь от Гомеля и ветхозаветной Ветки через Москву, Санкт-Петербург, Ригу, Таллин и Копенгаген до Лондона. Сегодня роман Софии Агачер «Путешествие внутри себя» вполне может быть прочитан как «фантастический», а его начало звучит почти пророчески. Мир, который можно было потрогать и обхватить руками, похоже, остаётся лишь в книгах-путешествиях…

Картинка 5

Традиции

Я почти не замечала, как летит время — для меня оно остановилось.

Анна Григорьевна прошла вперед и стала подниматься по лестнице на второй этаж музея. Скрип ступенек убаюкивал меня, и я начала погружаться в междупутье, населённое потемневшими ликами святых, глядящих на меня сквозь окна-иконы. Запахло ладаном, воском и ароматом трав; словно семя в землю, в мою спящую душу начал проникать некий божественный звук. Сердце заныло и забилось, как перед дверью родного дома, позабытого в странствиях по чужим большим городам, вокзалам и аэропортам. Деловитость и жажда книжных знаний улетучились, остались лишь глаза Божией Матери, всё понимающие и обнимающие…

Голос экскурсовода, повествовавший о бесценных окладах из днепровского речного жемчуга, вышитых руками вестковских искусниц, мешал и даже раздражал. Сейчас любой рассказ препятствовал моему единению с прошлым. Слова-брызги били в лицо и кололи в уши.

— Да вы не слушаете меня совсем!.. — встрепенулась Анна Григорьевна. — Посмотрите только, какой филигранной работы эти резные липовые оклады, покрытые тончайшим слоем сусального золота. Липа — дерево мягкое, но упругое, только из подобного материала можно создать такую райскую, объёмную, светящуюся изнутри божественным светом красоту. Кстати, отсюда и пошло выражение «да это же липа!» — поскольку липовые позолоченные оклады для икон производят полное впечатление золотых.

Мой взгляд был прикован к лику Божией матери, как будто это моя мама смотрела из окошка на меня…

— Хватит вам смотреть на иконы, они затягивают, забирают слишком много энергии этого мира. Голова у вас будет сильно болеть, и сознание можете потерять. Практика нужна ежедневная для общения с такими сакральными пластами прошлого. Очнитесь немедленно, дышите, нельзя так — сиганули в реку времени на серьёзную глубину без тренировки, вот силёнок-то вынырнуть и не хватает. Кессонная болезнь! Пошли, пошли быстренько отсюда к более простому и близкому времени, — Анна Григорьевна пристально посмотрела мне в глаза и практически силой потащила в другой зал музея.

Туда, где в огромные окна лился полуденный солнечный свет и где пузатые медные самовары пускали шаловливых зайчиков. Я даже закрыла глаза от такого резкого перехода из омута времени в яркую столовую как будто бабушкиного дома.

— Ну что, вынырнули, стало легче дышать среди знакомых предметов? — продолжала выталкивать меня на поверхность времени Анна Григорьевна. — Это прообраз самовара — сбитенник для приготовления горячего медового напитка сбитня. Чай-то появился на Руси только в семнадцатом веке. Самовары использовались не только для чаепития дома, здесь вы видите казацкие походные самовары, в них готовили кулеш и кашу. Сияющий медный самовар стоил очень дорого и свидетельствовал о состоятельности семьи. Его включали в приданое и передавали из поколения в поколение как одну из величайших ценностей, ведь внутри самовара жила душа рода и дома, объединявшая за чаепитием и беседой всю семью. Нередко у «пузатого сородича» спрашивали совета, слушая, как он шумит, одобрительно или сердито попыхивает. А уж со вкусом чая из самовара, пропитанного дымком еловых шишек, разве может что-либо сравниться?! Медный красавец был другом, собеседником, членом семьи. У староверов были строгие обычаи чаепития. Во-первых, чай всегда разливала хозяйка дома, на стол выставлялась всякая вкусная выпечка и варенье, на плечи гостям вешались маленькие рушники — пот вытирать, так как за трапезу самовар ставился несколько раз и выпивалось по 10–15 стаканов чая. Это уже в начале прошлого века тульские фабрики купцов Баташёвых массово стали выпускать самовары по доступным ценам.

— Знаете, Анна Григорьевна, я вам тоже расскажу историю о тульском самоваре, изготовленном на фабрике братьев Баташёвых, — решила я поделиться событиями, произошедшими со мной несколько лет тому назад. — Началась она в Нью-Йорке, в знаменитом ресторане

Russian Tea Room по соседству с Карнеги-холлом, где среди ярко-красных диванов и таких же стен, разукрашенных золотыми узорами, выставлено несколько десятков медных самоваров: маленьких и огромных, пузатых, без труб и с длинными трубами, с узорными ручками и кранами. Вот как представляют русскую чайную комнату американцы! Они бы сильно удивились, попав в этот музей и увидев, что в заснеженной России единственный самовар стоял в деревянной светлице, где красный цвет встречался разве что на рушниках да на иконах. После этого я начала беседовать со своими друзьями о фамильных чаепитиях и самоварах. Но, к моему великому сожалению, я слышала практически ото всех одни и те же слова: «О каком семейном самоваре ты говоришь?! Войны, ссылки, репрессии, иммиграции — здесь не то что самовара, даже фотографий предков не осталось. Почти все семейные истории скрывались от детей. Нет, ничего не знаем и не помним!»

Однажды, вернувшись во Флориду и окончательно отчаявшись получить какую-либо информацию о самоварах от своих друзей, я случайно в магазине встретила небольшого роста пожилую женщину, которая, услышав, что я говорю по телефону по-русски, подошла ко мне и обратилась по-английски:

— Здравствуйте, меня зовут Рона, моя семья приехала в Америку в начале прошлого века из небольшого белорусского местечка. Мои прабабушка и прадедушка вместе с девятью детьми пересекли океан в трюме корабля, практически без еды и воды. Самой большой ценностью, которую они привезли с собой, был самовар. Я хорошо помню, как моя бабушка рассказывала, что они сидели очень голодные в тёмном трюме корабля и слышали, как пищат крысы. Тогда бабушка начала просить свою маму, мою прабабушку, чтобы та поменяла самое ценное, что у них было, самовар, на хлеб и накормила детей, а прабабушка ответила ей, что голод пройдёт, а самовар надо беречь и что её внучка, которая обязательно родится в далёкой Америке, когда-нибудь прикоснётся к нему и вспомнит о своих предках и их заокеанской родине. Бабушка пообещала своей матери беречь самовар. С тех пор у нас в семье есть старинный русский самовар из Тулы.

Меня тогда поразила история этой американской семьи, хранящей у себя больше века самовар как символ стародавней родины предков. Видя мой неподдельный интерес, Рона пригласила меня к себе, где и продемонстрировала своё сокровище — самовар, изготовленный на фабрике Василия Степановича Баташёва. Кроме того Рона оказалась замечательной художницей, она показала мне портреты своих бабушки и дедушки, нарисованные ею самой. Все девять детей её прабабушки преодолели океан, остались живы, получили в Америке образование. Мы сидели друг напротив друга, как родня после долгой встречи, и плакали…

— Очень трогательная и символичная история, показывающая, что в самоваре действительно жила душа рода и дома, — сказала Анна Григорьевна, вытирая платочком уголки глаз.

— Да, замечательная. Только с очень грустным концом, — согласилась я и присела отдохнуть на деревянную лавку светлицы.

— Почему с грустным? Самовар украли или он сам вышел погулять и потерялся? — попыталась пошутить экскурсовод.

— Нет, самовар просто выбросили за ненадобностью, как, впрочем, и портреты бабушки и дедушки, — вспомнила я тот страшный ветреный день, когда я приехала повидаться с Роной.

Перед домом, где она жила последние годы, её сын продавал её вещи, среди которых были самовар и портреты. Когда я спросила его, где Рона, он ответил, что она умерла неделю тому назад в соседнем госпитале. Я не могла поверить, что за несколько долларов этот статный, образованный и достаточно обеспеченный мужчина продаёт реликвию своего рода, и попыталась объяснить ему, что этот самовар означал для его матери величайшую семейную ценность, а значит, и для него тоже. Он мне ответил: «Традиции семьи моей матери умерли вместе с ней, я уже не знаю и не понимаю их, у меня иная культура, я — американец. Всё, что я могу сделать, это подарить вам, как русской, самовар в память о моей маме».

Теперь этот самовар — не электрический, расписанный для туристов, а настоящий Баташёвский — ставится у меня в саду под яблоней, и мы пьём ароматный, с дымком чай с пирогами. И я верю, что в нём пребывает душа моего дома, а внуку очень нравится колоть деревянные чурочки для его растопки. Вот так: самовар шумел-шумел — и нашумел мне дорогу.

Мы замерли возле самоваров, словно перед портретами предков.

— В этом мире всё случается не просто так и каждая встреча может многое изменить. Но давайте поднимемся на третий, последний этаж музея, — повела меня опять к лестнице Анна Григорьевна. — Здесь, на чердаке, в голове дома, живут книги с рукописными филигранными буквицами и рисунками фантастических зверей и птиц. Самые красивые — это певческие книги, ведь церковное старообрядческое пение особенное. Этот переливчатый музыкальный строй невозможно было передать нотной грамотой, музыкальные традиции певчих передавались только от учителя к ученику, поэтому в Покровском монастыре в XVII–XVIII веках была большая школа певчих и мастерская по изготовлению книг для них. Посмотрите, какими буквицами начинается каждая песнь, как будто райским светом раскрываются пелены прорастающего зерна мудрости и дыханием мороза расцвечиваются оконца книг. Буквицы, как камертоны, настраивали исполнителей и голоса певчих на передачу божественных звуков. Впереди нас ожидает зал рушников, где мы и закончим экскурсию.

Марфа Евграфьевна сидела за кроснами и ловко перебирала нити, прикрыв глаза, тихо напевая песню и притопывая в ритм правой ногой, как будто качая люльку ребёнка. В витринах за стёклами висели красно-белые льняные длинные полотнища с изображениями ромбов, крестов, зигзагов, фигур, напоминающих женские силуэты, птиц, гусей, медведей. У меня неожиданно возникло ощущение обманутой надежды, как будто я рвалась на берег живой сильной реки, а попала в аквариум. Ощущение глубины и мощи ушло безвозвратно, плечи мои опустились, и слова Анны Григорьевны уже проносились мимо.

— Ох, милая, пусто тебе, ломко, — раздался за моей спиной спокойный, ласковый голос Марфы Евграфьевны. — Хотела жар-птицу словить, да она в сундуке не живёт — она тварь вольная и тайная. Правильно почувствовала: какое тебе дело до того, что ромб — это символ пустоши, а ромб с крестом внутри — это пашня засеянная, ничего это тебе не даёт. Зачем тебе уметь читать и толковать чужие судьбы давно умерших. Рушник — это дорога или река, рух, путь рода, или человека, или войска, или народа, и читать его, толковать или создавать может только ткачиха-ведунья или пряха. Учить же этой традиции должна старшая женщина в семье ту, которую выберет родовой рушник. Поезжай к старшей в своей семье и задай те вопросы, какие хочешь, она, если сможет, на них тебе ответит, а если нет, то даст рушник или пояс, что поведёт тебя в дорогу.

— Есть один вопрос, что мучает меня после вашего рассказа о «Вождении стрелы»… А что будет, если во время обряда молния на небе не блеснёт и дождь не пойдёт? — с трудом выдавила я из себя.

— Ты чего стесняешься, правильный ведь вопрос задала. Если во время обряда молния на небе не появится и дождь не заплачет, то большая беда будет на земле. Это значит, что горе, копившееся долго, не уйдёт в небо и небесные силы не избавят людей от него. На моей памяти два раза не было молнии и дождя. В 1942 году, когда немцы летом и осенью пожгли наши деревни вместе с людьми, тогда многие пряхи погибли. И второй раз — в 1985 году. В тот год мои сельчане думали, что проскочили беду, ан нет! В апреле 1986 ухнул Чернобыльский реактор и почти весь Ветковский район выселили. Теперь уходи, прощай, езжай своей дорогой, устала я, — оборвала наш разговор старуха и стала опять стучать ногой, качая воображаемую люльку младенца.

Я поблагодарила Анну Григорьевну за интереснейшую экскурсию и уже на выходе из музея купила схему расселения староверческих скитов. Стрелки уходили на север — к Балтийскому морю, на юг — к Чёрному и Каспийскому, на восток — через Омск, Красноярск, Иркутск, Байкал — и заканчивались на Аляске.

«Да, права старая казачка: надо ехать к своим корням, к папиной, пока ещё живой, старшей сестре, к тёте Оле надо спешить; чувствую, ждёт она меня», — закрутилось в голове.

А ещё я поняла, что…

Нельзя познать традиции и свои корни из книг и в музеях — только от учителя к ученику, от старшей к младшей, глазами в глаза, из уст в уста, как создавались староверческие песни, рушники, пояса, иконы.