Сын негодяя

Сорж Шаландон, 2021

Злоключения 18-летнего парня без образования и убеждений, лжеца и манипулятора, который прошел войну играя: за четыре года он надел пять мундиров, дезертировал из четырех разных армий – сегодня он носил повязку со свастикой, а завтра был патриотом. На протяжении многих лет он обманывал собственного сына, ставшего военным журналистом, рассказывая выдуманные истории, в которых всегда был героем. В мае 1987 года, когда в Лионе начался судебный процесс над нацистским преступником Клаусом Барби, сын узнал, что в архиве на севере Франции хранится судебное дело отца, заведенное в конце войны, и получил к нему доступ. Начинается не один, а сразу два судебных процесса. Барби придется ответить за свои преступления, отцу – за свою ложь. Особую остроту повествованию придает то, что это автобиографический роман о природе зла, затрагивающий и коллективную память. Сорж Шаландон (р. 1952) – современный французский писатель и журналист, автор десяти романов. «Сын негодяя» вошел в шорт-лист Гонкуровской премии 2021 года.

5

Суббота, 2 мая 1987 года

Мне позвонил отец.

— Скажи-ка, я смогу присутствовать на процессе Барби?

Это был не вопрос. Его сын — журналист левой газеты, он расторопный, не стоит с удочкой на берегу. Устроить так, чтобы отца пустили в зал судебных заседаний, для него плевое дело. Я был ошарашен. Присутствовать на процессе? Зачем тебе это надо?

— Ну, не каждый же день во Франции судят оберштурмфюрера SS, — ответил он.

Аккредитацию запросили около восьмисот журналистов со всего света. И еще нужно было усадить 149 жертв, их родственников и друзей, их 39 адвокатов, десятки истцов и свидетелей. Это помимо представителей власти местного и республиканского уровня. Школьные учителя просили разрешить им приводить своих учеников, на процесс рвались молодые адвокаты, студенты Национальной школы судопроизводства, члены всех и всяческих клубов, обществ и федераций. Ни одно помещение в лионском Дворце правосудия не могло бы вместить такую толпу. Муниципалитет предложил было использовать спортивный комплекс, но обвинение воспротивилось: суды на стадионах ничего хорошего не сулят. Тогда в зал заседаний был переоборудован огромный вестибюль, и слова «СУД ПРИСЯЖНЫХ» на главном фронтоне теперь торжественно красовались над головами судей и коллегии.

Как же я мог контрабандой провести отца? Да и нужно ли, чтобы он тут сидел? По какому праву человек, осужденный и отсидевший в тюрьме за «деяния, наносящие ущерб национальной обороне», может сидеть в одном ряду со своими жертвами?

— Не уверен, папа, что это возможно.

— А ты узнай! Как-никак, историческое событие!

Как-никак. Я пообещал сделать что могу. Но мне претила мысль о том, что в зале будет отец. Видеть разом его и Барби — невыносимо. Что он будет делать, если проникнет на процесс? Как поведет себя? Возраст ничуть не смягчил его бешеный норов. Он мог взорваться не только дома на кухне, но и на улице, в магазине, в кино, если фильм ему не по вкусу — просто встать в темном зале и высказаться при всем честном народе. У него не было ни малейшего представления о благопристойности и о том, насколько приемлемо его поведение. Иной раз он и не помнил, что вокруг люди. Считал, что он у себя дома. Я вздрогнул — представил себе, как отец с улыбкой подходит к Барби и протягивает ему руку. Или вдруг прерывает по-немецки выступление свидетеля. Или аплодирует стоя какой-нибудь реплике Жака Вержеса, адвоката обвиняемого.

Вразумила меня коллега по редакции, Жермена. О моем отце она ничего не знала. Я никому не рассказывал о его прошлом. Это же твой отец, вот и всё!

— Ты что, позволишь, чтобы твой отец стоял в дверях!

Жермена была старше нас всех. И больше всех хлебнула в жизни. Ей так досталось от людей, что она любила только животных. Родилась она в Алжире, в городе Боне. Еврейка, сирота, неимущая. В семнадцать лет ее продали сутенеру, который держал ее взаперти. Кромешный ужас: десятки клиентов выстраивались в очередь, боль, позор, унижения. Публичные дома в Алжире, потом парижская панель. Ад бульвара Барбес. Жуткая нищета. Во время восстания проституток в 1975 году Жермена встретилась с журналистами. Она была умная, бодрая, всегда в хорошем настроении. За свои сорок лет она выстрадала больше, чем мы все, вместе взятые. Пережитое придало ей сил и научило смотреть на вещи трезво. Нас она звала «ребятками». Ей хотелось выбраться из ямы, и редакция ей помогла. Она стала работать секретаршей на телефоне. По телефону подружилась с Симоной Синьоре и Ивом Монтаном, звонившими в редакцию чуть не каждый день поскандалить по поводу какой-нибудь статьи или заголовка. С Брижит Бардо она сошлась на почве любви к кошкам. Потом ей предложили печатать на машинке статьи, которые репортеры диктовали по телефону или писали от руки. И наконец она стала журналисткой — писала колонки о животных. И писательницей — опубликовала книгу о жизни уличной женщины в Алжире. Не знавшая родителей, она не могла понять, почему я пренебрегаю своими.

— Да ладно тебе! Посадишь его где-нибудь в уголке, и пусть делает что хочет!

Я не устоял перед ее смехом и алжирским выговором и уступил.

— Пойдем, я познакомлю тебя с тетей Фортюне!

Жермена никогда не говорила мне о своей тете, которая выступала истицей на процессе. Трое ее детей жили в Изьё, когда туда нагрянули Барби и его люди.

Отцу я сказал по телефону всё как есть. Никакого пропуска, никаких привилегий. Хочет присутствовать, пусть становится в очередь при входе, как все. Он попробовал возразить:

— Но я читал, что бывает какая-то оранжевая карточка. Такая штука, ее вешают на шею…

— Аккредитация для прессы?

— Да-да. С твоими связями ее легко достать?

Я объяснил ему, как работают судебные репортеры, сколько мест зарезервировано для них в зале и как трудно туда попасть. Он выслушал молча и недоверчиво.

Но несколько рядов за прессой отведено для публики, и надо приходить пораньше. Заседания будут проходить во второй половине дня. Процесс начнется в понедельник 11 мая. Пусть не забудет взять с собой паспорт, а портфель брать не стоит, — он повсюду таскал с собой этот канцелярский причиндал, чтобы прохожие думали, будто он идет на работу.

Отец два раза мне перезвонил. Первый раз — чтобы спросить, обязательно ли надевать галстук. Странный вопрос. Интересно, а 18 августа 1945 года на скамье подсудимых в Лилльском суде он был при галстуке?

Во второй раз он предложил мне пообедать вместе в первый день процесса, перед началом заседания. Я отказался. Соврал, что у меня телефонное совещание с редакцией — уточнение последних деталей. Мне не хотелось, чтобы он примазался ко мне и попытался пройти по моему оранжевому пропуску.

— Тогда встретимся там, внутри?

Вот правильно. Внутри.

— Но поговорить-то мы сможем?

После заседания? Пожалуйста. Если он хочет.

Я — не особенно.

После того как я нашел отцовские судебные документы, меня даже голос его раздражал. Каждое слово казалось лживым. Мы с ним не виделись два месяца, и я не знал, какой у него теперь взгляд. В марте я расстался с побежденным солдатом. А в мае снова встречусь с презренным вруном. У меня кулаки сжимались от злости. Но надо держать себя в руках. Судить будут не отца, а Клауса Барби. Надо сосредоточиться на стеклянном боксе подсудимого, а не на стуле в задних рядах. Я должен слышать только голоса жертв.