Светорада Янтарная

Симона Вилар, 2009

«Светорада Янтарная» – заключительная часть трилогии, посвященной истории жизни княжны из Смоленска. Ни одна женщина, живущая в Древней Руси, не могла даже мечтать о таком головокружительном взлете, который выпал на долю златокудрой красавицы по имени Светлая Радость. Ее ум, природное обаяние и красота пленили могущественных братьев-императоров первой державы в мире – Византии. Так кто же она, Светорада Янтарная, – опытная соблазнительница, дворцовая интриганка, шпионка самого князя Олега или потрясающая женщина, которая, несмотря на все перипетии судьбы, сумела сохранить чувство к единственному мужчине, которого она любила по-настоящему?

Глава 5

В великой константинопольской Софии шло торжественное богослужение.

— Паки и паки миром Господу помолимся! — высоким сильным голосом выводил молодой архидиакон.

— Господи, помилуй! — привычно отзывались певчие.

Службу проводил с соизволения патриарха Николая архиепископ Кесарии Капподакийской Арефа.

— Яко Твое есть царствие, и сила, и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веко-о-в! — раздавался под сводами его голос.

Патриарх Николай, находясь в реликварии^[60], следил за Арефой. Усмехнулся пренебрежительно в бороду. Такая улыбочка не совсем шла владыке константинопольской церкви — разрушала созданный им образ достойного и мудрого служителя Господа, однако сейчас его никто не мог видеть. Никто, кроме императорского спальника Мануила Заутца, смиренно стоявшего неподалеку от владыки. Но этот возвеличенный по протекции Николая дальний родственник императора немного значил, по мнению патриарха: сегодня возвышен, завтра — брошен в подземелье. Обычное дело. Особенно если учесть, как при дворе относились к семье Заутца^[61].

— Святейшество, — постарался привлечь внимание патриарха Мануил, но Николай резко поднял руку, заставляя того умолкнуть. Вслушивался в слова службы, полуприкрыв глаза.

— Слава Всевышнему Богу, и на земле мир!

Певчие вторили призыву, и это же трижды прокричали верующие в храме.

— Сей день Господень великий! — пели певчие. — Сей день радости и славы мира. Он же венец царствия возложен достойно на главу твою!

И опять народ трижды повторил за певчими каждое славословие.

— Слава Богу, Господу всякой твари! Слава Богу, венчавшему главу твою!

Это уже относилось к присутствующему на службе императору. Патриарх хорошо видел базилевса Льва Македонянина, стоявшего на возвышении неподалеку от алтаря. В золотых одеждах, в мерцающем венце, с покаянным лицом — никакой важности, — со смиренно опущенными долу очами. Смиренно… Гм. Патриарх Николай знал, сколько упорства в этих опущенных глазах, в этом слабом, обрамленном бородой рте. Невысокий, довольно тщедушный, больше занятый кабинетными трудами в тиши Палатия, нежели укреплением телесной мощи, Лев в свои сорок лет казался отроком, отпустившим бороду. А за ним и половина ромеев перестала брить подбородки, и теперь многие царедворцы носили заостряющиеся книзу клином бороды, состригали коротко волосы на темени, но сзади оставляли длинные пряди.

Только стоявший подле базилевса кесарь Александр, словно желая отличаться от царственного старшего брата, продолжал чисто брить лицо, что придавало ему юношеский облик. Александр с его несерьезностью и распутством вообще мало участвовал в делах управления. Будучи при дворе, он, как и положено, присутствовал на всех церемониях, однако считался слишком несерьезным и беспечным, чтобы Лев чувствовал его поддержку. А может, базилевса это устраивало. Лев, несмотря на свой скромный вид, любил власть. Александр же посвящал свою жизнь развлечениям, охоте и пирам, любовным утехам.

И тем не менее Александра любили в Константинополе. Красавчик, щедрый на раздачу милости, запросто державшийся с любым, он имел свое собственное окружение, и добиться приема у младшего из братьев правителей было куда проще, чем у старшего. Да и договориться с ним было легче. По крайней мере патриарх Николай больше симпатизировал этому вертопраху, нежели вечно кающемуся, религиозному Льву, который больше следовал советам своих сановников, чем прислушивался к мудрым речам Николая. Вон и теперь даже вызвал латинских священнослужителей, чтобы они, ссылаясь на власть Папы Римского, вынудили патриарха согласиться на богопротивный четвертый брак Льва с блудницей, родившей ему долгожданного наследника.

Патриарх посмотрел туда, где возле митатория^[62] стояла Зоя Карбонопсина — вся в рубинах, золоте и алой парче. Обвивающий ее стан лор^[63] так изукрашен, как даже сам император и его брат не смеют наряжаться. И стоит-то как… гордо. Поглядеть, так и впрямь императрица: высокая, статная, с черными почти иконописными большими глазами, тонким греческим носом, ярким маленькими ртом. Красавица и, как поговаривают, пылкая любовница на ложе. Вот этим она и очаровала тщедушного на вид императора. Ах, этот Лев Мудрый, Лев Философ, а по сути подкаблучник, раб плотских услад. Хотя о сыне-наследнике он мечтал давно… Патриарх посочувствовал бы ему, так желавшему продления на ромейском престоле ветви Македонской династии, но для этого требовалось нарушить каноны, которые Николай считал незыблемыми.

Но было еще нечто, не позволявшее Николаю признать Зою венчанной женой и императрицей: эта женщина отличалась не только любострастием, но и властностью. Очарованный красотой Зои, Лев попал в тенета ее чувственности и ликовал по поводу рождения долгожданного сына, но при этом не видел, какую хитрую и своевольную змею он пригрел подле божественного престола империи. Он во всем слушал Карбонопсину, потакал ей вопреки советам и наставлениям патриарха. То ли еще будет, если позволить Зое подняться выше статуса наложницы, надеть пурпур^[64] и украсить ее чело императорским венцом! Нет, он, Николай, прозванный Мистиком^[65], пойдет на все, только бы эта женщина не стала законной супругой базилевса.

Николай повернулся к Мануилу. Тот сразу застенчиво заулыбался. Пухленький, кудрявенький, ничтожный. Но нужный и зависящий. Зависящий — значит, верный.

— Где та женщина, о которой ты говорил мне?

Мануил, перебирая складки своей роскошной сверкающей хламиды, приблизился мелкими шажочками, глянул через плечо высокого и полного патриарха в обширное пространство храма. Он видел перед собой освещенных лившимся сверху солнечным светом прихожан, явившихся на службу в собор Святой Софии, видел море торсов и голов. Женщины стояли по левую сторону, и их было даже больше, чем мужчин. Однако Мануил заранее заприметил место, где находилась славянка Ипатия. Не очень-то на виду, но и не так далеко, чтобы патриарх не заметил ее отсюда, из реликвария.

Мануил указал в ее сторону Николаю, поясняя: вот та, в розовом покрывале и диадеме, украшенной янтарем. Однако как Николай ни щурил свои близорукие глаза, так и не смог ее толком рассмотреть.

— Но ты уверяешь, что сия особа похожа на Зою Заутца, вторую жену нашего божественного Льва?

— Похожа, похожа, владыко. Даже не столько чертами, как чем-то неуловимым, привлекающим внимание. И губы у славянки пухлые, как ягоды, и глаза карие… Янтарно-карие, я бы сказал, не зря же в Константинополе ее прозвали Янтарной. А еще манерой общаться, смотреть прямо в глаза, улыбаться — вроде как весело, но в то же время маняще. А еще у этой женщины, как и у Зои, темные брови и светлые волосы. У покойной императрицы они были скорее пепельного оттенка, у этой же — чистое золото. Но, тем не менее, они очень похожи. Да и плясать любит так же, как Зоя Заутца, мир ее праху. — Мануил смиренно перекрестился, и патриарх тоже сотворил крестное знамение. — К тому же, — продолжил Мануил, вытягивая шею, чтобы лучше видеть княжну, — это сходство не только я заметил, но и препозит Зенон, и даже сам глава синклита Евстафий Агир, и его завистливая жена, недолюбливающая Светораду.

— Све-то-раду? — произнося по слогам непривычное имя, повторил Николай.

— Да, так ее звали в язычестве. Лучезарное счастье означает. При крещении же она получила имя Ксантия.

— А ведь упомянутая тобой жена Агира, Анимаиса, и впрямь не любит ее, — заметил патриарх и даже улыбнулся. Улыбка у него была вполне приятная, даже добрая, что как-то не вязалось с блеском глаз — холодным и колючим. Он щелкнул зернами аметистовых четок. — Анимаиса ведь оскандалилась, когда посоветовала палатийным кухарям приготовить так расхваливаемое Зеноном и Агиром блюдо, которым их угощала сожительница Ипатия Малеила. Как же много Анимаиса говорила об этом! А вышло… Даже собаки отказались есть эту бурду.

Он вновь пропустил сквозь пальцы блестящие зерна четок, огладил тяжелой от перстней рукой свою великолепную длинную бороду. Николай был большим любителем роскоши, и сейчас его объемный живот был обтянут церковным одеянием из лучших тканей, с высокой камилавки^[66] ниспадала тонкая длинная вуаль. Да и весь его облик, солидный, значительный, начиная от пышной седовласой бороды и заканчивая сандалиями из мягких ремней, свидетельствовал о полном благосостоянии и значимости. Его даже невозможно было назвать по-другому — только владыко.

Это и произнес Мануил, заискивающе заглядывая в глаза патриарху.

— Владыко, ты бы устроил встречу Янтарной Ксантии с императором. Думаю, Лев не сможет не поддаться чарам этой дикарки. Вот тогда и узнаем, настолько ли велика над ним власть черноокой Корбонопсины. Старая любовь, знаете ли, так просто не отпускает. А светлейший базилевс Лев и по сей день заказывает службы в честь Зои Заутца и поминает ее даже при Карбонопсине. К досаде и злобе последней.

Патриарх не ответил, а сам подумал о Зое. Она подарила Льву столь страстно желаемого наследника и теперь Лев желает узаконить сына и водрузить на чело Корбонопсины венец базилисы. Ведь император, несмотря на все свои разглагольствования о благочестии и нравственности, был всегда падок на женскую прелесть. И появись подле него очередная блудница, тут уже можно во всеуслышание объявить, что четвертому браку Льва не бывать из-за его распутства. Не говоря уже, что само желание Льва бракосочетаться не будет казаться убедительным. И тогда даже стремившиеся угождать ему латинские священнослужители несколько раз подумают, прежде чем содействовать базилевсу в его желании нового супружества.

— Приведи эту Янтарную ко мне после службы, — сказал Николай, все еще пытаясь рассмотреть женщину в янтаре и розовом покрывале. И вдруг резко оглянулся: — А не ты ли везде говорил, что невеста Ипатия некогда была куплена на рынке рабов?

Мануил повинно склонил свою кудрявую голову. Подражая императору, он коротко стриг волосы надо лбом и ушами, зато сзади отпустил настоящую гриву.

— Да, говорил, святейшество, вина моя в том. Но ведь и великая императрица Феодора некогда шлялась по улицам Константинополя, продавая себя сластолюбцам, а как стала императрицей, слава о ней распространилась повсюду. Вот я и не смолчал о том, где Ипатий встретил Светораду… К тому же я вызнавал о ней: эта Светорада Янтарная — хорошо воспитанная дочь языческого архонта^[67], и если она приглянется женолюбивому Льву, то кто знает, будет ли он так настаивать на браке с Карбонопсиной?

— Тсс, — остерегающе поднял перст Николай, так как Мануил, увлекшись, говорил все более громко. — Ни слова более. Бог подал знак, имеющие уши да услышат. Все же остальное в руке Божьей.

И он вновь стал прислушиваться к звукам службы.

— Паки и паки миром Господу помолимся! — высоким сильным голосом выводил молодой архидиакон.

— Господи, помилуй! — привычно отзывались певчие.

Светорада, стоявшая на женской половине величественного храма Софии, даже не подозревала, какие речи ведутся о ней и ее судьбе. Она следила за таинством евхаристии, и в душе ее наступало ставшее уже привычным, но всегда умилявшее успокоение. Порой она поднимала глаза к величественному куполу Святой Софии и вспоминала, как некогда ее поразил этот храм, какое восхищение она испытала. Вот тогда и подумалось: если верующие в Иисуса Христа могут создавать на земле подобное чудо для всех людей, то не иначе как им благоволят очень могучие силы.

— О мире всего мира, о благосостоянии святых Божиих церквей и соединении всех Господу помо-о-олимся!.. — выводил диакон.

Лучи света вливались в ряды окон под реявшим в вышине куполом, озаряя огромное пространство храма. Здесь все было великолепным: сверкающие мозаики на стенах, узорчатые консоли с драгоценной инкрустацией, плывущий свет, отраженный мрамором и позолотой. А если поднять очи горе, то можно лицезреть выполненные с мастерством сцену Вознесения, где Христос с ангелами поднимается в небо, а вокруг него, по ободу купола, расположены фигуры двенадцати апостолов и Богоматерь. И все они… Не люди, а лики, как учили русскую княжну. Не просто созданные рукой человека образы, а те, глядя на которых можешь представить высшие силы… И самое странное, что эти высшие силы некогда прожили обыденную жизнь. Богоматерь, которая родила Иисуса в хлеву, и сам Иисус, который работал простым плотником, его верные сподвижники…

Светорада осенила себя крестным знамением. Тяжело осознавать, что ты грешница, когда Он был так добр. Этому учил их с Глебом авва Симватий, за это полюбил Единого ее сыночек. Мир ведь так подл и жесток, а Он учил всех прощать… даже врагов.

В такие моменты новообращенная христианка Ксантия старалась постичь еще одно: где ныне пребывает душа ее первого мужа Стемки Стрелка, погибшего от хазарской стрелы? Ведь Стема не знал Христа… Но ее учили, что хорошие люди непременно попадают в рай. И значит, рано или поздно они встретятся со Стрелком. Иначе… Ей страшно было и подумать об этом в великом храме Софии, но одно она понимала: как бы ни восхищал ее своим милосердием Христос, как бы она ни верила в то, что он Единый, — без Стемы ей не нужен был и рай!

Из глаз княжны полились слезы…

Светящееся пространство храма прорезал сильный голос:

— Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию!

Где-то в стороне от Светорады стоял среди сановного окружения императора Ипатий. Нарядный, с положенным по рангу таблионом^[68] на плаще, гордо державшийся среди сановных мужей империи. Светорада знала, что ее гордый Ипатий падал в ноги императору и облобызал его пурпурные сапоги, когда она попала в «заложницы» к русам. И теперь в Константинополе имя русской княжны у всех на устах, ее почитают мученицей, пострадавшей за верность Царьграду. Героиней… Она же до сих пор молит Господа, чтобы он милосердно принял спаленных греческим огнем соотечественников, ведь многие из них были христиане… Тот же Рулав, например.

Вокруг мерцали золотистыми звездочками свечи, плыли завитки ароматного ладана. Отведя взор от этой красоты, Светорада взглянула туда, где на возвышении ближе к алтарю стояли рядом Лев Македонянин и его соправитель кесарь Александр. Как их только не величали в Константинополе — божественные, наивеличайшие, светлейшие. Сейчас со своего места Светорада видела только их спины. Лев, узкоплечий и чуть сутулый, в золоте и роскошном венце, и его брат — высокий, стройный, переминающийся с ноги на ногу. Светораде казалось, что ему нет дела до всей этой долгой службы, — он вертелся во время церемонии, что-то порой говорил Льву, оглядывался. Константинопольские кумушки шептались, что кесарь прекрасен собой. А еще говорили, что он пьяница и развратник. Но все равно прекрасен. Возможно, так и есть. Но лица все равно не разглядеть: высокой венец с крестом наверху, мерцающие драгоценные подвески, широкое оплечье сплошь из драгоценных камней, жесткий от украшений лор… Только осанка и говорит в его пользу.

— Заступись, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию! — выводил диакон.

По окончании службы, когда царская семья и высшие сановники прошли к выходу в сторону императорского дворца, прихожане толпой потянулись из храма в широкие врата. И как всегда, произошла давка. Светорада хотела переждать в стороне, да куда там — увлек людской поток. Где-то в толпе потеряла Дорофею, а тут еще и нищие обступили, хватали за одежду, клянча подаяние. Светорада едва успела вырвать у одного убогого широкий рукав, как уже в ноги пал очередной нищий, тянул за подол.

— Подай, прекрасная! Подай, а то прокляну!

Даже благодатного посещения храма не хватило, чтобы Светорада не ощутила раздражения от их навязчивости. И невольно отпихнула убогого. А тот вдруг тоже толкнул ее в ответ, да так сильно! Она совсем растерялась, зная, что от них так просто не отвяжешься.

Но тут чья-то сильная рука властно и решительно взяла ее за локоть, отстранила попрошаек и вывела ее из храма. Княжна хотела было поблагодарить спасителя, но слова так и застряли у нее в горле. Варда. Она сразу узнала сына Ипатия, его продолговатое лицо с высокими скулами и греческим профилем, коротко подрезанные волосы, выбритые до синевы щеки и узкую аккуратную полосу бородки. И его светло-серые глаза с уже сходившим желтоватым следом от синяка вокруг одного из них.

Варда отвел ее в сторону, где не так толкались, отпустил руку, и какое-то время они молча смотрели друг на друга.

— Наверное, мне следует вас поблагодарить, — произнесла княжна.

Он чуть кивнул. Потом попросил ее следовать за ним.

— У меня здесь крытые носилки. В них спокойно.

Это было сказано вежливо и Светораде пришлось согласиться. И все же она оглядывалась, выискивая в толпе свою наставницу или же Силу. А может, Ипатий отлучится от свиты императора, чтобы проводить ее? И все же, когда они оказались подле широких носилок и Варда откинул занавеску, Светорада послушно села. В конце концов, Варда единственный сын Ипатия, и, возможно, если они переговорят, он не будет столь сурово относиться к ней. Ведь Ипатий, как бы пренебрежительно он ни отзывался о сыне, переживает из-за их отчужденности.

В носилках было достаточно места, чтобы они устроились друг против друга. Варда махнул рукой, и сильные рабы подняли и понесли их среди гомонящей, расходившейся толпы прихожан.

— Мне бы следовало предупредить мою наставницу Дорофею, — сказала Светорада.

Варда странно поглядел на нее.

— Как тогда, когда вы решились примкнуть к бунтующим руссам? Но тогда ведь вы наоборот велели ей отстать.

У Светорады стал разливаться в груди неприятный холодок. Варда ненавидел ее из-за своей матери, но чем он мог навредить ей? Ведь они все же в людном городе, и стоит ей крикнуть…

Поднимать шум было ниже достоинства княжны, поэтому она просто спросила, куда они направляются.

— В одно место. Я бы желал, чтобы вы кое-что увидели.

Холодный тон, холодный взгляд. Варда действительно мало походил на Ипатия, всегда любезного и приятного в общении. И все же в их чертах угадывалось и некое сходство: густые, сросшиеся на переносице брови, высокий лоб с сильными надбровными дугами, высокие скулы. Наверное, такими вот, породистыми и значительными, представляют на Руси ромеев из богатой Византии. И столь же непонятными.

Но все же этот молодой человек был сыном ее Ипатия. Светорада решила попробовать наладить с ним отношения: стала говорить, что Ипатий был бы рад встрече с Вардой, что он надеется на примирение, да и она тоже с теплотой примет его, ибо это отчуждение не приносит никому добра. Разве Христос не учил прощать своих врагов?

Варда слушал княжну молча. Он не смотрел на нее. И Светорада, поняв, что не дождется от него отклика, тоже замолчала. Откинув край занавески, княжна заметила, что они движутся вдоль стены древнего Византия^[69] и постепенно спускаются к морю.

— В порту нас ждет лодка, — пояснил Варда.

Он сказал об этом так спокойно, что Светорада опять не нашла повода, чтобы волноваться. В конце концов, у нее в Константинополе достаточно высокое положение, чтобы бояться проделок молодца, стоявшего по рангу куда ниже своего родителя и, опасаясь последствий, он вряд ли осмелится совершить глупости.

Об этом же думала княжна, когда они плыли по Золотому Рогу, а мимо сновали небольшие лодчонки и торговые суда, и мощно вставали прямо из воды окружавшие Царьград стены.

— Мы высадимся вон там, — указал Варда на каменную ограду за заливом.

Это было закрытое со всех сторон здание на северном берегу бухты Золотой Рог, ближе к истоку. Светорада огляделась. Это был не самый престижный округ в окрестностях Царьграда. Здесь жили в основном портовые рабочие, крючники, грузчики, моряки. Было слышно, как продавец угля призывает купить свой товар; тут же в лужах развалились свиньи; грязные рахитичные дети возились в подворотнях. Нет ни канализации, как в самом городе, ни мостовых, всюду пыль и грязь.

Когда Варда постучал в большие кованые ворота и в них открылась узкая калитка, Светорада резко остановилась.

— Так, — решительно сказала она, — я и шага не ступлю далее, если мы не переговорим и вы не объяснитесь!

Склонив голову, Варда медленно повернулся, тонкий рот чуть скривился в полуулыбке, отчего он стал еще больше похож на отца.

— Ты мне приказывать будешь, девка?

Его рука уже готова была увлечь ее вовнутрь, где кто-то ждал их за полураскрытой дверью, но Светорада резко отпрянула и поспешила прочь. Когда же Варда догнал ее и стал увлекать обратно, она даже впилась зубами в его запястье с яростью дикого зверька. Варда не сказал ни слова, лишь поморщился, а потом подхватил ее на руки и понес.

Светорада закричала, стала звать на помощь, но услышала, как рядом кто-то произнес:

— Они все не верят, что пришел их час. Но кто же тут поможет, когда сам Бог отказался от них?

Узкий переход — и они уже в довольно обширном дворе. Здесь было несколько монахов, но большинство людей, одетых в какие-то серые балахоны, возились на разбитых вдоль стен грядках. И когда они стали поворачиваться на шум…

Светорада словно голос потеряла. Эти лица… Некоторые были вполне человеческие, но иные… Кое у кого лицо было прикрыто тканью с прорезями для глаз, у других же, наоборот, открыто. Опухшие, отекшие, покрытые язвами, эти лица казались неживыми. И все эти существа стали сходиться — медленно, переваливаясь, опираясь на костыли, чтобы посмотреть на незнакомку в розовом шелке и янтаре.

Прокаженные! Она оказалась в печально известном константинопольском лепрозории.

Наверное, на лице Светорады отразился такой страх, что даже в голосе Варды прозвучало некое подобие сочувствия:

— Не им решать твою судьбу. Держись подле меня.

Она так и вцепилась в него… в ненавидящего ее сына Ипатия, который готов был заточить ее среди этих полуживых трупов. Он увлек ее в какой-то коридор, переговорил по пути с одним из монахов, и тот, взяв со стены масляную лампу, повел их по узким переходам. Светорада сама не понимала, отчего идет за ними, но вернуться во двор к прокаженным было еще страшнее. Когда они остановились подле небольшой двери в стенной нише, она почти взмолилась:

— Отпустите меня! Позвольте вернуться.

И опять на лице Варды появилась кривоватая усмешка. А глаза чужие — светлые, ледяные, холодные. Он распахнул дверь и почти заволок обессилевшую княжну в полутемное помещение.

— Мама, я привел ее. Теперь только тебе решать, как с ней быть.

Светорада ощутила дурной запах, смешанный с сильным ароматом настоек. Ее глаза еще привыкали к полутьме, когда она услышала, как в углу кто-то возится. Чья-то маленькая тень, склоненная перед иконами, поднялась с колен и направилась к ним.

Это была женщина. Светорада видела темные длинные одежды, мягкий капюшон, покрывающий голову и почти затеняющий лицо, белеющие на кистях рук повязки. Она остановилась неподалеку от них и стала всматриваться. Через оконце за ее спиной в комнату проникал дневной свет.

— Ты хороший сын, Варда. Я и не ожидала, что ты выполнишь мою просьбу.

Голос был глухой, какой-то гундосый. И от этого Светораде стало еще страшнее. Когда Варда отпустил ее, она бессильно прислонилась к стене. Правда, тут же резко выпрямилась. Княжна испытывала ужас от того, что могла коснуться здесь чего-либо, — она ведь знала, как легко можно заразиться от прокаженных.

— Не приближайтесь ко мне! Молю, не подходите. — Она выставила вперед руки.

Мать и сын разговаривали, словно позабыв о ней. Варда говорил о своей готовности выполнять все ее желания, а Хиония отвечала, что небо наградит его за послушание матери. Он сказал, что ему будет легче, если за него помолится такая святая женщина, как Хиония из Фессалоник. Варда даже взял одну из ее забинтованных рук в свои, но женщина-тень медленно отступила.

— А теперь оставь нас, сын, — приказала она.

Однако Светорада едва не повисла на Варде, когда он шагнул к двери.

— Нет! Не оставляй меня здесь! Помоги, умоляю!

С таким же успехом она могла бы просить каменную кладку стены или деревянное ложе в углу. Варда почти отшвырнул ее от себя, когда выходил.

— Ну вот мы и встретились, дева из-за моря, — гундосо произнесла Хиония. — Надо же, такая молодая, такая нарядная, такая… распутная. Ты ввергла моего мужа в грех блуда, и погибель его души на тебе!

Она повысила голос, в ее горле заклокотало. Светорада вдруг поняла, что женщина едва сдерживает рыдания, и это как-то странно повлияло на нее, она почти успокоилась.

— А что скажешь о своем грехе, Хиония? — негромко заговорила княжна. — О том, что ты не даешь согласия на развод, хотя сама уже не можешь исполнять супружеские обязанности. И тем самым вынуждаешь Ипатия жить со мной в грехе.

Они какое-то время молчали. Затем Хиония неожиданно похвалила наряд княжны, заметила и крест на ее груди.

— Некогда и я могла так наряжаться, могла носить шелка и украшения. Но я считала это суетным. И посвятила себя замаливанию грехов моего мужа, когда он оставлял меня, чтобы шляться по притонам или находить себе любовниц в любом краю, куда заносила его судьба. Я же для него была всегда скучна, я его не интересовала, он оставлял меня с моими молитвами и мольбами, с моими укорами…

— Лучше бы ты все же наряжалась для него, — прервала ее речь Светорада, отступая.

От Хионии воняло. Запах гниющей плоти, какой не могли забить даже ароматные притирания. Но самое ужасное произошло, когда эта живая покойница неожиданно стащила с головы капюшон. Она была отвратительна. Белое как мел лицо казалось перекошенным от множества наростов с одной стороны и вдавленным от сочащихся сукровицей рубцов с другой; лысая голова и несколько клоков жидких волос, ниспадающих за ушами. Только большие светлые глаза свидетельствовали о том, что и она когда-то была красивой.

— Видишь, какая я стала, — сказала Хиония. — Ты же молода и прекрасна. А если я возьму и укушу тебя, облизну, измараю собой? Тогда и твоя краса начнет разрушаться.

— Почему же тебя называют святой, раз ты так жестока? — осевшим голосом произнесла княжна. — Ведь тебя никто не заставлял возиться с прокаженными, ты знала, чем это может обернуться для тебя.

— Но если не я, то кто же? Кто позаботится о них?

— Тогда не ропщи. Ты сама взвалила на себя сей крест! И лучше бы ты не занималась благотворительностью, а ждала дома мужа, не надоедала ему своим вечным недовольством… Он ведь рассказывал мне.

— Но я родила ему сына! Что еще я могла сделать для него?

— Могла бы любить супруга, вносить в его душу радость, — начала злиться Светорада. — Могла бы родить ему много сыновей!

Хиония какое-то время молчала, потом опять медленно накинула капюшон, отошла.

— За мое подвижничество небо наградило меня лучшим из сыновей.

— Утешься же этим!

Светорада продолжала злиться, но время шло, маленькая прокаженная — Хиония не была высокой — стояла, отвернувшись от нее, что-то шептала. Молилась, как догадалась Светорада. Наконец княжна первая решила нарушить молчание:

— Зачем ты велела лучшему из сыновей притащить меня сюда?

— Чтобы я могла решить твою судьбу.

— Что ты знаешь о моей судьбе?

И вдруг Хиония попросила ее рассказать о себе. Сказала, что не так уж много она знает о происходящем в мире живых, истинно живых, а не тех, кто похоронен тут заживо. Но Светорада только хмыкнула. Видела, как прокаженная опустилась в кресло у стены и стала ждать.

И Светорада заговорила. По крайней мере, пока она будет тешить эту женщину байками, та, возможно, не притронется к ней.

Свой рассказ она начала с того, как родилась в семье смоленского правителя, как вольготно и сладко ей жилось под родительским кровом, как ей прочили долю княгини, но сама Светорада избрала для себя другой удел, решив уйти с любимым. Не важно куда, только бы с ним. Рассказала, как они мыкались по свету, но чувствовали себя счастливыми, оттого что были вместе. Рассказала о том, как нашли приют у чужих людей, которых полюбили и готовы были остаться с ними навсегда. Но был один человек, молодой хазарский царевич, который вызнал, где она, и прислал за ней охотников на людей. И они убили ее мужа, ее Стемушку…

С чего бы Светораде было так откровенничать с этой злой женщиной, уязвленной тем, что кто-то счастливее ее, «святой»? Но она уже не могла остановиться и продолжала вспоминать все то, о чем так долго запрещала себе думать. Казалось, прошлое так и нахлынуло на нее. Ночь набега, стоны и кровь, и ее милый, умерший у нее на руках в далеком граде Ростове… Ей же пришлось учиться жить заново. В чужих краях, без надежды на счастье, без веры в людей. Светорада поведала, как привязалась к своему пленителю, как поверила, что не он повинен в ее невзгодах. Это было в Хазарии, бесконечно далекой отсюда стране. Там Светорада даже находила некие радости, но все равно жила в постоянном страхе, ибо ее новый муж, Овадия бен Муниш, был слишком рискованным человеком. Смелый, дерзкий, решительный, он играл своей жизнью, а она, находясь подле него, тоже все время находилась в опасности.

Она рассказала о своих страхах, и о желании вернуться домой, и о крушении надежд побежденного Овадии. Только на миг к ней вернулась надежда на спокойную жизнь, когда ее нашел брат Ингельд и у нее появился шанс вернуться на Русь. Но не вышло. Она стала рабыней печенегов, последней рабыней… Знает ли благородная Хиония, каково это — быть последней? Светорада рассказала и об этом…

— Я бы тогда не жила, — задумчиво произнесла Хиония.

Светорада чуть не созналась, что терпела унижения ради маленького Глеба, но вовремя сдержалась. Пусть Хиония, как и остальные, думает, что ее Глеб — сын Ипатия. Брат Варды. Светораде стало даже смешно от этой мысли. Но веселье ее было слишком нервным, болезненным, и она предпочла продолжить.

Поведала, как ей удалось стать женой печенежского хана Таштимера, как его сын Яукилде воспылал к ней любовью и захотел выменять у отца. И тогда Таштимер решил лично задушить жену, только бы не отдавать. Светораду спас один из печенегов… даже имя его она уже не помнит. Ибо он оказался предателем и продал ее на рынке рабов в Херсонесе, где тогда стратигом был Ипатий Малеил. Он выкупил ее для себя. Был ли у нее выбор? Могла ли она не подчиниться? Разве Хионии неизвестна участь рабынь?

— Но он хочет жениться на тебе.

— Он знает, кем я была в своем княжестве. И считает, что я достойна его.

— Но ты хоть любишь Ипатия? Он ведь был очень хорош когда-то. Очень… — вздохнула Хиония.

«Почему-то раньше ты это не ценила», — едва не вырвалось у Светорады. Но сказала она иное. Правду.

— Нет, я не люблю Ипатия. Всю жизнь я любила и люблю только своего Стемку. Но Ипатий… Он так относится ко мне, что я сделаю все, чтобы он не пожалел о своем решении. Я буду ему хорошей женой.

— Дай-то Бог… — тихо прошелестела Хиония.

Она надолго умолкла, а Светорада вдруг почувствовала во всем теле усталость. Она говорила в течение нескольких часов, у нее ослабели ноги и заныла спина.

Потом в дверь постучали, Хиония встала и, чуть прихрамывая, подошла к открывшемуся в двери окошку. Светорада, глаза которой уже привыкли к полумраку, увидела монаха, протянувшего Хионии миску с едой, даже заметила, что его кисть покрыта рубцами и одного пальца не хватает. Что же это за люди, готовые на подвижничество, которое может закончиться для них страшной болезнью?

Хиония медленно ела. Кормили ее хорошо: паштет, свежий хлеб, ароматное вино. Но Светораде сейчас даже эти привычные запахи казались тошнотворными. Однако молчание Хионии после ее рассказа неожиданно дало ей надежду.

— Ты отпустишь меня?

— Нет.

— Тогда гореть тебе в аду!

Хиония перестала намазывать на хлеб паштет.

— Что ты знаешь о муках ада?

— А ты как думаешь? Или твое самолюбование мученицы сделало тебя бесчувственной к чужим невзгодам? Или ты глуха и не поняла, что я рассказала?

Прокаженная долго молчала. Потом произнесла:

— Что ж, возможно, и отпущу. Но потом.

Потом! Это означало для Светорады крах всех надежд. Она вдруг поняла, на что рассчитывает эта женщина. Чтобы, пробыв в лепрозории, Светорада все же заразилась, и тогда Хиония вернет ее мужу. Чтобы он тоже заболел!..

И тут, когда она совсем отчаялась, случилось чудо. Сначала раздался какой-то шум, крики, а потом дверь распахнулась и на пороге возник ее Сила!

Он еле успел подхватить оседавшую на пол княжну. Нес ее по переходам, с ним были еще какие-то люди. А потом… Свет закатного солнца, запах моря, гул настоящей жизни!..

Светорада едва могла понять, что ей говорит древлянин, указывая на подошедшего к ним вельможу:

— Мы разыскали тебя благодаря заботам доброго Мануила. Это он поднял людей, приказав, чтобы выяснили, куда ты подевалась после службы в Святой Софии.

Лицо этого полного ромея показалось княжне смутно знакомым. Он представился, пояснив, что они некогда встречались в Херсонесе, где он заменил Ипатия Малеила на посту стратига.

«А Ипатий еще считает его недругом!» — подумала княжна и улыбнулась сквозь слезы своему спасителю.

— Вас желает видеть патриарх Николай, — с важностью добавил Мануил Заутца.

Патриарх? Великий глава церкви в Константинополе?

Это было неожиданно и странно, но княжна перестала об этом думать, заметив стоявшего немного поодаль Варду. И где и силы взялись! Подскочила к нему и с размаху ударила по щеке.

— Пес! Однажды я сумею тебе отомстить.

Мануил тоже грозил Варде перстом:

— Ты!.. Волю преподобного патриарха хотел нарушить!

Варда только улыбался — странно, мучительно растягивая губы.

Пока Светорада плыла в быстроходной лодке по заливу Золотого Рога, надушенный Мануил объяснял ей, как все всполошились, когда она пропала у собора Святой Софии. Слуги госпожи разыскивали ее повсюду. Ее требовал к себе патриарх Николай, но Ксантии нигде не было. И тогда патриарх лично позаботился, чтобы ее отыскали: его люди расспрашивали всякого, его ищейки рыскали по городу. Но первым выяснил, что Ксантию увез Варда Солунский, выяснил ее раб Сила. Варду многие знали, это и помогло напасть на след. Но теперь ей надо поторопиться, ибо его святейшество ждет и ждет давно.

Тем не менее даже Мануил не возражал, когда княжна выразила желание помыться и переодеться. В доме Ипатия она долго отмокала в мыльной воде, скребла себя скребком, вновь намыливалась, вновь обливалась из кувшина…

Позже наряжавшая ее Дорофея сказала, что Ипатий на службе и ничего не знает о случившемся. Даже про то, что его Ксантии оказана честь быть приглашенной самим мудрым патриархом Николаем. Ах, это такая милость!.. — восхищалась простодушная Дорофея.

Все же события прошедшего дня несколько оглушили Светораду, и когда она поздним вечером прибыла в патриарший дворец, когда беседовала с Николаем Мистиком, нарядная, душистая и усталая, то не особенно волновалась, слушая, что он ей предлагает. И не особенно благоговела перед этим видным священником, который, разговаривая с ней, все время просматривал какие-то свитки и что-то писал, а к ней обращался покровительственно, но с некоторой снисходительностью — «девочка».

— Ты, девочка, наверняка в душе осталась все той же язычницей, и тебе нетрудно понять, что соблазнить мужчину, да еще императора — это лишь возможность потешить женское тщеславие. Нам же ты окажешь великую услугу, избавив наисветлейшего от этой порочной и злой женщины — Зои Карбонопсины.

Наверное, не случись со Светорадой сегодняшнего потрясения, она бы совсем иначе восприняла неожиданное предложение владыки — изменить Ипатию ради блага всей империи, как уверял Николай. Причем он даже посокрушался, что она стала христианкой — язычницы менее щепетильны в вопросе возлечь с мужчиной. В любом случае если у новообращенной Ксантии есть сомнения по этому поводу, если она опасается согрешить, то он, патриарх и глава Церкви, замолит за нее этот грех, совершенный ради благой цели.

Все это для усталой Светорады было слишком туманно. Она только напряглась, когда Николай сказал, что ее положение наложницы при одном из слуг империи, не может служить ей защитой. Вон даже сын ее любовника способен вытворять с ней все что угодно, и ему не поставят это в вину, а многие даже поймут Варду: юноша стремиться оградить родителя от блуда, увезя его сожительницу. И пусть «девочка» знает: не будь патриарх заинтересовал в ее судьбе и не устрой его люди такой переполох… Кто бы смог разыскать госпожу Ксантию в лепрозории у прокаженных?

Светораде понадобилось усилие, чтобы не расплакаться в этот миг. Но патриарх понял, что сказал жестокие слова, и отвернулся к своим спискам, шуршал пером, что-то записывал. Потом позвонил в колокольчик и велел позвать ожидавшего в приемной. Не обращая внимания на сидевшую в стороне Светораду, он какое-то время негромко разговаривал со своим гостем. Ей же сперва и дела не было, о чем они говорят, но Николай неожиданно заговорил с прибывшим на болгарском и это привлекло ее внимание. Похоже патриарх не хотел, чтобы госпожа Ксантия поняла о чем речь. Ее это даже позабавило: болгарский и язык русов весьма схожи, и княжна без труда поняла смысл их разговора. Она отметила, как патриарх передал собеседнику некое послание, заверив напоследок, что будет молиться за дражайшего Андроника. Уж не мятежного Андроника Дуку имел в виду глава константинопольской церкви?

Эта мыль просто мелькнула и ушла — поглощенная своими заботами Светорада, не особенно придала значения услышанному. А Николай Мистик, выпроводив гостя, снова стал говорить, как важно, отвлечь базилевса Льва от Зои Корбонопсины.

Светорада ничего не отвечала и сидела со столь отрешенным видом, что в какой-то миг патриарх решил, что она настолько же тупа, насколько красива. Но когда эта женщина с усталыми янтарными глазами (вот уж действительно янтарными!) стала задавать вопросы, у Николая поменялось мнение. Эта девочка уяснила все и вопросы ее были по существу. Откуда у владыки уверенность, что Лев обратит на нее внимание, когда всем известно, как он любит свою Карбонопсину? Что императора интересует, дабы она смогла удержать его внимание? А еще ее волновало, какое вознаграждение она получит за свою услугу и как все это скажется на ее положении…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

60

Реликварий — хранилище святых мощей, деталей одежды, иных священных предметов.

61

Род Заутца возвысился при временщике Стилиане Заутца, на дочери которого, Зое, был одно время женат император Лев VI. После смерти Зои и ее отца члены семьи Заутца, чувствуя к себе негативное отношение двора, стали плести заговоры, но были разоблачены евнухом Самоной, после чего некоторых из них сослали и бросили в тюрьмы.

62

Митаторий — пристройка на южной стороне церкви Святой Софии, сбоку от алтаря.

63

Лор — парадная часть византийского одеяния в виде широкого украшенного шарфа, который надевался спереди на правое плечо и сложным образом обматывал тело, а свободный конец лора свешивался с левой руки.

64

Пурпур — этот цвет позволялось носить только членам императорской семьи.

65

Мистик — секретарь императора.

66

Камилавка — головной убор священнослужителей цилиндрической, слегка расширяющейся кверху формы.

67

Архонт — здесь: правитель.

68

Таблион — богато украшенная ромбовидная нашивка на плаще, указывающая на высокий статус его носителя.

69

Старое название Константинополя было Византий, и от него произошло само название Византии. Старые стены Византия были сооружены давно и к описываемому периоду уже потеряли свое оборонительное значение.