Рыцари былого и грядущего. I том

Сергей Юрьевич Катканов, 2014

Советский офицер Андрей Сиверцев, проходивший службу в Эфиопии, попадает в Секретум Темпли (Убежище Храма), где с XIV века скрываются бежавшие от репрессий тамплиеры. Сиверцев знакомится с современными тамплиерами, которые рассказывают ему о том, чем был и чем является сейчас Орден Храма. Вживаясь в новую реальность, Сиверцев становится другим человеком и принимает решение стать храмовником. Повествование перемежается вставными новеллами, дающими яркие картины подвигов средневековых тамплиеров. Книга являет собой уникальный документально-художественный синтез, где приключения героев былого и настоящего соседствуют с глубокими историческими исследованиями и основательными богословскими выкладками.

Посвящается моей дочери Ольге, без помощи и поддержки

которой эта книга не могла бы появиться.

Да будут славословия Богу в устах их

и мечи обоюдоострые в руках их.

Библия. Псалом 149.

Мы обращаемся в первую очередь ко всем тем,

кто желает с чистым сердцем служить Царю

Небесному, как рыцарь, и желает с усердием

нести вечно благородное оружие послушания.

Устав Ордена Храма.

Речь идёт о распознании вечного, которое актуально.

Гегель.

Предисловие автора

Икона Ордена

— Что пишешь? — спросил меня друг.

— Богословско-приключенческий роман, — провозгласил я, уже приготовившись насладиться произведённым эффектом.

Однако, ответом была кислая улыбка, из которой явно следовало, что мне ни сколько не удалось его заинтриговать. «Ну что же, — мстительно подумал я, — если его отпугнул даже намёк на богословие, значит одним неблагодарным читателем у меня будет меньше». Но причудливое жанровое определение мне тут же разонравилось.

Потом стал отклонять подобные вопросы: «В двух словах не объяснить». Нагнетать таинственность было приятно, но начало страдать самолюбие: «Когда это я разучился давать короткие и внятные определения самым непростым предметам?». Мне очень хотелось сказать: «Пишу роман о тамплиерах». Это удовлетворило бы всех, но я-то знал, что определение, справедливое лишь отчасти, введёт людей в заблуждение.

Не люблю предисловий, полагая, что книга должна говорить сама за себя и всё-таки, после долгих внутренних борений, решил-таки набросать несколько предваряющих слов с одной-единственной целью: предупредить читателей о некоторых особенностях этого текста с тем, чтобы, по возможности, не обмануть ничьих ожиданий.

Эта книга — не художественное произведение и не документальное исследование, хотя автор будет благодарен тем читателям, которые сумеют обнаружить в предложенном тексте признаки как первого, так и второго. Однако, художественная форма здесь не цель, а средство. Мир этой книги — мир идей и моделей — религиозных, военных, экономических, политических. Хотел лишь сделать эти построения максимально убедительными, а этого порою удобнее достигнуть, вплетая их в художественную ткань.

Так же и с документальным, аналитическим пластом текста. Сначала даже хотел назвать это нечто «аналитический роман», но потом понял, что исторические изыскания для меня так же всего лишь средство. Свою цель мне постепенно удалось обнаружить не в глубинах минувшего, а в гуще современности.

А началось всё с желания восстановить историческую справедливость. О тамплиерах не писал только самый ленивый. Романисты и оккультисты, учёные и масоны, мистики и безбожники, кажется, избороздили эту тему вдоль и поперёк. Но в этой катастрофически огромной библиотеке мне так и не удалось обнаружить ни одной христианской книги, точнее, книги, автор которой попытался бы увидеть в тамплиерах настоящих христиан. Некоторые «христианствующие» авторы, признаваясь в любви к тамплиерам, понимают их, как либералов-экуменистов, противостоящих церковной ортодоксии. Между тем, беспристрастный анализ источников убеждает в том, что тамплиеры были самыми что ни на есть традиционными христианами. Желание доказать это с опорой на максимально выверенные исторические факты и заставило взяться за перо.

Но по мере работы над тестом первоначальный замысел перестал быть единственным. На очередной вопрос: «В чём тема?», поколебавшись, ответил: «Путь души к Богу». А эта тема уже не может быть намертво привязана к конкретной исторической эпохе. С некоторым для себя удивлением заметил, что пишу уже не столько про XII, сколько про XX век. Для меня по-прежнему оставалось очень важно, какими были средневековые тамплиеры, но оказалось что есть вопросы и поважнее. Какие мы? Какими мы должны стать? Какими путями мы может прийти к Богу, а какие уведут нас в обратном направлении? Радостно было осознать, что история Ордена Храма отвечает на эти вопросы. Средневековые храмовники могут помочь нам глубже понять XX век и даже более того — помочь выстроить XXI столетие, но для этого нам нужен не портрет Ордена, а икона — образ очищенный от всего наносного и преходящего, образ, который Орден имеет не во времени, а в вечности.

Тогда мне самому, наконец, стало понятно, что я хочу доказать: сегодня среди нас есть немало хороших христиан, которые смогут придти к Богу только тем путём, которым шли рыцари Христа и Храма. Эти люди просто потеряют себя в духовных водоворотах современности, если не откроют рыцарский путь — единственный возможный для них.

Понял так же, что хочу именно «доказать», а не «рассказать» и не «показать». Значит, это не роман и не исследование. Это, скорее всего, публицистика. Православная публицистика. Во всяком случае, для автора нет ничего важнее, чем остаться православным. Любые идеологические модели и религиозные построения приемлемы для меня лишь в том случае, если они ни на миллиметр не выступают за церковную ограду. А вот удалось ли это — водиночку судить не могу. Убеждён лишь в одном — каждый христианин должен искать СВОЙ путь к Богу. Может быть, кому-то этот путь покажется сомнительным, но нельзя не искать. Будем молить Господа о том, чтобы Он не дал нам заблудиться.

Оглавление

Том I

Книга первая. Фаранти

Книга вторая. Секретум Темпли

Часть первая. Образ боя

Часть вторая. Образ веры

Часть третья. Банкиры Храма

Том II

Книга первая. Кааба Христа

Книга вторая. Сержант Ордена

Пролог

— Тиха эфиопская ночь. Особенно когда не стреляют. Вот только стреляют здесь чаще всего именно по ночам, — пробормотал капитан Андрей Сиверцев себе под нос. Сиверцев только что закончил «экскурсию» по территории вертолётного полка для едва прибывшего сюда лейтенанта. Юный, но явно «продвинутый» офицер не мог понять то ли капитан продолжает свои ценные наставления, то ли, уже забыв про него, перешёл к более увлекательному общению с самим собой. Лейтенант решил на всякий случай уточнить:

— А что за бои могут быть здесь ночами, товарищ капитан?

Андрей прослужил в Эфиопии уже два года. Последнее время — здесь под Дэбрэ¹, инструктором вертолётного полка. Два немыслимо долгих года на этой благодатной и благословенной, а так же трижды проклятой земле, как он говорил иногда про Эфиопию. Вопрос лейтенанта прозвучал для него, как голос из другого мира. Реагировать на такие вопросы всерьёз он был просто не в состоянии. И привычно прикинулся злым шутом:

— А вот скажите-ка мне, лейтенант, какая оценка у вас в дипломе по самой важной дисциплине, то есть по научному коммунизму?

— Отлично. Пятёрка, — лейтенант окончательно растерялся.

— Ну, тогда вам должно быть известно, что народы Африки шагают в коммунистическое будущее своим особым путём. В силу специфичности местных условий их преданность идеалам марксизма-ленинизма находится в сильнейшей зависимости от солнечных закатов и восходов. Возьмем, к примеру, простого эфиопского труженика, которого народная революция освободила от ненавистного гнёта императорского режима. Вкалывает этот труженик на плантациях апельсинов, мандаринов и прочих цитрусов. Каждый рабочий день для него — это праздник освобождённого труда. Ведь цитрусы теперь свои, народные, а угнетателей там всяких и прочих проклятых эксплуататоров и след простыл. Всех этих гадов железной метлой вымел с родной эфиопской земли горячо любимый вождь Менгисту Хайле Мариам. Делу революции эфиопский колхозник предан беззаветно. Лидера своего Мариама любит всей душой. У русских готов на груди рыдать. Бывает, упадёт нашему офицеру на грудь, и всё рыдает, рыдает, лишь несколько фраз сквозь слёзы может сказать: «Братья вы наши старшие, спасители ненаглядные, не уходите только никогда с нашей земли, а то сожрут нас проклятые империалисты». Счастлив эфиопский колхозник. Хорошо ему теперь живётся при русских. Не то, что было при американцах. Идёт он домой после трудового дня уставший, но довольный. Сидит на камушке рядом со своей хижиной, закатом любуется. Солнце тем временем скрывается за горами. Наступает тихая эфиопская ночь. А темнота, — доложу я тебе лейтенант, — действует на местных коммунистов магически. Прямо как в сказке про золушку, знаешь, да? В полночь карета превращается в тыкву. Ну, а здесь в полночь революционеры превращаются в контру. И вождя своего Мариама по ночам они ненавидят всей душой, да только никак добраться до него не могут, а потому идут убивать русских, которых Мариам пригласил на их родную землю. Вся Эфиопия по ночам покрывается волною ненависти к новой власти, ну и к нам, разумеется, в первую очередь. Целыми деревнями местные крестьяне достают из тайников американские винтовки, русские автоматы и нападают на наши военные базы. Уверяю тебя лейтенант, явление это массовое, а не какие-нибудь отдельные припадки. Если хоть одна ночь пройдёт без нападения на наш полк, так я даже не знаю почему. Наверное, закат был какой-нибудь неправильный. Да впрочем ты и сам в этом убедишься, думаю, что не позднее, чем завтра утром. Наш командир полка очень любит выкладывать русским на обозрение трупы убитых за ночь нападавших. Не удивляйся, когда увидишь — это тебе будет вместо политинформации.

Чем больше ёрничал Сиверцев, тем больше мрачнел лейтенант. И не потому даже, что испугался. Парень знал, что едет под пули. И не потому что политическая неблагонадёжность эфиопских коммунистов его сильно опечалила. Лейтенанту вообще были до фени всякие там идеалы марксизма-ленинизма. Он рвался сюда заработать побольше денег. Ради этого он прошёл великое множество проверок на политическую зрелость. И вот теперь этот капитан метёт такую пургу, что и слушать, кажется, не безопасно. Или это провокация? Лейтенант напрягся: если он сейчас не сориентируется, если не сумеет отреагировать безошибочно, его доходная командировка может накрыться медным тазом. Лейтенант был не глуп, и вполне способен на нестандартные решения. Он без труда изобразил подобострастное смущение:

— А может быть нам, товарищ капитан, сегодня вечером это… посидеть немного? Приезд отметить.

Сиверцев сразу вспомнил о том, что у него в заначке есть бутылка водки. Встречи с этой бутылкой он ждал весь день, начиная с утра. Но собутыльники, тем более такие, как этот пацан, ему были совершенно не нужны. Он изобразил суровое недоумение:

— А хорошо ли это будет, лейтенант, первый день службы начинать с пьянки? Да ты ещё предлагаешь это старшему по званию!

Такой официальной суровости лейтенант ни как не ожидал сразу же после сеанса политического стриптиза. Он окончательно растерялся, а Сиверцев, казалось, наслаждался произведённым эффектом. Зверская ухмылочка на его лице не позволяла угадать то ли он сейчас расхохочется, то ли заорёт. В конце концов, он сжалился над лейтенантом:

— Ладно, юноша, прощаемся. Я сегодня здесь ночую, а ты давай дуй в посёлок. Тебе уже показали твою шикарную комнату в нашем фешенебельном коттедже для холостяков? Нет, правда, бытовые условия для нас здесь создали такие, какие в Союзе не все генералы имеют. Только старайся пореже в окна смотреть. Это колючая проволока по периметру… Иногда перестаёшь понимать: толи они нас так основательно охраняют, толи мы просто в концлагере.

***

В своей маленькой клетушке в ангаре Сиверцев, не раздеваясь, рухнул на кровать, и неподвижно пролежал не меньше часа, рассматривая потолок, как будто причудливые линии трещинок содержали ответы на все вопросы жизни, только надо разгадать их ускользающий смысл. В свою действительно комфортабельную комнату в коттедже в поселке советских военных специалистов он не пошёл, потому что не хотел сталкиваться ни с кем из сослуживцев. Не то что разговаривать, но даже молча раскланиваться с ними и то не хотелось. Насладившись неподвижностью, он встал и извлёк из холодильника вожделенную бутылку водки с куском импортного сервелата и банкой кока-колы. В Дэбрэ на рынке можно было купить любую импортную жратву. Большинство советских офицеров только здесь, в этой абсолютно нищей и голодной стране услышали слово «сервелат» и узнали вкус кока-колы. Не было здесь лишь того единственного, что в избытке предлагал Советский Союз своим гражданам, а именно чёрного ржаного хлеба. В Эфиопии наши офицеры охотились за черняшкой с тем же энтузиазмом, как на родине за колбасой. Но даже это нехитрое и, в общем-то, вполне понятное увлечение вовсе не роднило Андрея с сослуживцами. Он никогда не любил чёрный хлеб, порою даже суп ел с батоном, и здесь его вполне устраивала инжера — эфиопский хлеб из муки теффа. Невероятно острая эфиопская кухня тоже пришлась ему по вкусу. Другие офицеры изумлённо наблюдали, с каким наслаждением он уплетает мясо с обжигающим соусом бербере. Наши здесь мучились от переперчённой эфиопской стряпни, а ему хоть бы что. И по горам он лазить любил. И жару переносил легко. Быть бы Сиверцеву идеальным офицером колониальных войск, если бы…

Он налил две трети стакана водки, выпил залпом, глотнул колы, закусил сервелатом. Сервелат он не любил, но ценил за простоту в обращении. С полчаса сидел неподвижно. Вспомнил лейтенанта и усмехнулся. А ведь ещё год назад его искренне терзало то, о чем он так глумливо повествовал этому пацану. Но летёху этого такой хренью не растерзаешь. Мальчик так и норовит без мыла влезть в какое-нибудь особо потаённое место. В душу, например. А впрочем, он без мыла не полезет. Он даже в пустыне мыло отыщет. Далеко пойдёт это прелестное дитя, потому что умеет ноги беречь.

Сиверцев ещё раз проделал те же манипуляции с водкой, колой и сервелатом. Вяло подумал о том, что этой ночью на территорию полка надо ждать крупного нападения. Здесь сейчас остался один батальон из четырёх. Вряд ли доблестные повстанцы упустят случай поживиться шестью вертолётами. А то, что они хорошо осведомлены о перемещениях наших вертушек, так это не надо к бабушке ходить. Ни «бабушка», ни разведка им не нужны — кругом свои да наши. И то, что сегодня здесь охрана — полторы калеки, они конечно тоже очень хорошо знают. Впрочем, на судьбу вертушек Сиверцеву было также плевать, как и на свою собственную. Он поставил остаток водки в холодильник. Больше пить не стал, но вовсе не потому что хотел быть посвежее накануне тревожной ночи. Он мог бы и напиться перед боем, если бы хотелось. Но не хотелось. С некоторых пор Сиверцеву стало невыносимо скучно быть пьяным. Именно скучно. Не интересно. Не снимая белой эфиопской формы и ботинок, он завалился обратно на кровать, и вскоре уже мирно посапывал.

***

Сигнал тревоги посреди ночи прозвучал вполне ожидаемо, как будильник поутру на кануне рабочего дня. Сиверцев чётко вскочил, схватил автомат с примкнутым штык-ножом и выбежал на улицу. Тихая эфиопская ночь уже успела пропитаться запахом горелого пороха. Странно, но почти непрерывный треск автоматных очередей только подчёркивал тишину, а вспышки пламени, вырывавшиеся из множества стволов, делали окружающую темноту ещё более глубокой. Андрей ни о чем не думая, как-то почти рефлекторно и равнодушно занял оборону, мгновенно автоматически оценив какой сектор обстрела оставался незакрытым. Вместе с ним оборону держала немногочисленная эфиопская охрана да пара русских прапорщиков. Доблестным и очень важным советским инструкторам и советникам ночью здесь конечно было не хрен делать.

Нападавших почти не было видно. Чёрные воины в тёмной ночи. Даже когда вспышки выстрелов выхватывали из темноты отдельные фигуры, казалось, что это не люди, а просто ночь надувается чёрными пузырями. Внезапно Сиверцев испытал острый приступ ненависти к этим пузырям тьмы. Он почувствовал в себе странное желание собственной рукой проткнуть их все до одного, как будто таким образом можно было уничтожить саму ночь — и никогда больше не будет этой подлой темноты, вздувающейся чёрными пузырями, искрящейся своими невообразимо гнусными фейерверками. Ему вдруг показалось столь же гнусным отсюда, из укрытия, устраивать ответные фейерверки, как будто это было участие в игре, которую навязала тьма. Наверное, это был припадок: расстреляв последний рожок, он рванул из укрытия за территорию базы, прямо навстречу тьме с её пузырями. Пару раз штык-нож автомата погрузился в мягкую плоть — сверкал белозубый оскал — капля белого цвета в море тьмы — и пузырь исчезал. Потом он почувствовал острую боль в груди, и на некоторое время всё исчезло.

***

Андрей сам не понял, как это вышло, что он видит поле боя сверху. Боли не было, он ощущал в себе такую лёгкость, как никогда в жизни. Ему захотелось подняться чуть повыше, чтобы увеличить угол обзора и это сразу же произошло от одного только его желания. Значит верующие правы и душа может существовать без тела. Ему всегда хотелось в это верить, только он сомневался. Ну конечно же они правы, дорогие, замечательные верующие. Ведь он же умер, а всё-таки существует. Теперь он может летать. У него совсем ничего не болит. Нет даже привычной головной боли и столь же привычной тяжести в желудке. Господи, как хорошо, что ему больше не надо таскать на себе этот мешок с нечистотами, именуемый человеческим телом. Оно, его опостылевшее тело, осталось где-то там во тьме кровавой ночи с её тёмными пузырями, к которым он больше не испытывал никакой ненависти. А ведь и душа тоже не болит. Он избавился, наконец, от этой мрачной, гнетущей, постоянной душевной боли. Душа — это он сам. Душа по-прежнему существует, но теперь и ей хорошо. Вдруг в его сознании шевельнулась тревожная мысль: да ведь он большой грешник, и если верующие правы (а они-таки правы!) его душу ничего хорошего не ожидает. Скоро, наверное, за ним придут бесы и поволокут его душу в ад. Эта мысль вывела его из бездумного наслаждения блаженной лёгкостью, он начал озираться, предполагая увидеть приближающихся бесов, но увидел нечто совсем иное.

Внизу в тёмном море всё ещё полыхающего боя двигалась огромная фигура средневекового рыцаря в белом развевающемся плаще. Рыцарь этот был какой-то не обычный, словно пришелец из иного мира. Его белый плащ не просто смутно угадывался во тьме, как это должно было быть на самом деле. Плащ виднелся очень отчётливо, он был, как будто врезан в ночь вроде инкрустации. Кажется, он чуть-чуть светился, но никакого сияния не излучал, от его внутреннего матового свечения окружающая тьма ничуть не становилась светлее. На левом плече белого плаща был отчётливо виден кроваво красный крест по форме напоминающий царские георгиевские кресты. Рыцарь наносил вокруг себя удары огромным мечом, который держал двумя руками. От этих страшных ударов то и дело взрывались фонтанчики крови, тоже почему-то отчётливо видные, хотя сами эфиопские боевики по-прежнему угадывались смутно. Стрельба понемногу стихала и вскоре полностью прекратилась — никто больше не решался бороться с этим величественным белым воином из мира иного. Рыцарь остановился и опустил окровавленный меч, во тьме светившийся, как рубин. Как крест на его плече. Андрею показалось странным, что меч окровавлен, а на белом плаще рыцаря нет ни единого пятнышка крови. Рыцарь между тем осматривался вокруг себя. Теперь Андрей мог рассмотреть его строгое мужественное лицо: аккуратно постриженная русая борода, короткие волосы. Это лицо несло на себе печать воистину неземного покоя. «Силён мужик, — подумал Сиверцев, — навалил горы трупов, но это, кажется, его нисколько не взволновало». Тем временем рыцарь, видимо обнаружив искомое, направился к своей находке быстрым шагом, впрочем, совершенно без суеты. Рыцарь над чем-то склонился, Андрею захотелось посмотреть, что там такое. Уже привычно одним лишь усилием мысли он понизил свою высоту и увидел, что рыцарь склонился над… ним, над капитаном Андреем Сиверцевым, точнее над его безжизненным телом, на груди которого расплылось кровавое пятно. Рыцарь извлёк откуда-то бинт и, вспоров маленьким кинжалом на теле Андрея форму, приступил к перевязке. Андрей захотел крикнуть ему: «Не надо, брось, я мёртв. То есть я жив. Мне хорошо. Не утруждай себя». Андрею показалось, что он действительно это произнёс, но он не услышал собственно голоса и понял, что не в силах обратиться к своему непрошенному спасителю, который тем временем продолжал перевязку. Едва задумавшись о том, как бы ему объясниться с рыцарем, Андрей заметил, что его высота снижается помимо его воли. Он понял, что падает… в самого себя, в собственное тело, прямо под ноги рыцарю. В тот же момент он почувствовал острую боль в груди. Потом всё исчезло.

ТОМ I

Книга первая

Фаранти²

Капитан Андрей Сиверцев прибыл в Эфиопию в декабре 1986 года. Как он хотел этой командировки, как добивался её! И не куда-нибудь в Африку он хотел, а именно в Эфиопию, чем приводил в крайнее недоумение своих сослуживцев. Они только плечами пожимали: «Какая на хрен разница: Ангола, Мозамбик, Эфиопия… Везде пустыня, везде негры и платят нашим везде одинаково». Андрей иногда прикалывался:

— Платят, говорите, одинаково? А вы знаете, что только в Эфиопии вам гарантирована тринадцатая зарплата?

— Ну-ка поподробнее?

— Объясняю: год в Эфиопии состоит из 13-ти месяцев. 12 месяцев по 30 дней и ещё один месяц — 5 дней. Хоть и маленький этот месяц, а считается полноценным. Так что оклад за него вынь да положь.

— Они «вынут»… Потом догонят и ещё раз «вынут». И только после этого «положат». Шутник ты, Андрюха.

Сиверцев понимал, что шутит, можно сказать, над самым святым, что только есть у советского офицера — над зарплатой. За такие шуточки можно было и по морде схлопотать, но он не мог удержаться от иронии по поводу убогости их жизненных запросов:

— Какую книжку читаешь? Давай попробую угадать: «Чук и Гек»? Нет, это, наверно, будет для тебя сложновато. Понял, ты штудируешь бессмертное произведение неизвестного классика «Гук и Чек». И ты прав, мой друг, нет на свете сюжета увлекательнее.

Офицер, которого Сиверцев доставал, мрачно насупился. Сей доблестный воин был обременён семьёй, дачей, лишним весом, а так же изнурительной мечтой купить «Жигули», которые немыслимо было приобрести на обычную офицерскую зарплату. Вот если пошлют куда-нибудь в Африку советником, полновесное вознаграждение закапает чеками Внешторгбанка. Чек таким образом становился смыслом и сутью бытия. А послать на службу за границей мог только ГУК — главное управление кадров. ГУК и чек — магия советского бизнеса.

Пытались и над Сиверцевым подтрунивать, но это получалось не всегда:

— Ну чё, Андрюха, эфиопский язык уже выучил?

— Хотел выучить, да так и не смог. Оказалось, что эфиопского языка не существует. И я вам больше того скажу: никаких эфиопов тоже не существует в природе.

— Кто ж тогда живёт-то в Эфиопии? Индейцы что ли?

— Живут там разные народы. Заглавный — амхара. Есть ещё тиграи и тигрэ, которых ни в коем случае нельзя путать. Тиграи — один народ, а тигрэ — совершенно другой.

— Да они и сами-то, наверное, друг друга не различают. Негры есть негры.

— Опять осечка. И амхара, и тиграи, и тигрэ — семиты, то есть народы родственные, например, евреям или арабам.

— Так они вообще не чёрные?

— Они необычные, — у Андрея вдруг появилось на лице мечтательное выражение, он уже не помнил о том, что всего лишь намеревался посадить коллегу в лужу, — Черты лица у них тонкие, как у европейцев, а цвет кожи тёмный, как у африканцев. А впрочем, есть там и негры, которых я рискну так назвать, только чтобы тебе было понятнее. Точнее будет —

кушитская группа. Народ оромо, например. — когда Андрей сказал «оромо», со стороны могло показаться, что он положил себе в рот леденец немыслимо-изысканного вкуса, — Ну

и ещё там есть несколько десятков народов. Ты не очень огорчишься, если я тебе скажу,

что не запомнил их названия? — Андрей вышел из мечтательного транса и вернулся к

обычной офицерской пикировке. Его собеседник тоже оказался не промах:

— В следующий раз, а именно через неделю, названия всех племён должны у тебя как от зубов отскакивать. Иначе я огорчусь до невозможности. Особое внимание обрати на кушитскую группу. Можешь идти.

Беззлобные насмешки коллег по поводу его увлечения Эфиопией Андрея нисколько не удивляли да, в общем-то, и не обижали. Обиду ему пришлось претерпеть от настоящих африканистов, то есть именно от тех людей, среди которых он надеялся встретить понимание. Андрей всегда увлекался историей мировых религий. А в связи с Эфиопией эта тема его тем более заинтересовала. Он узнал, что тигрэ — мусульмане, а тиграи и амхара — христиане. Только что за христиане? Не католики вроде бы и не православные, и уж тем более не протестанты. Что за конфессия? Ни в одной книге об этом не было ни слова. Ему подсказали, что есть один офицер генштаба, который неплохо пендрит в религиозных вопросах. С большим трудом ему удалось договориться о встрече, когда был в Москве. Андрей не сомневался, что его глубокий интерес к специфическим тонким вопросам заслуживает всяческого поощрения и будет по достоинству оценён таинственным и загадочным офицером генштаба. Он буквально наслаждался тем вопросом, который задал:

— Товарищ полковник, скажите, к какой конфессии принадлежат христиане Эфиопии?

Полковник ответил ледяным и несколько брезгливым тоном:

— Христиане Эфиопии — дохалкидонские монофизиты, — выдержав многозначительную паузу и слегка скривив физиономию, полковник спросил, как обрезал: — Вас устраивает мой ответ?

Андрей, растерявшись, тоже сделал паузу. Он вообще-то рассчитывал на небольшую лекцию, а ответ его собеседника был не только краток, но и демонстративно, вызывающе непонятен. С ним, кажется, просто не хотят говорить. Автоматически, несколько даже испуганно, он спросил:

— А нельзя чуть подробнее?

— Для того чтобы вам стали понятны подробности, молодой человек, вам придёться получить богословское образование как минимум на уровне духовной семинарии. К слову говоря, это представляется мне неплохой идеей. Не хотите сменить профессию? А что, закончите семинарию, получите тёпленькое местечко где-нибудь в Подмосковье. Местечко по сравнению с Эфиопией будет скорее прохладненьким, но может оно и к лучшему? Будете кадилом махать, а кадило, доложу я вам, весит гораздо меньше, чем автомат, и это гораздо более безопасный предмет. Впрочем, с кадилом тоже надо уметь обращаться. Раскалёнными углями обжечься можно очень больно.

Эта высокомерно-брезгливая отповедь вызвала у Андрея настоящий шок. Он понял, с ним не шутят. Его предупреждают: будь тем кто ты есть. Будь нормальным советским офицером: тупым, нелюбопытным и материально озабоченным. Андрей всё же сделал попытку вырулить из опасного тупика, в который так быстро зашёл разговор:

— Товарищ полковник, я просто интересуюсь культурой Эфиопии, а в основе древней культуры всегда лежит религия. Как мы сможем помочь народам Эфиопии, если не попытаемся понять их изнутри?

— Нечего там понимать. Какое тебе дело до религиозных предрассудков этих дикарей?

— Простите, товарищ полковник, но вы гораздо лучше меня знаете, что они не дикари. Уж скорее мы дикари по сравнению с ними. Ещё в эпоху античности уровень развития культуры в Эфиопии был высочайший. А в XII веке они строили такие огромные христианские храмы, какие мы, русские, тогда при всём желании не могли построить.

— Это вы про Лалибелу? Поздравляю, молодой человек, поздравляю и восхищаюсь. Где вы смогли найти источники по Лалибеле? Ведь их почти нет, — в глазах полковника промелькнули живые искорки, всегда отличающие исследователей-энтузиастов. Андрей решил расширить и закрепить успех:

— А вы были в Лалибеле? Пожалуйста, расскажите.

— Где и когда был офицер генерального штаба вас, юноша, совершенно не должно интересовать. Вы начинаете забываться. И вообще мы слишком много говорим. (они говорили не больше пяти минут) Всё что я могу для вас сделать — ни кому не скажу о нашем разговоре. Это очень дорогой подарок, уверяю вас. Только моё молчание может спасти вашу карьеру, старлей.

— Религиозными вопросами интересоваться не стоит?

— Дело совершенно не в этом. Ты можешь даже крестик тайком носить. Можешь в церковь украдкой забегать, свечки там кому-нибудь ставить. Об этом, конечно, узнают те кому следует. Но ничего страшного не произойдёт. Максимум пальчиком тебе погрозят, а то и вовсе рукой махнут. Но если ты хочешь работать заграницей — никогда не интересуйся страной, в которой собираешься работать. Ни культурой, ни историей не интересуйся. Вообще к этой стране никакого интереса не проявляй. Когда уже будешь там — старайся смотреть на местное население, как на безликую биомассу. Если ты попытаешься понять их изнутри… Тебе всё простят, а этого не простят.

— Кто не простит?

— Наши.

— Десятка?³

— Не совсем десятка. И даже совсем не десятка, — полковник перешёл на зловещий шёпот, при этом его лицо странным образом сохранило брезгливо-равнодушное выражение, — Вычти из названной тобою цифры восемь, и ты получишь правильный ответ⁴.

— Сосчитал. Понял, — Андрей тоже перешёл на шёпот, вот только прежнее выражение лица сохранить не сумел, — Но я другого не понял: почему так?

— Тебе вообще не надо ничего понимать. Понимание будет стоить тебе головы. Я и сам не заметил, как сделал тебе подарок дороже первого. Я тебя предупредил о той опасности, о которой ты, такой умный, никогда не догадался бы сам. Но мой совет не пойдёт тебе в прок. Ты не сможешь им воспользоваться, как не сможешь заново родиться. Ты плохой солдат. Ты вообще не солдат. Причём заметь: кажется, за всю свою жизнь ни одному вояке я не сделал такого шикарного комплимента.

***

Андрей, конечно, не мог знать, что никогда бы этот полковник не согласился встретиться с ним по его, Андрея, инициативе. Полковник сам искал встречи со старлеем, и ему не составило труда спровоцировать инициативу Андрея. Сиверцев не поверил бы если бы ему об этом сказали. Разве пришло бы ему в голову, что полковник, который «неожиданно разоткровенничался» сказал слово в слово именно то, что заранее считал нужным. Андрей был благодарен этому непонятному мужику за его желание предостеречь, но он ничего не понимал. Ему казалось, что страхи этого человека — искусственные, нереальные и может быть являются следствием слишком сложной судьбы. Насчёт «плохого солдата» он тоже не понял. В чём тут комплимент, если это оскорбление?

***

— Что вам известно про Эфиопию, товарищ старший лейтенант? — механическим голосом робота вопрошал лысый майор на официальном собеседовании в «десятке». Сиверцев

решил, что теперь-то как раз настало его время блеснуть во всей красе:

— Эфиопия абсолютно уникальна и не похожа ни на одну страну Африки. Эфиопия никогда не была колонией, ей удалось сохранить самобытность и чувство собственного

достоинства. Это единственная страна в регионе Сахары с таким богатым культурным

наследием. Народы Эфиопии слушают национальную музыку, носят национальные одежды, едят национальные блюда. Природа Эфиопии так же уникальна: здесь есть и высокие горы, и каменистые пустыни, и влажные субтропические леса. Около трети территории Эфиопии заняты пустынями, а запад и центр страны занимает Эфиопское нагорье. Эфиопию называют «Крышей Африки». Горы до четырёх тысяч метров над уровнем моря здесь не редкость, а самая высокая вершина — 4623 метра. Здесь немало действующих вулканов, в кратерах которых всегда видна кипящая лава, над ней поднимается дымка газов. Иногда вулканы оживают, но выбрасывают они не лаву, а струи горячей воды и грязи. На Эфиопском нагорье почти ежегодно бывают землетрясения 3-5 баллов. В кратерах потухших вулканов образовались озёра. Самое большое — озеро Тана. Из него вытекает Голубой Нил, который так называют, потому что в сухой сезон его воды чисты и прозрачны. У южных берегов Тана воды Нила падают с горного уступа, образуя большой водопад, а дальше река течёт в ущелье глубиной полтора километра… — Андрей полагал, что на ответ у него есть хотя бы минут 10, а говорить он мог, не повторяясь, не менее двух часов. И отвечал он не как школьник на экзамене, его глаза разгорались романтическим огнём, едва он представлял себе вулканы с кипящей лавой или Голубой Нил, текущий в таком глубоком ущелье, что просто уму непостижимо. Андрею по-прежнему казалось, что со спецами-африканистами он может говорить на одном языке, но через пару-тройку минут лысый майор прервал его всё тем же механическим голосом робота:

— Вы кто по военной специальности? — майор задал вопрос, ответ на который был ему хорошо известен, а потому Андрей растерялся:

— Вертолётчик.

— А вот скажите-ка мне, керосин для вертолётов мы в Эфоопию из Союза завозим или где берём?

— Для советских вертолётов МИ-24А используется керосин местного эфиопского производства. Промышленность Эфиопии…

— Я не задавал вам вопроса о промышленности Эфиопии. Вы не советник по экономике. И не этнограф. И не геолог. Вам достаточно знать немногое, но главное. Чем отличается эфиопский керосин от нашего? Молчите? Не знаете? Ну ладно, я скажу вам: эфиопский керосин отличается более высоким содержанием серы. Следующий вопрос: это как-нибудь сказывается на работе вертолётного двигателя? Опять молчите? А вот, говорят, про тиграев вы очень подробно рассказываете. Всю вашу эрудицию можно отнести в одно место, да, впрочем, и там она вряд ли пригодится. Запомните: из-за высокого содержания серы в керосине будут постоянно выходить из строя насосы. Что вы будете делать в этом случае? Ну, конечно… Откуда же вам знать. Не барское дело такими мелочами интересоваться.

Сиверцев был раздавлен результатами этого собеседования. Конечно, он признавал правоту майора: вертолётчик должен интересоваться прежде всего керосином и насосами. Но вот интересно, из каких источников он мог подчерпнуть столь специфическую информацию? Даже самые общие сведения по Африке, а тем более по Эфиопии, ему приходилось собирать по крупицам. Почему у нас так мало книг по Африке? Спецы молчат, глаза отводят, а потом начинают спрашивать про примеси в местном керосине. Нет, по большому счёту, всё-таки прав не майор, а он, Сиверцев. Про керосин он всё узнал бы на месте за пол минуты, но по этнографии и геологии ему на войне точно никто не станет лекции читать. А на эфиопов должен был произвести очень хорошее впечатление живой интерес к их стране, её понимание, любовь к ней. Разве это не лучшая форма агитации в пользу Советского Союза? Так неужели этот технически продвинутый майор столь политически незрел? Не может быть. Он не работал бы в «десятке». Так в чём же наконец дело? Впрочем, какая теперь разница? Понятно, что после столь неудачного собеседования его никуда не пошлют.

Андрей был потрясён, когда ему предложили сдать дела по месту службы, и через две недели быть готовым к отправке в Эфиопию. Он был бы потрясён ещё больше, если бы узнал, что на утверждении его кандидатуры весьма настаивал тот самый брезгливо-равнодушный полковник ГРУ. Очень горячо настаивал.

***

Теплый эфиопский декабрь 1986 года. Андрей на удивление легко перенёс резкую смену климата, и про себя удовлетворённо отметил: из него, наверное, получится неплохой африканский европеец по типу старых колониальных английских офицеров. Только они не колонизаторы. Они среди друзей, а не среди рабов. Радость от прибытия в Аддис-Абебу была лишь несколько омрачена странным состоянием эфиопской столицы. Фонари кругом перебиты, бетонные здания рушатся, автомобили явно рассыпаются на части, а порою просто перевязаны верёвками. Похоже, что здесь всё что ломается так и остаётся сломанным. А ведь революция-то в Эфиопии произошла ещё в 1975 году. Им что десять лет не хватило, что бы порядок у себя навести? Россия тоже прошла через революционный стресс, но в 1928 году Москва, надо полагать, выглядела получше.

О чём-то подобном рассказывал ему офицер, служивший в Анголе. Луанда, после того как в 1974 году ушли португальские колонизаторы, так же погрузилась в хаос: ржавели брошенные машины, которые никто не умел чинить, стояли однажды остановившиеся лифты, потому что ангольцам всегда казалось, что они ездят сами собой. Слово «ремонт» ни на одно из местных наречий вообще невозможно перевести. На месте выбитых стёкол ничего не появлялось, даже фанерки. Любая попытка объяснить среднему ангольцу, что новое стекло можно вырезать по размеру и вставить на место разбитого увенчалась бы не большим успехом, чем попытка объяснить детсадовцам теорию относительности. Насчёт Анголы всё было понятно: португальские колонизаторы, хотя и эксплуатировали нещадно эту африканскую страну, но сами обслуживали всю инфраструктуру, которою впрочем, сами же и создали. Ангольцы, во всяком случае горожане, пользовались благами цивилизации, ни на минуту не задумываясь о том, как эти блага создаются и что надо делать, чтобы всё работало. Ангола стала похожа на детский сад, из которого разом исчезли все воспитатели, нянечки и повара. Детишки не долго радовались тому, что теперь никто ничего не запрещает. Ближе к обеду на столах почему-то не появилось еды. Детишки стали смутно догадываться, что появление еды на столах было как-то связано с присутствием противных взрослых.

Так было в Анголе, но ведь в Эфиопии-то никогда не было ни каких колонизаторов. Эфиопы всегда сами себя обслуживали, и что же сейчас мешало им навести порядок хотя бы в столице? Если в 1975 году здесь свергли императора, так ведь это не означает, что из страны разом исчезли все автомеханики и строители. Андрей не торопился задавать вопросы (горький опыт недавних бесед до некоторой степени всё же пошёл ему в прок), но теперь он без радости ожидал, что поселят их в каком-нибудь бараке без окон, без дверей. Однако он опять ошибся, посёлок советских военных специалистов под Дэбрэ состоял полностью из великолепных коттеджей. Женатым офицерам на семью предоставляли целый коттедж. Детей сюда было запрещено привозить и «на семью» означало на двоих с женой. Холостякам, таким как Андрей, предоставляли коттедж на троих, а это три отдельных комнаты и общий холл на полсотни квадратных метров. Красотища. Служи да радуйся.

***

Наши советники читали лекции эфиопским вертолётчикам, которые, как правило, были

уже пилотами самолётов, и в своё время учились где-нибудь в Союзе, в Киеве или в Краснодаре. Большинство из них немного говорили по-русски, но не достаточно, чтобы понимать лекции, которые наш переводчик переводил на английский, известный эфиопам гораздо лучше русского. Сначала Андрей недоумевал, почему нельзя переводить лекции сразу на амхарэ — язык, имеющий в Эфиопии статус государственного? Советник командира полка мигом остудил его пыл:

— Ты думаешь тигрэ или оромо понимают амхарэ? Это тебе не Союз, где и грузины, и таджики, и эстонцы свободно говорят по-русски. Мы нашли бы им переводчика с русского на амхарэ, так ведь две трети слушателей ничего не поймут. Вот это их военная элита: английским владеют почти свободно, русский тоже немного знают, а языков своей родной земли вообще не знают, и знать не хотят.

— А амхара?

— А им тем более плевать. Они здесь самые крутые. Раса господ. Станут они тебе учить язык каких-то там оромо.

— Вообще-то хоть бывают эфиопы, говорящие на основных языках своей земли?

— Редко, но встречаются такие экземпляры. Наш командир полка, например. Большой судьбы человек. Говорит на четырёх языках Эфиопии, может к любому из своих подчинённых обратиться без переводчика. Сам он, кстати, тигрэ.

— А меж собой эфиопские офицеры, выходит, и поговорить не могут?

— Ну, это ты у них спроси. Не знаю, правда, на каком языке будешь спрашивать. Попытайся на русском.

Андрей пытался. И на русском, и на английском. Сам он был не советником, а инструктором, лекций не читал, обучал пилотов навыкам вертолётовождения. В кабине вертолёта, куда они садились вдвоём с очередным эфиопом, что бы понять друг друга достаточно было десятка фраз на англо-русском военно-техническом сленге. Он очень хотел подружиться хотя бы с некоторыми эфиопскими офицерами, но наткнулся на абсолютно непроницаемую стену, впрочем, не имевшую ничего общего с языковым барьером. Тут был какой-то другой барьер. Непонятный.

Был у них в полку один амхара с довольно экзотической для Эфиопии фамилией — Чуб. Однажды Сиверцев подошёл к нему, и широко дружелюбно улыбнувшись, слегка хлопнул по плечу: «Да ты, братец, казак!». Чуб неплохо понимал по-русски, он был вполне способен воспринимать русский юмор, однако ответил сухо и строго, без тени улыбки:

— Я не казак, — при этом было очевидно, что он вовсе не собирается пояснять, откуда у него украинская фамилия.

Сиверцев решил зайти с другого бока:

— Ну и ладно. А давай после работы в ресторан сходим: посидим, выпьем.

Амхарский Чуб равнодушно и сухо согласился. Вечером они уже сидели в одном из маленьких ресторанчиков Дэбрэ. Обстановка здесь была европейская, а кухня — любая. Можно было заказать огнедышащие эфиопские блюда, а можно просто какие-нибудь спагетти с типовым американским кетчупом. Амхара заказал мясо с соусом бербере. Сиверцев тоже самое, и даже не потому что хотел доставить удовольствие своему эфиопскому другу, а просто ему это нравилось:

— Очень люблю вашу национальную кухню. У нас в России вообще-то не готовят таких острых блюд и даже на Кавказе хоть и перчат всё подряд, но всё же гораздо меньше чем вы. А мне эфиопские блюда нравятся больше кавказских. Знаешь, у меня желудок иногда побаливает, врачи говорят — острого вообще нельзя, но здесь я ем всё такое же острое, как и вы, а желудок вообще перестал болеть.

Чуб ответил как всегда сухо и односложно:

— У нас хорошо готовят, — при этом он сдержанно улыбнулся — минимальная вежливость, без которой его поведение вообще можно было бы считать хамским.

— Кстати, я вот хотел спросить у тебя: воюем мы сейчас с Эритреей (Сиверцев сделал упор на слове «мы»). Что там у вас за противоречия? Что вообще происходит?

— Война, — амхара превзошёл в лаконичности самого себя. Его тёмное лицо с тонкими чертами оставалось абсолютно непроницаемым, как посмертная маска египетского фараона. Это было почти полное отсутствие мимики — древний восточный покой. Глаза амхара были так же необычны: умные, глубокие, немного томные, и всегда избегающие встречного взгляда. Казалось, он хранил некую тайну, ни сколько при этом не беспокоясь, что она будет раскрыта, по причине полной недоступности назойливому фаранти. Однако Сиверцев не унимался:

— А как у вас в стране преобразования идут? Как простые люди относятся к президенту Менгисту Хайле Мариаму? — вопрос Сиверцева был вполне советским. Едва грянули первые барабаны перестройки, в Союзе стало не найти ни одной кухни, где не обсуждали бы Горбачёва. Но Чуб, похоже, не был взволнован этой темой:

— Не знаю, — он ответил совершенно спокойно и равнодушно. «Всё ты знаешь, — подумал про себя Сиверцев, — И русский язык ты знаешь достаточно, чтобы ответить развёрнуто. А если честно не хотел отвечать, так мог хотя бы выразить своё восхищение горячо любимым лидером, но ты вообще говорить не хочешь. Ты хотя бы помнишь о том, что такие как я подставляют свои головы под пули ради таких как ты?». И всё-таки Сиверцев не унимался:

— Слушай, а чего это многие ваши офицеры так зло на нас смотрят? Заметно, что они нас ненавидят, да они и скрывать это не пытаются. Обидно всё-таки. Мы же здесь не оккупанты какие-нибудь. Вы сами нас позвали, мы вам помогаем.

— Не надо обращать на них внимания, — этими словами амхара Чуб, во всяком случае, отметил, что сам он не принадлежит к тем, кто ненавидит русских.

Когда они уходили из ресторана, Сиверцев хотел заплатить за своего «боевого друга», но Чуб спокойно и бесстрастно сказал, что сам за себя заплатит. «Спасу нет до чего гордый», — раздраженно подумал Сиверцев. Кажется, на сей раз он не сумел скрыть своего раздражения, да уже и не пытался.

***

На следующий день его вызвал к себе советник командира полка, бравый подполковник, до Эфиопии прошедший Анголу и Мозамбик. Сиверцев уважал этого немногословного боевого офицера в первую очередь за то, что подполковник никогда не отдавал бессмысленных и абсурдных распоряжений по службе, чем славились другие наши советники. Подполковник Мелин был вполне дружелюбен:

— Капитан Сиверцев, очень прошу вас никогда и ни при каких обстоятельствах не задавать эфиопским офицерам вопросы выходящие за рамки ваших непосредственных служебных обязанностей. Это первое. Второе: когда вам сказали, что не позднее чем в 19 часов вы должны находиться у себя дома, это была не шутка. А вчера в 19 часов 15 минут вы всё ещё находились в городе. Указываю на недопустимость.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться в частном порядке, без чинов.

— Ну, попытайся.

— За что мы воюем? Защищаем завоевания эфиопской революции? Это было бы мне понятно. Я никакой не диссидент и не антисоветчик. Мы оказываем помощь братскому народу? Это тоже было бы понятно, но почему тогда высококультурные и хорошо образованные эфиопы смотрят на нас, как на назойливых мух, как будто едва терпят нас рядом с собой? А это люди политически грамотные, смею вас заверить, они никакие не контрики. Но почему тогда они относятся к нам не как к братьям по оружию, а как к паршивым наёмникам, как к рабам, которых они купили с потрохами? Мы здесь не колонизаторы, мы уважаем местное население, но они-то нас уважают хоть чуть-чуть? В столовке есть с нами не хотят за одним столом, сколько мы не приглашаем, как будто они белые люди, а мы черные. Вечер отдыха недавно был, Володька Кудасов решил пригласить на танец одну местную красавицу, так эфиопы его чуть на части не порвали, растаскивать пришлось.

— А вам, дуракам, разве не говорили, что местных красоток на танец приглашать не надо? Ты лучше мою жену пригласи, она, конечно, не такая уж красавица, но ты зато будешь в полной безопасности, если, конечно, потанцуешь и этим ограничишься. Вы что, пацаны, не поняли, что мы с вами не в Союзе, и вообще не в Европе? — Мелин посмотрел в окно и упавшим шепотом добавил: «Мы в полном дерьме по самые гланды».

— Так значит, эфиопы всё-таки брезгуют нами?

— Ну что за вопросы ты, Сиверцев, задаёшь, что ты вообще за офицер такой? Недавно один наш старлей перевозбудился, к генералу попёр: почему нам, дескать, выплачивают только четверть той суммы, которая по контракту положена? Почему немцы, чехи получают всю контрактную сумму, все 5 тысяч долларов, а нам только четверть? Ну, перевели этого старлея на точку в Сибирь, дурак он, конечно, но, ты знаешь, я его понимаю. А тебя не понимаю. Ведь тебя даже в Сибирь переводить страшно, ты там всех медведей развратишь своими вопросами. Тебе и, правда, так сильно необходимо уважение этих долбаных эфиопов? Ну, можешь и сам их в упор не замечать.

— Не могу. Я их по-прежнему уважаю. Вы знаете, мне кажется, что если бы я к ним в гости приехал, они относились бы ко мне по-человечески, а они напрягаются, потому что знают то, чего не знаю я. Мы здесь играем в какую-то очень странную игру. Почему нельзя эфиопов ни о чём спрашивать? Я ненароком могу узнать, что это за игра? Так может, будет лучше, если я это от вас узнаю? Что мы всё-таки делаем в Эфиопии?

— Выполняем приказы вышестоящего руководства. Тебя не устраивает этот ответ? Ты плохой солдат, Сиверцев.

— Я плохой вертолётчик? Я плохо обучаю эфиопов?

— Ты хороший вертолётчик и инструктор тоже замечательный. Только поэтому тебя ещё терпят.

***

Сиверцев теперь интересовался только техникой, усмехаясь по себя: «Вам нужен хороший солдат? Вы получите хорошего солдата». Вот только заботы о вертолётах никак не позволяли забыть о политике. Прекрасные современные боевые машины МИ-24А Советский Союз продавал за четверть стоимости, но запчасти к ним уже за стопроцентную оплату. Эфиопов это не устроило, и они вообще отказались брать запчасти, никак это не объясняя. Оставалось загадкой как они себе представляют боевые действия вертолётов, когда нет возможности сделать нормальный ремонт. А топливные насосы от сернистого эфиопского керосина действительно выходили из строя один за другим, как и обещал ему лысый майор из «десятки». Выход напрашивался только один: разбирать на запчасти вполне ещё пригодные для эксплуатации вертолёты, делая из нескольких машин одну. Решение всех этих технических задач увлекало Андрея в достаточной мере, чтобы ничем больше не интересоваться, а высокомерно-непроницаемых эфиопов не замечать в упор, надев их же маску высокомерной непроницаемости. Хотя это была лишь маска. Сердце по-прежнему болело за этих непонятных чёрных парней. Эфиопы были достаточно способными и по-своему талантливыми, приобретая навыки вертолётовождения очень быстро, но нельзя подготовить полноценного боевого вертолётчика за две недели, а именно столько времени руководство отводило на полный курс обучения. Во время завершающих учебных полётов Андрею, сидевшему в кабине, порою приходилось брать управление на себя, когда эфиоп терялся. Им по-прежнему не хватало элементарных навыков, а уже через несколько дней они вступят в бой на эритрейском фронте. Оставалось надеяться, что американские инструкторы готовят эритрейских сепаратистов в такой же спешке, то есть столь же плохо. Об этом Андрей думал теперь только молча, никому никаких вопросов не задавая. Он твёрдо пообещал сам себе по службе ограничиваться точным выполнение приказов и спрашивать начальство лишь о том, что необходимо знать для выполнения этих самых приказов, порою абсолютно абсурдных, да какая на хрен разница.

Новая проблема подкралась, как это всегда и бывает со стороны совершенно неожиданной. Проводили учебные стрельбы неуправляемыми ракетными снарядами, НУРСами. Эфиопы, надо сказать, стрельбу НУРСами просто обожают. Взрываясь, этот снаряд, накрывает огромную площадь — море пламени, дикий грохот — что ещё нужно африканцу для того, чтобы чувствовать себя счастливым? Андрею иногда казалось, что эфиопов совершенно не интересует эффективность оружия, для них нисколько не важно, чтобы снаряды попадали в цель, главное — устроить противнику впечатляющее зрелище, поразить его воображение, то есть продемонстрировать своё могущество. Если армия произведёт больше грохота и огня чем это сумеет сделать противник, значит последнему ничего не останется кроме как признать своё поражение. Эфиопы не любят наносить тихие и неприметные удары. Какой бы смертоносностью эти удары не обладали, им такая эффективность была бы не интересна. А наши советники, как опытные шоумены, казалось, всего лишь старались доставить эфиопам максимальное удовольствие. Итак, собираясь немного пострелять НУРСами, все были в настроении приподнятом, предвкушая веселуху. Андрея послали руководить стрельбами, точнее предстояло деликатно и тактично при помощи едва заметных жестов руководить подлинным руководителем, командиром полка, человеком большой судьбы, полковником Бранале.

Первый выстрел, второй, третий. Все в неописуемом восторге: от грохота, от огня, от полковника Бранале, который наблюдал за происходящим, приняв такую величественную позу, что сам Наполеон, увидев его, лопнул бы от зависти. Только вдруг Сиверцев заметил, что оттуда, куда попадают снаряды, бегут эфиопские дети. Он быстро и почти рефлекторно отдал команду: «Не стрелять!». Бранале едва повернул к нему голову, выражение величественного покоя на лице невозмутимого тигрэ едва заметно омрачилось неудовольствием. Полковник по-русски, чётко и раздельно выговаривая каждое слово, изрёк:

— Почему не стрелять? Наоборот надо стрелять. Мы сказали им: здесь не ходите. Они всё равно здесь ходят. Поэтому надо стрелять.

Андрей закипал тихим почти хладнокровным бешенством. Ему очень хотелось разбить самодовольную физиономию тигрэ автоматным прикладом, но вместе с тем он почувствовал, что ни за что не ударит Бранале, даже если будет уверен, что ему объявят за это благодарность. Капитан осознал в себе силу, о наличии которой никогда раньше не подозревал. Очень спокойно, холодным, стальным голосом человека, облечённого высочайшей властью капитан Сиверцев сказал:

— Господин полковник, мы с вами не будем стрелять по детям.

Бранале тоже был не промах. Тень испуганной растерянности задержалась на его лице не более секунды, он молча, неторопливо отошёл в сторону шагов на десять, достал рацию, обменялся с кем-то несколькими фразами, и так же неторопливо вернувшись, молча протянул рацию Сиверцеву. Андрей услышал знакомый голос:

— Это Мелин. Продолжайте стрельбы, капитан. Продолжайте стрельбы по тем целям, которые укажет полковник Бранале.

— Товарищ подполковник, Бранале видимо не сказал вам, что там дети. Не будем же мы на учениях без цели и без смысла стрелять по детям?

— Капитан, ты, может, не расслышал? Продолжайте стрельбы по тем целям, которые укажет полковник Бранале.

— Осмелюсь напомнить, я — офицер. Честь офицера не позволяет…

— Можешь себе задницу вытереть своей честью, — Мелин перешёл на тихое зловещее шипение.

Андрей сам потом удивлялся своему спокойствию. Как будто они с Мелиным всего лишь пришли в ресторан и слегка поспорили о том, какие блюда заказывать. Сиверцев ответил так, как будто возражает по вопросу совершенно не принципиальному, а потому его настойчивость никого не может обидеть:

— Вы не должны были говорить этих слов ни при каких обстоятельствах. Слышимость очень плохая. Вы приказываете прекратить стрельбы? Я правильно вас понял? Разрешите выполнять? Конец связи.

Он обернулся к Бранале с весёлым спокойствием победителя, который никогда, впрочем, и не сомневался в своей победе:

— Стрельбы окончены, господин полковник. Извольте отдать соответствующие распоряжения.

Ни один советский генерал никогда не обращался к Бранале таким властным тоном. Сам президент Мариам, общаясь с главой влиятельного клана тигрэ, брал обычно интонацию скорее дружескую, чем повелительную. Бранале всем своим нутром ощутил, что полностью потерял контроль над ситуацией, и что этот жалкий капитанишка действительно имеет право ему приказывать. Полковник быстро и точно выполнил приказ.

***

Уже с полгода в глазах Андрея легко читалась смешанная с недоумением боль сломанного человека, но после тех памятных стрельб тоскливая дымка отчаяния совершенно исчезла из его глаз. Появилось выражение весёлой жестокости, никому ничего доброго не предвещающее. Вот уже неделю Андрей ждал «эвакуации в Союз», нисколько не сомневаясь, что она обязательно последует, а его дальнейшей судьбе на родине не позавидуют даже зеки. Однако Мелин был с ним подчеркнуто корректен, делая вид, что ничего не произошло, разве что стал ещё более сух и немногословен. Андрей с такой же подчёркнутой корректностью и даже нарочитой готовностью выполнял все распоряжения Мелина, но в этом не было ни капли желания загладить свою вину и заслужить прощение. Просто Андрей испытывал к Мелину искреннюю жалость. Теперь он обострённо ощущал внутреннее убожество подполковника, достойное всяческого сочувствия, и старался попусту не обижать этого совершенно раздёрганного человечка.

Коллеги-офицеры теперь сторонились Сиверцева, и сам он, не желая ставить мужиков в неловкое положение, начал их сторониться. Вечерами он ходил в городской ресторан, просто чтобы побыть на людях, но ни с кем из них не быть обязанным разговаривать. Возвращался всегда как штык — в 19 часов и ни минутой позже. В ресторане никогда не напивался, ел и пил очень неторопливо и очень мало.

В тот вечер народа в ресторане было больше, чем обычно — ни одного полностью свободного столика. Быстро окинув взглядом зал, Андрей сориентировался к кому бы подсесть, не слишком рискуя оказаться жертвой сентиментальной пьяной назойливости. Заметив одинокого и явно неразговорчивого господина в дорогом элегантном костюме, Андрей по-английски попросил у него разрешения присесть и получил таковое разрешение незамедлительно и так же по-английски.

— Проклятый буржуин, — язвительно на русском языке пробормотал Сиверцев, будучи уверен, что сосед по столику его не поймёт.

— Молодой человек, осмелюсь обратить ваше внимание на то, что я говорю по-русски, — респектабельный джентльмен безмятежно улыбался, глядя на Андрея пронзительными голубыми глазами.

— Вы русский? — нимало не смутившись, уточнил Андрей.

— Да, наш с вами язык для меня родной, — джентльмен продолжал всё также мирно и едва заметно улыбаться.

— Но если вы скажите, что являетесь советским гражданином, я даже паспорту не поверю. Дело даже не в вашем шикарном костюме. Держите себя не по-советски, слишком вольно, без напряжения.

— О-хо-хо, молодой человек. Полагаю, что далеко не все категории советских граждан вам хорошо известны. С иными, особенными, советскими людьми вам вероятнее всего не доводилось общаться. Впрочем, в моём случае вы не ошиблись, с некоторых пор мне весьма затруднительно считать себя гражданином СССР. Позвольте представиться: бывший советский военный советник в Сомали. Бывший полковник морской пехоты.

— А сейчас?

— Сейчас — скромный сотрудник службы безопасности американского завода кока-колы.

— Где?

— Что где? Да здесь же, в Эфиопии. Вы что никогда не слышали, что здесь есть американский завод?

— Слышал. И никогда не мог этого понять. Мы с американцами пазгаемся, в нас стреляют из штатовского оружия, а эфиопы приглашают к себе, к нам то есть под бочёк, этих же америкосов, как самых дорогих друзей.

— В политике, юноша, не бывает друзей. В политике бывают только интересы. Черчилль, кажется, сказал? Старая колониальная лиса… Уж он-то знал как управляться с заморскими территориями. А эфиопы — хладнокровные прагматики. Им выгодно в военном отношении опираться на нас, а в экономическом — на американцев. И чем хуже отношения между двумя сверхдержавами, тем удобнее эфиопам между ними балансировать. Говорят между двух стульев не усидеть. А почему надо именно сидеть? У эфиопов ноги крепкие, они просто исполняют между нашими сверхстульями свой классический национальный танец. Изящно получается, доложу я вам.

— Гнусь… Господи, какая гнусь… Вы знаете, полковник, с некоторых пор я ненавижу все, что связано с политикой, но не до такой степени, чтобы предавать родину.

— В иной ситуации, молодой человек, я расценил бы ваши слова, как оскорбление, но сейчас я просто хочу сказать вам: я не предавал родину.

— Да, конечно же, полковник, извините. Я не должен был это говорить, потому что не знаю вашей ситуации. Что-то я нервный в последнее время стал, злой как собака. Меня, кстати, Андрей зовут. Инструктор вертолётного полка.

— Алексей Алексеевич. Остальное вы уже знаете.

Они на некоторое время замолчали. Без тостов выпили и закусили. Пауза на удивление не была напряженной, им почему-то легко молчалось за одним столом, как будто они уже научились общаться без слов. Потом Андрей спросил:

— Ну, и как скажите мне, Алексей Алексеевич, выглядит Эфиопия с той стороны, в смысле — с американской? Признаться с нашей советской стороны она вообще никак не выглядит. Натуральная чёрная дыра.

— Андрюша, я не отношу себя к американской стороне. Ни янки, ни кто бы то ни было мою душу никогда не купят, потому что у меня вообще нет намерения выставлять её на аукцион. Я оказываю американцам услуги, которые никак не могут повредить России и никакого отношения к политической гнуси не имеют, а вот знаю я теперь действительно больше, чем раньше. У меня теперь, к примеру, не вызывает сомнения, что Менгисту Хайле Мариам — нелюдь, который готов собственную страну уморить голодом и утопить в крови просто из личной прихоти. Заметь: вовсе не потому что он хочет осуществить некие неосуществимые идеалы, как это бывало у нас в России — истребить половину населения, для того чтобы осчастливить вторую половину. Для Мариама даже такая постановка вопроса была бы слишком возвышенной, он хочет осчастливить только себя.

— А я думал, он просто марксист-идеалист, который упорно не желает считаться с реальностью.

— Нет, нет, он совершенно не идеалист, он считает себя императором, и ни от кого это не скрывает. Всякий безграмотный крестьянин в Эфиопии знает, что Менгисту — император, который сверг своего предшественника, а про марксизм мало кто из эфиопов хотя бы слышал.

— Ну, каким бы там монархом он себя не считал, но я сомневаюсь, что он это открыто демонстрирует.

— Уверяю тебя — демонстрирует. Во всех поездках по стране за Менгисту возят большой позолоченный трон, изготовленный в точности, как императорский, только побогаче. Громоздкая штука и очень тяжёлая, императору и в голову бы не пришло таскать за собой по всей стране такое сооружение, потому что императору не надо было доказывать, что он является таковым. А Менгисту вынужден постоянно демонстрировать, что он обладает абсолютной ничем не ограниченной властью. К своим соотечественникам он обращается только сидя на троне в классической общеизвестной позе императора. Последнего императора Хайле Селассие Мариам, тогда ещё всего лишь полковник, задушил подушкой в 1974 году. Знаешь, как он поступил с телом Селассие? Он велел закопать его в своём личном сортире в вертикальном положение, чтобы каждый день испражняться ему на голову. Причём заметь, от простых эфиопов этот факт вовсе не скрывают, напротив, общаясь с народом, представители новой эфиопской власти весьма охотно рассказывают про сортирное изобретение красного императора Мариама.

— Теперь понятно, почему нам так настойчиво запрещали общаться с эфиопами. Некоторые из них могли не сообразить, что про причуды их марксиста-монархиста русским не надо рассказывать. Да впрочем, чем бы дитя не тешилось…

— Но Мариам тешится не всегда настолько же безобидно. По всей Эфиопии камеры пыток работают теперь круглосуточно. Эфиопов трудно удивить жестокостью, к кровавым тиранам здесь привыкли, но Мариам в своей бесчеловечности настолько преступил всякую грань, что даже здесь приобрёл славу весьма печальную. К тому же, за годы его правления миллионы эфиопов умерли от голода.

— Выходит, что советские офицеры платят своими жизнями за поддержку кровавого режима этого чудовища?

— Начинаешь наконец въезжать? А ведь я-то всего лишь кока-колу охраняю — напиток политически нейтральный. Я своей работой никому плохо не делаю. Но я — изменник родины, а вы — служите Советскому Союзу. Прикинь, кому и чему вы на самом деле служите.

— Ну ладно, сейчас в Эфиопии хреново, но ведь при императоре наверняка было ещё хуже.

— При императоре Селассие, как впрочем, и при его предшественнике Менилеке, здесь жилось несопоставимо лучше. Оба последних императора вполне успешно превращали Эфиопию в современную развитую страну. Им это удалось бы, если бы не кровавое безумие Мариама помноженное на силу советского оружия. Эфиопия сказочно богата. Менилек и Селассие знали способы поставить богатство страны на службу народам Эфиопии.

— Эфиопия богата? Вот новость! Говорил я как-то с одним нашим дипломатом из Аддис-Абебы, так он долго ныл по поводу того, что Советский Союз залез в такую бедную страну, где вообще ничего нет — ни нефти, ни алмазов. Мы, говорит, в Эфиопию будем только деньги до бесконечности вкладывать, не получая никакой отдачи.

— Вот такие крупные профессионалы у нас в дипломатах ходят. Наверняка сынок чей-нибудь. Ведь твой дипломат явно не видел даже советской экономической карты Эфиопии. Не какой-нибудь секретной карты, а свободно продающейся в книжных магазинах в Союзе. Взял бы он в руки эту карту и убедился: алмазов здесь действительно нет, как, например, в Анголе. И нефти нет, которой так богата Северная Африка. Зато есть множество месторождений золота. В двух из них на юге страны идёт добыча. Парочку к западу от столицы пока даже разрабатывать не начали, только разведали. Там же разведанное, но не разработанное месторождение платины. И на севере золото есть. А я тебе ещё скажу то, чего карта не расскажет: золото очень близко к поверхности, его добывать легко.

— Так почему же не добывают?

— А кому это на хрен надо? У Мариама денег достаточно, чтобы жить побогаче императора. На собственный вымирающий от голода народ ему абсолютно наплевать. А у кремлёвских старцев нет иной печали, кроме как угождать всем этим африканским князькам, царькам и бонапартикам. Мариам просит оружие, и Союз даёт ему оружие. Мариам не просит инвестиций в добычу золота и для Кремля тема эфиопского золота соответственно вообще не существует. Немногие настоящие советские африканисты пытаются дотолкать до советских вождей простую мысль: ведь по золоту же в Эфиопии ходим. Если хоть одно месторождение золота разработать, так на эти деньги можно будет потом пол Африки вооружить. Не надо будет ради этого разорять советский бюджет, итак довольно тощий. Вожди, однако, отмахиваются от африканистов, как от назойливых мух. Ведь сами-то боссы КПСС ничего лично для себя не поимеют от добычи эфиопского золота, а ради блага всей страны им совершенно ни к чему проявлять инициативу. Это у нас, как известно, наказуемо. В итоге народы Эфиопии вымирают от голода и истребляются в непрерывных войнах и камерах пыток. Народы СССР тоже не жируют, разоряемые гонкой вооружений и «братской помощью» народам Африки. А золото лежит в земле, не тронутое и совершенно никому не нужное. Так что продолжай, товарищ капитан, и дальше служить этой мудрой системе. Ты ведь у нас никогда родину не предашь.

— Ладно, полковник, не заводись, и так тошно. Ты лучше расскажи, что там в Сомали было. Ведь сомалийцы русских действительно предали. Мы в них бешеные деньги вложили, а они к американцам переметнулись. И наше же советское оружие обратили против нас, когда пошли войной на Эфиопию.

— Сомалийцы предали русских!? О, да ты я вижу, парень, вообще ничего не знаешь. Это русские предали сомалийцев самым необъяснимым образом. Могу рассказать, если интересно, как это было. При императоре Эфиопия была союзником США, и получила от Штатов помощь больше, чем на пол миллиарда долларов. Кстати, почему думаешь, Израиль так лихо победил в шестидневной войне в 1967 году? Свой первый сокрушительный удар израильские самолёты нанесли с эфиопских аэродромов — с совершенно неожиданного для арабов направления. Всё было просто: Израиль и Эфиопия — союзники США. Арабские страны и Сомали — союзники СССР. Всё было очень даже просто: в Эфиопии — император, а в Сомали строят социализм. Сомали и Эфиопия тогда воевали, территориальный спор между ними был. В Сомали на вооружении 200 танков Т-34, 50 танков Т-54, все, как один, с «калашами» и 20 тысяч советских советников — огромная сила, особенно, если учесть, что сама сомалийская армия насчитывала всего 22 тысячи человек. Но в 1974 году в Эфиопии пришёл к власти полковник Мариам, который начал понемногу сворачивать контакты с США. Кровавый Мариам попросил помощи у СССР, а разве мы кому-нибудь отказывали? Где-то с начала 1977 года полилась в Эфиопию уже советская помощь, которая была даже щедрей штатовской. В конце этого года мы за какую-то пару-тройку месяцев перебросили в Эфиопию оружия на миллиард долларов. Всё казалось бы чудно: и Эфиопия, и Сомали теперь за советскую власть, да вот ведь беда — меж собой-то они воюют. А в обеих армиях — советские военные инструкторы и советники, которым теперь предстояло воевать друг с другом. Ты прикинь, как мудрый Брежнев наших офицеров подставил: русские были вынуждены направлять чужие автоматы на русских, словно гладиаторы, уж не знаю кому на потеху. Где-то весною 1977 года Сомали предприняло на Эфиопию мощное наступление. Наши, конечно, поддерживали их довольно вяло, но сомалийцы попёрли капитально. Эфиопам с большим трудом удалось их остановить в сентябре 77-го. Сомалийское руководство было в бешеной ярости, ведь их наступление захлебнулось только из-за того, что эфиопы получили помощь от СССР, то есть союзника Сомали. Это было чудовищное предательство. Брежнев подло предал не только сомалийцев, но и своих офицеров. Сразу же после провала наступления сомалийский президент Баррэ поехал к Брежневу в Москву, вполне естественным было его желание потребовать объяснений. Но Леонид Ильич даже не принял главного сомалийца. Самым понятным образам Сомали 13 ноября 1977 года денонсировало договор с СССР. Может, Брежневу и казалось нормальным, что русские инструкторы с позиций эфиопов будут стрелять по русским инструкторам на позициях Сомали, но вот у сомалийца Баррэ такая мысль в голове не умещалась.

— А я всё никак понять не мог, с чего это Сомали вдруг к американцам переметнулась. Вроде бы они нас предали.

— Теперь ты понял, кто кого предал? Но настоящее предательство было ещё впереди. Сомалийцы предложили нашим советникам в три дня покинуть их страну. А как можно эвакуировать 20 тысяч человек да ещё с семьями за три дня? В сомалийской столице Могадишо творилось тогда такое, что вавилонское столпотворение могло показаться играми в песочнице. Кремлёвских старцев это не интересовало, решать всё надо было нам, на месте. Надо было какой-то радикальный способ эвакуации изобретать. Мы зашли в Могадишо на БДК (большой десантный корабль) с батальоном морпехов на борту. Местные власти заверещали так, как будто их режут — думали всё на хрен, русские очередной военный переворот устраивают. Корабль в порт отказались впускать, подогнали свою бравую пехоту к пирсу, штыками ощетинились. Командир корабля слегка струхнул: попытаемся высадиться — полномасштабная война, уйдём — своих на растерзание оставим. А морпехами тогда я командовал. Ну и начал я приказы отдавать пока командир воздух ртом глотал. Думаю, сейчас вы у меня узнаете, как с «чёрной смертью» шутить. Хотя в глубине-то души понимаю, что сомалийцы кругом правы да тогда было не до их правоты. Короче, приказал я десантировать в порт весь батальон, да ещё с танками, с артиллерией. Сомалийскую пехоту мои парни просто разогнали прикладами, они стрелять не посмели, мигом в щели забились. Порт мы оцепили танками, пушки нацелили на всё, что могло представлять опасность. Я, зверь такой, хожу по пирсу ору в мегафон: «Внимание, советские граждане! Ни в коем случае не допускать паники! Начинаем эвакуацию! Спокойно проходим на корабль. Заберём всех. Не переживайте, заберём всех». Да только куда уж — спокойно. Бабы наши визжат, на моих морпехах виснут: «Родненькие вы наши, только не бросайте нас!». Многих на корабль просто на руках заносили: у одних обморок, другим руки-ноги переломали в давке. Кое-как погрузили всех. Начали технику отводить обратно на корабль. А командиру корабля приказ по рации: «Следуйте в йеменский порт Аден». Последовали. Представляешь, больше всего на свете мне тогда хотелось, чтобы передо мною оказалось всё политбюро в полном составе. Убил бы гадов всех до единого. С удовольствием посмотрел бы, как они корчатся, подыхая, политики подлые. Других наших, кто в Могадишо был, сомалийцы интернировали, то есть попросту бросили за колючую проволоку. Их потом вертолётами эвакуировали.

— А в Эфиопии ты как оказался?

— Из Адена часть наших перебросили как раз сюда, ну и меня в том числе. Героический припадок в Могадишо с десантированием танков мне никто в вину не поставил, хотя я и ждал. Вожди тогда тоже хвост прижали.

— Потом к американцам перебежал?

— Мне это и в голову не приходило. Но сомалийцы, знаешь, развернули охоту за нашими советниками, как за гнусными предателями. Платили по две тысячи долларов за голову. В 78-м, когда уже в Эфиопии служил, близко к фронту с Сомали, мы попали в засаду: я, два капитана, сержант, два рядовых. Бросили в грязную, вонючую яму. Лежу я там, в первую ночь в кромешной темноте и думаю: если удастся вырваться отсюда, к своим не вернусь. Потому что они мне больше не свои. Те, кого я мог бы считать своими, не стали бы защищать омерзительный режим Мариама, не стали бы предавать друзей-сомалийцев, которые впрочем, тоже не ангелы, но не они нас предали, а мы их. Свои не стали бы устраивать гладиаторские бои между русскими офицерами, не стали бы торговать кровью собственных вояк. Мы были гораздо ничтожнее любых наёмников. Наемник, во всяком случае — свободный человек, который сам торгует своей кровью. По своей воле ставит жизнь на карту. А нас продали в наёмники сначала одному африканскому царьку, потом перепродали другому. А ведь и Мариам, и Баррэ защищают только собственные интересы, плевать при этом желая на свои народы. Так что никакого интернационального долга мы здесь не выполняем. Мы не помогаем народам Африки. Мы помогаем истреблять народы Африки.

— Но мы, собственно, не Африке и служим, а Советскому Союзу.

— Самое смешное в том, что Советскому Союзу мы тоже не служим. Ещё можно было бы понять, если бы мы цинично манипулировали африканцами, помогая им резать друг друга, при этом посылая в Союз караваны золота. Это тоже было бы гнусно, но во всяком случае понятно и не лишено логики. Но мы поступаем как раз наоборот, мы из Союза вывозим сюда миллиарды, доводя советский народ до полной нищеты, а в Эфиопии не зарабатываем ни копейки, хотя и могли бы — по золоту ходим.

— Но ведь чему-то мы служим, пусть даже чему-то нехорошему. Есть же всё-таки причины, по которым мы здесь оказались.

— Мы просто обслуживаем маразматические фантазии выживших из ума кремлёвских старцев. Эти фантазии вообще никакого отношения к реальности не имеют. Мы никогда не сможем понять логику шизофреника, но мы вынуждены обслуживать шизофренические замыслы.

— Так как ты выбрался из той сомалийской ямы?

— Да, выбрался… Там я всё это окончательно понял, точнее, признался самому себе в том, что давно уже понимал. Ночь, однако, шла к рассвету, и надо было обсудить тему более актуальную. Для чего нас здесь держат? Военнопленными нас явно не считают и не для того за наши шесть голов 12 тысяч баксов заплатили, что бы на кого-нибудь обменять. Сомалийцам нужна месть, причём как можно более лютая, образцово-показательная. Я понял — они просто устроят мучительную публичную казнь. В яме я был старшим по званию, говорю своим: «Выбор у нас, ребята, простой: либо принять лёгкую смерть в бою, либо мучительную под пытками. Как только яму открывают и нас вытаскивают на поверхность, бросаемся на охрану, вырываем оружие, убиваем, кого сможем, и в рассыпную. Бежим обязательно в разные стороны, так может у кого-нибудь и появится шанс выжить». Когда нас вытащили, сомалийцев рядом с ямой оказалось больше, чем мы надеялись. Пока я да ещё один офицер вырывали автоматы, они троих наших успели положить. Мы покрошили там кого могли, побежали кто куда. Дважды у себя за спиной я услышал крики подстреленных товарищей, и понял, что выжить удалось только мне одному. Неделю скитался по горам, пока не встретил парней в натовском камуфляже…

— И теперь, стало быть, американцам служишь. Они в отличие от наших — хорошие парни.

— Андрюша, я не служу американцам. Я у них работаю. Я никогда не буду им служить. И ведут себя американцы в Африке ничуть не лучше наших, даже ещё циничнее, но вместе с тем гораздо разумнее — у них ни один доллар мимо не пролетит.

— И ЦРУ тебя, конечно, не вербовало.

— Составили разговор. Но я ведь не секретоноситель, а простой морпех. Обо всяких там советских военных тайнах знаю меньше, чем ребята из ЦРУ. Агентурной ценности для них тоже не представляю. Какой смысл американской разведке меня вербовать, если советской военной контрразведке известно о каждой родинке на моём теле. Предлагали работать на Пентагон, но я отказался. Не настаивали. Работу по моей просьбе нашли нейтральную.

— А в Штаты не предлагали перебраться?

— О да, сказали, что если я буду хорошим парнем, возможно, получу гринкарт. Я усмехнулся и сказал, что мне без надобности. Если мне в Европе делать нечего, так за океаном и тем более, а к Африке привык. Они, конечно, не поверили. Они вообще не способны поверить в то, что кто-то не хочет жить в США.

— И ты думаешь, они так просто по доброте душевной оставили тебя в покое?

— Нет, конечно. Они терпеливо ждут, когда меня завербует наша советская разведка, что бы потом через меня нашим дезу сливать. Парни из ЦРУ считают себя очень умными, да они и вправду не глупы, но очень примитивны. Всё их хвалёное коварство на поверхности плавает. То, что не укладывается в привычный американский стандарт, для них вообще не существует. Этим они, кстати, напоминают кремлёвских старцев.

— А наши знают, что ты у американцев?

— Разумеется. Они действительно пытались меня вербовать. Я их просто вежливо на хрен послал. А подцепить им меня не на чем, никаких преступлений против советской родины я не совершал. Всего лишь невозвращенец, а это сейчас не криминал. Шлёпнуть меня каким-нибудь коварным образом они, конечно, могут, но зачем? Я для них не опасен, а как-нибудь меня использовать они, видимо, не теряют надежды.

— Алексей Алексеевич, а вам не кажется, что вы были уж слишком со мной откровенны?

— Да, был слишком откровенен. Но не ищи в этом «второго дна». Просто устал я, Андрюха, за десять лет от одиночества. Разблокировка пошла — непроизвольная болтливость. Это даже с опытными разведчиками случается, не говоря уже про таких тупых морпехов, как я. Да и бояться мне нечего. Я всё потерял. Ты понимаешь — всё! Родину, друзей, офицерскую честь. И веру, и правду потерял. А в замен не приобрёл ничего, кроме этого дорогого костюма и дешёвых эфиопских шлюх.

— Неужели на дорогих шлюх денег нет?

— Андрюшенька, шлюхи они всегда дешёвые, сколько бы ты за них не платил. Ладно, извини, устал я. За десять лет столько не говорил. Вряд ли мы с тобой когда-нибудь увидимся. Один совет на прощание. Нашу встречу ваши особисты, конечно зафиксировали. Разговор никто не записывал, верь слову, но вопросы к тебе возникнут. Если они поймут, что ты разговаривал со мной, зная кто я, у тебя будут неприятности. (при слове «неприятности» Андрей усмехнулся настолько зло и горько, что смутил даже бывалого полковника) Неприятности бывают такие о каких тебе пока неизвестно. Так что не хорохорься, а постарайся их избежать. Скажи, что познакомился с каким-то русским, который на вопросы о том, где он работает, отвечал очень уклончиво и загадочно. И ты, понятное дело, решил, что твой собеседник принадлежит к одной из советских спецслужб, только не понятно к какой, но ты не стал тревожить незнакомца бестактными вопросами. А говорил ты с этим загадочным человеком… Кстати, про что мы с тобой говорили?

— Про Лалибелу…

— Вот как? И что это такое?

— Лалибела — это… Ох, Алексей Алексеевич… Да хрен с ней. Нет никакой Лалибелы.

***

В феврале 1988 года эфиопские войска победным маршем наступали на эритрейских сепаратистов. «Это был их последний и решительный бой». Эритрейцы, обычно такие наглые и самоуверенные, теперь, конечно пятились под натиском огромной группировки численностью никак не меньше 30 тысяч человек. Андрея зачем-то откомандировали сюда, на самую передовую. Вроде бы для того, чтобы координировать действия наступавших с вертолётчиками. Хотя никого ни с кем координировать ему не приходилось. Некогда подтянутый и аккуратный капитан Сиверцев теперь больше походил на заурядного наёмника: на шее всегда болтался автомат, камуфляж грязный и местами рваный, физиономия, покрытая трёхдневной щетиной, имела выражение бессмысленно злобное. В мутных глазах — полная пустота. На все замечания по оводу внешнего вида он отвечал коротко и матерно, хотя раньше матом никогда не ругался. Андрей понимал, что начальство послало его сюда, надеясь на то, что припадочного Сиверцева наконец пристрелят, против чего он и сам нисколько не возражал.

После его разговора с Алексеем Алексеевичем прошла всего неделя. Андрей не исключал, что эту загадочную личность ему сознательно подсунули, срежиссировав случайное знакомство. Причём было даже не ясно, советские спецслужбы это сделали, или американские. Не ясно, и не важно, он не собирался иметь дел ни с теми, ни с другими. Дел у него вообще никаких больше не осталось. Ни в Эфиопии, ни в советской армии. Кем бы ни был этот полковник, но Сиверцев ни минуты не сомневался, что говорил он правду — и про войну, и про политику, и про всё это дерьмо. Эта правда выжгла в душе Андрея всё, что там ещё оставалось живого.

Теперь они просто наступали на эритрейских сепаратистов, которые вовсе не были никакими сепаратистами. Эритрея не входила в состав Эфиопии, всегда сохранявшей независимость, уже хотя бы потому, что Эритрея была колонией Англии. В 1952 году англичане ушли из Эритреи, а в 1962 году Эфиопия попросту захватила эту получившую независимость страну, сделав её одной из своих провинций. Всему миру император Эфиопии объявил, что чуть-чуть попозже они обязательно дадут Эритрее независимость, а пока только за порядком последят. Но потом император уже не вспоминал про это своё обещание. А захвативший власть полковник Мариам и тем более не собирался давать Эритрее независимость. Эта страна, наконец, восстала за обещанную ей свободу. А Мариам всем пытался внушить, что возникла угроза территориальной целостности Эфиопии.

Русские, когда ещё враждовали с Эфиопией, усиленно вооружали Эритрею. Теперь русские вместе с друзьями-эфиопами, которых также успели вооружить, шли войной на ранее вооружённых ими же эритрейцев. Попросту говоря, помогали одной стране окончательно поработить другую, не жалея ради этого ни оружия, ни денег, ни жизней своих офицеров.

Эритрейские повстанцы отступая, минировали всё что могли. Отступали не только войска, всё мирное население Эритреи бросало свои деревни и города, не надеясь на милость наступавших эфиопов. Эфиопская армия вошла в эритрейский город Тессенея, на улицах которого им не встретилось ни одной живой души — всё население до единого человека покинуло свои жилища. Армию-освободительницу отчего-то никто не хотел встречать цветами и вообще никак не хотел встречать. Вот тут-то и началась веселуха, какой ни одному советскому офицеру раньше видеть не доводилось.

Солдаты доблестной эфиопской армии дикими ордами бросились грабить брошенные дома и магазины. Эритрейцы покидали свой город в такой спешке, что почти ничего не взяли с собой. Самые разнообразные товары красивыми горками возвышались на полках супермаркета, в который зашёл Сиверцев, только раскрытая касса была пуста. Андрей взял с полок бутылку «Смирновской» водки, две бутылки какой-то штатовской минералки и палку сервелата. Разложив всё это на прилавке, спокойно выпил, закусил и аккуратно упаковал свои приобретения в позаимствованный здесь же пластиковый пакет. Прежде чем покинуть магазин, ещё раз окинул его повеселевшим глазом и подумал: «А ведь товаров-то здесь побольше, чем в Эфиопии, чувствуется тлетворное влияние Запада». Выйдя на улицу, он, уже преодолев походную усталость, начал проявлять интерес к самому городу: к архитектуре, улицам, скверам. Всё здесь было гораздо лучше, чем в Эфиопии: богаче, изысканнее, современнее. Эритрея, вытянувшаяся вдоль берега Красного моря, несла на себе множественные следы присутствия греков, итальянцев, англичан. Иностранцы, рвавшиеся в эти края, довольствовались, как правило, приморской равнинной Эритреей, сами не желая залезать дальше в эфиопские горы. В итоге Эфиопия наслаждалась свободой, в Эритрея — цивилизацией. Не удивительно, что Мариам захотел объединить и то, и другое под своим революционно-монархическим патронажем, тем более что без Эритреи Эфиопия вообще лишалась выхода к морю.

Думая об этом, Андрей старался не обращать внимания на дико орущие шайки эфиопской солдатни, которые носились по городу с туго набитыми мешками. Празднование дня мародёра было в самом разгаре. Время от времени вопли завоевателей перемежались звуками коротких автоматных очередей. В городе не было ни одного врага, это опьяневшие от вина и счастья эфиопы начинали ссориться из-за добычи, готовые друг друга перестрелять из-за нескольких тряпок. «Город взят, три дня на разграбление, — вяло подумал Андрей, — ничего не изменилось за последние две тысячи лет». Постепенно ему стало даже интересно наблюдать за этой человеческой комедией. На физиономии Сиверцева появилась широкая парадная голливудская улыбка. Он спокойно и равнодушно понимал, что сам принадлежит к дикой своре грабителей, при появлении которых нормальные люди в ужасе убегают, как от нашествия змей, бросая всё, только бы не встретиться с этим отродьем. «Да, теперь я полное отродье», — подумал Андрей. Эта мысль показалась ему смешной и забавной. Добыча его не интересовала, он всё ещё рассматривал причудливые восточные коттеджи, как правило — двухэтажные. С плоскими крышами и маленькими изящными балкончиками. Больше всего его восхищали колонны из белого резного камня. Разглядывая их, он чуть не наткнулся на две группы эфиопов, каждая из четырёх человек. Они стояли друг напротив друга с нацеленными автоматами. Чёрные лица почти у всех были разбиты в кровь, дыхание тяжёлое. А рядом валялись мешки с добычей. Судя по всему, они поспорили за право внеочередного обслуживания в том магазине, у дверей которого стояли. Всем хотелось первыми обслужить магазин. Указательные пальцы в нерешительности замерли на спусковых крючках — одновременно начавшаяся стрельба не оставила бы на поле боя победителей. «Надо помочь парням выйти из патовой ситуации», — весело подумал Андрей. Он аккуратно положил свой пластиковый пакет на тротуар и одной очередью швырнул на асфальт всю кучно стоявшую великолепную восьмёрку. Вставив в автомат новый рожёк, он поставил оружие на стрельбу одиночными и спокойно без суеты продырявил все восемь черепов. Голливудская улыбка на его лице стала ещё шире. Зубы, правда, белизной не отличались.

***

18 марта по Аф-Абедом эфиопская армия готовила генеральное сражение, после которого надеялась покончить с разговорами о независимости Эритреи. К месту сражения было стянуто более половины всех вооруженных сил Эфиопии. А что могла противопоставить этому Эритрея? Самодовольный эфиопский генералитет заранее праздновал победу. Наши советники были настроены далеко не настолько благодушно. Андрей сопровождал группу высшего руководства, своих и эфиопских генералов, когда они накануне сражения выехали на место, оценить диспозицию. Между двумя эфиопскими дивизиями брешь была опасно большой, на что обратил внимание неизвестный Сиверцеву советский генерал-лейтенант. Он обратился к самому важному амхара, тревожно покачивая головой: «Надо бы здесь позицию усилить. Обязательно надо перебросить сюда бригаду с фланга. Сил у нас более чем достаточно, а растянуты они не очень разумно». Великолепный амхара, казалось, превратился в слух, внимая советскому генералу. Улыбка на его почти фиолетовом лице была неотразимо загадочной, можно даже сказать бездонной. Трудно было понять, то ли он готов тот час исполнить ценные указания русского советника, то ли ему просто смешно выслушивать такие глупости. Амхара почти подобострастно кивал, и опять же было не ясно — уж не издевается ли он над нашими. Кажется, эти же вопросы одолевали русского генерала, а ответ ускользал. Такова была двусмысленная роль советников: за всё отвечаешь, а приказать не можешь. Посоветовал — и полномочия твои закончились. Русский генерал, уставший тонуть в бездонных глазах эфиопского командующего, безнадёжно смотрел перед собой, туда, где может быть появится дополнительная бригада, а может быть и нет.

Эритрейцы пошли в наступление за два часа до рассвета. Эфиопы были совершенно шокированы тем, что противник, казалось, едва способный к обороне, стал наступать, хотя русские и пытались предупредить, что это отнюдь не исключено. Попёрли эритрейцы именно в тот самый стык между двумя дивизиями, где никакой дополнительной бригады, разумеется, не появилось. С КП, где находился Сиверцев, вскоре стали видны эритрейские танки. Это были Т-34 советского производства и несколько Т-50. Недаром же ещё совсем недавно СССР помогал Эритрее в борьбе за независимость. Русский генерал, не выдержав такого зрелища, буквально заорал на главного эфиопа: «Вы же говорили, у них нет танков!». Однако фиолетовое лицо ни на секунду не утратило выражения улыбчивого благодушия. Обижаться, а уж тем более оправдываться, было явно ниже достоинства главнокомандующего. Выдержав величественную паузу, он по-барски обронил: «Сейчас наши танки подойдут». Эфиопские «тридцатьчетвёрки» как ни странно не заставили себя ждать, но тут же выяснилась совершенно немыслимая деталь — у танков нет воды для охлаждения двигателей, они вообще не могут двигаться дальше и для контратаки явно не пригодятся. А эритрейцы между тем методично, как по учебнику, развивали первый успех наступления. Русский генерал был в бешенстве, чем-то, напоминая танковый двигатель, в системе охлаждения которого кипели последние капли воды. При этом он всё ещё не терял способности искать и находить нужные решения: «Миномётную роту на КП». Но тут начали выяснятся подробности уже и вовсе экзотические. Когда миномёты прибыли, оказалось, что стрелять они не могут, потому что нет миномётных плит. Плиты возили отдельно, на ослах. Ослов предусмотрительные эритрейцы уже успели перебить, ни мало этим не встревожив эфиопов, благодушия которых после недавних столь успешных грабежей вообще ничто не могло поколебать.

Вскоре эфиопская армия дрогнула, и повально панически побежала. Тяжёлое вооружение, технику бросали, не раздумывая. Всеми владела только одна мысль — спастись. Люди давили друг друга, и привычно уже постреливали в своих. Выживал тот, кто спасался с максимальным хладнокровием.

Позднее Сиверцев узнал, что эфиопы оставили на поле боя 18 тысяч трупов. А сейчас Андрей был одним из самых успешных среди спасавшихся. Ему было абсолютно наплевать на собственную жизнь, благодаря чему он ни на секунду не терял хладнокровия. Людской поток хлынул по направлению к горам, где можно было спастись от преследователей, но, к сожалению, нельзя было укрыться от таких же спасавшихся, ничуть не менее опасных. Когда они вступили на горные тропы, стремительно начало темнеть, и вскоре уже не было видно собственной вытянутой руки.

Андрей, выросший на равнинах северной Руси, полюбил горы, как только впервые увидел их здесь, в Эфиопии. И не просто полюбил, а внутренне почувствовал, интуитивно осознавая значение каждого маленького камушка, встречавшегося на горной тропе. Эти камушки, быстро проходившие перед глазами, всё же успевали приветливо сообщить ему можно ли на них положиться: «Давай, на меня ставь ногу, я надёжный». Или напротив: «Нет, нет. На меня не вступай, я сразу же покачусь и мы закувыркаемся». Так же каждая былинка, сиротливо торчащая на обочине крутой тропы, была ему понятна. Он чувствовал можно ли за неё ухватиться, можно ли на неё перенести часть тяжести своего тела. Этот стремительный диалог с горной тропой всегда так захватывал его, что взбираясь на гору, он не мог остановится, быстро и радостно уставая, но всё же продвигаясь вперёд. Андрей всегда боялся высоты, но на самой крутой тропе самой высокой горы чувствовал себя абсолютно спокойно. Тропа была понятна, а потому надёжна.

Сейчас всё было по-другому. В кромешной темноте горная тропа превратилась в жутко растянувшийся, извивающийся клубок из человеческих тел. Он чувствовал, что ставит ногу то на чью-то руку, а то и на голову, быстро прикидывая достаточно ли надёжной опорой является эта голова, имеющая сейчас значение не большее, чем любой камень. То что голова эта находится на плечах у живого человека было совершенно безразлично. Сильно поредевшая вереница людских тел как-то доползла до перевала, причём такими тропами, которыми рисковали продираться далеко не все горные козлы. Андрей нашёл себе укромную нишу под нависающей скалой, где на него никто не мог наступить, и тот час уснул на голых камнях.

Пробуждение было ужасным и даже не потому что болела каждая косточка — иного он не ожидал. А вот зрелище, представшее перед ним в первых лучах рассвета, легко соперничало с кошмарным сном. Весь перевал был усыпан трупами солдат и офицеров разгромленной механизированной бригады. Идти вперёд, не наступая на них, было почти невозможно. Шли, наступали. Подбитый головной танк колонны ещё дымился, да и всё вокруг дымилось. Воздух был пропитан гарью: резиновой, бензиновой, с особым привкусом горелой человечины. Они шли вдоль целой цепочки сгоревших ЗИЛов. Видимо по перевалу били с воздуха вертолёты. Внизу, под дорогой, валялись разбитые зенитные установки, БТРы, смачно облепленные мёртвыми телами. Впереди стояли два танка без башен. На одном из них лежал обгоревший труп танкиста. Труп уже успел раздуться от жары до неестественных размеров. Техническая гарь понемногу рассеивалась, а трупный запах становился всё сильнее. Казалось, они дышали уже не воздухом, а частицами мёртвых тел. Многие блевали прямо на ходу, не останавливаясь, желая поскорее вырваться из этого царства мёртвых. В обессилевшем мозгу Сиверцева, отравленном трупным воздухом, мелькнула вялая мысль: «Это запах политики». Даже много лет спустя, когда речь заходила о каких-нибудь политических хитросплетениях, ему казалось, что он вновь чувствует это трупный запах.

Скорбная вереница тащилась вперёд, кажется, не вполне понимая, куда и зачем. Люди больше не толкались, потому что их осталось немного. Никто ни с кем не разговаривал, они старались даже не смотреть друг на друга. Периферийным зрением Сиверцев зафиксировал в этой веренице несколько русских лиц, но даже головы не повернул в их сторону. С русскими можно было говорить на родном языке. Но последнее время это не помогало.

***

Прошла всего неделя после того, как он вернулся к своим после бойни под Аф-Абедом. Его никто ни о чем не спрашивал. Предложили отдыхать сколько захочет. Он отдохнул два дня. Больше — не захотел. Лениво поплёлся тянуть служебную лямку, цинично усмехаясь каждому встречному. Он чувствовал, что долго так продолжаться не может. Потом был тот последний ночной бой, когда на территорию их полка попёрли повстанцы в невероятном количестве. Смертная вспышка ненависти на какие-то минуты оживила тряпичную куклу, которая некогда была капитаном Сиверцевым. Потом он на целую вечность погрузился в чёрную бездну, где непрерывно мелькали почти неразличимые чёрные пузыри и старинный белый плащ с красным крестом. А ещё — огромный меч, рубиновый от крови.

Книга вторая. Секретум Темпли.

Часть первая. Образ боя

Сиверцев понял, что пришёл в сознание, вполне земное сознание, хотя его по-прежнему окружал мрак. Но теперь он чувствовал: стоит ему открыть глаза и возвращение в реальность окончательно завершится. Какой она будет, эта реальность? Госпиталь? Плен? Крестьянская хижина? Ему хотелось, чтобы внешний мир проявил себя ещё до того, как он откроет глаза. Рядом с собой Сиверцев интуитивно чувствовал человека. Это враг. В любом случае — враг, потому что друзей у него в этом мире нет. Пусть он как-нибудь проявит себя, пусть что-нибудь скажет, думая, что Сиверцев без сознания. У него тогда будет некоторое преимущество, будет возможность спокойно и хладнокровно подготовится ко встрече с этой неведомой реальностью. Тягучее растягивались, как будто освобождаясь из плена вечности, мучительные секунды. Вдруг он услышал совершенно незнакомый мужской голос:

— Андрюха, кончай прикидываться, я же знаю, что ты пришёл в себя, — голос был удивительно дружелюбным. Тёплым даже. И вместе с тем — очень твёрдым. Этот голос напоминал разогретую на солнце сталь. Сиверцев почувствовал себя маленьким мальчиком, которого отец нежно и твёрдо схватил за руку, как раз когда он собирался извлечь из шкафа запрещённое варенье. Он нехотя, медленно стал открывать глаза.

Перед ним стоял тот самый рыцарь в белом плаще с красным крестом на левом плече. Аккуратно постриженная русая борода, короткие волосы, серые глаза — та же тёплая сталь, что и в голосе. Рыцарь слегка иронично, почти по-товарищески улыбался. Он чем-то напоминал древнерусского князя из какого-нибудь исторического фильма, только одет был совсем не по-нашему, по-западному. Сиверцев всё ещё плавал в полусознательном тумане, ему лень было разгадывать ребусы, поэтому он просто спросил:

— Ты кто?

— Тамплиер.

— Сатанист, значит… — Сиверцев усмехнулся очень недобро, хотя и довольно вяло.

— Я не сатанист. Я рыцарь Христа и Храма, — в голосе незнакомца не чувствовалось ни тени обиды, но «тёплая сталь» заметно остыла.

— Ладно, не обижайся. Мне вся эта религия, в общем-то, без разницы. В любом случае спасибо тебе за то, что ты меня спас.

— А откуда ты знаешь, что именно я тебя спас? — рыцарь удивлённо поднял брови.

— Одежонка у тебя очень заметная, необычная. Если такую увидишь не в кино — забыть трудно.

Эти слова, казалось, потрясли рыцаря до глубины души. Несколько секунд он как будто рассматривал собственную душу, потом с растерянностью, которая чувствовалась во всём его облике, присел на железный стул, стоявший рядом с кроватью. Отмолчавшись и преодолев внутреннее смущение, рыцарь радостно сказал:

— Андрей, там, на поле боя, я был в обычном армейском камуфляже. Меч — это да, тех уродов я действительно рубил двуручным рыцарским мечём. Но вот этого моего плаща там не было. Ты не мог его видеть. И всё-таки ты его видел. Андрюша, ты месяц в коме провалялся. Когда я тебя подобрал, ты был без сознания. Скажи, ты как, откуда меня видел?

— Сверху… Летал… — Сиверцев только сейчас вспомнил о том, как его душа, освобождённая от тела, парила над полем боя.

— Я так и понял. На некоторое время освобождённый Богом от тела, ты видел бой уже не своими материальными гляделками, а духовным зрением. И ты видел в общем-то не действительность, а некую духовную суть действительности. Не картину мира, а в некотором смысле — икону мира. Значит, перед Лицом Божьим, перед лицом вечности, мы, рыцари-тамплиеры, всегда в белых плащах. Вот эта одежда, которая, наверное, кажется тебе театральной бутафорией, это на самом деле — часть нашей души. Именно та часть нашей души, которая угодна Богу. Возблагодарим Господа, Андрей, за то чудо, которое Он явил. А в полётах твоих как раз нет ничего необычного — множество подобных случаев описано в духовной литературе. И, знаешь, какое дело… Бог фокусов не показывает. Чудо всегда имеет смысл и цель. Это чудо не для нас, а для тебя. Для спасения твоей души. Ты верующий?

Андрею стало неловко за то, что он только что выразил пренебрежительное отношение к религии. Он вспоминал о том, как во время полёта над боем радовался своему счастью, узнав, что христианство — правда. Он смущённо ответил:

— Ну… В общем-то верующий…

— Понятно. Много лет ты двигался по направлению к вере воробьиными шагами. Господь в одно мгновение перенёс тебя вперёд на сто миль по этому пути. Ничего больше не буду говорить. Ты сам всё это почувствуешь и поймёшь, — рыцарь, словно вернувшись на землю, уже будничным тоном спросил:

— У тебя, наверное, множество более практических вопросов?

— Первый из них: где мы сейчас находимся?

— Мы по-прежнему в Эфиопии. В Лалибеле. Мы под землёй — в недрах той самой горы. Ты ведь очень хотел побывать в Лалибеле?

— Хотел, да… Но с тех пор уже перехотел. Что это за бункер?

— Секретум Темпли — Убежище Храма. Понимаю, что тебе это ни о чём не говорит, но всё сразу объяснить не смогу.

— Опять эти тайны мадридского двора…

— Никаких тайн. Я готов ответить на все твои вопросы с любой степенью подробности. Но если я попытаюсь сделать это сразу, ты просто захлебнёшься в информации, основная часть которой к тому же ни о чём тебе не скажет.

— Я — пленник?

— Нет, ни в коем случае. Мы хоть через 5 минут можем приступить к твоей эвакуации в любую точку земного шара, начиная от твоей базы в Дэбрэ и заканчивая… Нигде не заканчивая — в любую точку земного шара. Но, может, сначала в себя придёшь после комы? Сориентируешься в ситуации, примешь взвешенное решение.

— Ты сам-то из каких будешь? Я смотрю, ты кое-что про меня знаешь, а я про тебя — ничего.

— Я — русский, как ты уже успел заметить. Зовут — Дмитрий. Не все, конечно, меня так зовут, но ты лучше обращайся по имени. Бывший майор КГБ. Служил в Афгане.

— А как сюда попал?

— Потом расскажу эту в высшей степени поучительную историю. А про тебя мы действительно немало знаем. Спас я тебя довольно случайно, хотя у Бога, конечно, нет случайностей, но в Дэбрэ я был по совсем другим делам, а тут такая заваруха. Вмешался. Откуда мы многое знаем — это опять же — большой отдельный разговор.

— «Мы» — это кто?

— Орден Христа и Храма. Орден рыцарей-тамплиеров. Ты что-нибудь слышал про тамплиеров?

— В детстве когда-то статью в журнале читал: «Процесс над рыцарями Храма». Там, кстати, и говорилось, что тамплиеров осудили за сатанизм.

— Известная история. Любишь книжки про рыцарей?

— В детстве любил…

— Давай-ка, вспомни детство, — Дмитрий выложил на маленький столик перед кроватью Андрея приличную стопку книг. — Я тут и закладочки сделал — на что тебе будет полезно обратить своё просвещенное внимание. Тебе надо заново учиться ходить. Пока больше лежать будешь — книги помогут с тоски не помереть, да и меня избавят от необходимости слишком многое объяснять самому. Дверь в твою палату не заперта. В принципе, ты можешь выбраться отсюда на поверхность, не встретив на своём пути ни одной запертой двери. И не остановит никто — посты проинструктированы. Но я тебя прошу — не выходи пока к коридор. В этом случае у тебя возникнет множество вопросов, на которые я не успею ответить. Здесь у тебя всё есть. За этой дверью — туалет, душ. За этой — небольшой кабинет — кресло, телевизор, письменный стол. Еду тебе будут приносить пока сюда. Прислугу вопросами не грузи, кроме чисто бытовых, разумеется. Потом, если захочешь, успеешь со всеми наговориться. Меня не будет неделю — дела за пределами Тампля. Вернусь — сразу зайду к тебе. На этом разреши откланяться. Оставайся с Богом.

Когда странный рыцарь из КГБ покинул его, Андрей сразу же закрыл глаза. Всё что он узнал ни с чем в его сознании не стыковалось. От неизбежной в такой ситуации бури вопросов его уберегло полное бессилие. Не только руки и ноги едва шевелились, но и мысли тоже не отличались особым проворством. Он провалился в сон. Здоровый сон без потери сознания.

***

Проснувшись, Сиверцев открыл глаза сразу же. Страха перед реальностью как не бывало. Впервые осмотрелся в своей комнате — идеально белые, абсолютно ровные стены, сводчатые потолки, как в древних монастырях. Причудливое сочетание евродизайна и средневековья, выглядевшее, впрочем, вполне гармонично. В этом помещении Сиверцев сразу же почувствовал себя на удивление хорошо и спокойно. Вспомнил Дмитрия. Этот невероятный мужик тоже почему-то показался своим, близким, почти родным. Увидел книги на столике. Рядом — тарелку с кашей и стакан сока. Дотронулся до тарелки — она была тёплой, как будто кашу разогрели точно к моменту его пробуждения. С трудом, но с удовольствием поел. Взял в руки одну из книг. Интерес к этим книгам был у него не больше, чем к стопке газет, кем-то забытых на тумбочке в госпитале. Не так уж сильно его интересовали средневековые рыцари — тамплиеры, но он невольно подчинился закону всех больниц: читают даже те, кто не любит читать. Однако, с первых же строк чтение настолько захватило его, что он словно опять вышел в открытый космос иной реальности.

***

Тамплиеры сражались в Палестине, в Святой земле, во имя целей, которые были Сиверцеву совершенно непонятны, но как они сражались! У нескольких историков он нашёл упоминание о том, что тамплиеры нередко атаковали, а порою и побеждали десятикратно превосходящего противника. Бывали случаи, когда храмовники шли железной стеной на стократно превосходящего врага. Кажется, они вообще ни перед чем не останавливались — боевые потери тамплиеров достигали порой 90 процентов. Сиверцев хорошо понимал: такой бой трудно считать выигранным, но такой образ боя повергает противника в ужас, а это в дальнейшем позволяет порою вообще обойтись без сражений.

Вот, например, арабский историк Ибн ал-Асир пишет про «сверхъестественную ярость» тамплиеров в бою. Сарацины стали называть тамплиеров «франкскими угольями» или «сердцевиной франкского войска». Все единодушно говорят: тамплиеры пользовались невероятным авторитетом у противника и у своих, само собой. Некий французский аббат, Бернар Клервосский писал про образцового тамплиера: «Это рыцарь без страха и упрёка… Не ведая сомнения, он не страшится ни человека, ни дьявола, ни даже самой смерти, потому что он издавна возжелал её для себя» (так вот оказывается, откуда пошло выражение «рыцарь без страха и упрёка». А никто и не знает, что первоначально оно относилось только к тамплиерам). Один современный автор пишет: «Тамплиеры дрались в своём обычном стиле, то есть как сумасшедшие».

Будучи кадровым офицером, Сиверцев хорошо понимал, что целая армия не может быть «клубом самоубийц». Большинство людей очень хочет жить и большинство военных — тоже. Неслыханная храбрость тамплиеров была загадкой даже для их современников.

А вот ещё один совершенно шокирующий момент: из 24 великих магистров, сменившихся за время существования Ордена, шестеро погибли в бою, а вообще «ходили в рукопашную» все до единого (никакого боя, кроме рукопашного, тогда просто не было). Сейчас невозможно представить даже командира полка, который в каждом бою был бы впереди своих солдат. А магистры возглавляли боевое соединение, которое по современным меркам можно приравнять к группе армий, но они были первыми на поле боя. Сейчас генерал всегда на КП. Это разумно. Одни ведут бой, другие им управляют из безопасного места. Так ведь и в средневековом бою сшибались порой десятки тысяч человек и такой бой ничуть не меньше нуждался в управлении. А великие магистры, управляя сражением, сами сражаясь, как рядовые войны. Неразумно? Но и сейчас за таким полководцем солдаты пошли бы хоть в самое пекло.

Впрочем, Сиверцев знал таких храбрецов, что просто кровь холодела. Но он никогда не видел хотя бы взвода, состоящего сплошь из таких храбрецов. Это понятно — героизм — дело штучное, его на конвейер не поставишь и в массовое производство не запустишь. А тут, скажем, 300 рыцарей в едином строю и абсолютно все — безумно храбрые герои. И это вовсе не было преувеличением европейских хронистов. Враги даже больше восхищались мужеством тамплиеров, чем европейцы.

Но наиболее невероятным было то, что сам Устав Ордена Храма предъявлял почти непомерные требования к храбрости своих рыцарей. Устав — сумма правил, обязательных для каждого. Представьте себе, что современный устав требовал бы от каждого солдата в каждом бою заслужить награждение орденом. Орденом… Мы уже забыли о том, что орден — не наградная железка. Орден — организация. А железка — знак Ордена, подтверждающий твоё членство в этой организации. Орденом не награждают. В Орден принимают. Да ведь и сейчас до сих пор говорят «кавалер ордена». Слово «кавалер» (во французской огласовке «шевалье», в испанской — «кабальеро») как раз и означает «рыцарь». И не случайно это слово однокоренное со словом «кавалерист», потому что рыцарь — именно конный воин. (Собственно, русское слово «рыцарь» произошло от немецкого «риттер» — всадник). Забавно, да? «Кавалер ордена «Красной Звезды» в общем-то означает «Рыцарь Ордена Красной Звезды». И само слово «орден» происходит от латинского «ордо» — порядок, то есть упорядоченное объединение.

Сиверцев поневоле отвлёкся, разбежавшись по сноскам и комментариям в разных книгах. Потом задумался: а ведь это не просто забавная путаница в словах. Разные значения слов «орден» и «кавалер» на самом деле логически взаимосвязаны. Если рыцаря принимали в Орден таких отчаянных храбрецов, это уже само по себе было наградой. Соответственно, в каждом бою его поведение должно быть таким, за какое сейчас вручают орден.

Так вот сумасшедший Устав Ордена Храма запрещал тамплиеру на поле боя отступать, если противник превосходил его силами менее чем в 3 раза. Значит, если 2 сотни бойцов отступают под натиском 5-и сотен — это уже нарушение Устава, потому что нет троекратного превосходства противника. Но даже в случае хоть десятикратного превосходства противника нельзя было отступать без приказа командора. Порою Устав вполне позволял командору храмовников отдать приказ об отступлении, но он не отдавал этого приказа (ну не хотел!) и его рыцари в строгом соответствии с Уставом и со спокойной душой гибли один за другим, забирая с собой каждый по десятку врагов.

Сиверцев подумал о том, что за такое поведение в бою сейчас действительно награждают орденом «Красной звезды». Он вспомнил красный крест на белом плаще Дмитрия — знак Ордена. Потом вспомнил про медицинскую организацию «Красный крест», и от бесчисленных сравнений у него закружилась голова — такое умственное напряжение после тяжёлого ранения было уже чрезмерным. Он закрыл глаза, думая минутку передохнуть, но отключился на несколько часов.

***

Очнувшись, Андрей увидел рядом с собой юношу с черной бородкой. Он был в таком же плаще, как и у Дмитрия, только чёрного цвета. Юноша спокойно и сноровисто ставил на столик перед кроватью Андрея маленькие тарелочки с разной протёртой едой. Заметив, что Сиверцев проснулся, юноша никак на это не отреагировал. Андрею это не показалось обидным, он приветливо улыбнулся:

— Здравствуйте, рыцарь.

— Здравствуйте, господин капитан. Только я не рыцарь. Я сержант Ордена.

— У вас тоже есть воинские звания?

— Нет. В Ордене «сержант» — не воинское звание. Сержант — воин, не имеющий рыцарского посвящения.

— Вроде рядового?

— Не обязательно. Сержант может быть и командором. Он только рыцарями не может командовать.

— Ты, кажется, русский? Много нас тут таких?

— Только мессир Дмитрий и я. (Сиверцева юноша сосчитать не захотел). Но, господин капитан, вас ведь просили ни кому не задавать вопросов?

— Всё, умолкаю. Выдай только одну военную тайну: как тебя зовут?

— Саша, — юноша каждое слово произносил как будто с трудом, но, намолчавшись досыта, Сиверцев не унимался:

— Когда появится Дмитрий?

— Если Богу будет угодно, мессир Дмитрий появится тогда, когда он вам сказал, — кажется юноша, не имея возможности заткнуть Сиверцеву рот, избрал иную тактику: отвечать, не отвечая.

— Тебя приставили ко мне?

— Именем Господа.

— А если ты мне понадобишься?

— Я вам не понадоблюсь. У вас есть всё необходимое. Позвольте откланяться.

Юноша в буквальном смысле поклонился Сиверцеву и выплыл из комнаты. Он очень понравился Сиверцеву и несколько даже поразил. Его немногословная манера общения была необычным сочетанием полной покорности, подчинённости и бесспорного чувства собственного достоинства, не лишённого даже некоторой величавости. В армии Сиверцев встречался либо с раболепным холуйством, либо с высокомерной спесью. В Саше не было ни того, ни другого. «Особый тут народ», — подумал Сиверцев.

Он решил встать. Голова снова закружилась. Парализующая слабость сразу же разлилась по всему телу. Однако, ни в одном месте ничего не болело. Он осторожно дотронулся до пробитой груди. Нет, ни сколько не больно. Значит, рана затянулась, пока он был в коме. Держась за стенку, сделал несколько шагов. Понял, что хватит для первого раза. И вдруг почувствовал, как ему хочется опять погрузиться в мир причудливой тамплиерской сути.

***

Он продолжил чтение Устава Ордена: «Если кто-то из братьев-сержантов не вооружён мечём и его совесть говорит ему, что он не может оказать помощь братьям, он может отступить с поля боя. Рыцарь не может действовать так, вооружён он мечём или нет, ибо он не может оставлять знамя ни по какой причине без разрешения: ни из-за раны, ни из-за чего-либо иного».

Сиверцев перечитал этот пассаж несколько раз. Тут всё было удивительно. Казалось бы, рыцари-господа должны понукать сержантами, а всё оказывается наоборот: господа относились к слугам гораздо более снисходительно, чем к самим себе. Сержант, став бесполезным на поле боя, мог отступать без приказа. А рыцарь, хоть со сломанным мечём, хоть с раной в боку, без разрешения отступать не мог. При этом было понятно, что командор сам в это время дрался и ему было не до того, чтобы раздавать подобные разрешения. Значит, рыцарь обязан был погибнуть, даже когда его смерть была, казалось, бессмысленной.

Не менее удивительным было то, что Устав — сухой свод подробных боевых предписаний, содержал слово «совесть». Сия категория представлялась весьма расплывчатой, неуставной. Но, видимо, для рыцарей-тамплиеров совесть была очень конкретной категорией, всеми одинаково понимаемой и не допускавшей разночтений. Один из пунктов устава так и звучал: «Каждый должен следовать своей совести».

Да вот и Бернар Клервосский писал про тамплиеров: «Сколь спокойна жизнь, когда незапятнанна совесть! Сколь свято и спокойно рыцарство это». У Сиверцева задрожали губы, когда он это прочитал. В глазах появились слёзы. У него, у боевого офицера, ни какой совести, по его собственному суждению, не было. Сиверцев убедил себя, что им, воякам, иначе — никак. Да любой советский командир покрыл бы своего подчинённого семиэтажным матом, если бы тот во время обсуждения боевой задачи что-нибудь про совесть сказал. Такого романтика послали бы, наверное, даже не под трибунал, а к психиатру. Не потому ли они возвращались с войны нравственными инвалидами: растерзанными, опустошёнными, припадочными. А Бернар этот, видишь, что писал: «Сколь спокойно рыцарство это». Но рыцарство-то это тоже, как и они, было по уши в крови, годами не вылезая из рукопашной мясорубки. Однако тамплиеры не теряли спокойствия духа. Не превращались в свору кровавых маньяков и припадочных неврастеников. Ведь как бы ни был страшен бой, но если без подлости, без предательства и всякой бесчисленной гнусности… Каждый тамплиер мог сказать своему командору: «В соответствии с уставом я обязан поступать по совести».

Аббат Бернар, поучавший тамплиеров и всячески хваливший, тем не менее, писал: «Воистину подобает, чтобы нации, любящие войну, были рассеяны». Всё верно: войну любить нельзя и тамплиеры вовсе её не любили. Они сражались против тех, кто любил войну. Аббат детализировал: «Когда приближается битва, они вооружаются внутренне верой, а внешне — сталью и не украшаются золотом, поскольку их дело — вселять во врага страх, а не распалять его алчность. Они думают о сражении ради победы, а не о параде ради зрелища. Мыслят они не о славе и стараются быть грозны, а не ярки».

Как это не похоже на извечную человеческую привычку эстетизировать, делать максимально красивым все, что связано с войной, то есть с массовым убийством. Блестящая форма, театральный строевой шаг, золото и драгоценности наград — так было везде и всегда от римских легионов до советской армии. А вот как «эстетизирует» любимчиков-тамплиеров клервоссий аббат: «Волосы стригут они коротко, не причёсываются никогда, моются редко. Бороды у них всклокочены, воняют они дорожным потом, одежда их запачкана пылью, грязью от упряжи».

Красавцы… Да ведь они и не могли быть другими. Аббат любовался правдой не потому что она красива, а потому, что это правда. Есть же понимающие люди среди гражданских лиц.

Наши пропагандисты непрерывно и неустанно врали, создавая благородный и привлекательный образ советской армии. Сиверцеву это всегда было противно, но по большому счёту он полагал враньё во имя агитации совершенно необходимым, а потому неизбежным. Только парадный образ армии мог привлекать мальчишек в военные училища. Каким же сдобным пряником заманивали тамплиеры новобранцев в свои ряды?

Всякий вступавший в ряды тамплиеров знал, что его ждёт скорая гибель в бою. 20 тысяч тамплиеров сложили головы на Святой Земле. Причём Орден никогда не скрывал своих огромных боевых потерь, а иначе бы мы о них и не знали. И всё-таки большое количество «золотой молодёжи» того времени, юноши из самых знатных родов Европы, как о счастье мечтали о вступлении в Орден — от новобранцев отбою не было. Конечно, юноши с благородной душой во все времена мечтали о боевой славе, но ведь не о смерти же. Между тем, хронисты Ордена всегда подчёркивали: служить у тамплиеров неизмеримо опаснее, чем быть светским рыцарем.

Взять хотя бы такую разницу. Для светских рыцарей война порою превращалась в некое подобие коммерческого спорта. Врагов на поле боя старались не убивать, а брать в плен, чтобы потом получить выкуп. Следовательно, каждый рыцарь знал, что, хотя его могут убить, всё же куда вероятнее, что его пленят, а потом освободят за выкуп. Так было во время европейских войн, так стало и в Палестине, где сарацины столь же охотно возвращали пленников за выкуп хоть на следующий день после боя. Однако, всякий тамплиер знал — Орден никогда не будет выкупать его из плена. Орденская казна ломилась от несметных богатств, но выкупать своих пленных было строжайше запрещено. Сарацины это тоже знали, а потому пленным тамплиерам сразу отрубали головы. Ведь эти головы не имели товарной ценности. Не правда ли, правило «своих не выкупаем» было мощным агитационным средством для желающих поступить в Орден?

Чем же ещё привлекали в Орден? А чем сейчас привлекают в армию, ведущую боевые действия? Высокими зарплатами, хорошими бытовыми условиями. А потом наши офицеры оглашают родину скорбным плачем: и зарплаты не настолько высоки, как обещали, и бытовые условия убогие — вода из крана не течёт, зимой батареи чуть тёплые и дальше по списку. Причём, заметьте, это офицеры нашей «рабоче-крестьянской» армии, которые и на гражданке не были избалованы комфортом, проживая кто в общаге, кто в коммуналке, а кто в хрущёвке.

А средневековой рыцарской элите родовые замки предоставляли максимально возможный по тем временам комфорт, и на столах никогда не переводилось мясо в количествах совершенно не ограниченных — в личных лесах стреляли дичь сколько хотели. И развлечения имели, каких только душа пожелает: охота, трубадуры, турниры, игра в кости. И вина море, и женщины на выбор. Хочешь, вздыхай о прекрасной даме, а хочешь — перетаскай в свою постель всех подряд служанок и крестьянок. Да это не то что по тем временам, но даже и по нынешним большинству наших вояк представилось бы раем земным.

И вот юноша, ведущий такую жизнь, или во всяком случае имеющий к тому все возможности, решил вступить в Орден Христа и Храма. Во время посвящения, когда было не поздно отказаться, рыцарю говорили: «Мы обещаем тебе хлеб, воду, бедную одежду, а так же много боли и страданий. Ты не должен просить ни о чём, кроме хлеба и воды, ибо ничего иного тебе не обещано».

Сиверцев постепенно приходил в неописуемый восторг: вот это «заманиха», вот это агитация! По минимуму — хлеб и вода. А по максимуму? Устав гласил: «Должно быть достаточным для вас вкушать мясо три раза в неделю. Обычай поедать плоть развращает тело». А во время постов храмовники получали еду вообще лишь один раз в день.

Так ведь во время войны можно и самим для себя кое-что добывать? Но тамплиерам было нельзя. Устав угрожающе рычал: «Всякие поиски пищи запрещены братьям. Ни кто из братьев не должен без разрешения хранить пищу в своём шатре». А как на счёт поохотиться? Никак. Устав запрещал тамплиерам охотиться за одним лишь исключением — разрешал охотиться на львов. А это смертельный риск и ни грамма съедобного мяса. Ну так можно было купить еду у маркитантов? Это тоже было невозможно, потому что Устав категорически запрещал рыцарям иметь личные деньги. Если начальство находило у тамплиера хотя бы одну монету, его автоматически обвиняли в воровстве, потому что на законных основаниях он не мог обладать этой монетой. А если монету находили в вещах погибшего тамплиера, то насколько бы героически он не погиб, ему отказывали в погребении по христианскому обряду в освящённой земле.

Тамплиерам запрещалось украшать оружие, доспехи, упряжь золотом, серебром или драгоценными камнями. А ведь светские рыцари той поры при полном боевом снаряжении порою напоминали гигантские ювелирные изделия.

А бытовые условия? Даже самые неизбалованные советские офицеры, детство которых прошло в нищих колхозных деревнях, и то сочли бы нестерпимыми те условия, в которых жили тамплиеры, в детстве избалованные богатством. Устав гласил: «Спать всем полагается одетыми в рубашку и штаны и башмаки и пояса. Там, где спят братья, всегда должен гореть свет». Под светом понимали масляный светильник, неугасимый по ночам в шатрах, где по несколько человек спали рыцари-тамплиеры. Трудно представить, как это — никогда не снимать перед сном сапоги. Когда же раздеться — помыться? Да почти никогда. Тамплиеру было разрешено раздеваться, только если рядом никого не было. А всякий военный знает, что на войне, да и в казарме, трудно хоть на минуту остаться одному.

Сиверцев очень ярко представил: рыцарское войско совершает тяжелейший переход через пустыню. Все рыцари в железных доспехах, раскалившихся на солнце. Пот течёт ручьями, все тело зудит, даже почесаться через железо невозможно. Но вот наконец они вышли к морю. Оруженосцы спешно снимают доспехи со счастливых рыцарей, те бегут к морю, на ходу сбрасывая с себя и рубашку и штаны — кого тут стесняться — кругом одни мужики. Чуть поодаль — группа рыцарей-тамплиеров, сидящих спиной к морю. Они не должны видеть голыми даже мужчин, ни чужих, ни друг друга. Оруженосцы уже сняли с тамплиеров доспехи, но они сидят в туниках и штанах, им нельзя купаться. Сиверцев попытался представить себе их лица в тот момент и… не смог.

Значит, ради всего этого светские рыцари срывали с себя золото и парчовые одежды, облачаясь в простые тамплиерские плащи? Сиверцев подумал ещё и о том, что монахи за высокими монастырскими стенами могут сколько угодно нарушать свой суровый устав, и никто об этом не узнает, а тамплиеры были всегда и у всех на виду и не могли нарушать Устав втихаря.

А женщины? Любая война сопровождается сексуальным беспределом. Это мерзкое, но традиционное вознаграждение солдатам за тяготы боёв. У тамплиеров, дававших обет целомудрия, с этим было очень строго. Устав уже не просто гласил, а грозно рычал: «Если доказано, что кто-либо из братьев возлег с женщиной, его следует заковать в железо».

Кстати, кандалы у тамплиеров вовсе не считались самым суровым наказанием. Наиболее свирепой карой было изгнание из Ордена. Устав в мельчайших деталях расписывал, за что какое наказание следует. Приводилось множество примеров, как рыцари, только бы их не выгнали из Ордена, соглашались на любые иные, сколь угодно тяжёлые и унизительные наказания. Одним из таких наказаний было лишение права носить белый плащ в течении одного года и одного дня. Временное лишение плаща сопровождалось следующим: рыцарь должен был работать с рабами и есть пищу рабов, сидя при этом только на земле. Если какой-нибудь приблудный пёс захочет отобрать у наказанного рыцаря еду, тот не имел права даже отогнать пса — у бездомной собаки теперь было больше прав, чем у него. А ведь как дорожила знать высоким достоинством своего происхождения! Многие рыцари, мужественно переносившего все тяготы и лишения войны, никогда бы не смогли перенести такое унижение. Но братья-тамплиеры переносили и это, только бы не лишиться белого плаща навсегда. А самым страшным унижением тех, кто лишался плаща на один год и один день, было то, что в течение этого времени они не имели права прикасаться к оружию, не могли участвовать в боях.

Эти парни в белых плащах не только восхищали, но и оставались загадкой. Обычные для светских рыцарей тяготы войны у тамплиеров были многократно умножены суровостью Устава, а тех призов, которые несла война их светским товарищам по оружию, они были напрочь лишены: не разбогатеть, не захватить для себя замок или рабов или земельный надел — вся боевая добыча поступала в казну Ордена. И в перерывах между битвами нельзя развлекаться даже самым невинным образом. Вместо «кнута и пряника», которые доставались на долю обычных крестоносцев, тамплиеры имели несколько кнутов, причём относились к ним так, как будто это один огромный пряник. Кажется, у них были совсем другие, необычные души…

Андрей уже не сомневался, что разгадка причудливой тамплиерской психологии — лично для него очень важный вопрос. Настолько важный, что от ответа зависит, как он будет жить дальше. Разминая постепенно крепнущие ноги, он мерил шагами свою маленькую комнатку. Он даже не знал, сколько дней прошло у него за книгами. Ему здесь было вполне нормально и никуда отсюда не тянуло.

***

Дверь открылась, как всегда, неожиданно, как будто Андрей считал её вообще не открывающейся, но она каким-то чудом всё же открывалась время от времени. На пороге стоял Дмитрий в своём белом плаще. Сейчас Андрей посмотрел на его плащ уже совершенно по-иному. Теперь он видел перед собой не какого-то непонятного театрально-экзотически наряженного мужика, а средневекового героя, неожиданно шагнувшего ему навстречу прямо из непроницаемых глубин истории. «Средневековый герой», тепло улыбаясь, протянул ему руку:

— Здравия желаю, товарищ капитан.

Андрей уже собирался как-нибудь прикольно пошутить в ответ, но заметил, что от рукопожатия по лицу Дмитрия пробежала едва заметная тень. Он мог бы деликатно сделать вид, что не заметил этого, но он и так уже устал от бесчисленных загадок последнего времени, а потому просто спросил:

— Здравствуй. Ты ранен?

— Да, есть немного. Плечо зацепило. Но ничего серьёзного, кость не задета, — кажется, вопрос не сильно Дмитрия смутил, но и отвечать на него распростронённо он явно не собирался.

— И с кем же это вы теперь сражаетесь, братья-тамплиеры?

— Скажу — не поверишь. Ничего не скажу — обязательно подумаешь, что криминал. Мне-то скрывать особо нечего, но ты, Андрей, такие вопросы задаёшь, на каждый из которых пришлось бы по три дня отвечать, даже на еду не прерываясь. Потом, если захочешь, дам тебе весь расклад, а сейчас пока скажу главное: наш Орден никогда не вступает в бой ни с одной регулярной правительственной армией мира. Это наш основной и совершенно незыблемый принцип. И здесь, в Эфиопии, мы не поддерживаем ни одну из противоборствующих сторон.

— Значит, вы не воюете на стороне русских?

— Нет, конечно. Но и против русских не воюем.

— А ведь ты в Дэбрэ, когда меня спас, горы трупов навалил.

— Ну… горы — не горы… Человек 20 точно положил. Но я тебе уже говорил: у меня там не было специальной боевой задачи, мне никто не поручал защищать вашу базу. Устав… к слову сказать, мы живём по тому самому средневековому Уставу… Так вот устав строго запрещает тамплиерам атаковать кого бы то ни было без приказа. Однако, есть исключение: «Если рыцарь Храма видит, что христианину грозит смерть, он может так поступать». Я всего лишь спас христианина, то есть тебя. А что касается тех, кого я перебил… Разве они принадлежали к регулярной армии вашего противника? Да нет, они как раз были вашими союзниками, днем у вас с ладони ели, а по ночам резали своих благодетелей в любом доступном для них количестве. Эти подонки преступили все законы, божески и человеческие. В общем-то, именно таковы все те, по кому мы, тамплиеры, наносим удары.

— А если в Эфиопии Америка победит?

— Нас это нисколько не опечалит.

— Вам наплевать на Эфиопию?

— Нет, не наплевать. Мы любим Эфиопию, поверь. Мы не просто желаем блага этой стране, но и делаем для её народов немало доброго, не сильно, впрочем, об этом распространяясь. Но какая бы из сверхдержав здесь не победила, Эфиопии это блага не принесёт. Какая разница этой стране, какой именно хищник будет её терзать? Потому и нам без разницы. К тому же Эфиопия для нашего Ордена не основная точка приложения усилий, а только база. Наши цели и задачи разбросаны по всему миру.

— Секретные, конечно же, цели и задачи.

— Да не цепляй ты меня своими подковырками. Неужели ты не чувствуешь, что никакой таинственности я не нагнетаю. Всё я тебе расскажу про наши цели и задачи, когда ответ на этот вопрос будет иметь для тебя практическое значение. Если это когда-нибудь произойдёт. Ты лучше скажи, как тебе книги?

— Да… Книги… Невероятные были мужики.

— Мы и сейчас такие же.

— Ну тогда ты мне объясни: ради чего тамплиеры терпели все эти лишения? Во имя чего так охотно шли на смерть? Если вам теперь без разницы, какая из сверхдержав победит в Эфиопии, разве тогда была разница, кто победит в Палестине: сарацины или франки?

— Тогда — была. Потому что тогда решались не столько вопросы политические, сколько духовные вопросы, хотя, увы — и изрядной примесью политики. Но ни крестовые походы, ни Орден тамплиеров невозможно понять только через экономические и политические причины. Это было столкновение двух систем духовности. И побеждал тот, чья вера была крепче. Только вера в Бога делала тамплиеров такими храбрыми и помогала переносить невероятные лишения. Образ боя тамплиеров невозможно понять, не зная образа их веры. Безбожник и трёх дней не выдержал бы под знаменем Ордена.

— Так неужели Бог хочет, что бы мы убивали друг друга?

— Нет, конечно. Бог хочет, чтобы мы защищали друг друга. Бог хочет, чтобы Царство Небесное было для нас дороже всех земных благ. Бог хочет, чтобы мы понимали: продолжительность земной жизни не имеет никакого значения перед лицом Жизни Вечной. Тамплиеры всегда это понимали.

— Но зачем они тогда так остервенело сражались за обладание Царством Земным — Палестиной? Какая разница, кому принадлежит эта земля, если все блага — на Небесах?

— Эти вопросы логичны, но любовь выше логики. Тамплиеры очень любили Христа, а потому очень любили землю, по которой Он ходил. Для них была нестерпима мысль, что этой землёй владеют люди, ненавидящие Христа. Каждый служит Богу тем, чем владеет. А тамплиеры владели мечом.

— Ты знаешь, всё это кажется мне набором красивых, но ничего не значащих слов.

— Понимаю. Иначе и быть не может. Любое действие, определяемое верой, можно понять, только если сам имеешь такую же веру. Потому я и не хотел пока затрагивать эти вопросы, но ведь ты сам втянул меня в «раскрытие великих тайн». А ты хоть сам-то понимаешь, чего хочешь от меня? Чтобы я тебе в нескольких словах ответил на вопросы, которыми человечество мучается много тысяч лет?

Дмитрий устало замолчал. Его лицо, всегда такое иронично-мужественное, приняло выражение беспомощной растерянности. Эта метаморфоза была для Андрея очень неожиданной, ему стало неловко от того, что он достал мужика своими расспросами. Впрочем, рыцарь довольно быстро восстановил утраченное внутреннее равновесие и спросил:

— Ты прочитал про Сафед?

— Не помню… Нет, кажется…

— Ну, конечно. Тебе очень понравились истории про лихих кавалеристов, а все что связанно с религией не вызвало никакого интереса. Но я тебе говорю: одно не понять без другого. Так вот Сафед. Замок тамплиеров в Святой Земле. В 1266 году этот замок был осаждён египетским султаном Бейбарсом. У тамплиеров практически не было шансов выстоять, но они держались и чрезвычайно утомили султана своим упорством. Бейбарс после нескольких неудачных штурмов предложил свободный выход из крепости всем местным жителям, составлявшим основную часть гарнизона. Солдаты собрались уходить. Рыцари им не препятствовали, не обвиняли в предательстве и не пытались задержать. Гарнизон замка был настолько ослаблен, что дальнейшая оборона становилась упражнением в самоубийстве. А надо тебе сказать, что Орден тамплиеров никогда не был клубом самоубийц. Храмовники вовсе не имели обыкновения за просто так выбрасывать свои жизни на кровавую помойку, при этом храбрость их была настолько общеизвестна, что обвинений в трусости они могли не опасаться.

Итак, командор замка послал к Бейбарсу парламентёра. Султан пообещал, что храмовники смогут покинуть замок беспрепятственно, пройдя сквозь ряды его войск. Но едва Бейбарс овладел замком и тамплиеры оказались у него в руках, как он утратил желание их отпускать. Султан сказал тамплиерам: «Либо вы принимаете ислам, либо вас убьют. Ночь на размышление». Представь себе эту ночь. Самых сильных духом людей размышления подобного рода могли бы превратить в покорных животных. Но тамплиеры не размышляли. Они молились. Они радовались, что у них есть время подготовиться ко встрече с Богом.

Поутру командор шагнул навстречу султану и сказал, что примет смерть, но не отречется от Христа. Понимал ли султан, что эта ночь переплавила бесхитростного рубаку-командора в Вечного Рыцаря, уже не принадлежащего Земле? Реакция султана показала его полную духовную дистрофию: он приказал содрать с командора кожу на глазах у братьев-тамплиеров. Теперь они не просто знали, но и наглядно убедились, что их ждёт. Ещё было не поздно отречься, и, тем не менее, ни один тамплиер не отрёкся от Христа. Султан не стал задавать своим палачам лишнюю работу, с остальных тамплиеров кожу уже не сдирали, им просто отрубили головы. Было их несколько десятков человек.

А мы с тобой красиво рассуждаем про источник безумной храбрости тамплиеров. Пойми, Андрюха, их храбрость не была безумной. Они умели ценить свою жизнь, понимая, что жизнь — дар Божий. Но как они умели умирать! Чтобы это понять, надо иметь ту же веру, что и у них. Может быть, не такую сильную, но ту же самую. А любые слова тут и, правда, будут выглядеть красивым, но абсолютно бесполезным хламом.

Сиверцеву показалось, что у него в душе зарождается свет. Необычный такой, в общем-то, невидимый, но он чувствовал, что это именно свет — очень ровный, спокойный, постепенно разгоняющий мрак его души. Он так же спокойно и мирно сказал Дмитрию:

— Ты знаешь, я в общем-то тоже верующий. Я христианин. Только я мало что в этом понимаю.

— Тут «понимать» — не главное. Вера — это дар Божий. Чистое сердце самого безграмотного человека знает больше, чем самая гениальная всё на свете понимающая голова. Знаешь, почему ты мучился и места себе не находил?

— Да я… просто… перестал понимать «что такое хорошо, а что такое плохо». Я хотел Родине служить, а Родина, кажется, не сильно в этом нуждается и сама служит неизвестно кому и чему.

— Эти заморочки — только следствие, а причина в другом. Ты тосковал по вере. Без веры нормальному человеку жить нестерпимо. Ты хотел служить чему-то высшему и пытался поставить Родину на место Бога. А Родина, само собой, не сумела заменить тебе Бога — это задача для неё невыполнимая. Но если ты обретёшь Бога — Он вернёт тебе чувство Родины. Тебе и потом ещё будет очень тяжело, но никогда больше не вернётся жуткое ощущение абсолютной бессмысленности жизни.

— Хорошо бы это так и было.

— Да и пожрать, наверное, тоже было бы неплохо? Всегда считал, что наставлять и вразумлять голодного человека — это верх цинизма. А сам так и делаю. Ногами ходишь? Ну и нечего тебе тогда сюда еду таскать. Значит, я пошёл, за тобой Саша зайдёт, оруженосец мой. Познакомились уже? Шустёр. Одежонку тебе принесёт. Только при нём не переодевайся, не принято у нас. Ах, ты и это уже знаешь? Он тебя в нашу столовку проводит. Возражений нет?

— Именем Господа, мессир, — Андрей сам удивился тому, что автоматически и не задумываясь, ответил уставной фразой тамплиеров.

***

«Столовка» в Секретум Темпли на самом деле ни сколько не напоминала советскую столовку армейского либо гражданского образца. Первое впечатление — шикарный ресторан, стилизованный под рыцарскую старину, но едва Андрей осмотрелся, как это впечатление развеялось, потому что пошлый ресторанный шик здесь напрочь отсутствовал. Никаких рыцарских доспехов, никаких мечей и алебард, развешанных по стенам. И камин в углу не пылал, и медвежьих шкур на полу тоже не было. Ощущение старины создавали закруглённые потолочные своды, державшиеся на четырёх столбах, которые расширялись кверху, с плавным изгибом незаметно переходя в потолок. Своды были идеально белыми и ничем не украшенными. Лишь в начале прямоугольного зала висело несколько больших икон, перед которыми горело множество разноцветных лампад. Аскетическая строгость этого зала дышала подлинностью, исключая всякую мысль о нарочитой стилизации.

Несколько минут назад в комнате Андрея бесшумно появился Саша и безмолвно протянул ему новый комплект эфиопской формы кофейного цвета без знаков различия. Едва Андрей переоделся, как Саша, опять не говоря ни слова, вышел в коридор. Пришлось самому догадываться, что надлежит следовать за ним. Андрею больше не хотелось донимать его вопросами. Рядом с Сашей очень хорошо молчалось. А коридоры здесь узкие, как будто они внутри крепостной стены. Двери встречались редко, табличек на них не было. Одна из дверей оказалась входом в «столовку».

Саша указал Андрею место за одним из длинных деревянных столов, единственным украшением которых была идеальная чистота. По обе стороны стола стояли человек десять — кто в «гражданке», кто в натовском камуфляже, кто в эфиопской форме. Все были европейцами. Их стол был в самом конце зала. Перед другими столами так же в две шеренги стояли парни в чёрных плащах. Перед столами у самого иконостаса ту же позицию занимали все как один бородатые, но коротко постриженные мужчины в белых плащах, среди которых Андрей увидел Дмитрия. Во главе — массивного телосложения старик с бородой, белизна которой не уступала стенам, а лица на расстоянии было не рассмотреть, да и неловко было рассматривать.

Андрей даже самому себе не пытался задать вопрос, почему до сих пор все стояли, что за разнокалиберный народец собрался за их столом. Он просто хотел «вписаться во все повороты». Понятно, что здесь уйма разнообразнейших правил поведения, ни одно из которых Андрею не хотелось бы по неведению нарушить.

О, Боже… Да если бы он ещё совсем недавно оказался в кампании мужиков «задрапированных под рыцарей» — весь изошёл бы на иронию и сарказм. Андрей искренне презирал всяких ряженых, он бесхитростно считал, что каждый человек должен быть самим собой и выглядеть соответственно, ни кого не изображая. Он даже в эфиопской форме чувствовал себя не вполне комфортно, потому что не был эфиопом, хотя последних любил, как свою мечту о неведомых мирах. А здесь он всей душой чувствовал, что эти мужики имеют куда больше морального права на рыцарские плащи, чем он на эфиопскую форму. Он всем нутром осознавал, что их «форма» вполне соответствует содержанию. И не потому что своими глазами видел, как работает на поле боя рыцарский меч. Просто чувствовал.

Тишина стояла, казалось, немыслимая для помещения, где находится несколько десятков человек. Никто меж собой не переговаривался и даже одеждой не шуршал — в такой тишине это было бы слышно. Поэтому так отчётливо прозвучали вдруг слова, сказанные тем седым стариком: «Помолимся, братья». Разом десятки губ зашевелились в шепоте, который ровным гулом покрыл весь зал. Шёпот был на непонятных разных языках. Андрей с трудом вычленял отдельные звукосочетания: патер ностер… кирие элеисон… Потом послышался относительно понятный славянский: «Отче наш, иже еси на небесех… Очи всех на Тя, Господи, уповают и Ты даеши им пищу во благовремении…».

Потом разом всё смолкло и все дружно сели за столы, чему Андрей успел последовать незамедлительно. Тарелки с едой тут же начали появляться на столах, с невероятной скоростью и бесшумностью подносимые мужчинами в длинных чёрных одеждах, не похожих на рыцарские плащи. Если бы Андрея потом спросили, что он ел, он к собственному недоумению ответил бы: «Не знаю». Даже на вопрос «было ли вкусно», он вряд ли смог бы ответить. Нормально было.

Юноша за небольшой трибункой в начале зала начал читать лежащую там книгу. Язык был непонятен, а голос юноши удивителен: в нём вместе с юношеской восторженностью слышались и командирская строгость и дружеская доброжелательность. За столами никто не разговаривал. Соседи Сиверцева по столу немного искоса поглядывали друг на друга, как будто спрашивая: «Ну, а ты-то здесь какими судьбами?». Во всех ответных беглых взглядах читалось одно и тоже: «Долгая история».

Только теперь Сиверцев, наконец, понял, почему здесь не принято задавать вопросы без прямой практической необходимости. Вовсе не потому, что все здесь скрывают некие страшные тайны. Просто местные обитатели при самом искреннем желании не смогут ответить на самые незатейливые вопросы. Сам-то Сиверцев смог бы объяснить, почему до сих пор остаётся здесь, хотя уже давно оправился от ранения? Вот-вот…

***

Вернувшись в свою палату, Андрей обнаружил на столе аккуратную чёрную папку из плотного картона. Дмитрий что ли забыл? Ладно, потом зайдёт, заберёт. Но Сиверцев тут же подумал, что Дмитрий никогда просто так ничего не забыл бы. Видимо, было в этой папке нечто такое, с чем ознакомиться Дмитрий не предложил, потому что не хотел навязывать. Просто дал возможность. Андрей открыл папку, обнаружив внутри пачку листов бумаги, испещрённых мелкими аккуратными буковками компьютерного набора. На первой странице вверху было написано: «Дмитрий Князев, командор Ордена нищих рыцарей Христа и Храма». «А Дмитрий-то у нас — писатель», — подумал Сиверцев и начал читать.

БИТВЫ МАГИСТРОВ

Опус первый. Орден в горах

Гигантская змея крестоносного войска, поблёскивая на солнце чешуйками рыцарских доспехов, понемногу втягивалась в ущелье. Покинув Лаодикею, войско держалось горного хребта, отделяющего Фригию от Писидии. Рыцари ошалело и восхищённо вертели головами, хотя это было не так легко в тугих оберках — подшлемниках из толстой грубой кожи. Большинство из них впервые оказались в горах. Одни не могли оторвать взгляд от высоких и недоступных горных вершин, порождавших мысли о каких-нибудь невероятных сказочных существах, обязательно там обитавших. Другие заворожено поглядывали в бездонную пропасть, которая буквально высасывала взгляд. Третьи тупо и равнодушно смотрели под ноги своим лошадям. Вскоре этих третьих стало гораздо больше. Один рыцарь сорвался в пропасть вместе с лошадью, которая так же как и он не имела горного опыта и, видимо, слишком уверенно вступила на ненадёжный шаткий камень. Душераздирающий крик сорвавшегося рыцаря прервался очень быстро. Никто не сказал ни слова, но все поняли, что самым увлекательным и любопытным здесь является то, куда лошадь сделает следующий шаг. Тем, кто впервые оказался в горах требуется срок, что бы понять: горы не только изумительно красивы, но и смертельно опасны. Этот срок значительно сокращается, когда кто-нибудь гибнет.

Путь теперь пролегал по довольно узкой каменистой тропе, по одной стороне которой стояли отвесные скалы, а по другой бушевал и ревел горный поток. Рыцари, в жизни своей не видавшие ни каких иных рек, кроме протекавших по европейским равнинам, уже готовы были считать этот ревущий поток неведомым кровожадным зверем, способным всех их растерзать. Но лишь немногие догадывались, насколько близки к истине эти фантазии.

Предводитель второго крестового похода король Франции Людовик с большим трудом скрывал всё нараставшую внутреннюю тревогу. Король непрерывно думал о том, что эти проклятые горы могут просто поглотить всё его войско. Уж неизвестно как, но могут. И тогда вообще не придётся сшибиться грудью с врагом. Людовик бы храбрым рыцарем и не боялся смерти, но его ужасала мысль, что придётся погибнуть не в бою, а в этих преисподних провалах — без вести, без чести, без подвигов и без славы. Только бы выбраться отсюда и войти в нормальный правильный бой на равнине!

Рядом с королём тихо покачивался на своём тяжеловесе магистр тамплиеров Франции Эврар де Бар. С его лица не сходило выражение немного сонного равнодушия, впрочем, довольно обманчивое. Людовик знал, что в бою Эврар превращается в неутомимо-яростного зверя, способного разметать целое вражеское войско. Но на переходе он скорее напоминал погонщика верблюдов, неразговорчивого и равнодушного ко всему на свете. Король не хотел навязывать ему разговор, но всё нарастающая тревога делала молчание невыносимым и вскоре развязала высочайший язык:

— А хорошо всё-таки смотрятся на ваших белых плащах эти красные кресты! Его святейшество папа Евгений оказал тамплиерам большую честь, как раз накануне похода даровав право ношения красных крестов на белых плащах.

— Да, ваше величество, красный крест — большая честь. А кроме того, это очень удобно для сарацинских лучников. Крест как раз напротив сердца, хорошо виден. Теперь им будет гораздо проще целиться.

Король несколько смущённо усмехнулся:

— Всё никак не могу привыкнуть к вашей мрачной манере шутить.

— А это не шутка. Сердце каждого тамплиера хочет только одного — стрелы.

Слова магистра показались королю откровенно хамскими, к тому же де Бар произнёс их, не теряя сонного выражения лица. Людовик привык к тому, что всякий, кого он удостоил своим вниманием, начинает светиться от счастья и отвечает, захлёбываясь от радости. А этого тамплиера не поймёшь — как будто ему король безразличен. Хотя, вроде, и не сказал ничего грубого. Впрочем, Людовик — широкая рыцарская натура — не был мелочно обидчив. Снова усмехнувшись, теперь уже без смущения, он продолжил донимать магистра:

— Сколь славен наш Господь, создавший такое чудо — эти великие горы. Да ведь в отличие от всех нас вы и раньше бывали в горах, мессир? В Испании горы такие же красивые?

— Да, ваше величество, почти такие же. Только воевать в горах… очень хлопотно. Неприятно.

— Вы опять шутите, мессир? Как же можно воевать в горах? Здесь и без боя продвигаться почти невозможно. И врагу здесь просто неоткуда появиться. Они же не вырастут из-под земли, как гномы. А если бы и выросли — им же войско не построить.

— А они и не будут строить войско. Мы не увидим шеренги врагов. Многие из нас вообще ничего не успеют увидеть — они и на том свете не узнают, откуда могла прилететь стрела, если кругом никого не было. Здесь за каждым камнем может сидеть по сарацину, а камней, как видите, кругом предостаточно.

— Так что же, по-вашему, мы уже проходили мимо камней, за которыми сидели сарацины?

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Да вы иного сарацина могли за камень принять. Они умеют сливаться с местностью получше любой ящерицы.

Король похолодел, подумав, что в случае внезапного нападения он даже не сможет толком размахнуться своим мечём — нет места. А мысль о том, что его подстрелят из засады, как кабана на охоте, была, кажется, страшнее самой стрелы.

— Они действительно могут напасть прямо сейчас?

— Конечно, могут. Но не станут. Здесь они не смогут уничтожить всё наше войско, а именно такова их цель — чтобы ни один рыцарь не покинул эти горы. Они нападут позже. Впереди перевал. Места будет больше. Там они обязательно нападут.

— Хвалёные тамплиерские лазутчики вам уже, конечно, обо всём доложили?

— Наших разведчиков хвалят не напрасно, но здесь не было необходимости их обременять. Горцы непредсказуемы только для тех, кто с ними никогда не сталкивался, а на самом деле их хитрости удручающе однообразны. Они обязательно нападут на перевале.

Эти неожиданные откровения заставили Людовика утратить остатки самообладания. Он приглушённо зарычал:

— Так что же ты молчал до сих пор? Я половину войска послал вперёд, на тот самый перевал. Там уже, может, бой идёт. Они же от нас на полдня пути оторвались. Ты слышал, как я отдавал приказ. Почему молчал?

— Потому и молчал, что слушал. Как же можно слушать и говорить одновременно? Слушал и склонял голову перед мудростью вашего величества. Господь не покидает вас, Он вложил в вашу душу то единственно верное решение, которое здесь только и можно было принять. Зачем же мне было отверзать свои недостойные уста?

Людовик сразу остыл. Наконец-то тамплиер начал говорить с ним, как с королём. Де Бар, между тем, продолжал:

— Мы подоспеем как раз тогда, когда наш авангард уже примет бой. Я не стал вас предупреждать, потому что шум боя мы услышим загодя и успеем подготовиться. Сарацины уже захлопнут свою ловушку, а мы её разомкнём. Ведь мы ударим им в тыл, когда они уже ввяжутся в бой.

— Так ведь они же знают, что за первым корпусом идёт второй. Зачем они будут тыл подставлять?

— Они просто вынуждены будут атаковать наш авангард. Всё наше войско им ловушкой не охватить. Дождаться нашего корпуса — значит пропустить нас всех. Они надеются разделаться с первым корпусом, пока не подойдёт второй. Но они не успеют. Главная мудрость вашего монаршего решения в том, что вы велели первому корпусу дожидаться нас на перевале, не спускаясь в долину. Здесь им между нами не вклиниться, не рассечь войско на две части. А на перевале они такой возможности не упустили бы.

— А если бы я вообще не разделил войско?

— Тогда они избрали бы другую тактику — постреливали бы в нас из-за камней, стараясь посеять панику во всём войске сразу. Они и сейчас не стреляют только потому, что второй план кажется им лучше. Но им не хватит 3-4 часов.

Король вспомнил о том, что велел авангарду остановиться и дождаться их на перевале, не спускаясь в долину, из соображений совсем не стратегических. С авангардом путешествовала королева Алиенора — молодая жена короля. Людовик любил Алиенору больше жизни, хотя и бояться её начинал, кажется, уже больше смерти. Её шокирующие выходки были куда более непредсказуемы, чем самая изощрённая сарацинская тактика. Зачем она напросилась с ним в поход? Женское ли это дело, по горам скакать? А он позволил себя уговорить и не сильно настаивал на том, чтобы она осталась в Париже, вовсе не из-за слабости характера. Да жёнушка его в слабости и не подозревала, она видела, как ломается столешница под его кулаком. Он взял её с собой даже не потому, что мысль о разлуке была для него невыносима. Хотя и это тоже — он всегда смертельно тосковал без неё. Главная причина того, что она сейчас здесь была в другом. Её было просто страшно оставлять в Париже без мужнего присмотра. Она ведь не просто ранила сердце любящего мужа своими бесконечными изменами. Она наносила страшный ущерб его королевскому достоинству тем, что и не пыталась эти измены скрывать, открыто, прилюдно флиртуя то с одним, то с другим рыцарем. Рыцари, конечно, терялись, не зная, кого им безопаснее обидеть — королеву или короля. И для многих решающим аргументом становилось то, что Алиенора была кусочком несказанно лакомым. Нет, конечно, если Людовик был рядом, решающим аргументом для рыцарей, соблазняемых королевой, становился его меч. Каждый знал, что король решает вопросы чести быстро и просто — стоило ему обнажить свой меч, как вопрос исчезал менее, чем за минуту, и над бездыханным трупом обидчика даже ближайшие родственники не решались рыдать. Но это если он был рядом и мог всё видеть своими глазами, а выслушивать сплетни по возвращении король-рыцарь никогда не был расположен, так что можно было смело подозревать любого придворного рыцаря.

Нет, такую жену спокойнее было держать рядом с собой, даже не смотря на то, что обстоятельства крестового похода мало тому способствовали. Так ведь и здесь ускользнула. Не успел он разделить войско на два корпуса, не успел приказать первому выступать, заканчивая переговоры с коварными византийцами, как паж Алиеноры уже передал ему записку: «Ваше королевское величество, не осмелясь отвлекать вас от дел государственной важности, решила, что авангард не может выступать, не имея в своих рядах особы королевской крови и моё присутствие будет вдохновлять ваших храбрых рыцарей на совершение подвигов. Вместе со своим двором буду сопровождать мессира Жоффруа де Ранкона, командующего авангардом».

«Ну, конечно же, де Ранкон», — в бешенстве подумал король. А что было делать? Не возвращать же королеву как сбежавшую шлюху обратно в бордель. Оставалось притвориться, что именно такова была его монаршая воля. Вот только спускаться в долину без него он уже не разрешил. На просторе за полдня Алиенора могла так разгуляться и столько всего наворотить, сколько иная женщина и за всю свою жизнь не успеет. Пусть-ка на перевале переночуют. Там не разгуляешься. На камнях. Сейчас король мучительно думал: «Знал бы этот тамплиер, какие мудрые стратегические мысли на самом деле одолевали его короля, когда он принимал решение». Но ни король, ни магистр тамплиеров не могли предполагать, какой разговор сейчас идёт между королевой и де Ранконом, которые уже достигли перевала:

— Не правда ли, любезный Жоффруа, отсюда открывается великолепный вид на долину? И, к счастью, до неё — рукой подать, — королева, обворожительная в своём дорожном наряде, перевела взгляд с долины на рыцаря и одарила его улыбкой столь многообещающей, что у того всё нутро зашевелилось. Голос Алиеноры вдруг зажурчал так искренне и чисто, с такой, казалось бы, неискушённой простотой и безыскусностью, что де Ранкон окончательно потерял ориентацию во времени и пространстве:

— Как нам будет хорошо в этой долине! Какое замечательное место для ночлега! Ведь мы мечтали об этом Жоффруа? Мы с вами оба об этом мечтали?

Де Ранкон, вместо того, чтобы сразу же поверить самым непристойным сплетням о королеве, напротив подумал: «Как только люди могут говорить гадости об этой чистой и возвышенной женщине?». У него даже мысли не мелькнуло, что столь тронувшая его «безыскусность» — это и есть искусство. Искусство обольщения, расточаемое королевой всем подряд без цели и без смысла. На месте де Ранкона мог быть кто угодно, а королева вела бы себя в точности так же, и даже не потому что ей понравился очередной красивый рыцарь, а просто потому что она была не способна вести себя иначе, демонстрируя своё искусство совершенно бескорыстно, впрочем, всегда готовая переспать со своей жертвой, хотя это и не было её целью. Каждый мужчина, к которому она обращалась, чувствовал себя единственным избранником сказочной красавицы, и де Ранкон не оказался исключением:

— Сударыня… простите, ваше величество…

— Для вас я всего лишь Алиенора. Как мне не хочется быть «величеством», когда я рядом с вами!

— Алиенора, — рыцарь едва не сломал язык, бесстрашно бросившись произносить это магическое слово, но у него получилось и ему понравилось, — Алиенора, ведь король приказал разбить лагерь здесь и ни в коем случае без него не спускаться в долину.

— С вами скучно, де Ранкон. Король… Приказ… Лагерь… Вы изъясняетесь, как сержант-арбалетчик.

«Деревенская простушка» мгновенно исчезла, прямо на глазах изумлённого рыцаря превратившись в язвительную светскую красотку. При этом было очевидно, что метаморфозы ещё не завершились и вскоре предстоит увидеть разгневанную фурию. Всё это было слишком сложно для бесхитростного рубаки, который никогда не слышал трубадуров и не имел ни малейшего представления о куртуазности. Воздушный замок его мечты, воздвигнутый буквально несколькими словами королевы, рушился, как будто следующие её слова были булыжниками, выпущенными из безжалостной катапульты. И вдруг опять она стала простушкой, только до крайности взволнованной:

— А я?.. Разве я, благородный рыцарь, вообще ничего для вас не значу? Вы готовы бросить меня на эти камни рядом со своими оруженосцами? Да, наверное, вы правы, самый последний из ваших оруженосцев достоин лучшей участи, чем я.

— Приказывайте, моя госпожа. Только вы можете мне приказывать, — тому, кто заглянул бы в глаза рыцаря, когда он произносил эти слова, всё происходящее не показалось бы смешным. В глазах бедного Жоффруа не было ни капли волнения, болезненное перевозбуждение совершенно исчезло, уступив место холодному спокойствию обречённого.

Войско сползало в долину. Настроение королевы совершенно испортилось. Она зевнула, даже не попытавшись это скрыть, и подумала: «Какой всё-таки грубый мужлан этот де Ранкон. Нет бы поговорить, чтобы всё было красиво. А он сразу: «Приказывайте». Такому и приказывать ничего не хочется. Слишком серьёзный. Тоска».

***

Король превратился в клубок гудящих нервов. Он никогда не волновался перед боем, напротив, с радостью предвкушал шальную потеху. Но здесь, в этом жутком ущелье… Он уже, кажется, ожидал нападения демонов. Люди здесь сражаться не могут. А он не ангел и даже не святой. Он напряжённо ждал, когда услышит привычный звон железа. Они приближались к перевалу, по пророчеству де Бара там уже должны сражаться, а что-то не слышно. Не много ли берёт на себя этот тамплиер, изображая всеведущего прорицателя? Дорога заметно расширилась и всё продолжала расширяться. Вот здесь можно бы уже и сразиться. Но с кем? Всё тихо. А что это такое впереди? Да это же его авангард встречает своего короля! Фигурки людей были еле различимы, но всё казалось простым и ясным: авангард там, где и приказал ему быть король. Вот уже и рыцари короля, увидев своих, начали приветствовать их радостными криками. Король язвительно усмехнулся, обратившись к де Бару, который всё так же молчал и, казалось, скучал:

— Кажется, мессир, вы не очень хороший предсказатель. А я чуть было не поверил в ваши сказки про камни, которые превращаются в людей и начинают стрелять. Впрочем, я теперь всегда буду брать вас с собой. Мне понравились ваши волшебные истории.

Де Бар пропустил тираду короля мимо ушей, потому что напряжённо ждал того, о чём другие не подумали — ответных приветственных криков со стороны рыцарей де Ранкона. Но рыцари авангарда странным образом безмолвствовали. В этот момент прямо над ухом послышались другие крики — несколько рыцарей упали, пронзённые стелами. Магистр окончательно понял, что подтвердились худшие его предположения: авангард, нарушив приказ, спустился в долину, а сарацины, без звука пропустив его, заняли перевал. Издали они приняли сарацин за своих. Враги уже построились в боевые порядки, но боя на перевале они, конечно, не хотят. Они хотят как раз не пустить туда войско короля, надеясь, что рыцари передавят друг друга на дороге вдоль пропасти, с которой ещё не успели выбраться.

Всё происходило так, как будто враги торопились исполнить мысли магистра. Первые ряды рыцарей, по которым вражеские лучники стреляли в упор, без навеса, уже шарахнулись назад, точнее это сделали их ошалевшие лошади. Лёгкие сарацинские стрелы не пробивали рыцарских кольчуг, но сарацины давно уже об этом знали, а потому целились в лошадей. А середина войска по инерции ещё двигалась вперёд, когда испытала на себе обратное давление первых шеренг. Два встречных давления неизбежно выдавливали в пропасть всю середину войска. Дорога, уже казавшаяся широкой, снова стала слишком узкой, в пропасть полетели сразу несколько десятков рыцарей с лошадями. А враги продолжали стрелять, казалось, отовсюду, но, падая под непрерывным градом стрел, рыцари и пехотинцы как будто вовсе не обращали на них внимания, желая лишь одного — оказаться подальше от пропасти. Про врагов никто не думал, как будто пропасть была их единственным врагом.

Кроль был в полном замешательстве и отличался от своих обезумевших рыцарей лишь тем, что не пытался ни на кого наезжать, стараясь стоять скалой на одном месте, но это у него плохо получалось. Он пару раз уже ударил мечём плашмя по головам пехотинцев, которые цеплялись за его лошадь. Людовик в отчаянии понял: ещё немного и они начнут рубить друг друга, борясь за право оказаться подальше от пропасти. В этот момент он услышал грозный повелительный голос: «Тамплиеры, пробивайтесь вперёд! Только вперёд, любой ценой!». Хриплый, но на удивление стройный хор, тут же, как эхо, ответил: «Именем Господа». Только сейчас король увидел, что небольшой отряд рыцарей в белых плащах железно сохраняет строгий боевой порядок — даже обезумевшие от паники воины не пытались их теснить, стараясь обогнуть, как скалу. Тамплиерский кулак медленно двинулся вперёд. Магистр снова скомандовал: «Двигаться ближе к пропасти». Король, уже выходивший понемногу из болезненного оцепенения, сумел оценить этот приказ: пробиваясь железным тараном вдоль скалы, тамплиеры неизбежно сталкивали бы в пропасть своих, а вдоль пропасти, откуда все активно отодвигались, тамплиеры могли двигаться, не встречая сопротивления паникёров. Белые плащи перестроились со скоростью необъяснимой в такой давке и двинулись вперёд уже свободнее, с хорошей ровной скоростью. В этот момент откуда-то сверху полетели камни, кажется точно нацеленные на отряд храмовников. Несколько белых плащей уже простирались на земле, падая под градом камней и стрел, но это никак не повлияло на скорость их продвижения. Отряд, в порядках по-прежнему железных, двигался вперёд, как комета, оставляя за собой хвост из павших.

Это был перелом. Король, с минуту наблюдавший за продвижением железной тамплиерской когорты, вновь обрёл способность повелевать и заорал во всю глотку: «За тамплиерами, вперёд, на врага! Передавим этих ящериц!». Рыцари, ещё минуту назад боровшиеся лишь за право прилипнуть к скале и с ошалелыми глазами давившие каждого, кто этому препятствовал, вдруг заиграли весёлыми улыбочками боевого куража. Тамплиерский кулак вышиб пробку, которая закупоривала дорогу, внутреннее давление в рядах крестоносцев ослабло. Отдышавшись от давки и паники, они устремились вперёд.

Армия уже почти полностью вытянулась с дороги, врезаясь в боевые порядки сарацинов. Но крестоносцы оказались в положении очень обманчивом, они и сами не заметили, что ворвались прямо в окружение, впрочем, окружение очень странное, ускользавшее. Рыцари больше не видели необходимости пробиваться только вперёд и, обрадовавшись относительному простору, с радостью теснили врага во всех возможных направлениях. Лёгкие сарацинские всадники охотно отступали, потом неожиданным образом возвращались, стараясь заходить к неповоротливым рыцарям со спины и поражать лошадей. Броненосных рыцарей вовсе не обязательно было убивать, упавши с лошади, они уже не могли подняться. Взмахи огромных рыцарских мечей, ещё недавно задававшие ритм сражения, виделись всё реже и реже.

«Тамплиеры, на фланги! Держите фланги! Не втягиваемся в бой! Пробиваемся в долину!» — Эврар де Бар отдавал распоряжения, потому что больше было некому. Король куда-то запропастился. Тамплиеры — единственная часть войска, выполнявшая приказы — быстро рассредоточились на фланги. Командоры хорошо поняли смысл приказа магистра. Храмовники на флангах не преследовали сарацин и вообще не наседали на них, лишь отбивались. Тамплиеры понимали, что гораздо важнее препятствовать своим растекаться по перевалу, где их постепенно перебили бы по одному. Сам магистр рубился в гуще боя, рядом с ним сражались не больше дюжины тамплиеров, но постепенно вокруг них сплотилось целое ядро из нескольких десятков светских рыцарей, стремившихся делать тоже самое, что и белые плащи. Рыцари инстинктивно стремились к единственному центру порядка. С этим ядром уже можно было пробиваться в долину, оставалось только найти короля.

Эврар опустил свой меч (рубиться было кому) и, напряжённо всматриваясь во все стороны, вдруг заметил, что творится невдалеке, под разлапистым кривым деревом. Король в одиночку отбивался чуть ли не от сотни врагов. Каждый из страшных, почти круговых, взмахов его меча стоил жизни сразу нескольким сарацинам, но было очевидно, что ещё немного и его величество, даже если никем не будет задет, просто упадёт замертво от усталости. Вокруг короля лежали трупы его верных баронов, отдавших жизни, защищая его величество. Де Бар поднял меч, указывая своим рыцарям в сторону этой схватки, и его сводный отряд без лишних слов устремился спасать отважного гиганта Людовика.

Король всегда любил самые незамысловатые доспехи, не имея склонности к их украшению, и сейчас ничем не отличался от простого рыцаря. Это его и спасло, сарацины не знали, что перед ними король, думая, что сражаются с рядовым воином. Перспектива завалить христианского короля обеспечила бы Людовику куда большее численное преимущество врагов. А сейчас магистру и его рыцарям стоило прикончить несколько сарацин, как остальные тут же разбежались, не усматривая надобности отдавать жизни в рядовой, как они полагали, схватке.

Людовик был ужасен и великолепен. С ног до головы забрызганный кровью, он стоял, широко расставив ноги и опустив свой огромный меч, который по-прежнему держал двумя руками. Тяжелое дыхание делало его улыбку не столько радостной, сколько виноватой.

— Вы, как всегда, вовремя, мессир Эврар, — сказал король, как будто битва была уже закончена и больше никаких проблем не оставалось.

Де Бар не пытался определить, что преобладает в словах предводителя крестового похода: горькая ирония или детская наивность. Он очень тихо и по деловому отрезал:

— Нам надо прорываться в долину, ваше величество. Добрую половину войска ещё возможно спасти. А если мы завязнем здесь в мелких стычках, с перевала ни один рыцарь не уйдёт живым.

— Командуйте, мессир. Теперь всё войско видит, кто у нас главный.

— Войско любит своего короля и будет сражаться там, где король. Командовать можете только вы, ваше величество. Сарацины сейчас явно не пытаются преградить нам дорогу вниз, у нас есть достаточный кулак, чтобы пробиться и вытянуть оставшихся за собой.

Не желая больше тратить времени на уговоры, Эврар, что есть мочи, крикнул:

— С нами король! С нами великий король Людовик! Вперёд, за королём! Так хочет Бог!

Сотни глоток сразу же подхватили:

— За королём! Так хочет Бог!

Железный рыцарский кулак, всё сметая на своём пути и больше не отвлекаясь на мелкие стычки, устремился вперёд. К ним присоединялись всё новые и новые рыцари, сержанты, туркополы. Никто не хотел отставать, организованный прорыв уже казался всем победоносным наступлением. Да и куда им всем было еще хлынуть, как не вперёд — тамплиеры жёстко державшие фланги, к величайшей досаде разгорячённых рыцарей успешно лишали их возможности преследовать охотно разбегавшихся во все стороны сарацин. Магистр скомандовал своим адъютантам, чтобы скакали на фланги и передали приказ: «Держать фланги по-прежнему. Когда уходящее войско освободит пространство позади себя — смыкаться и прикрывать отступление».

Постепенно всё войско вновь стало единой монолитной лавой. Впереди — король, магистр и шеренги белых тамплиерских плащей, позади так же белые плащи. Сарацины уже почти не пытались жалить их в спину, быстро усвоив, что эти невиданные войны никак не реагируют на провокационные наскоки. Теперь уже для сарацинов пришло время погрузиться в парализующую растерянность. Оказавшись в привычной для себя атмосфере хаоса и буквально распылив по перевалу войско франков, многократно использовав любимую тактику ложных отступлений, они уже чувствовали себя хозяевами положения. То, что войско противника вновь обрело единство и монолитность, выглядело для них не просто неожиданностью, а настоящим чудом. Воины в белых плащах начали казаться им ангелами смерти, не только не знающими страха, но и не ведающими страстей — ведь при всей своей ярости, они не давали себя увлечь обманными манёврами и никогда не ломали строй.

Бывший на поле боя арабский летописец, до той поры с наслаждением живописавший победы воинов ислама, теперь бормотал себе под нос: «Проклятые белые всадники… Если бы не эти раскалённые угли франков… Нет, это не угли… Раскалённые льдины. Страшная лава раскалённого льда!». Арабу очень повезло, что никто из воинов — тюрков не услышал его бормотания: «Велик и славен христианский Бог!».

***

Войско франков теперь уже спокойным походным маршем спускалось в долину. Король так много всего хотел сказать магистру, но де Бар, казалось, опять погрузился в своё привычное полусонное состояние и присутствие рядом с ним «великого короля», как и до боя, его ни сколько не интересовало.

— Мессир Эврар, вы вечно как будто спите, если, конечно, не сражаетесь.

— Я пытаюсь молиться, ваше величество. И как всегда, у меня ничего не получается.

— Как это молитва может не получаться? Разве это трудно — прочитать «Патер ностер» десять раз?

— Очень трудно, если пытаться не разу не отвлечься на мирские суетные помыслы. Молитва — искусство искусств. Нет ничего труднее.

— А мне показалось, что нет ничего труднее, чем бой в горах. Вот уж где требуется искусство, и вы им в совершенстве владеете, Эврар.

— Чтобы забивать быков на бойне тоже нужны немалые навыки, но не дерзнул бы назвать это искусством. Бой без молитвы — та же бойня.

— Так вы что же, и во время боя молились?

— Пытался. Но получалось, как всегда, плохо.

Король решил выбраться из этого непонятного разговора. Слушая магистровы рассуждения про молитву, он чувствовал себя ещё более неуютно, чем на горной дороге, и повернул в привычную плоскость:

— Сегодня, Эврар, вы себя показали, как отменный полководец. Мы вырвались только благодаря вашим командам и благодаря вашим тамплиерам, вокруг которых сплотились все мои рыцари. Вы вправе требовать себе любой награды.

— Какой награды может пожелать для себя нищий монах, которому вообще нельзя иметь имущества?

— Вы прежде всего рыцарь!

— Я прежде всего монах!

— Тогда вы должны стать верховным предводителем ваших рыцарей-монахов — великим магистром. Почему вы до сих пор остаётесь главным только над французскими тамплиерами?

— Если вы, ваше величество, желаете мне добра, помогите избежать непосильной для меня ноши великого магистра.

— По сему не быть! Моя воля — воля короля!

— Осмелюсь напомнить, ваше величество, что не принадлежу к числу королевских вассалов. Тамплиеры подчиняются только римскому первосвященнику.

— Со мной ещё никто не решался так разговаривать. Такое может позволить себе только тамплиер. Знаете, Эврар, я уже подумываю, а не вступить ли мне в ваш Орден? Примете?

— Иметь в своих рядах такого рыцаря, как вы, ваше величество, было бы большой честью для тамплиеров. Но вы не монах. Вы женаты.

— А что если я разведусь с Алиенорой?

— Тогда Францию ждут неисчислимые бедствия. В чьи руки попадёт её приданное — герцогство Аквитанское?

— Да вы политик, а не молитвенник.

— Боюсь, что вы правы. Орден тамплиеров — по уши в политике. А жаль.

Войско, которое они тем временем увидели перед собой, было на сей раз действительно их авангардом, о чём возвестили радостные крики: «Да здравствует король!». На встречу им скакали Алиенора и Жоффруа де Ранкон. Алиенора казалась самой счастливой женщиной на свете, жизнерадостно приветствуя своего венценосного супруга:

— Как мы рады, что вы, наконец, в безопасности, ваше величество! Господь не покидает наше крестное воинство!

Казалось, что сладостно журчащая речь беспечной Алиеноры попросту разбилась о королевские доспехи, не достигнув сердца, но это было не так. Голос по-прежнему любимой жены как стрела вонзился в сердце Людовика. Ему потребовалось всё его мужество, чтобы этого ранения никто не заметил, чтобы все подумали, что он вообще не обратил внимания на жену. Не сказав ей ни слова, со стрелою в сердце, Людовик сразу обратился к де Ранкону:

— Мессир, вы ослушались моего приказа, по вашей вине погибли сотни рыцарей.

— Ваш недостойный слуга заслужил казнь, — голос Жоффруа, казалось, был голосом мертвеца, как будто сама преисподняя изрыгнула эти безжизненные слова.

Король подумал: «Как это ничтожество не похоже на Эврара! Алиеноре вряд ли пришлось слишком усердствовать, чтобы его зацепить. И сейчас он воображает себя рыцарем, готовым умереть ради прекрасной дамы. Ничтожество».

Король и впрямь уже был готов отдать приказ обезглавить де Ранкона, когда услышал у себя над ухом тихий, бесстрастный, но удивительно проникновенный голос Эврара: «Пощадите его, ваше величество». Король сразу же понял: верный Эврар бережёт честь монарха. Людовик никогда потом не смог бы доказать, что поступил так не из ревности. Только Эврар ему друг. Не вассал и не слуга. Друг. Бешенство отхлынуло от монаршего сердца удивительно быстро. Невольно подражая бесстрастной интонации магистра, Людовик сказал:

— Мессир Жоффруа, с этого момента и до окончания похода я запрещаю вам иметь под своим началом хотя бы одного рыцаря. Прочь с моих глаз. Мессир Эврар, ваши тамплиеры понесли большие потери?

— От боевого монастыря, то есть от трёхсот рыцарей, осталось чуть больше сотни копий.

— Нам надо дорожить этим драгоценным остатком. Берите под своё начало всё войско.

— Войско может воевать только под началом вашего величества.

— На сегодня уже хватит прекословия, Эврар. Не втягивайте меня в споры о юрисдикциях, я в этом не силён. Берите войско под начало, если не хотите всех нас погубить, едва успев спасти.

— Осмелюсь предложить вашему величеству следующее: всё войско разбить на несколько отрядов и во главе каждого поставить самых опытных из моих тамплиеров. Лучше даже двух-трёх тамплиеров на отряд.

— Быть по сему. Теперь отдыхать.

В уже установленном королевском шатре оруженосцы быстро освободили Людовика от доспехов, и он без чувств повалился на ковры. В его тяжелых снах непрерывно мелькали белые плащи и обворожительно прекрасное лицо Алиеноры. Он опять почувствовал в своём сердце стрелу и стал звать Эврара, чтобы он пришёл и удалил эту стрелу. Во сне ему почему-то казалось, что Эврар — искусный лекарь, а может даже и волшебник, который легко удалит стрелу и без труда развеет чары Алиеноры, и тогда её лицо сразу же перестанет его терзать. Потом его стали окружать сарацины, а Эврара всё не было. Сарацины шустро теснили его к краю пропасти и вдруг он заметил, что у всех у них одинаковые лица — лица Алиеноры. Уже проснувшись, он обессиленным голосом всё ещё шептал: «Эврар, нельзя ли побыстрее?».

Людовик вышел из шатра. Уже занималось свежее утро. Невдалеке он заметил своего летописца Одона де Дейля, который пользовался краткой рассветной порой, чтобы сделать свои записи, пока не началась привычная лагерная суета. Одон, едва не высунув язык, что-то выводил на листке пергамента, но короля заметил сразу же и вскочил, приветствуя своего повелителя.

— Ладно, Одон, не суетись. Прочитай лучше последнее, что написал.

Де Дейль бесстрастно забубнил: «Магистр Ордена тамплиеров Эврар де Бар, человек, уважаемый за свой религиозный нрав, был достойным примером для рыцарей. Он сдерживал турков с помощью своих тамплиеров, проявлял мудрость и храбрость…»

— Турков, говоришь? А магистр их всё сарацинами зовёт.

— Это он, ваше величество, по своей палестинской привычке их так называет. А сражались мы с турками, которые сами себя именуют сельджуками по имени прежде бывшего у них вождя Сельджука, о чем, конечно же, доподлинно известно магистру тамплиеров, человеку большой учёности, ведь он…

— Уймись, Одон. Ещё один мудрец на мою голову, — король сказал это без тени раздражения и даже сам удивился тому, что нисколько не завидует славе магистра храмовников. Король уже решил во чтобы то ни стало добиться избрания Эврара великим магистром, понимая, впрочем, что самому Эврару о запланированной интриге лучше ничего не говорить. А поговорить им всё же было о чём. Сейчас король направлялся к шатру магистра смиренным просителем, вновь удивляясь, что ни мало этим не смущается. Он радовался, что обрёл друга, к которому даже он, король, может обратиться с просьбой, не испытывая при этом неловкости.

— Эврар, прости, но я сразу к делу. Говорят, ваш Орден богат. Невероятно богат.

— И да, и нет, ваше величество. Каждый наш рыцарь — совершенно нищий. Нам запрещено иметь собственность. Даже одежда, которую вы видите на мне, не моя, а выдана мне Орденом. Хоть я и магистр Франции, но не помню, когда в последний раз видел деньги. Тамплиеру деньги не нужны. Орден кормит и одевает. Потому и не пустует казна Ордена. Слухи о богатствах храмовников сильно преувеличены, но мы действительно не стеснены в средствах.

— И в долг, наверное, даёте?

— Пока, насколько мне известно — не приходилось. Рост Ордена начался всего лет 20 назад и свободные средства могли появиться лишь совсем недавно.

— Могли? Вы это лишь предполагаете?

— Ну не совсем предполагаю. Кое-что мне известно. Но я стараюсь держаться подальше от золота и от всего, что с ним связано. У нас есть люди, управляющие имуществом. Мне нет надобности вмешиваться в их работу.

— Но вы же магистр Франции!

— Отсюда вовсе не следует, что я распоряжаюсь всем золотом французских тамплиеров.

— А кто распоряжается? Великий магистр?

— Даже великий магистр по собственному желанию не может взять из нашей сокровищницы ни единой монеты. Казначеем Ордена является великий командор Иерусалима. А вопросы о сколько-нибудь значительных расходах может решать только Верховный капитул.

— Я, Эврар, не думал, что всё так сложно. Скажу прямо: хотел просить у вас в долг довольно крупную сумму. Но ты, значит, ничего этого не решаешь? Только подумай, у кого я ещё могу просить в долг без ущерба для королевской чести?

— Это, конечно, неожиданно. Но, кажется, вы правы, что обратились именно к нам. Ведь средства вам нужны на продолжение похода?

— Да на что же ещё! Ты же знаешь, как сложно шли переговоры с императором ромеев. Он юлил, хитрил, да изворачивался, вроде как ты сейчас, а в конечном итоге не дал ничего из того, что обещал. Не видать нам от греков провианта. А чем я буду своих рыцарей кормить?

— Я не изворачиваюсь, ваше величество. На все ваши прямые вопросы я дал совершенно прямые ответы. Вы должны знать, что недостойный Эврар не имеет денег и никому не может их дать. Но ведь я же не сказал, что не могу вам помочь. Наш Орден был создан для защиты Святой Земли. Королю нужны средства для защиты Святой Земли. Вы пришли по адресу, ваше величество. Сколько требуется?

— Боюсь, что не менее двух тысяч марок. Многовато?

— Думаю, что это реальная сумма. Сейчас же пошлю гонца с письмом к командору Иерусалима. Собрать верховный капитул, надеюсь, смогут сразу же — почти все иерархи Ордена там. Когда мы с вами прибудем в Святой град, думаю, что вопрос будет уже решён, и вы сразу же получите названную сумму. Я не решаю, ваше величество, я просто кое-что понимаю.

— С вашим братом-тамплиером всё так быстро и просто… А иногда — невыносимо сложно и непонятно.

— Вы подметили самую суть, ваше величество. Наш Орден — не от мира сего и всё-таки действует в этом мире со всей решительностью. Этого не могут понять, а непонятного боятся. Те, кого мы спасаем, ещё не раз отомстят нам за добро. Зло нам простили бы, а добро — не простят.

— Если я хоть слово понял из того, что вы сказали, значит я не Людовик. Вам бы с греками словеса плести, они такие же хитроумные. А может и правда, Эврар? Поезжайте к императору Мануилу. Мои вассалы просто не способны с ним переговоры вести — как налим из руки выскальзывает. А ведь из вашей-то руки не выскользнешь. Давай, Эврар, поезжай в Константинополь. Вопросы с ромеями сам знаешь какие.

— Да, греки — не франки. Их понимать надо. С ними вполне можно разговаривать, но не так, как мы привыкли. У меня есть для них несколько… волшебных слов.

— Есть ли хоть что-нибудь, чего вы не можете, Эврар?

— Главного не умею — молиться.

***

Пять лет уже прошло, как отшумел второй крестовый поход. Людовику теперь с трудом верилось, что когда-то он сражался в Палестине. А де Бар? Не приснился ли он ему? «Я ведь так и не смог понять, что это за человек», — тоскливо думал Людовик солнечным майским утром 1153 года, следуя в аббатство Клерво, сопровождаемый лишь двумя рыцарями, которые следовали за ним по лесной дороге на почтительном удалении.

В переговорах с императором Мануилом де Бар показал себя блестящим дипломатом, сумев добиться невозможного. И две тысячи марок король тогда по ходатайству Эврара получил. Позднее он не раз обращался к тамплиерам за деньгами через де Бара, всегда получая требуемую сумму быстро и без проволочек. Король имел возможность убедиться, что де Бар действительно сторонился золота — не на словах, а совершенно искренне, и всё же понимал в финансах больше, чем все королевские финансисты вместе взятые. А как они славно рубились вместе! Король прилежно брал у де Бара уроки полководческого искусства, постепенно усвоив, что королю мало быть лихим рубакой. Людовик со стыдом вспоминал, что тогда, во время боя в горах под Лаодикеей, он так увлёкся совершением рыцарских подвигов, что начисто забыл про своё войско, оставшееся без предводителя. Если бы не де Бар…

В его жизни было два самых важных человека: Эврар и Алиенора. И никто кроме Эврара не понял его, когда он всё же развёлся с Алиенорой. Магистр просто и бесхитростно сказал: «Вы поступили, как настоящий рыцарь, ваше величество. Ни один король в мире не смог бы так поступить». Да уж… И ни одна королева Франции, получив развод, не выходила замуж на короля Англии. А у этой единственной в мире женщины как на зло было в личном владении огромное герцогство Аквитанское, ставшее таким образом владением английской короны. Людовик знал, что все вассалы за спиной осуждают его, считая королевский развод непростительным припадком. Только немногословный Эврар был согласен с тем, что честь дороже, чем полкоролевства.

В 1149 году, не успел король выстроить интригу по проведению Эврара на вершину орденской власти, как тамплиеры сами без посторонних подсказок избрали де Бара великим магистром. Тогда только стало ясно, что Эврар вовсе не кокетничал, когда говорил, что не хочет этой должности. Он воспользовался тем, что устав тамплиеров позволял переходить в Орден с более строгим монашеским Уставом и ушёл к цистерианцам, в аббатство Клерво, прославленное духовным наставником тамплиеров Бернаром Клервосским.

Король в очередной раз искренне недоумевал: ну захотел Эврар двинуться по духовной стезе, так ведь мог бы и епископом быть при его-то талантах, или аббатом хотя бы, так ведь нет — простым монахом ушёл. Сколько он уже в аббатстве? Два года? Королю вдруг нестерпимо захотелось увидеть Эврара, и он отправился в Клерво. Надеялся, что посидят, повспоминают. Не получилось. Перед ним стоял босой монах в серой сутане с руками, скрещенными на груди. Лицо его почти полностью было скрыто капюшоном, а взгляд обращён в землю. Король услышал тихий, как будто потусторонний шёпот:

— Самый ничтожный из монахов недостоин разговаривать с королём Франции.

— Здесь нет короля, Эврар. К тебе приехал твой друг Людовик.

— Господь да пребудет с тобой, Людовик.

Брат Эврар присел на маленькую скамеечку под вязом, приглашая короля к тому же. Король знал, что Эврара бесполезно спрашивать о причинах его решения. Тогда о чём? Он обострённо почувствовал, что встречи, на которую он надеялся, не будет. Рядом с ним сидел житель другого мира. Но что-то надо было говорить, раз приехал.

— Как ты, Эврар? Чем занимаешься?

— Молюсь.

— Теперь получается?

— Кажется, ещё хуже, чем раньше.

— Скромничаешь. У тебя всегда всё получалось. Аббату, наверное, помогаешь?

— Да, в меру сил. Дрова рублю. Мне нравится рубить дрова. Братьям будет тепло. Но эти удары… Это, как в прошлом… Кажется, злее меня нет человека.

— Я, во всяком случае, добрее тебя никого не встречал, — король поднялся со скамейки, почувствовав, что донимать Эврара смысла нет. — Прощай, Эврар. Вряд ли увидимся.

— Прощай, Людовик. Точно не увидимся. Я всегда очень любил тебя, брат мой Людовик. Прощай.

Тогда никто из них не мог знать, что бывший великий магистр Ордена Христа и Храма проживёт в Клерво простым монахом долгие 23 года и отойдёт ко Господу в 1174 году. Тогда, расставшись с королём, брат Эврар не думал о том, сколько ему ещё жить, да, впрочем, он и никогда об этом не думал. Недавно Эврар попросил переписать для себя новое сочинение аббата Бернара, которого считал человеком, умеющим молиться, а потому достойным говорить. Эврар наслаждался каждым словом аббата: «В лесах обретёте больше, чем в книгах. Деревья и камни научат вас тому, что не дадут вам учителя. Или вы думаете, что нельзя выдавить мёд из камня, масло из крепчайшей скалы? Да разве горы не источают сладость?».

Но горы, которые видел во сне брат Эврар, по-прежнему источали кровь.

***

Едва Андрей успел отодвинуть от себя рукопись, пребывая в полном смятении чувств после прочтения этого «опуса», как на пороге появился загадочный русский рыцарь по имени Дмитрий.

— Прочитал? — заметно смущаясь, спросил он Андрея.

— Пока только первый «опус». Смешное, кстати, слово. Что оно означает?

— По латыни «опус» значит «дело». В средние века так называли разделы литературного произведения. Как тебе показалось? Никому до тебя не давал читать свои опусы. Даже не знал для кого пишу. Нашим всё это и так понятно. А тут — ты. Но я ведь не писатель. Просто мне показалось, что некоторые мысли убедительнее звучат не сами по себе, а в форме художественных образов.

— Так ведь и я не литературный критик. Ничего умного не скажу. А впечатление очень сильное. Для меня всё это совершенно неожиданно. Мощный мужик был этот Эврар. Он на самом деле был такой, или ты просто напридумывал ему всяких достоинств?

— Выдумывать было бы скучно. Да мне бы такого и не придумать никогда. Реальные достоинства средневековых тамплиеров намного превосходят возможности моей фантазии. Эврар де Бар такой и был. Все остальные персонажи тоже подлинные: с настоящими именами и реальными поступками. И в исторических фактах — никаких отклонений. Переход через Кадомскую гору именно так и проходил. Хронисты подробно его описали.

— Но во многом твой Эврар так же для меня непонятен, как и для короля Людовика. Я тоже не понимаю, что значит молиться в смысле особого искусства?

— Для тебя сейчас достаточно того, что ты знаешь о существовании вопроса. Что такое настоящая молитва — теоретически не растолковать.

— Но я и с военной стороны далеко не всё понял. Почему войско на марше было совершенно неуправляемым? Почему элементарнейшие, простейшие представления о военной дисциплине были только у тамплиеров? Понятно, что крестоносцы не имели горного боевого опыта, но ведь какие-то приказы должны были всё-таки отдавать и исполнять. Или король был совершенно неспособным полководцем?

— Сам по себе Людовик тут совершенно не при чём. Это был один из лучших королей Франции. Он умел править железной рукой. Но рыцарский бой — это нечто совершенно невообразимое с точки зрения современной боевой практики, да и не только современной. Римский центурион смотрел бы на то, как дерутся рыцари с таким же изумлением, как и советский майор.

— Майор или солдат?

— А это совершенно без разницы. Хоть рядовой, хоть маршал — в равной степени солдаты, потому что они носители одной и той же военной психологии — солдатской. Это, можно сказать, антирыцарская психология. Так же и наоборот: самый замечательный рыцарь — очень плохой солдат.

— Очень интересно. Было дело, один полковник ГРУ сказал, что я плохой солдат, при этом цинично уверяя, что сделал мне шикарный комплимент.

— Вот как? Грушник, говоришь? Подозрительно конкретно твой знакомый сформулировал эту тему. Нетипично для советского офицера, даже самого эрудированного. Ты мне потом про этого мужика подробнее расскажи, но я тебя уже сейчас могу заверить, что грушник твой понял тебя с лёту. Вся идиотическая абсурдистика твоей армейской судьбы проистекает из того, что ты носитель не солдатской, а рыцарской боевой психологии. Поэтому ты совершенно чужероден и неприемлем в солдатской среде.

— Это хорошо или плохо?

— И не хорошо, и не плохо. Это просто факт. Ни один из этих психологических типов не лучше и не хуже другого. Факт в том, что они разные.

— Внимательно слушаю насчёт разницы.

— Начать придётся издалека. Вершиной боевой культуры античного мира был римский легион. Когда-то эта боевая единица приводила меня в неописуемое восхищение своей жёсткой структурированностью, идеальной внутренней организацией, железной дисциплиной. Легион и в бою, и на марше, и тогда, когда вставал лагерем, действовал, как единый живой организм, каждая клеточка которого без размышлений, на уровне рефлексов выполняет свою функцию. Всё внутри легиона чётко, рационально, а потому максимально эффективно. Каждый знал свою роль, своё место. Приказы отдавали и исполняли с такой же молниеносностью, с какой руки и ноги человека выполняют распоряжения головы. Легион побеждал именно потому, что умел действовать, как единый организм. Каждый легионер — не более чем лилипут, но из пяти тысяч лилипутов римляне научились создавать Гулливера — легион.

— Ты сказал: «Когда-то приводил в восхищение». Сейчас восхищение исчезло?

— Нет, не исчезло. Просто я, во-первых, понял недостатки этих восхитительных организмов, а, во-вторых, узнал, что существует система, которая не имеет этих недостатков. Легион — типичное солдатское войско, единый механизм, где каждый солдат — лишь винтик и не больше того. А ведь понятно, что любой механизм, если вывести из строя несколько винтиков-деталек, перестаёт работать, даже когда все остальные детальки исправны. Любое солдатское войско, если выбить значительную часть офицеров, превращается в сброд, в толпу, потому что без приказов, по своей инициативе солдаты могут лишь одно — бежать, бросая оружие. С другой стороны, если при отсутствии рядового состава офицеров наберётся целый взвод, этот взвод будет абсолютно небоеспособен. Каждый из них привык отдавать приказы, а держать строй офицеры не могут. В конечном итоге, орды варваров победили легионы именно потому, что научились ловко использовать недостатки этой, казалось бы, идеальной боевой единицы.

— Очень увлекательный рассказ о вреде дисциплины. Теперь хотелось бы послушать о пользе бардака.

Дмитрий добродушно рассмеялся:

— Красиво передёргиваешь, но самое смешное в том, что так и есть. Дисциплина, по сути своей — несвобода. В больших дозах она становится смертельна. Чрезмерно хорошо поставленное умение выполнять приказы может привести к полной неспособности мыслить самостоятельно, а это губительно для любого войска.

— Да, я вот один раз приказ не выполнил — отказался стрелять НУРСами по детям. Это не было вызвано боевой необходимостью, просто такая была прихоть у сволочного эфиопского полковника.

— Ты поступил, как рыцарь. Идеальный солдат должен выполнять любой приказ, независимо от его содержания. А рыцарю нельзя отдать приказ, противоречащий его представлениям о чести. Рыцарь — это не мужик, закованный в железо. Это определённый психологический тип. Однако, вернёмся к нашим баранам, то есть к нашим львам, конечно. Как появилась рыцарская психология?

Легионы разбежались под натиском диких варваров, римская империя рухнула. Германцы многому научились у римлян, но создавать свои легионы не стали, да и не смогли бы — не те ребята, слишком гордые и свободолюбивые. А ведь римская власть опиралась именно на силу легионов. На что могла опереться новая германская власть? Империю в её границах германцы и не пытались сохранить. Но конкретный землевладелец продолжал использовать на своих землях труд подневольных земледельцев. Как удерживать их в повиновении? Пару когорт для наведения порядка не позовёшь. Нету когорт. И оставалось германо-романскому землевладельцу для удержания подданных в повиновении опираться только на личную доблесть. Только на самого себя. Он сам стал войском. Он один стоил не меньше когорты. В раннем средневековье из простых крестьян больше не делали солдат, им, напротив, было строжайше запрещено учиться владеть оружием. А их хозяин барон — с огромным мечём, в стальной кольчуге — мог преспокойно обратить в бегство несколько сот своих крепостных, если бы те вздумали бунтовать.

Вот так и появились рыцари. Первоначально это были просто дикие разбойники-головорезы, которые, опираясь на огромную личную силу, грабили и собственных крестьян, и соседей-рыцарей, и проезжих на большой дороге. Но главный рыцарский принцип был уже заложен. Рыцарь — человек-войско, сам себе полководец. Только представь — один воин стал являть собой совершенно самостоятельную боевую единицу. Он один стоил целой сотни обученного солдатского войска и многих сотен необученного сброда. У рыцаря были, конечно, оруженосцы, арбалетчики и так далее, но они, по сути, не воевали, а только помогали рыцарю воевать. Воевал он один, а они — своего рода «подтанцовка». Соответственно, нелепо понимать рыцаря в современных категориях, как командира взвода своих оруженосцев-арбалетчиков. Рыцарь — не офицер, потому что не командует солдатами.

При этом, заметь — при всей своей необразованности, рыцарь не мог позволить себе быть слишком тупым. Ему никто не отдавал приказы, ему собственной головой приходилось думать: когда вступать в бой, как вести бой, как и когда выходить из боя. Так и зарождалось представление о величайшем личном достоинстве рыцаря. Постепенно дремучие бароны-разбойники облагораживались, появилось понятие о рыцарской чести, которое сложилось в неписанный, но всем известный и понятный кодекс.

Меж собой рыцари находились в отношениях сеньориально-вассальной зависимости. Но сеньор и вассал — это не господин и слуга, это не старший и младший офицеры. Это два абсолютно равных по своему достоинству рыцаря. Вассал имел перед сеньором строго оговорённый объём обязательств, включавших воинскую службу. Сеньор не мог приказать вассалу ничего, что выходило за рамки этих обязательств. Самое главное — нельзя было приказать сделать что-либо противоречащее рыцарскому кодексу чести. В жизни всё, конечно, было не настолько возвышенно, но это обычное дело: есть корпоративный идеал, а на практике — великое множество отступлений от него. Не всякий рыцарь «по профессии» был рыцарем по духу.

Достаточно вспомнить, как во время первого крестового похода крестоносцы, взявшие Иерусалим, тысячами убивали безоружных стариков, женщин и детей. И то надо сказать, что им никто не отдавал такого приказа. Просто воины обезумели от крови и невероятных лишений нескольких лет крестового похода. А если представить себе, что, командовавший осадой Иерусалима лотарингский герцог Годфруа накануне штурма приказал бы своим вассалам уничтожить всё мирное население? Годфруа был одним из самых могущественных феодалов эпохи, но если бы он осмелился отдать такое распоряжение, самый нищий из его вассалов в лицо сказал бы ему, что он смердящий пёс, которого надо заковать в железо.

Теперь представь себе рыцарское войско на поле боя. Это войско одних полководцев. Рыцари строем не ходят. Единых команд выполнять не привыкли. Каждый сам себе господин. Сильная сторона этого войска в том, что его невозможно разбалансировать, выбив командный состав. Пока на поле боя остаётся хоть один рыцарь — полководец есть. Такое войско никогда не будет дезорганизовано из-за потери связи, когда приказы уже не поступают и единое руководство боем нарушено. Каждый рыцарь и без приказов знает, что ему делать. Рыцарю его личная честь говорит: «Ни шагу назад», такой приказ ему не нужен. Рыцарей не надо уговаривать идти в атаку. Это солдаты, хоть срочники, хоть наёмники, думают лишь о том, чтобы срок службы поскорее завершился и жалование было уплачено, да хорошо бы при этом обойтись вообще без боёв. Рыцарь, жаждущий славы, всегда рвётся в бой. Война для рыцаря не профессия. Это его жизнь.

Но во всём этом и слабость рыцарского войска. Сумма рыцарей — не единый организм. Управлять ими в бою практически невозможно, потому что каждый рыцарь сам, лично для себя определяет цель и задачу во время боя. Такой бой всегда распадается на отдельные рыцарские поединки. Никакой связи между ними, никаких согласованных действий. Это не столько даже слабость рыцарского войска, сколько изнанка его силы. У силы легионов — своя изнанка, поэтому нелепо думать, что рыцарское войско хуже солдатского.

Теперь ты понимаешь, что произошло на перевале во время перехода через Кадомскую гору? Полководческая слабость Людовика здесь абсолютно не причём. Задать рыцарскому войску единый вектор движения в принципе не способен ни один полководец на свете.

— Но тамплиеры! Ведь они тоже рыцари, но у них-то была дисциплина! Они изучали опыт легионов?

— Вряд ли их даже мысль такая посещала. Хотя, действительно, дисциплинарная система была у тамплиеров настолько железной, что позавидовал бы любой древнеримский полководец, не говоря уж про советских военачальников. Без приказа тамплиер вдохнуть и выдохнуть не решался, не говоря уже о том, чтобы отступать или наступать. Но рыцарь, и тамплиер в том числе, не мог подражать солдатской дисциплине, образцы которой конечно же были известны в средние века из книг древнеримских историков. Это было бы чудовищным попранием рыцарского достоинства. Железную дисциплину у тамплиеров опять-таки невозможно понять без религиозной составляющей их орденской сути.

— Дмитрий, ты не слишком увлекаешься, притягивая религию даже к таким специфически-боевым вопросам?

— Отнюдь. Дело в том, что чисто рыцарских Орденов никогда не существовало. Были только духовно-рыцарские. И подражали тамплиеры не легионерам, а монахам. Сама идея Ордена зародилась в монашеской среде. На момент появления тамплиеров существовало уже несколько монашеских Орденов. Духовный отец тамплиеров Бернар Клервоссий был аббатом Цистерианского Ордена. И Орден тамплиеров родился именно как монашеский Орден с той лишь разницей, что эти монахи не слагали оружие. Храмовники приносили три монашеских обета: нищеты, целомудрия и послушания. Обрати внимание на последний. Строго говоря, в Ордене Храма царила не воинская дисциплина, а монашеское послушание. Тамплиер выполнял приказы своего командора не как солдат выполняет приказы офицера, а как монах выполняет распоряжения своего духовного отца.

— В чём разница?

— Для ответа на этот вопрос нам прошлось бы погрузиться в неисчерпаемые богословские глубины. Не сомневаюсь, что со временем ты это обязательно сделаешь, потому что вопросы дисциплины и послушания, свободы и подчинения для тебя не теоретические, а глубоко личные. А пока обрати внимание лишь на одно обстоятельство: идея Ордена Храма гениальна по своей сути. В рамках этой идеи органично сочетаются безграничная личная свобода и железная иерархичная дисциплина. Высочайшее представлением о личном достоинстве каждого рыцаря сочетаются с его абсолютным подчинение воле руководства. Полная свобода и полное подчинение. Как тамплиерам удавалось добиться гармоничного соединения этих, казалось бы, несовместимых начал? Вот вопрос всех вопросов. Если в грядущем XXI веке земная цивилизация не сможет ответить на этот вопрос, она просто погибнет в бесконечных распрях между прекраснодушными либералами, требующими безграничной свободы, и кровавыми диктаторами, добивающимися железного порядка. А мы знаем, как устранить противоречия между ними. Тамплиеры не в теории, а на практике научились сочетать безграничную свободу и железный порядок. Мы, тамплиеры, можем ответить на глобальный вопрос XXI века, а иначе нашему Ордену не стоило бы и существовать до сих пор.

— При этом вы сидите в недрах горы и никому ни на какие вопросы отвечать не торопитесь.

— А мы просто очень скромные люди. Да к тому же и не глупые. Если мы сейчас начнём навязывать свои услуги по решению глобальных вопросов, наш Орден снова уничтожат, как и в 1307 году. Но наша скромность не делает нам пассивными. В своё время ты узнаешь о гигантских масштабах нашей сегодняшней деятельности. И о той цели, на которую она в конечном итоге направлена. Но это уже совсем другая история.

— А если вернуться к твоей истории про Эврара де Бара. Неужели все тамплиеры были такими же религиозными, как он?

— Нет, конечно же. И не все магистры такими были. Тамплиеры изобрели и детально разработали принцип совмещения воина и монаха в одном лице. Нам удалось на практике доказать жизнеспособность этого принципа. Но, разумеется не всем конкретным тамплиерам удалось добиться этой гармонии. Люди ведь не машины. В них нельзя закладывать принципы, как компьютерные программы. Ты прочитай мой следующий опус. А, кстати, хочешь мечём помахать? Настоящим мечём.

— Было бы забавно.

— Будет более, чем забавно. Гораздо более.

— На поверхность поднимемся?

— Подожди пока с поверхностью. Понимаю, что тебе досадно находиться в Лалибеле и не видеть её. Но всему своё время. А мечами мы помашем в местечке ни чуть не менее экзотичном. Давай так: прочитай второй опус и выходи в коридор. Там тебя Саша будет ждать. Он проводит в мою убогую монашескую келью. И мы поёдём туда, где за всю историю человечества вступала нога разве что нескольких сот человек.

Дмитрий ушёл. Андрей опять погрузился в чтение.

БИТВЫ МАГИСТРОВ

Опус второй

Честь и смерть Жерара де Ридфора

— Будь ты проклят, Саладин! Будь ты проклят, великий султан Салах ад-Дин Юсуф ибн Аюб! Рыцарь Востока… алмаз благородства… адамант великодушия… Пёс ты смердящий и ничего больше! Вонючий сарацинский пёс! — великий магистр Ордена Храма Жерар де Ридфор в полном одиночестве брёл по раскаленному песку пустыни и буквально захлёбывался проклятиями. Небольшой бурдюк с водой он недавно выбросил за ненадобностью, потому что твёрдо решил умереть здесь, в пустыне. Солнце стояло в зените, жизни ему без воды оставалось лишь несколько часов — единственное обстоятельство, которое отчасти утешало магистра в страшном горе, которое на него обрушилось.

Жерар, полностью истощив свою душу проклятиями, вяло подумал: «А зачем я тогда иду вперёд? Почему надо умереть где-то там, а не прямо здесь?». Ноги тут же охотно подкосились. Он рухнул на колени, потом завалился на бок и вытянулся на спине. Раскалённый песок прожёг всё его тело через плотный белый плащ. Жерар решил вытерпеть всё нараставшую боль. Он подумал о том, что эта боль не страшнее пыток под которыми погибали его братья — тамплиеры. Но едва он закрыл глаза, как увидел… нет, не окровавленные трупы своих рыцарей, а чистый и ясный лик Мадонны.

Лик Божьей Матери излучал неземную доброту и спасительную прохладу. Казалось, Пречистая Дева очень печалится от того, что Её верный рыцарь так озлоблен и вместо мирного чтения молитв сыплет грубыми проклятиями. Внезапно лик Божьей Матери исчез, а раскалённый песок под спиной очень явно представился адской сковородкой. «Да, вне всякого сомнения, — подумал Жерар, — место моё — в аду. Но Господь учит нас никогда не отчаиваться, и Святая Мадонна не напрасно мне являлась. Она поможет! Надо выжить и выдержать этот позор перед людьми. Ведь и Богу, и Его Пречистой Матери известно, что я на самом деле не отрекался от Христа и не предавал своих братьев — тамплиеров. Надо выжить и спасти честь Ордена Храма, потому что я не просто рыцарь. Я великий магистр, и моя честь — это честь Ордена».

Жерар встал и побрёл обратно к бурдюку с водой. Несколько маленьких глотков только что не кипящей воды сообщили ему такой прилив сил, как будто он отведал чудеснейшего эликсира. Магистр вновь обрёл спокойствие духа, а вместе и ним — способность мыслить рационально и хладнокровно. Сориентировавшись по солнцу, он пошёл в том направлении, где вероятность встретить тамплиерский разъезд была более высока.

Он больше не сыпал проклятиями и вообще старался не думать про подлость Саладина. Теперь он по тамплиерскому обычаю бесконечное множество раз читал «Патер ностер». Душа окончательно прояснилась, да и жара очень кстати начала спадать. Именно сейчас, а не тогда, когда готовился к смерти, он стал вспоминать всю свою жизнь, во всяком случае — всю свою палестинскую жизнь.

Жерар вспомнил, как нищим странствующим рыцарем впервые въехал в ворота Иерусалима. Всё его имущество составляли тогда полумёртвая лошадь, ржавая кольчуга и зазубренный меч. Но как сладко мечталось о великих подвигах!

Жерар любил войну и любил Палестину. Жаркие схватки под горячим солнцем — это была его стихия. Он легко переносил испепеляющий зной и вскоре обратил на себя внимание многих рыцарей своей невероятной выносливостью и безрассудной смелостью. Ближе всего Жерар сошёлся с графом Раймундом Триполийский и вовсе не потому что Раймунд был одним из самых влиятельных людей Иерусалимского королевства. Просто оба они обладали нравом весёлым и бесшабашным, будучи способными на такие отчаянные боевые выходки, которые многим даже очень смелым рыцарям, казались граничащими с сумасшествием. И Жерар и Раймунд очень любили жизнь, но при этом, казалось, вовсе не дорожили ею. Это странное сочетание, многим со стороны непонятное, было для обоих столь естественным, что они понимали друг друга с полувзгляда и дорожили друг другом, как единокровные братья.

Потом умер король Иерусалима Амори и всё пошло наперекосяк. Со смертью короля относительная устойчивость королевства окончательно ушла в прошлое, хотя это поняли не все и не сразу. Амори наследовал его сын, ставший королём Балдуином IV — ещё ребёнок, он уже был болен проказой. В гниющем заживо теле несчастного юноши обитал могучий дух, это принесло крестоносцам несколько побед над постоянно крепнущим Саладином, но этого оказалось недостаточно для спасения королевства.

Впрочем, для Жерара поначалу всё, казалось бы, изменилось только к лучшему. Граф Раймунд стал регентом при юном Балдуине и назначил своего друга де Ридфора маршалом Иерусалимского королевства — высшим военным руководителем. Теперь оба друга были на вершине иерусалимской власти, но могущественный Раймунд клятвенно заверял, что вскоре ещё больше укрепит положение Жерара, организовав ему выгодную женитьбу. Ведь де Ридфор, уже став маршалом, так и продолжал быть безземельным нищим рыцарем — не по натуре ему было заботить себя захватом фьефов. Конечно, Жерар вовсе не был против того, чтобы увидеть себя владельцем мощного замка на побережье Леванта, но плести ради этого интриги не имел никакой склонности.

Раймунд сказал: «Я всё устрою сам — твоё дело будет только обвенчаться». Жерар лишь пожал плечами. Он был страстно влюблён в Люси де Ботрон, на брак с которой не было никакой надежды. Её папаша, человек весьма степенный и основательный, был решительно против этого союза. Его отказ остался столь же решительным, даже когда Жерар стал маршалом. Сеньор де Ботрон видел в маршале де Ридфоре лишь отчаянного сорвиголову, который вскоре обязательно погибнет в одной из бессмысленных стычек. Он решительно не хотел своей дорогой Люси такого ненадёжного мужа. Де Ридфор, утратив надежду на брак с дамой своего сердца, был в общем-то не против любого иного брака, но мысль об этом ни сколько не согревала его душу.

Однажды Раймунд позвал его к себе и изобразил на своей физиономии редкостную радостно-печальную гримасу. Избавив Жерара от предисловий, граф сказал:

— Сеньор де Ботрон умер. Прискорбно, не правда ли?

— Да, весьма прискорбно, — вяло ответил Жерар, — однако постараюсь это пережить и вряд ли даже сойду с ума от горя.

— Жерар, ты что, перегрелся? Ты не понял, что это значит?

— А что тут волнующего? То, что судьбу Люси теперь будут решать бесчисленные родственники, которые вскоре воронами слетятся на труп де Ботрона?

— Жерар, ты напрасно никогда не интересовался законами Иерусалимского королевства. Судьбу Люси будет теперь решать регент. Иными словами — твой покорный слуга. Девицу надо срочно выдать замуж. Ботрон — один из лучших замков Леванта. Такой замок нельзя долго оставлять без хозяина. Так вот где бы мне для неё достойного мужа подыскать? У тебя случайно нет на примете подходящего претендента?

— Раймунд!!! О-о-о-о!..

— Не надо меня благодарить. Готовься к свадьбе. Мы сыграем её через неделю. Дама твоего сердца упадёт наконец в твои объятья, и я не сомневаюсь, что ты оправдаешь её девические ожидания, сколь бы завышенными они не были. Замок Ботрон достанется лучшему рыцарю королевства, каковым я тебя всегда считал. А больше всех, конечно выиграет твой друг Раймунд. Ведь чем сильнее мои друзья, тем сильнее я сам.

— Раймунд, я никогда не был таким счастливым. Не буду тебя благодарить, раз ты этого не хочешь, но ты понял: мой меч навсегда стал твоим.

***

Что было потом… Даже сейчас, когда Жерар да Ридфор в одиночестве брёл по раскалённому песку пустыни, и когда предсмертные муки казались столь близки, он и то не хотел бы поменяться местами с собой тогдашним. Тогда Жерар узнал, что такое ад. За какую-то минуту он разом потерял и возлюбленную и друга, жалея лишь о том, что оба они не умерли. Если бы умерли — горе Жерара было бы без позора. А позор был нестерпим.

Могущественный регент Иерусалимского королевства граф Раймунд Триполийский самым заурядным, самым пошлым образом соблазнился на гору золота. Когда Жерар уже готовился к свадьбе, к Люси посватался какой-то жалкий пизанец Пливен, богатый, впрочем, как десять Крезов. Пливен предложил Раймунду за Люси столько золота, сколько она весит. Девица на счастье пизанца было сложения почти воздушного и тот осуществил своё предложение самым буквальным образом. Люси поставили на одну чашу весов, а на другую чашу Пливен добавлял золота до тех пор, пока весы не уравновесились.

О, эти ничтожества итальяшки! Не даром их никто не считает дворянами, сколь бы знатными они не пытались себя представить. Они всё меряют на деньги. А честь рыцаря де Ридфора? Сколько весит она? Сколько золота можно за неё дать? Оказалось, что она ничего не весит и ничего не стоит не только для итальяшек, но даже и в глазах сиятельного графа Раймунда. Понимает ли Раймунд, что за гору золота приобрёл себе смертельного врага?

Эту убийственную новость принесли Жерару посторонние. Сказать, что в его глазах обрушился мир, значит ничего не сказать. Тягостного объяснения с сеньором Триполи удалось избежать, потому что вечером того же дня Жерар слёг в горячке. Никто не думал, что он выживет, а сам он вообще ничего не думал. Болезнь терзала тело, а душа была совершенно пустой. Первый шок принёс вспышку чудовищной душевной боли, но уже через несколько часов, падая в горячке, он чувствовал, что душа больше не болит. Потом ему рассказывали, что в горячечном бреду он выкрикивал только военные команды, ни разу не упомянув ни одного имени. Ни Раймунда, ни Люси. Их больше не было. Ничего больше не было. Он, Жерар де Ридфор, тоже исчез, хотя этого никто не заметил.

Когда он оправился от болезни, первой связной мыслью было то, что надо уйти в монастырь, стать монахом. Однако, уже вторая мысль показала, что он ещё не полностью утратил способность отдавать себе отчёт в своих желаниях: «Что я буду делать в монастыре? Мне не прожить без меча, без боя, без врагов». В этот момент рядом промелькнул белый плащ храмовника. Оказывается, он находился в госпитале тамплиеров. Третья мысль таким образом выскочила сама собой: «Значит пойду к тамплиерам. Они лихие парни. Живут без баб. Буду, как они, рыцарем-монахом». Все три мысли заняли не больше минуты. Жерар не находил, о чём тут ещё можно думать. Он встал с койки с глазами абсолютно пустыми и походкой на удивление твёрдой пошёл к магистру тамплиеров.

Храмовники приняли знаменитого иерусалимского маршала весьма охотно. Ему всегда были свойственны полное безразличие к бытовым неудобствам, к скудной пище и невероятная выносливость, позволяющая даже на испепеляющей жаре подолгу сражаться не только без еды, но и без воды. После болезни, когда душа омертвела, его неприхотливость стала воистину запредельной. Даже привычных к лишениям тамплиеров она поражала и приводила в восхищение, а будучи помноженной на безумную храбрость, позволила ему сделать в Ордене очень быструю карьеру. Вскоре он уже был сенешалем — вторым человеком в Ордене, а через пару лет его избрали великим магистром.

До Жерара дошли слухи, что обсуждение его кандидатуры во время заседания Верховного Капитула шло очень болезненно. Некоторые заматеревшие в боях и молитвах тамплиеры были решительно против избрания де Ридфора. Говорили, дескать, он совершенно не понимает смысла монашества, и душа его лишена молитвенного настроя. Жерар, когда ему передали эти отзывы, вообще не понял, о чём они говорили. Ведь он всегда самым добросовестным образом посещал все положенные по уставу богослужения, и с педантичностью, достойной тевтона, вычитывал необходимое количество молитв. В чём его упрекали? Впрочем, любое недоуменнее держалось в его голове не более, чем полминуты, а магистром его всё равно избрали. Силы Саладина росли, как на дрожжах, и во главе Ордена тамплиеры возжелали видеть не столько молитвенника, сколько воина. Себе на беду.

Соблазнённый золотом Раймунд постепенно погряз в самых низких придворных интригах. Прокажённый король Балдуин был истинным рыцарем и, став совершеннолетним, не захотел терпеть мелочные раймундовы происки. Он фактически прогнал от двора триполийского графа, сделав ставку на Ги де Лузиньяна. Ги тоже не был пряником. Это был попросту дурак. Но воин, однако, очень смелый. Лузиньян был врагом графа Триполи, а потому Жерар сошёлся с ним довольно близко, хотя никогда его не уважал. Просто «враги моих врагов — мои друзья». В сердце Жерара было лишь одно живое чувство — ненависть к Раймунду. Он не искал мести сознательно, но спокойно знал, что когда подвернётся случай — отомстит очень жестоко. Жерара и мысль не посещала, что его ненависть, холодная, как сталь кинжала, делает его не просто плохим монахом, но и вообще вряд ли позволяет ему именоваться христианином. Мысли очень редко посещали Жерара. Он просто до бесконечности рубился, рубился, рубился.

***

Какой был чудный бой у брода Иакова! Жерар вспоминал этот бой с наслаждением. Неужели у брода дрались в этом году? Кажется, с тех пор прошла целая вечность. Да, в этом году, в начале мая. Год от рождества Христова 1187-й

В их отряде было 600 воинов вместе с госпитальерами и рыцарями из Назарета. Они встретили сарацинскую конницу, численность которой на самый беглый взгляд превышала 5 тысяч человек. Позднее выяснилось, что сарацинов было 7 тысяч, а предводительствовал ими брат Саладина Аль-Афдаль. Де Ридфор приказал бы атаковать их сразу же, ни секунды не раздумывая, насколько бы безрассудным это не выглядело, но в отряде были не только тамплиеры, а остальным он не мог приказать. Магистр госпитальеров Роже де Мулен сразу же сказал, что он против самоубийственной атаки. А когда к этому мнению присоединился маршал тамплиеров Жак де Майи, де Ридфор пришёл в неописуемое бешенство. Он не мог ничего сказать магистру другого Ордена, а потому решил отыграться на своём маршале:

— Вы предлагаете отступить, брат Жак? Насколько я понимаю, это ваш любимый манёвр. Удрать — что может быть приятнее для Жака де Майи. Ведь он так любит свою белокурую голову! Он так хотел бы её сохранить!

Никто и никогда не имел права так разговаривать ни с одним рыцарем. Никто и никогда. Оскорбление, которое нанёс де Ридфор своему маршалу, было просто неслыханным. Лицо Жака стало белее, чем его волосы. Он очень тихо сказал:

— Я умру перед лицом врага, как человек чести.

Роже де Мулен тоже косвенно почувствовал себя оскорбленным. Весь отряд крестоносцев ринулся в атаку на врага, который превосходил их более чем вдесятеро. Ридфоровское стремление атаковать вовсе не было абсолютным безумием. Тамплиерам не раз случалось побеждать при подобном численном преимуществе врага. И госпитальеры, и назаретские рыцари тоже были рубаки не из последних. Но тогда, видимо, был не их день. Рыцари падали один за другим. Одним из первых погиб храбрый де Мулен. Брат Жак сражался с восхитительной отвагой, поражая врагов направо и налево. Когда пали почти все тамплиеры, сарацины окружили маршала Храма плотным кольцом, но ни один враг не осмеливался приблизится к страшному Жаку, белый плащ которого давно уже стал красным от крови врагов. Тогда сам Аль-Афдаль крикнул ему на довольно чистом наречии франков:

— Сдавайтесь, маршал! Вы уже доказали свою безмерную доблесть! Нам доставит удовольствие сохранить жизнь такому храброму воину!

Жак едва держался на ногах рядом со своим павшим конём. Он опустил меч, но по-прежнему держал его двумя руками. Услышав жизнерадостный голос Аль-Афдаля, он постарался перевести тяжёлое дыхание и крикнул в ответ легко и весело, на довольно сносном арабском:

— Не сомневаюсь, любезный Аль-Афдаль, что вы и ваш воистину великий брат не откажете себе в удовольствии. Но, кажется, самое большое удовольствие вам доставляет рубить головы пленным тамплиерам, предварительно связав им руки. Может быть, на сей раз вы согласитесь на удовольствие чуть меньшее — попросту убьёте меня в бою?

— Да будет по вашему, о храбрейший из храбрейших, — так же весело крикнул ничуть не оскорблённый Аль-Афдаль. — Примите на прощанье мои искренние заверения в величайшем уважении к вам.

Не переставая улыбаться, брат Саладина махнул рукой, и в де Майи полетела сразу добрая дюжина арбалетных болтов. Жак сразу же упал, не издав ни звука. Так и осталось загадкой, то ли он умер мгновенно, то ли мужественно вытерпел предсмертную боль, чтобы не радовать сарацинов своими криками.

О, эти бесконечно подлые сарацины! Никогда ни один рыцарь не приказал бы расстреливать вражеского героя с безопасного расстояния. Де Ридфор видел, как погиб брат Жак, он изо всех сил пытался прорваться к нему, чтобы они умерли вместе, магистр и маршал, навеки покрыв Орден Храма неувядающей славой. Но по отношению к магистру сарацины вели себя очень странно. Отбивая атаки уже почти обессилевшего Жерара, они не пытались ни убить его, ни пленить. Слёзы бессильного бешенства набегали у де Ридфора, когда он осознал, что от него, от доблестного рыцаря, какие-то султановы рабы отмахиваются, как от назойливой мухи. Только сейчас, после Хаттина, он понял, что это был приказ самого Саладина: магистра не убивать и не брать в плен — оставить живым на поле боя.

Де Ридфор никогда не сожалел об оскорблении, которое он нанёс маршалу, хотя Жак вскоре своей доблестной смертью доказал несправедливость обвинений магистра. Жерар просто завидовал героической гибели Жака. А сейчас, когда магистр в полном одиночестве брёл по раскалённой пустыне и под непрерывный шёпот молитв вспоминал тот бой, он вдруг испытал нестерпимое чувство стыда и вины перед Жаком. Впрочем, нестерпимой была зависть, а стыд, как ни странно, принёс облегчение, и Жерар испытал чувство сходное с прозрением, как будто вдруг в одно мгновение его душа стала зрячей. Магистр понял, что попросту не был достоин умереть рядом с таким возвышенно-чистым человеком, как Жак де Майи. Они были одинаково храбры, но не одинаково чисты, а Жерар любую ситуацию тупо и примитивно мерил мерой храбрости. Теперь Жерар был уверен: Жак умел молиться, а он лишь произносил слова молитв. «О, какая тут огромная разница!» — восторженно воскликнул Жерар де Ридфор, в душе которого теперь восхитительно пели возвышенные слова: «И оставив нам долги наши, так же как и мы оставляем должникам нашим…». Впервые за многие годы абсолютно пустая и зловеще-сумрачная душа Жерара наполнилась тихим радостным светом. На пороге совершенно бесславной гибели, так и не добившись героической смерти, он вдруг почувствовал себя счастливым. Совершенно счастливым.

Теперь ему горько и стыдно было вспоминать о том, в каком мраке он пребывал после битвы под бродом Иакова. Изо всего войска спаслись, кроме Жерара, только два рыцаря. Магистр явился к королю и красиво отчеканил: «Перед вами треть моего отряда». Король не сказал ни слова. А вскоре среди крестоносцев поползли слухи о том, что магистр тамплиеров погубил 600 рыцарей, а сам спасся позорным бегством. Но ведь это было не только чудовищно несправедливо, но и абсолютно бессмысленно. Как мог тяжеловооружённый рыцарь на не особо шустром коне, приученном не к скорости, а к тяжести, да ещё когда оба измучены боем, спастись бегством от нескольких десятков лёгких всадников на быстрых арабских скакунах, при том, что у врага ещё были свежие, не побывавшие в бою силы? Да он при всём своём желании не смог бы ускакать от них дальше, чем на полёт стрелы. И всё-таки оскорбительную бессмыслицу о его позорном бегстве передавали из уст в уста. Почему им доставляло удовольствие отказывать ему в том единственном достоинстве, которым он дорожил — в храбрости? Жерар ничего не хотел понимать, он тупо стремился доказать свою храбрость на деле.

А между тем, Иерусалимское королевство разъедали внутренние интриги, в которых его бывший друг Раймунд играл одну из первых ролей. Короля Балдуина доконала, наконец проказа. Сторонники Раймунда как осы роились вокруг его смертного одра, и умирающий Балдуин лишил Лузиньяна регентства, помирившись с графом Триполи. Но не успели короля похоронить, как ситуация перевернулась обратно и новым королём избрали-таки Лузиньяна, который наспех женился на сестре покойного Балдуина — Сибилле. Жерар был, конечно, рад, что королём стал его плохой друг Ги, а хорошего врага Раймунда опять отодвинули от престола.

Саладин, между тем, наступал, крестоносному Иерусалиму грозила смертельная опасность. Жерару казалось, что всё очень просто: надо собрать войско и дать Саладину бой. Но не все так считали. Многие знатные крестоносцы убеждали нового короля, что в «чистом поле» Саладин обязательно их победит, а потому надо запереться в неприступных иерусалимских стенах и мужественно выдержать осаду, на что шансов было куда больше. Жерара подобные предложения, как и всегда, доводили до полного бешенства. Наслушавшись досыта бесплодных словопрений, он один вломился в покои Лузиньяна и дико зарычал на него: «Ты король или кто? Ты крестоносный лев или сарацинская лиса, предпочитающая отсидеться в норе? Денег у тебя нет? Мои тамплиеры продадут свои белые плащи, только бы позор, которому нас подвергли сарацины, был смыт. Мы обойдёмся без твоих изнеженных полурыцарей. Пусть они услаждают твой слух сирвентами, а сражаться будем мы, тамплиеры. Или ты всё-таки с нами? Всё! Довольно слов! Вели войску вооружаться! Ты слышишь меня? Вели вооружаться!»

Перед таким напором нерешительный Лузиньян не смог устоять. Ему удалось собрать тридцатитысячное войско. Из них — 1200 рыцарей — огромная сила, да ещё 4 тысячи конных сержантов, а остальные — лёгкая конница туркополов, арбалетчики и так далее. И вся эта огромная сила на рассвете выступила, двигаясь к Тивериадскому озеру. Войско, конечно, страдало под палящими лучами июльского солнца Палестины, но Жерар, ставший главным военным советником короля, не так уж плохо всё рассчитал: походного запаса воды должно было хватить как раз до озера. В бурдюках ещё оставались последние глотки, а от озера их отделял всего лишь полудневный переход — на этом коротком отрезке Саладин при всём желании не успеет их перехватить. И тут — на тебе. Крестоносцы увидели полуразрушенные стены крепости Марескальция — к ней надо было тащиться несколько часов, свернув с основного пути. До Марескальция было, конечно, гораздо ближе, чем до Тивериадского озера, а в крепости должны быть колодцы. Жерар не на шутку испугался этого соблазна, сказав Лузиньяну:

— Колодцы могут быть пусты или отравлены сарацинами. А если мы свернём к Марескальцию, там и придётся ночевать, до Тивериады будет уже не добраться, при этом войско Саладина, уверяю тебя, появится очень скоро и мы, тронувшись в путь на рассвете, не успеем дойти до озера. Да, сейчас идти до него гораздо дольше и тяжелее, но есть смысл, потому что, в отличие от колодцев, озеро уж никак не пересохло.

И тут в разговор вмешался проклятый Раймунд, словно змей-искуситель обронивший:

— А я уверен, что колодцы крепости полны воды.

Жерар, насколько мог спокойно, прошипел в ответ Раймунду, стараясь на него не смотреть:

— На чём же основана ваша уверенность, дорогой граф?

— Никогда не видел пересохшего колодца.

— Так вы хотите удовлетворить своё любопытство и увидеть? Но ваша прихоть может очень дорого нам обойтись.

Но тут в разговор вмешался Лузиньян, непривычно твёрдым и решительным для него голосом отрезавший:

— Поворачиваем к Марескальцию.

— Ги, ты обезумел, — пытался спасти положение де Ридфор.

— Моё слово — слово короля. Не забывайся, Жерар, — Ги явно мстил магистру за недавно пережитое унижение в последнем разговоре перед походом. Спорить с ним в этой ситуации было бесполезно. Войско повернуло к Марескальцию.

Колодцы крепости, как и пророчил магистр, оказались пусты. Жерар от этой новости пришёл в такое отчаянье, что даже не стал напоминать Ги и Раймунду о своей недавней правоте. Обессилевшие от перехода и жажды крестоносцы повалились на ночлег. Жерар не спал. У него ещё оставалась робкая надежда на то, что Саладин замешкает в пути и, вставши на рассвете, они успеют добраться до озера. Но, ранее весьма высоко оценивая расторопность Саладина, Жерар, к несчастью, и в этом оказался прав. На рассвете сарацины уже замыкали вокруг Марескальция плотное кольцо. Султан привёл 60-тысячное войско. Уже почти обезумевшие от жажды крестоносцы вынуждены были принять бой.

Тамплиеры дрались, как всегда с беспримерной храбростью и великий магистр — в первых рядах. Сарацинские лавины накатывали одна за другой, а рыцари не только успешно отбивались, но и непрерывно контратаковали, как будто забыв про жажду. Они пробивались к горному массиву, месту воистину дьявольскому, прозываемому Рога Хаттина. Хаттин! Это слово теперь навеки останется в памяти тамплиеров и всех крестоносцев, знаменуя начало крушения всех христианских надежд на Святой Земле.

Сарацины применяли свою обычную тактику, позволяя углубиться в их боевые порядки и смыкая кольцо за спиной наступавших. Небольшие группы рыцарей одна за другой попадали в окружение, всё-таки продолжая сражаться, словно у каждого из них было по несколько жизней. Сражение длилось непрерывно 7 часов, и в конечном итоге рыцари просто стали падать на землю один за другим, теряя сознание от жажды, которая, казалось бы, должна была их прикончить ещё к рассвету. Только поэтому у Саладина на сей раз было так много пленных тамплиеров. Если бы храмовники имели возможность погибнуть на поле боя, каждый из них, безусловно, предпочёл бы умереть с мечём в руках.

Лузиньяна Саладин пощадил, взяв с него клятву никогда не поднимать оружия против воинов ислама. С тамплиеров, а таковых в плену оказалось 230 человек, султан, конечно, такой клятвы не требовал в виду её полной бессмысленности. Чем бы занимались храмовники, если бы не воевали за свободу Святой Земли? Проще было потребовать с них обещания не дышать. Саладин предложил им принять ислам, для чего было достаточно поднять вверх палец. Это было бы, наверное, замечательно — двести бывших храмовников в качестве личной гвардии великого султана. Магистр был уверен, что никто из его рыцарей не станет даже задумываться над этим предложением. Едва очнувшись в плену, каждый рыцарь Храма уже начал готовиться к смерти. Жерар, которого держали отдельно от его рыцарей, смотрел на них со стороны и ликовал — все 230 тамплиеров до единого предпочли принять смерть за Христа.

Всё было как всегда — светских рыцарей и баронов отправили в тюрьму, где им предстояло ждать своего выкупа, а тамплиеров — на смерть, которой, к счастью, не придётся ждать. А разве за всю историю Ордена хоть один тамплиер в плену переметнулся на сторону мусульман, изменив Христу? Этого никогда не было и не будет. Магистр спокойно смотрел, как дервиши привязывали тамплиеров к столбам. Дервиши были палачами неумелыми и долго истязали храмовников, перед тем как обезглавить. Слушая их душераздирающие крики, Жерар не сомневался, что его замучают последним. С неподражаемым высокомерием он думал о том, как мужественно примет смерть, и, в отличии от остальных истязаемых, постарается даже не кричать. Ведь он всё-таки магистр, а не рядовой храмовник.

Последних пленных отправили в дамасскую тюрьму. Последних тамплиеров замучили до смерти. Жерар всё ещё ждал. У султанского шатра остались лишь сам Саладин с немногочисленной охраной и несколькими приближёнными и Жерар, которого покинули даже его стражи с обнажёнными ятаганами. Наконец к нему подошёл сам великий султан Салах-ад-Дин Юсуф ибн Аюб и тонко, по восточному улыбнувшись, сказал:

— Вы свободны, мессир. Прикажете подать вам коня?

Жерар не усомнился в том, что это изуверский восточный юмор и, улыбнувшись почти как Саладин, спокойно ответил:

— Я всегда был свободен, о великий из великих. Сейчас я свободен, как и всегда. Это совершенно от вас не зависит. А конь мне не понадобится. В Царство Небесное меня понесут ангелы, которыми вы вряд ли распоряжаетесь.

— Вы не поняли, мессир, — улыбка Саладина стала воистину дьявольской. — Вы свободны идти на все четыре стороны. И всё же скакать на коне лучше, чем просто идти. А ваши ангелы на сегодня могут отдыхать. Они и так уже достаточно потрудились, перетаскав всех ваших тамплиеров в… места мне неведомые.

Лицо магистра побледнело под маской пота, пыли и крови. Впервые за много лет его душу охватил холодный липкий ужас, теперь змеившийся в груди подобно улыбке Саладина. Дьяволоподобный, хладнокровно-глумливый султан, наслаждался этим зрелищем:

— Так вы отказываетесь от коня? Что же мне делать? Как мне доставить великого магистра к его истосковавшимся тамплиерам, к тем, которые, на свою беду, всё ещё живы? Ведь ангелы и вправду мне не подчиняются.

Жерар дико зарычал:

— Убей меня, Саладин!

Султан перестал улыбаться и тихо прошипел:

— Много будет чести для тебя, главный тамплиерский пёс.

В султановых глазах, казалось, разверзлась преисподняя, и Жерар с ужасом уловил в этом чудовищно-бездонном взгляде нечто весьма родственное самому себе. Саладин, между тем, бросил через плечо своему безголосому слуге:

— Брось эту собаку себе через седло. Скачи на север два часа и выбрось его на песок в пустыне. Оставь с ним воды на сутки.

Магистру казалось, что неслыханный позор выжжет его душу дотла. Саладинов слуга выбросил его на песок, словно тюк с тряпьём. Потом он хотел умереть на песке, но смерть, по верному слову Саладина, была для него слишком большой честью. Потом он стал шептать слова молитв, сначала, как всегда, механически, и наконец — искренне, от всей души, впервые в жизни ощутив, что это значит. Пречистая Божья Матерь не оставила его. Он почувствовал сначала просто облегчение и наконец — настоящее счастье, ранее им не изведанное. Он ощутил себя величайшим грешником, душа которого, словно кольчуга ржавчиной, была изъедена гордыней. Он понял, что был просто недостоин принять смерть за Христа, а саладинова подлость послужила лишь орудием гнева Божьего. Но теперь Жерар знал, зачем он живёт. Теперь в его жизни появился смысл. Теперь он хотел жить.

Белые плащи на горизонте вовсе не были очередным миражём. Это были его тамплиеры — бесконечно родные и бесконечно далёкие. Старший представился магистру:

— Командор крепости Тортоза с братьями. Тортоза держится, мессир.

— Тортоза выстоит, командор. Мы выстоим, — теперь уже совершенно спокойно ответил магистр.

Победоносный Саладин брал город за городом. Один за другим пали Тивериада, Акра, Торон, Сидон, Бейрут. Аскалон сдался по приказу королевы Сибиллы, пока король Ги де Лузиньян был в плену. Тамплиерская крепость Газа, находившаяся невдалеке от Аскалона, тоже сдалась — не было ни капли смысла её оборонять. Пал Иерусалим. Казалось крестоносному королевству пришёл конец. Но держался в Тире маркграф Конрад Монферратский. И неприступной скалой стояла тамплиерская Тортоза.

Оборону крепости лично возглавил великий магистр Ордена нищих рыцарей Христа и Храма Жерар де Ридфор. Жерар отдал себя обороне Тортозы с энергией буквально нечеловеческой. Он сражался на стенах, контролировал распределение скудных съестных припасов, постоянно осматривал укрепления, распоряжаясь, что и где надо усилить. По поводу Хаттина и своего необъяснимого спасения много не говорил. Подробно рассказал рыцарям лишь о мученической смерти их братьев, а о том, почему его пощадил Саладин, коротко сказал, что и сам не знает. Он прекрасно понимал, как будет трудно его рыцарям поверить в то, что их магистр не совершал предательства. Жерар старался не думать о том, в чём его подозревают, но однажды не выдержал и решил поговорить об этом со своим духовником, отцом Ансельмом, единственным человеком в Ордене, с которым он находился в отношениях более или менее доверительных:

— Ансельм, давай поговорим без чинов, просто как друзья. И прошу тебя, будь откровенен, не надо меня щадить. В чём братья обвиняют меня?

— Во многом, Жерар, во многом. И братья, и все крестоносцы, от которых доходят известия, обвиняют тебя во всех смертных грехах.

— Не тяни. Говори прямо.

— В тебе видят главную причину падения Иерусалима. Будто бы ты из хорошо укреплённого города увёл всех рыцарей в безводную пустыню, и Саладину даже воевать с вами не пришлось — его слуги просто вязали обессилевших от жажды крестоносцев.

— О-о-о!.. Так ведь без воды мы остались просто по дурости Лузиньяна и Раймунда. Но даже без воды наши рыцари сражались 7 часов к ряду. Раймунд остался жив. Неужели он не опровергает эту бессмыслицу?

— Нет, не опровергает. В ответ на все порочащие тебя сплетни он лишь загадочно улыбается.

— Ну, с ним всё ясно. А какие ещё сплетни?

— Будто бы тамплиеры сдали Газу в обмен на твою свободу.

— Так ведь все же у нас знают: магистр Храма не мог отдать приказ обменять себя на крепость. Газа — не мой личный фьеф, а собственность Ордена. Да если бы я и отдал такой приказ, наши тамплиеры его просто не выполнили бы. Этого не понимают?

— Ничего не хотят понимать.

— Ещё болтают что-нибудь?

— Ещё многое. Будто бы ты отрёкся от Христа и принял ислам.

— Интересно, что тогда я здесь делаю? Почему теперь вместе с христианами сражаюсь против ислама?

— Так, говорят, что ты и ислам теперь предал. Мол предатель, есть предатель. Прости, Жерар.

— Но тогда Саладину выгоднее всего было бы оставить меня рядом с собой, чтобы все видели, как магистр тамплиеров теперь делает джихад и славит Мухаммада.

— Несомненно, так. Но сплетникам не нужен здравый смысл.

— Неужели ещё что-нибудь болтают?

— Конечно. То что ты поклялся Саладину никогда не поднимать против него меча. И получается, что даже твоя сегодняшняя храбрость — клятвопреступление. А Саладин — благородный воин.

— Лузиньян дал такую клятву. Это слышал я и ещё многие. А разве кто-нибудь слышал мою подобную клятву? Ты подумай: зачем Саладину моя клятва, принесённая без свидетелей?

— Уже думал. Но кому что докажешь?

— Много же я в плену всего наделал. И ислам принял, и Газу подарил, и не воевать поклялся. Не многовато ли за мою жизнь? Я хоть денег Саладину не платил из орденской казны?

— Говорят, платил. Большие суммы называют.

— Ансельм, а ты как думаешь, почему Саладин отпустил меня?

— Думаю, что Саладин отпустил тебя по неизвестной причине.

— Спасибо, Ансельм. Я назову тебе эту неизвестную причину. Мёртвым, я бы был одним из мучеников, прославивших наш Орден. А султану, кажется, надоело прославлять тамплиеров. На поле боя он ничего не может с нами сделать. Так вот Саладин решил опозорить Орден Храма. Отпустив меня без всяких клятв и выкупов, он прекрасно знал, какие сплетни ползут, какое пятно ляжет на Орден. Пойми и доложи капитулу: всякий, распространяющий эти сплетни — невольный пособник Саладина. Я постараюсь выдержать этот позор. Я знаю, что это Бог наказал меня. Мне никогда не иметь чести в людских глазах. Но пусть капитул озаботится честью Ордена.

— Всё сделаю. Помоги тебе Господь, Жерар.

***

Тортоза выстояла. Огромная башня — донжон, возвышавшаяся на берегу моря, отражала атаку за атакой. Магистр сумел воодушевить тамплиеров. Саладин никак не мог привыкнуть к безумной тамплиерской храбрости. В каждом новом сражении боевая доблесть храмовников потрясала самые глубины души султана, хотя он перевидал на своём веку немало отчаянных храбрецов. Саладин чувствовал себя поспокойнее, когда эти сумасшедшие рыцари в белых плащах составляли лишь часть войска. Но Тортозу обороняли только тамплиеры, а это всё равно как вместо кушанья, куда добавлена обжигающая приправа из перца, хлебать одну эту приправу ложками. Случилось то, что сами тамплиеры склонны были считать чудом: Саладин, завоевавший уже почти всю Святую Землю, снял осаду с Тортозы.

Тем временем король Ги де Лузиньян, едва пришел в себя после хаттинского позора, начал собирать остатки войска. Жерар искренне удивлялся этому человеку. Безвольный и беспечный Лузиньян очень легко согласился стать так же и бесчестным. Ги никогда не отрицал, что дал Саладину клятву не воевать против него. Он просто посмеялся над собственной клятвой, нисколько не сомневаясь, что и всем остальным должно быть очень смешно.

Итак, наспех собранное войско, вдохновляемое весёлым клятвопреступником, двинулось на освобождение Акры. Ещё несколько месяцев назад Жерар, безусловно, побрезговал бы участием в предприятии столь сомнительном, но после плена он на многое смотрел уже другими глазами. Как христианин, он понял наконец, что означает слово смирение и не погнушался компанией Лузиньяна, а как полководец, он прекрасно понимал, что Иерусалимское королевство можно спасти, только отвоевав Акру — крепость, имеющую ключевое стратегическое значение. В начале октября 1189 года лузиньяновы рыцари вместе с тамплиерами двинулись на Акру.

Когда сшиблись с сарацинами, вначале всё шло хорошо. Пожалуй, даже слишком хорошо. Саладин спасаясь бегством, бросил даже свой лагерь. Рыцари Лузиньяна вместе с ним самим, едва представив себе, какие сокровища могли остаться в лагере султана, тут же потеряли рассудок, разом превратившись из доблестных крестоносцев в заурядных мародёров. Тем временем многомудрый султан сумел остановить бегство своего войска, которое никто не преследовал, перегруппировал его боевые порядки и ударил по тамплиерам. Рыцари Храма были единственными, кто не бросился грабить саладинов лагерь, а потому остались в полном одиночестве. Какого ещё подарка было ждать султану?

Тамплиеры, отбиваясь каждый от нескольких десятков сарацин, падали один за другим. Храмовникам противостояло не какое-нибудь наспех собранное ополчение из крестьян-феллахов, а личная султанская гвардия — прекрасно вышколенные головорезы, имеющие немалый боевой опыт. Это было солдатское войско — не ровня рыцарскому, а уж тем более тамплиерскому, и всё-таки это было хорошее войско, к тому же численностью превосходящее тамплиеров в несколько десятков раз. Белые плащи постепенно краснели, а потом исчезали.

Жерар дрался, как десять львов, своим огромным мечём прорубая настоящие просеки в сарацинском «лесу», который тут же снова вырастал. Оттуда, где буйствовал магистр летели отрубленные руки и головы, разбитые сарацинские щиты и шлемы, непрерывно били фонтаны крови. Бесконечно вести такой бой невозможно. Либо сарацины должны были наконец закончиться, либо должен был закончиться магистр.

Несколько тамплиеров, уцелевших в этом сражении, рассказали о доблести магистра, сообщив, что он пал на поле чести, как верный воин Христа. Один из выживших тамплиеров через несколько лет рассказал о гибели Жерара де Ридфора звонкоголосому труверу Амбуазу, и вот уже Амбуаз слагал возвышенные стихи:

Был убит магистр Ордена Храма

Рыцарь, имевший великую доблесть.

В третьем крестовом походе король Ричард Львиное Сердце, прозванный поющим королём, любил петь эти стихи, сам положив их на музыку, и все тамплиеры подхватывали припев:

Великий магистр — великая доблесть!

А король Ричард дальше гремел своим могучим басом:

Говорили магистру братья Храма:

«Ступайте отсюда, господин наш, ступайте».

Отвечал он: «Разве Богу угодно,

Чтобы я был в безопасном месте?

Никто не скажет великому магистру,

Что под Акрой видели его убегающим.

Никто не упрекнёт Орден Храма

В том, что тамплиеры показывают спины»

Пал магистр средь сарацинских полчищ,

Но над Акрой реют христианские знамёна.

Тамплиеры опять дружно подхватывали:

Акра вечно будет христианской!

Жерар взял на себя подвиг выше боевого. Он мужественно и с величайшим терпением выдержал уготованное ему бесчестие. Главной битвой магистра, из которой он вышел победителем, была схватка с демоном гордыни в собственном сердце. Де Ридфор, согласившийся сражаться без права на славу, был бы, наверное, счастлив узнать, что после его смерти братья-тамплиеры прославили своего магистра. Но в той битве под Акрой, вопреки мнению крестоносцев, Жерар не погиб.

***

Слуги султана разыскивали труп магистра по всему полю боя. Его нашли живого, хотя и без сознания. По приказу Саладина, отданному на этот случай, промыли раны вином и перевязали, а затем на походных носилках принесли в султанский шатёр. Несколько глотков целительного отвара быстро привели Жерара в чувство. Раны нестерпимо болели, но сильнее этой боли был ужас от мысли, что он опять у Саладина и тот, судя по змеиной улыбке, опять намерен его отпустить — недаром раны перевязаны. Во время боя Жерар приготовился к смерти, а потому был совершенно не готов к повторению этой ужасной ситуации. И всё же выход из неё он нашёл мгновенно. Превозмогая боль во всём теле, магистр поднялся на ноги, после чего сразу же встал перед Саладином на колени и, поклонившись ему до земли, прошептал по-арабски:

— О, великий из великих, Аллах отверз мои очи и удостоил последнего из твоих рабов неслыханной чести — быть прахом у ног твоих.

Салах-ад-Дин совершенно искренне растерялся от столь неожиданного поведения высокомерного тамплиера. Султан был один в шатре, своего летописца, сидевшего в углу, он за человека не считал. А магистр, между тем, продолжил:

— Смиренно прошу тебя, о великий из великих, удостоить меня ещё большей чести — позволь мне прославить веру истинную и склонить свою голову перед величайшим из всех пророков. Вели позвать своих визирей, своих драгоценных братьев и сыновей — при них хочу воздать пророку заслуженную честь.

Султан растерялся ещё больше. Он не случайно был в палатке один, ибо намеревался объявить, что Жерар принял ислам и опять отпустить его на все четыре стороны. Даже приближённые султана, не зная, о чём тот говорил наедине с магистром, поверили бы в обращение тамплиера, потому что никак иначе не могли бы объяснить столь не свойственное султану человеколюбие. Расчёт Саладина был идеально точным — слухи о предательстве магистра, которые и так уже ползут среди крестоносцев, теперь, после второго пленения, превратятся в твёрдую уверенность. Султан знал психологию франков и не сомневался, что теперь они начнут весь Орден Храма считать шайкой предателей. Но с другой стороны, если этот храмовник на самом деле примет ислам — так ведь будет ещё лучше. Он, пожалуй, сделает из бывшего тамплиера знаменосца. Очень эффектно будет смотреться в эго руках султанское знамя. По всему исламскому миру тотчас разнесётся весть о том, что великий султан умеет побеждать не только на поле боя, но так же одерживает великие духовные победы. А этот тамплиер… он, видимо, понял, что среди франков у него теперь будет чести не больше, чем у последней свиньи, и здраво рассудил, что лучше уж остаться рядом с султаном. Ум султана был очень гибок и поворотлив, он быстро перешёл от растерянности к решению. Через минуту все приближённые султана были уже в палатке.

Жерар распрямил спину. Он начал говорить спокойно и негромко, но очень твёрдо, тщательно выговаривая каждое слово, чтобы его не блиставший совершенством арабский язык был понятен любому из здесь присутствовавших.

— Я обещал прославить пророка. Я сделаю даже больше. Всем своим сердцем я прославлю всех библейских пророков, но прежде всего — Господа нашего Иисуса Христа, который есть больше, чем пророк, потому что Он воистину Сын Божий. Мне жаль вас, несчастные агаряне. Потомки авраамовой рабыни Агари так и остались рабами. Истина не сделала вас свободными, потому что вы ходите вдалеке от Истины и молитесь ложному пророку…

Ум Жерара был ещё проворней, чем у Саладина. Едва очнувшись в султанском шатре, он понял, что здесь — не поле боя, а потому не удастся, как всегда, противопоставить извилистой восточной хитрости безупречную рыцарскую прямоту. Пришлось чуть-чуть схитрить. Ведь если бы он какими угодно словами обругал лжепророка в присутствии одного только Саладина, султан потом всё равно сказал бы, что магистр прославил Мухаммада. А вот хулу на Мухаммада, изречённую при всех султановых приближённых, Саладин не имел возможности стерпеть при всём своём желании. Визири на завтра же свергнут султана, если он позволит в своём присутствии безнаказанно чернить создателя ислама.

Впрочем, Жерару совсем не хотелось ругать Мухаммада. Он теперь искренне жалел этого лжепророка, считая его странником, который заблудился на пути к Истине. И великий султан с его блестящей свитой теперь представлялись ему несчастными людьми, достойными всяческой жалости. В сердце магистра не было ни капли ненависти. Не появилось и страха, когда он увидел исказившееся от бешенства лицо Саладина. Последнее, что Жерар увидел в этой жизни — блеск саладиновой сабли.

Когда голова Жерара вместе с потоком крови упала на великолепный багдадский ковёр, магистр с радостным изумлением осознал, что он по-прежнему все видит. Только шатёр Саладина вместе с ним самим и его блистательными рабами куда-то исчез. Прямо перед Жераром стоял маршал Ордена Жак де Майи. В белом плаще и с такими же белыми ангельскими крыльями за спиной. Лицо маршала-ангела было очень мирным. Жак смотрел на Жерара с любовью. В глубине души Жерара родилось что-то похожее на слезинку:

— Прости меня, Жак. Тогда…

— Не надо, Жерар. Всё в прошлом. Я всегда любил тебя, мой брат во Христе. Из прошлого осталась лишь эта любовь. Я счастлив, что теперь мы вместе продолжим нашу службу у престола Божьего. Взгляни, — Жак указал рукой на небо.

Жерар увидел, как прямо с небес к ним скачут стройные шеренги всадников в развевающихся белых плащах. Все они, как и маршал, были крылаты. Напротив сердец пламенели тамплиерские кресты. Опытным взглядом полководца Жерар определил, что к ним скачет целый боевой монастырь — триста копий. Вскоре магистр уже различал лица рыцарей, погибших под бродом Иакова и обезглавленных после Хаттина.

***

Едва прочитав последние слова опуса, Андрей отодвинул от себя рукопись, резко встал и сразу же вышел в коридор. Ни единой секунды он не хотел оставаться наедине с памятью Жерара де Ридфора. Он сразу же почувствовал, что магистр де Ридфор — зеркало, в котором отразились его, капитана Сиверцева, черты, искажённые болью и ненавистью. Он так же никогда не терял чести, но и у него так же попросту отняли честь. Отняли подлостью и коварством. Причём, Андрей ни на секунду не верил, что его душа может когда-нибудь так же очиститься, как душа Жерара. Он был уверен, что только в дешёвом бульварном романе человек может за один день переродиться. Он уже считал себя верующим, но по-прежнему не понимал, почему эти парни, тамплиеры, так охотно умирали за Христа. Ему казалось, что здесь какая-то фальшь, неправдоподобица. Но он подсознательно ощущал, что фальшь на самом деле — в его душе, а не в их судьбах. Думать об этом не хотелось, но он знал, что, оставшись один, обязательно будет думать именно об этом.

В коридоре Андрея ждал как всегда молчаливый и невозмутимый Саша, предложивший капитану следовать за ним. Вскоре они были в рыцарской келье командора Дмитрия Князева. Андрей не уставал удивляться образцам местного дизайна. В комнате Дмитрия не было сводов, её идеально правильная кубическая форма у многих вызвала бы раздражение. Стены — большие панели чёрного дерева, потолок — тоже деревянные панели, только светлой породы древесины. По потолку были, как звёзды по небу рассыпаны маленькие вмонтированные светильники, сами по себе почти незаметные, но заливавшие комнату ровным светом. В комнате не было ничего, кроме простой деревянной кровати и маленькой тумбочки. На стенах — лишь три небольших иконы. Казалось, Дмитрий только что сюда переехал и ещё не успел перевезти мебель. Но Андрей уже понимал, что это не так. Нищие рыцари имели у себя только предметы самой первой необходимости, при этом нищетой не бравировали, в нищету не играли — все, что было действительно необходимо, всегда оказывалось самого лучшего качества — на отделке стен, к примеру, явно не экономили — позолота обошлась бы дешевле чёрного дерева.

Дмитрий терпеливо и кажется даже с удовольствием ждал, когда Андрей закончит «осмотр помещения» и, наконец, полюбопытствовал:

— Ну, как тебе моё убогое жилище?

— Вы сами такие же, как ваши комнаты?

— Наверное. Рыцари Ордена абсолютно бедны. Но сам Орден очень богат. И мы не любим прибедняться. В любом помещении «Секретум Темпли» всё очень просто, но дешёвки не встретишь.

— Но твоя комната совсем не похожа на другие.

— Она отделана на мой личный вкус. Я рыцарь, а не солдат. Это апартаменты, а не казарма. Рыцари — не винтики единого механизма, каждый из нас — отдельный, особый механизм. Поэтому в Ордене приветствуют всё, что подчёркивает личную индивидуальность каждого. Мне, например, не по душе сводчатые потолки и белые стены не переношу — плохие ассоциации. Но отсутствие мебели и украшений совершенно одинаково в любой комнате, потому что мы — храмовники, а не сиятельные сеньоры. Наш Сеньор — Христос, а вассалов мы не имеем и пыль в глаза пускать некому.

— Я удивился, что мы с коридора зашли прямо в спальню, причём — без стука. Не подразболталась у вас дисциплинка?

— Отнюдь. Это как раз общее дисциплинарное правило — вход сразу в спальню и обязательно без стука. Рыцарь в своей комнате либо спит, либо молится. Спим мы, как ты знаешь, в одежде, а если меня застанут на молитве, так это то же самое, как если бы кто-то увидел, как я дышу. Ничего страшного, не правда ли?

— Где же вы переодеваетесь?

— В душевой. Там отдельные кабинки. А здесь у меня и одежды никакой нет. Оруженосец на складе берёт всё, что мне надо. Ну ладно, пойдём туда, где всё не по-нашему, а по-нормальному.

Странствие по коридору мимо караульных в чёрных и коричневатых плащах было недолгим. Они подошли к массивной металлической двери, которая с поразительной лёгкостью отошла в сторону от небрежного нажатия кнопки. Андрей, вслед за своими проводниками, сделал шал вперёд и… обомлел. Они были в огромной первозданной пещере. Нетронутые человеческой рукой высоченные своды трудно было даже рассмотреть, они терялись в полумгле, куда едва достигало очень сдержанное искусственное освещение. Рядом с той обширной площадкой, на которую они вступили, зиял огромный провал. Подойдя к краю, Андрей увидел, что в провале — озеро с бирюзовой водой, яркий цвет которой поразительно контрастировал со всем остальным, довольно тусклым, подземным царством. Со сводов повсюду свисали массивные сосульки сталактитов красноватого оттенка.

— Классно, да? — Дмитрий смотрел на Андрея счастливыми глазами, чувствовалось, что он уже много лет не устает восхищаться этой величественной пещерой.

— Не то слово, — Андрей тоже не пытался скрыть свой восторг. — Объёмы поражают после ваших маленьких помещений. А озерцо… В нем, наверно, нет ничего живого?

— Есть. Там живут рачки. Маленькие и без глаз. Я часто вспоминаю про этих рачков. У них глаза постепенно атрофировались, потому что они им не нужны в кромешной темноте. Наше искусственное освещение включается только, когда открывается дверь. Так же у многих людей атрофируется духовное зрение, и они всю жизнь проводят во мраке, как и эти рачки, даже не зная, что они слепы. По-моему, это ужасно.

— А как вы вообще нашли эту пещеру?

— Лет 400 назад тамплиеры прорубали в Лалибеле подземные ходы, точнее — делали для себя ответвления уже существующих ходов. Так рождался «Секретум Темпли». Однажды кирка одного из наших «кротов» пролетела в пустоту. Эту пещеру решили оставить такой, какой нашли, поражённые величием Божьего творения. Вскоре убедились, что других входов в пещеру нет, значит, тамплиеры оказались первыми людьми, попавшими сюда. Не так давно прочность сводов проверили при помощи самого современного оборудования. Всё капитально. Угроза обрушения полностью отсутствует.

— Что-то холодновато становится.

— 12 градусов по Цельсию. Здесь круглый год постоянная температура.

Куда-то успевший исчезнуть и откуда-то предусмотрительно появившийся Саша протянул Андрею чёрный шерстяной плащ. Сиверцев с удовольствием в него облачился, успев заметить, что красного креста, как на Сашином, на нём нет. Верный оруженосец тем временем уже облачал своего рыцаря в кольчугу. Дмитрий, заметив восхищённое внимание Андрея, пояснил:

— Кевлар. Эта кольчуга гораздо легче и гораздо прочнее средневековых. Шлем цилиндрический — тоже кевлар. И латные перчатки — из кевларовой нити. Любой крестоносец, получи он пару таких перчаток, не усомнился бы, что их принёс ангел с небес. На руке ощущается не тяжелее, чем кожа, а прочность невероятная. Меч. Его работу ты уже видел на поле боя. Тот самый. Дамасская сталь. Едва ли не лучшая в мире. Ну может и есть где сталь получше, но мы, как и первые тамплиеры, предпочитаем заказывать мечи в Сирии, на Святой Земле. А рукоятка — эбеновое чёрное дерево, которое ты видел в моей комнате. Люблю я его.

— Сирийцы не удивляются, что им заказывают такое не самое современное оружие?

— Мы за каждый меч платим почти как за танк. После этого сирийцы вообще становятся не склонны чему-либо удивляться. И мы же сами слухи распускаем, что мечи заказывают богатенькие придурки, которым нравится в рыцарей поиграть. Но это всё пустое. Ты посмотри на линию клинка.

— Изумительно. Всегда любил холодное оружие, но почти никогда не видел таких клинков, чтобы по-настоящему нравились. Клинок у современных ножей либо откровенно уродский, либо всё-таки с некоторым изъяном — миллиметр да не туда пошёл. У твоего клинка линия чистая, ясная, простая — удивительно гармоничная линия.

— Рад, что ты почувствовал это. Понять тут ничего не возможно. Только почувствовать. Всё больше убеждаюсь, Андрей, что у тебя душа рыцаря. Потому и не нравятся тебе современные клинки, что их форма — отражение совершенно не рыцарских душ.

Саша тем временем тоже облачился в кольчугу, хотя сделать это без посторонней помощи было не так легко. Дмитрий пояснил:

— Брат Александр — не рыцарь. Бой будет учебный. Ему надо постичь психологию настоящего рыцарского боя.

Дмитрий и Саша набросились друг на друга с такой яростью, как будто наградой победителю будет королевский трон. Поражённый Андрей вновь увидел страшные круговые удары — в гуще боя один такой удар поражал бы сразу несколько человек. Рубящие удары сверху в прыжке, достигнув цели, могли развалить человека надвое. И вдруг — очень короткий, сдержанный диагональный удар, когда противник явно готовился к отражению гигантского взмаха. Саша уклонялся и блокировался, очевидно, из последних сил, но не смотря на это пытался контратаковать — он был четко ориентирован на победу, а не на выживание. Или на смерть — контратаковать можно было только раскрываясь для вражеского удара. Дмитрий бил, казалось, совершенно не опасаясь, что прикончит своего оруженосца — честно, безжалостно. Впрочем, было понятно, что это лишь кажется — если бы не опасался, так давно бы уже прикончил. Немыслимо огромные мечи мелькали в воздухе с такой лёгкостью, как будто были сделаны из фольги. Андрей вдруг заметил, что с силой сжимает правый кулак — его душа была в гуще боя, потому и рука сжимала несуществующую рукоятку меча.

Они рубились, как все фехтовальщики, постоянно используя обманные движения, и всё-таки они не фехтовали, а рубились. Атака была нахрапом: прямым, линейным, неотразимым и страшным именно своей бесхитростной прямотой. Великолепие рыцарского боя было ужасно. Андрей подумал о том, что столь же ужасающее впечатление производит в нашем лживом мире любое честное отношение к врагу.

Саша, наконец, упал, как будто замертво, но его тяжёлое дыхание говорило о том, что он просто уже не в состоянии держаться на ногах. Парня приучили драться до последней капли сил. Дмитрий, казалось, не обратил на него никакого внимания, но Андрею сказал:

— Молодец парень. При таких навыках в реальном бою он победил бы едва ли не любого элитного спецназовца. Спецназ практически в любой стране мира сейчас обучают преимущественно восточной манере боя — сплошная хитрость и коварство. Души парням портят. И все эти восточные способы концентрации энергии — сплошная порча души. В их основе всегда лежат очень мутные религиозные культы, а потому получается, что из спецназовцев делают неосознанных демонопоклонников. Рыцарская манера боя кажется сейчас примитивной, дуроломной и тупой. Но это не примитивность. Это идеальная простота.

— Против лома — нет приёма? — улыбнулся Андрей.

— Ну… в каком-то смысле можно и так сказать. Рыцарь в рукопашной делает ставку с одной стороны — на честную откровенную силу мышц, имея навык исчерпывать эту силу до полного истощения, а с другой стороны — на силу христианских молитв. Внутреннее спокойствие рыцаря в бою основано на том, что молитва приближает его к Богу, к необоримой Божьей силе. Рыцарь знает, что может погибнуть только в одном случае — если так хочет Бог. И побеждает рыцарь лишь тогда, когда есть на то Божья воля. Задача рыцаря во время боя лишь в одном — отдать себя Богу всего без остатка, полностью довериться Небесному Сеньору.

— Восточные единоборцы тоже молятся, то есть медитируют. Откуда у вас такая уверенность, что их бог — «неправильный»?

— Ты ошибаешься в главном. Медитация — не молитва, а прямая ей противоположность. Молитва — это обращение к Богу, а медитация — изгнание из себя всех мыслей и чувств, прекращение всякого внутреннего действия. Медитирующий ни к какому богу не обращается, потому что такое обращение — это уже действие, а цель медитации — абсолютное духовное ничегонеделание. Мастера восточных единоборств сами постоянно это подчёркивают. Схватка между современными рыцарями и современными сарацинами — это схватка между молитвой и медитацией, то есть между Бытием и Небытием, между Реальностью и Пустотой. В некотором смысле — между Личностью и Посредственностью.

— Но, владеющие медитацией, показывают прекрасные боевые результаты.

— Удача сопутствуют им, пока они дерутся против атеистов. Это значит, что в современном постхристианском мире удача сопутствует им почти всегда. «Почти» — потому что Орден жив. В чём сила этих «медитантов»? Они же и сами не знают. Их задача лишь в том, чтобы добиться внутри себя максимально возможной духовной пустоты, а что за энергии наполняют потом эту пустоту, они даже не задумываются, им это вообще неинтересно. Не будем вдаваться в детали, но эти энергии при столкновении с Благодатью Божьей — слабее, чем букашка при столкновении с поездом.

— Значит, Благодать Божья всегда пребывает с рыцарем?

— Да в том-то всё и дело, что не всегда. Наши грехи разлучают нас с Богом и, соответственно, лишают нас силы. Путь рыцаря — путь очищения от внутренней греховности, путь совершенствования души, путь приближения к Богу. Это делается не ради обретения силы, а из любви. Но ведь только тот кто любит по-настоящему силён. Порою мы делаем на этом пути шаг вперёд и два назад, поэтому нас трудно считать непобедимыми героями.

Саша между тем пришёл в себя и начал с большим трудом, но всё же самостоятельно освобождаться от боевого снаряжения. Дмитрий посмотрел на него с искренней отцовской любовью:

— Думаю, что вопрос о твоём посвящении в рыцари может быть в ближайшее время решён.

Саша так же тепло ответил:

— Если это будет угодно Богу, мессир.

Андрей спросил командора:

— Вы посвящаете в рыцари из оруженосцев?

— Зачастую, но не всегда. Во всяком случае — из людей Ордена. А вот требование древнего Устава о том, что посвящаемый должен быть сыном рыцаря, мы сейчас уже не можем соблюдать, хотя и понимаем все преимущества потомственного дворянства. Тамплиеры — монахи, у нас нет детей. Раньше Орден черпал свои ресурсы из светского рыцарства, но сейчас от него осталась лишь груда пышных титулов, почти ничего не значащих.

Андрей попросил Дмитрия:

— Дай меч.

Крепко сжав двумя руками рукоятку эбенового дерева, он неторопливо прошёлся взглядом по клинку. Душа запела, услышав музыку двух идеальных линий. Андрей поиграл мечём, испытав очень странное чувство — силы в кистях его рук было явно недостаточно для того, чтобы сражаться мечём, и всё-таки он всем своим нутром осознал, что это его оружие, и он создан именно для меча. Сиверцев сказал, глядя не на Дмитрия, а на клинок:

— Я понял, почему вы до сих пор сражаетесь этой довольно старомодной штукой. Меч — отражение души рыцаря. Рыцарский дух столь же прост и прям. Если откажетесь от боя на мечах, превратив их в чистую декорацию, вскоре сами станете явлением чисто декоративным.

— Кажется, тебе уже ничего не надо объяснять. Предлагаю лишь вспомнить кривые сарацинские ятаганы. Кривизна ятагана точно отражает кривизну души сарацина. Как тебе, кстати, мой Жерар де Ридфор?

— Он рыцарь. Он прост и прям, хотя далеко не безгрешен. Такие люди могут очень сильно раздражать. Только увидев ваш учебный бой, я почувствовал душу Жерара. Но что-то меня в его судьбе… как будто не устраивает и тревожит. Что-то по-прежнему остаётся за гранью моего понимания.

Когда Андрей вернулся из пещеры в свою маленькую комнатку, он почувствовал, что вернулся к себе домой. Так хорошо было на душе. Он снова сел за чтение.

БИТВЫ МАГИСТРОВ

Опус третий. Камни Акры

Великий магистр Ордена Храма Гийом де Боже возвращался с рынка его родной Акры довольный и счастливый. Душа магистра пребывала в состоянии можно даже сказать блаженном. «Не этого ли я хотел всю жизнь, не к этому ли стремился?» — думал про себя мессир Гийом.

Всего лишь неделю назад закончились переговоры между великим султаном и королём иерусалимским. Надо сказать, что король, несмотря на титул, никогда в своей жизни не был в Иерусалиме, давно уже потерянном крестоносцами, имея постоянным местом пребывания Акру — фактическую столицу королевства. Магистру стоило немалого труда для начала хотя бы организовать эти переговоры. Тамплиера в равной степени уважали и султан, и король, и только благодаря этому он смог усадить за один стол двух венценосцев, давно уже нацеленных лишь на взаимное истребление.

Но, добившись переговоров, задачу трудно было считать решённой. Обсуждая условия перемирия, гордые рыцари и горячие эмиры то и дело клали руки на рукоятки мечей, ревниво подозревая, что очередное условие, выдвинутое партнёрами, граничит с оскорблением. Примиряющие реплики магистра не давали мечам обнажиться.

Де Боже любил уступать везде, кроме поля боя. Он умел уступать, почти ничего не уступая, лишь отдавая дань чести противника, а это всегда укрепляло позиции крестоносцев. Ему постоянно приходилось унимать так же и внутренние распри между христианами. Это было самым трудным. Графы и бароны даже во время этих переговоров были готовы порвать на части не только эмиров, но и друг друга.

Итак, на переговорах между султаном и королём удалось-таки добиться перемирия. Магистр давно уже понял, что христианизировать Святую Землю невозможно при помощи одного только меча. Конечно, меч на Востоке нельзя выпускать из рук, но надо понимать так же душу Востока, вполне, кстати, расположенную к христианству, только совершенно не на западный манер. К арабскому сердцу ведут иные тропы, и ведь удавалось же их находить — очень многие арабы приняли христианство радостно и добровольно.

Сейчас, едва лишь было заключено перемирие, огромные толпы сарацинских бедняков хлынули на рынок Акры, осчастливленные возможностью продавать плоды своих трудов, потому что больше было негде. Сарацинские крестьяне и ремесленники принесли в Акру пшеницу, шерсть, прекрасные медные кувшины, изумительные кинжалы дамасской стали, бесхитростные, но поражающие изяществом женские украшения. Крестоносное братство, по преимуществу не трудовое, а боевое, очень во всём этом нуждалась. Рыцари-тамплиеры, личных денег не имеющие, на рынке ничего не покупали, зато уполномоченные смотрителя одежд, главного тамплиерского интенданта, затоваривались здесь на средства казны храмовников, как одни из самых активных покупателей.

Гийом де Боже взял у казначея увесистый кошель с серебром под честное слово рыцаря, что ни единой монеты не потратит лично на себя. Великому магистру, так же как и простому сержанту Ордена, было запрещено иметь деньги и тамплиерский казначей был одинаково непреклонен и с магистром, и с сержантом. Но порою тамплиерам приходилось брать в руки деньги, чтобы расходовать их в соответствии с Уставом на нужды Ордена и ради чести Ордена. Честное слово рыцаря, что деньги будут расходоваться именно так, было для тамплиерского казначея достаточным поручительством.

Гийом с удовольствием гулял по рынку, всматриваясь в лица простых сарацинских тружеников. Как они были не похожи на высокомерных эмиров! Бедняки — веселее, живее, непосредственнее. Правда, от их суетливости очень быстро начинает рябить в глазах — к этому надо было привыкнуть, чтобы не раздражаться. А вот чем были похожи эмиры и феллахи, так это своей склонностью бесконечно торговаться, только одни торговались на переговорах, а другие — на базаре. Гийом хорошо знал: если восточному торговцу заплатить, сколько он просит, не торгуясь, он очень обидится.

— Уважаемый, сколько стоит мешок шерсти?

— Только тебе, о повелитель, я готов отдать его за 3 серебряные монеты.

— Ты, верно, решил посмеяться надо мной? Столько не стоят и десять мешков шерсти. Одна серебряная монета — и то слишком дорого, но я дам тебе её, потому что у меня нет при себе меди.

— Не знаю, почему господин решил погубить всю семью бедного Салаха. Зачем тебе, о повелитель, потребовалось, чтобы мои дети умерли от голода? Дай две монеты, мои дети будут, конечно, голодать, раз их отец торгует себе в убыток, но они хотя бы не умрут.

Магистр и Салах ещё долго препирались на языке немыслимых восточных преувеличений. Гийом давно заметил крест на груди Салаха, но виду не подал, не желая внушить мысль, что вера истинная дает какие-то торговые преимущества. Наконец Гийом стал счастливым обладателем мешка с шерстью, который лично ему был совершенно не нужен. Едва он успел остановиться у торговца гончаркой, разглядывая кувшины, как почувствовал лёгкое касание к кошельку, который висел на поясе. Вор и глазом не успел моргнуть, как на его запястье сомкнулись железные пальцы рыцаря. Не поворачивая головы и не меняясь в лице, магистр прошептал:

— Ни слова. Следуй за мной.

Они отошли на относительно свободное место, где их шёпот никто не мог слышать. Гийом был поражён худобой вора и его лохмотьями. Это не были живописно изорванные лохмотья профессиональных нищих. Просто одежда буквально истлела на теле этого несчастного самым неэстетичным образом.

— Ты голоден? Почему не работаешь?

— Чтобы работать, мой господин, нужны хотя бы остатки сил. Кто наймёт работника, едва держащегося на ногах?

— Продай этот мешок шерсти. Купи еды. Ещё приобрети какой-нибудь товар и опять продай. Так выживешь. Иди с миром.

— Я правоверный мусульманин, мой господин. Я не торгую верой предков.

— Я знаю. Мой Господь Иисус Христос научил меня любить всех людей, в том числе и правоверных мусульман. Так ли учит твой бог? Подумай об этом. А верой и впредь никогда не торгуй. Ступай, и да пребудет с тобой Истина.

Оборванец посмотрел на магистра с достоинством, которое трудно было заподозрить в человеке, который опустился на самое дно жизни. Но к этому достоинству заметно примешивалось и удивление, и восхищение. Его поразила не столько богатая милостыня, сколько то, что этот знатный франк говорил с ним о вере. Вера для нищего Абдула всегда значила больше, чем еда, наверное, поэтому он и был вечно голоден. Этот франк был необычен. Судя по плащу — он из воинов-дервишей которые, как известно, чтут своего Бога не на словах, а на деле. Воины ислама не раз рассказывали Абдулу, что в бою эти белые дервиши франков — страшнее львов, а в мирной жизни заботятся о мусульманах-бедняках гораздо больше, чем свои эмиры.

Гийом смотрел на Абдула почти с таким же восхищением. Он думал: «Почему мы так презираем сарацин, а их бедняков и вовсе за людей не считаем? В этом оборванце, хоть он и унизился до воровства, достоинства всё же больше, чем в ином нашем бароне, который постоянно опускается до грабежей, только унижением это не считает. Сердце этого нищего горит пламенем веры, но ислам, судя по всему, его всё меньше и меньше устраивает, и даже его попытка воровства очень похожа на протест против законов шариата. Нелепый протест именно против того, что в шариате хорошо. Он запутался. Надо молиться, чтобы Господь направил его сердце».

Гийом пошёл по базару дальше. Он с удовольствием наблюдал, как мирно торгуются с сарацинами его тамплиеры, уполномоченные смотрителя одежд, какими взаимнодовольными расстаются. Он был магистром уже 18 лет и все эти годы неустанно требовал от рыцарей Храма веротерпимости по отношению к мусульманам, которая, впрочем, и так всегда была свойственна тамплиерам.

Постепенно де Боже раздал на милостыню весь свой кошель серебра, подавая одинаково охотно и сарацинским, и франкским беднякам, стараясь благотворить без лишних слов и так, чтобы это не слишком бросалось в глаза окружающим. Магистр не любил оказываться в центре внимания, хотя постоянно приходилось, и сейчас он хотел погрузится в стихию восточного базара в качестве обычного праздно-шатающегося франка.

Арабы видели, конечно, что перед ними не просто франк, а рыцарь-тамплиер, но вряд ли кто-то из них догадывался, что милостыню им подаёт ближайший родственник короля Франции. Де Боже принадлежал к одному из самых знатных родов Европы, а сарацинских бедняков любил так, как будто именно они были его родственниками. Магистру были одинаково близки и Восток и Запад, в его сердце они давно уже встретились и не враждовали.

С базара он вернулся таким счастливым, каким редко бывал — ведь ему довелось увидеть реальные плоды своего миротворчества. В покоях магистра личный секретарь де Боже Жерар Монреальский делал какие-то записи на пергаменте. Гийом, всегда с большой иронией относившийся к его усердию, добродушно-грубо сказал:

— Ну-ка, покажи, какие враки ты опять записываешь?

Жерар, хорошо знавший, что магистр не столь уж страшен, всё же очень волнуясь протянул ему исписанный пергамент. Гийом прочитал: «Великий магистр Ордена нищих рыцарей Христа и Храма столь же щедр, сколь и знатен. Он раздаёт очень много милостыни, за что его весьма уважают. В его правление Орден Храма стали очень почитать».

Де Боже лукаво улыбнулся:

— Как это не удивительно, на сей раз здесь всё правда, от слова и до слова. Давай, Жерар, продолжай в том же духе. Воспевай величие души своего господина.

У монреальца хватило ума понять, что его слегка высекли, и он виновато опустил глаза, но тут же поднял их и, подражая гийомовой иронии, сказал:

— Удивительнее другое, мессир. На сей раз и вы сказали правду о себе, и мои уши слышат это впервые.

— Ладно. Как-нибудь потом продолжим упражнения в острословии. Говори, какие новости.

— Самые благоприятные, мессир. Из Франции прибыло крестоносное пополнение — множество благородных рыцарей.

Де Боже вздрогнул и как-то разом весь напрягся:

— Только твоя простая душа, Жерар, может считать эту новость хорошей. Даже не спрашиваю, велико ли пополнение — это теперь никакой роли не играет. Наши силы настолько меньше султанских, что даже будучи удвоенными (а это вряд ли) они всё равно не смогут долго противостоять сарацинскому натиску. Для нас погибнуть — не проблема и горе не велико. Страшно то, что окончательно погибнет латинское королевство на Святой Земле. А что такое наш Орден без Святой Земли? Скорлупа без яйца. Клюв без птицы. Когти мёртвого льва. А это несчастное пополнение способно лишь возбудить подозрительность султана — франки, дескать, толкуют о мире, а за его султанской спиной наращивают боевую мощь. Сейчас самая главная задача — перейти от зыбкого перемирия к прочному миру, но из-за этого пополнения переговоры будут идти гораздо труднее. Давно ли пал Триполи? Думаешь, у султана Аль-Асирафа не хватит сил на Акру? Горе…

Гийом пошёл в свою келью. Он долго, до полного изнеможения, молился о мире, но покой не возвращался в душу, а напротив — нарастала тревога. Ему стало казаться, что всё ещё хуже, чем можно было предполагать. Когда с улицы донеслись дикие крики, он понял, что не ошибся. Решительность вернулась к нему тотчас. Широким шагом волевого, уверенного в себе человека он пошёл к выходу так быстро, что белый плащ, развеваясь, уже не касался спины.

Едва магистр вышел на улицу, как увидел бегущего к нему командора, которого не помнил по имени. Лицо командора было залито кровью.

— Что с лицом, командор?

— Пустяки. Царапина на лбу. Просто крови много.

— Сарацины?

— Нет, свои. Пополнение наше крестоносное. Точнее — бедоносное. Буйными оказались до невероятия. Едва увидели на рынке мирно торгующих сарацин, как набросились на этих несчастных с мечами. Видно, всю дорогу мечтали о том, как будут рубить мусульман и решили для начала опробовать свою доблесть на безоружных. А подчинённые мне тамплиеры по вашему приказу охраняли рынок.

— Кто-нибудь из новых крестоносцев погиб от руки тамплиеров?

— Нет, мессир. Всё было по Уставу, ни один из моих тамплиеров не напал на христианина. Мы только отбивали удары, пытаясь защитить торговцев.

— Что значит «пытаясь»? Уж не хочешь ли ты сказать, что вам это не удалось?

— Мессир, под моим началом было лишь десять тамплиеров — охрана, рассчитанная на подавление мелких случайных ссор. А новых крестоносцев была не одна сотня. Они устроили резню по всему рынку, мои не могли быть сразу везде. И всё равно бы мы перерубили этих французских забияк, если бы они были иноверцами. Но мы только отбивали удары, как требует Устав. При этом едва сдерживались, когда на нас посыпались обвинения в сговоре с султаном. Я не забыл, что по Уставу мог отдать приказ после третьего отбитого нападения атаковать крестоносцев. Но я не отдал такой приказ. За 10 лет в Святой Земле мой меч ни разу не ударил по кресту. Поздно привыкать. Готов под суд.

— Не до судов. К тому же ты прав. Вы всё равно не остановили бы резню. Могли только устроить ещё одну. Много сарацин погибло?

— Почти все — около тысячи человек.

— Что?!

— Но и это ещё не всё. На рынке было много христиан-арабов. Их тоже изрубили.

— Акра пала, командор. Считай, что Акра уже пала. Готовься к смерти.

***

Де Боже был уверен, что всё потеряно и всё-таки попытался использовать последний шанс для спасения ситуации. Когда султан потребовал выдать ему живыми всех виновников резни, Гийом, конечно, не допустил и мысли о том, что это требование может быть выполнено. Какими бы отъявленными подонками ни были новые крестоносцы, тамплиеры никогда не предлагали выдавать своих. Но и оставить без внимания требование султана было невозможно. Магистр понимал: если Аль-Асираф ещё считает нужным выдвигать какие-то требования, а не сразу идёт на Акру, значит, он сам не исключает возможности уладить дело миром.

Гийом нашёл, казалось, соломоново решение. (Не даром же он был магистром рыцарей Храма Соломонова) Когда собрался королевский совет, магистр предложил: «Пусть в городских темницах отыщут приговорённых к смерти и публично казнят. Мы уверим султана, что это была казнь убийц мусульманских крестьян. Так будет считаться, что султану заплатили, и мы избежим его мести, лишь совершив правосудие над преступниками, которые всё равно должны умереть».

Но даже это никого не задевающее предложение магистра встретило отпор со стороны баронов, чьей гордыне не было предела. Особенно возмущались предводители новых крестоносцев, ни в чём не считавшие себя виноватыми, традиционно обвинявшие тамплиеров в предательском сговоре с мусульманами и кричавшие, что магистр храмовников — раб султана, а его предложение — рабское и унизительное.

Палестинские бароны были куда большими реалистами, они прекрасно понимали, что магистр прав, но защищали его предложение не слишком решительно, опасаясь обвинений со стороны вновь прибывших франков-головорезов. В итоге совет ограничился тем, что послал султану расплывчатые извинения. После этого всё стихло. Никакой реакции со стороны Аль-Асирафа не наблюдалось. Вожди партии фанатиков торжествовали, думая, что султан испугался.

А магистр ночью за стенами Акры беседовал с тайным гонцом. Давний друг Гийома эмир Юсуф дал знать о том, что султан уже готовится к походу на Акру. Эмир не был в собственном смысле агентом магистра, хотя хорошо законспирированную агентурную сеть в среде сарацин тамплиеры тоже имели. Но Юсуф был именно другом. Оставаясь верным слугой султана, эмир всегда и во всём помогал тамплиерам, потому что был уверен — султану это только на благо. Мудрый эмир видел в тамплиерах ту силу, которая может способствовать установлению долгого и прочного мира между Востоком и Западом и не скрывал от султана своей дружбы с магистром храмовников.

На сей раз он переправил Гийому личное послание султана: «Царь царей, повелитель повелителей, Малек Аль-Асираф благородному магистру Ордена Храма, истинному и мудрому, привет и наша добрая воля. Поскольку вы настоящий муж, мы доводим до вас, что мы идём на ваши отряды, чтобы возместить нанесённый нам ущерб. Мы не желаем, чтобы власти Акры посылали нам письма или подарки, ибо мы их больше не примем».

Султан не захотел обращаться ни к кому из франков, кроме магистра храмовников, которого продолжал безмерно уважать. Но легкомыслие баронов Акры могло сравниться только с их высокомерием. Они продолжали считать, что султан молчит, потому что испугался их, таких грозных. Бароны привыкли видеть магистра миротворцем и сейчас искренне недоумевали, почему теперь он твердит о срочных боевых приготовлениях. Гийом не мог сослаться на личное письмо султана, и его неустанные предупреждения о том, что вскоре султан будет под стенами Акры, никто не слушал.

Бесконечно пирующее крестоносное войско было весьма далеко от боевой готовности. На тамплиеров, всегда суровых, вечно трезвых, а теперь заметно помрачневших, поглядывали с усмешкой. Белые плащи, изредка решительным шагом прорезавшие улицы Акры, ни на какие насмешки даже головы не оборачивали.

Наконец свершилось. Ласковым апрельским утром 1291 года бароны Акры, ещё не успев приступить к опохмелке, увидели со стен несметные султанские полчища.

***

От луны было светло, как днём. Эмир Хамы, возглавлявший ночную стражу под стенами Акры, раздражённо прохаживался между палатками. Он был очень зол на султана, приказавшего по ночам охранять лагерь. Зачем? Почему он должен проводить ночи без сна? Неужели им есть чего бояться? Лазутчики точно доложили, что в Акре воинов, способных держать оружие, не более 15 тысяч вместе с полумёртвыми доходягами. А великий султан привёл сюда 150 тысяч отборных воинов Аллаха. Перепуганные франки, конечно, будут отсиживаться за прочными стенами и никогда не дерзнут сделать вылазку.

Эти раздражённые мысли эмира были прерваны криками в лагере. Обернувшись, повелитель Хамы увидел несущуюся на лагерь лавину белых всадников, от которой уже начали в ужасе разбегаться «отборные воины Аллаха». Зловещими, мертвенно-белыми выглядели в лунном свете плащи храмовников. Змея ужаса с поразительным проворством заползла в сердце эмира. О, эти сумасшедшие тамплиеры! Вечно они делают то, чего не делает никто и никогда! Как заворожённый смотрел эмир на страшного всадника, который прорубал дорогу посреди султанского воинства, как будто это были не закалённые в боях головорезы, а колеблемый ветром тростник. Это был сам Гийом де Боже, магистр храмовников. А ведь так недавно магистр радушным хозяином принимал эмира в своём шатре. На поле боя им до сих пор встречаться не приходилось. И сейчас эмиру больше всего хотелось куда-нибудь в шатёр, подальше от этой кровавой бойни, а ведь он вовсе не был трусом и крови никогда не боялся. Но кто задушит змею смертельного ужаса, которую, кажется, выпустили впереди себя тамплиеры?

Паника быстро захватила лагерь. Тамплиеры резали султанское воинство, как несколько волков режут стадо овец, оставшееся без пастуха. Да ведь это его, эмира Хамы, султан поставил ночным пастухом! Что же делать? Пока эмир пытался стряхнуть с себя оцепенение, тамплиеры уже во всю орудовали среди палаток лагеря. И тут произошло настоящее чудо! Белые рыцари, которым уже почти никто в лагере не оказывал сопротивление, вдруг стали падать на землю один за другим без всяких видимых причин. Эмир не сразу понял, что тамплиеры стали запинаться за коварные верёвки, которыми крепились палатки лагеря — верёвки, невидимые среди ночи, которая только казалась светлой. Но эмир видел только чудо, потому что хотел его видеть.

Громовым голосом, заглушавшим порою даже рёв горного потока, эмир возопил: «Аллах акбар!»⁵. Это помогло мусульманам придти в себя и вот уже под знаменем эмира собралось не менее двух тысяч воинов, которые дружно ринулись на тамплиеров.

Отряд храмовников в начале боя составлял менее трёхсот рыцарей. Теперь многие из них запутались в верёвках, иные пали, когда сарацины начали наконец оказывать сопротивление, и двухтысячному отряду, к которому присоединялись всё новые и новые воины, противостояло не более чем полторы сотни рыцарей, число которых начало стремительно сокращаться.

«Аллах акбар!» — орал эмир, и тотчас же услышал такой же громовой, как и у него, голос магистра де Боже: «Деус вульт!»⁶. Теперь эмир мог видеть лицо магистра, с которого горячка боя не стёрла его обычного спокойствия. Он всегда завидовал этому нечеловеческому тамплиерскому самообладанию. Храбрости-то ему и самому было не занимать, а вот это ледяное спокойствие среди огня… Это признак прирождённых повелителей.

Тамплиеры по приказу магистра в строгих боевых порядках начали понемногу отступать. Под градом ударов они перестраивались так согласовано, как будто это были манёвры или парад. Эмир теперь орудовал своей кривой сабелькой направо и налево с горячей восточной удалью. В какой-то момент ему показалось, что сам де Боже ведёт его в бой. А магистр отступал последним. Эмир не стал прорубаться по направлению к нему. Он не хотел, чтобы великий человек погиб в этой нелепой ночной свалке, а вскоре эмир приказал и вовсе прекратить преследование тамплиеров. Провожая восхищённым взглядом белые плащи, эмир подумал: «Эх, если бы вместе с этими славными воинами, да рука об руку с Гийомом, ударить… по Индии! Вот это было бы то что надо».

***

Поутру султан улыбался. Он едва ли не игриво сказал своим эмирам: «Мы уже десять дней под стенами Акры. Мы обрушили на город град камней из наших катапульт. Сегодня ночью франки ответили нам тем же. Они обрушили на наш лагерь град своих живых камней — тамплиеров. Не правда ли, эмир Хамы, каждый тамплиер стоит целого камнепада?».

Эмир ответил в глубоком поклоне:

— Мой повелитель — мудрейший из мудрейших.

— Так посоветуйте же, эмир, как погубить франков? Вы ведь хорошо знакомы с этими «камнями», белыми, как родосский мрамор, инкрустированный красными рубинами крестов.

Султан был большим поклонником персидской поэзии. Эмир не умел так говорить и решил, что безопаснее будет ответить, как все:

— Моё убожество не смеет советовать великому из великих.

Игривый тон султана быстро обратился зловещим шипением:

— А как мне воевать, если мои эмиры — полные убожества по их же собственному признанию? У этих «белых камней» всякий простой воин — полководец, а у меня всякий полководец — простой воин. Я должен думать за всех. Мне совсем нельзя спать. Этой ночью я спал, доверившись вам, эмир. А что в итоге? Все вы дружно бежали бы до самого Дамаска, если бы не верёвки от палаток. Вот если бы вы специально эти верёвки натянули, я бы был счастлив иметь таких изобретательных слуг. Но вы и сейчас ещё не сообразили, что растяжки можно ставить без всяких палаток. Так что же мне делать, имея глупых слуг?

— Если великий из великих прикажет, завтра все мои воины пойдут на штурм.

— И великодушно разрешат франкам себя перерезать! Я не нуждаюсь в жертвенных баранах! Мне нужна победа! У меня нет настоящих воинов, но, слава Аллаху, есть сапёры. На чём, кроме верёвок, могут споткнуться эти мраморные воины? Они споткнутся на серых камнях своих стен и башен. Мертвые камни откажутся служить живым камням!

***

Акра была прекрасно укреплённой крепостью. С юга и запада к городу подступало море, не позволявшее полностью замкнуть кольцо блокады — по морю осаждённым постоянно доставляли припасы. С востока и севера Акру хранило двойное кольцо мощных стен, усиленных огромными башнями.

За месяц султан, казалось, не предпринял никаких осадных действий, но так только казалось. Осада ушла под землю. Султанские сапёры подрывали башни внешних стен. Эти кроты войны трудились под землёй и день, и ночь — их ночь была вечной. Они гибли во мраке под завалами один за другим, но неуклонно продвигались строго по направлению к башням.

И вот, наконец, 15 мая почти одновременно рухнули 5 башен внешних стен. Резня между внешними и внутренними стенами была очень кратковременной и сильно разочаровала сарацин, жаждавших крови и грабежа. Визжащие от восторга головорезы неожиданно натолкнулись на стену из тамплиеров, которые образовали дополнительную линию обороны, давая возможность всем остальным франкам вовремя укрыться за внутренними стенами.

Магистр де Боже, конечно, знал о работе султанских сапёров и не сомневался, что внешние стены скоро рухнут. Докладывать об этом королевскому совету он больше не пытался. Бароны пребывали теперь в состоянии откровенно неврастеническом, легко переходя от беспросветного отчаянья к победным восторгом, мало на чём основанным. Магистр коротко выступил на заседании Верховного капитула Ордена:

— Братья, мы все должны понимать, что падение Акры неизбежно. У тамплиеров сейчас должно быть две заботы: спасти честь Ордена и спасти женщин и детей, которых в Акре слишком много. Уже сейчас мы должны предоставить возможность покинуть Акру всем, кто этого желает, но вы знаете, что большинство граждан не хочет покидать город. Они надеются на чудо просто потому, что им некуда плыть. Их нигде никто не ждёт. Со дня на день падут внешние стены. Все тамплиеры должны сейчас находиться между внутренними и внешними стенами. Боевые силы должны быть распределены так, чтобы с минимальными потерями прикрыть отход, иначе враг на наших плечах сразу же прорвётся за вторую линию обороны. Если я погибну, помните — главное спасти женщин и детей.

Операцию по прикрытию отхода за внутренние стены тамплиеры исполнили блестяще — чётко, согласованно, железно. Но уже через три дня, 18 мая, султан бросил едва ли не все свои войска на общий штурм остатков крепости. Впрочем, это было не совеем так — едва ли не все войска султана атаковали одну-единственную башню, именуемую «Проклятая». Эту башню защищали тамплиеры.

Храмовники, вполне привычные к тому, чтобы драться каждому против нескольких десятков врагов, такого численного превосходства противника, кажется, ещё не знали. В Проклятой башне каждый тамплиер дрался против нескольких сот сарацин. Вскоре тамплиерский гарнизон, конечно, выбили из башни, буквально выдавили бессмысленно-огромной сарацинской массой, но едва врагам это удалось, как остатки тамплиерского гарнизона услышали твёрдый голос своего магистра: «В атаку! Всем непрерывно атаковать врага! Вернуть башню или город потерян!».

Тамплиеры, только что казавшиеся совершенно обессиленными, ринулись в контратаку так, как будто в бой вступило свежее подкрепление. «Деус вульт!» — гремел, заглушая грохот боя, магистр де Боже, подняв вверх руку с мечём. Внезапно магистр вздрогнул, остановился. Его лицо осталось почти прежним, лишь более напряжённым. Почти сразу же он стал медленно отходить с поля боя. Один из командоров крикнул ему: «Ах, Бога ради не уходите, мессир. Тамплиеры всё ещё сражаются только потому, что вы здесь. Если вы уйдёте — башню не отбить и город потерян». Впервые тамплиеры увидели на губах своего магистра виноватую, даже стыдливую улыбку, впрочем, говорил он по-прежнему громко, чтобы все слышали: «Братья, я не могу остаться, потому что я мёртв».

Только сейчас ближайшие рыцари заметили, что у него из подмышки торчит стрела. Когда магистр поднимал руку с мечём, стрела попала ему выше доспехов, в единственное незащищённое место. Несколько слов, сказанных очень громко, отняли у де Боже последние силы, он стал медленно сползать с коня. Тотчас спешившиеся рыцари подхватили его на руки, кто-то сразу же принёс валявшийся невдалеке огромный щит, на который положили магистра. Братья понесли его на щите к Тамплю, главной резиденции храмовников в Акре.

Нескольких минут, которые потеряли тамплиеры, когда отвлеклись на смертельно раненного магистра, оказалось достаточно, чтобы их контратака захлебнулась в нескончаемых потоках сарацинов. Но это были пока только передовые отряды султанского войска. Они устремились на юг, вдоль внутренней стены, и отворили ворота Святого Николая, через которые в город хлынули основные силы султана. Акра была потеряна.

В городе началась страшна резня. Мамлюки, султанские гвардейцы, пленных не брали, убивали всех подряд, не взирая ни на пол, ни на возраст. Толпы женщин, многие с детьми на руках, устремились к гавани. Панический ужас, обуявший эту толпу, был таков, что даже если бы ни один сарацин не тронул ни одну женщину, они сами передавили бы друг друга — многие умирали стоя, насмерть задавленные.

А между тем, мамлюки с наслаждением погрузились в самую приятную для себя часть боя. С разбега конями налетая на эту визжащую женскую массу, иных женщин помоложе вырывая из толпы за волосы, сразу же срывая с них одежду, они устраивали посреди этого содома такое непотребство, что даже черти в аду и то, наверное, должны были содрогнуться. Визг стоял такой, что им, казалось, теперь дышали вместо воздуха. Меленьких детей подбрасывали в воздух, и они падали прямо под ноги лошадям. Внутренностями из вспоротых животов были заляпаны и сами сарацины, и ещё уцелевшие женщины. Мамлюки выглядели бесконечно счастливыми, они и мечтать не могли о лучшем празднике.

Немногим христианам удалось пробиться в гавань и вломиться на последние корабли, отплывающие на Кипр. Тут-то и оказалось, что иные христиане, хозяева кораблей (чаще всего это были генуэзцы и пизанцы) не прочь подзаработать на трагедии Акры. Многие знатные сеньоры, пряча под капюшонами искажённые ужасом лица, следовали на корабли под вооружённой охраной моряков — они хорошо заплатили. Некоторые из этих сеньоров были в сутанах священников. Покрой сутаны известен — карманы огромные. Золото в карманах этих бесстыжих святош было всегда. Большинство из них, оплатив место на корабле, имели ещё достаточно денег, чтобы оплатить места так же нескольких женщин и детей, но их даже мысль не посещала отдавать сбережённое золото для спасения жизней этих оборванцев. С фальшиво-сострадательными лицами «святые отцы» смотрели на то, как моряки выбрасывают за борт безденежных женщин, как-то сумевших пробраться на корабль. Вода у берега, казалось, кипела, покрытая головами, как пузырями.

Среди этих кораблей выделялась красивая галера, явно принадлежавшая тамплиерам. По палубе бодро расхаживал самодовольный господин и, сложив руки рупором, кричал: «Самая лучшая галера тамплиеров готова принять на борт каждого, кто заплатит десять золотых! Только щедрые тамплиеры берут так дёшево!». На самом деле эта цена была выше, чем у пизанцев и генуэзцев.

Озлобленные нищие проклинали жадных храмовников, уже не помня о том, что большинство из них было спасено тамплиерскими мечами, а жизни их бы оплачены тамплиерской кровью. Иные всё же недоумевали: что случилось с тамплиерами, всегда такими щедрыми и добрыми? Несчастные не могли знать, что, расхаживающий по палубе наглец — бывший тамплиер, изгнанный из Ордена за то, что в его личных вещах нашли деньги. Когда он понял, что Акре конец, быстро пробрался в порт, извлёк из дорожной сумы утаённый белый плащ и гордо взошёл на единственную стоявшую у причала галеру храмовников. (Остальные корабли тамплиеров ещё за несколько дней до падения Акры отбыли на Кипр, перегруженные гражданскими, которых удалось уговорить покинуть город заблаговременно). Моряки галеры, среди которых не было ни одного рыцаря, только братья-сержанты, знали этого предателя, как своего, не ведая, что он уже исключён из Ордена, и подчинились его приказам. Они пришли в крайнее недоумение, когда сей благородный рыцарь занялся громогласным вымогательством, и уже были готовы задать ему несколько вопросов, но не успели.

Всё внимание сержантов было приковано к самозванному капитану, они не заметили, как к борту галеры тихо подошла лодка с тремя рыцарями Храма. Из лодки бесшумно набросили на борт три верёвки с абордажными крючьями и через несколько мгновений все трое уже были на палубе. Предатель не успел ничего ни сообразить, ни сказать. Один из вновь прибывших резко к нему приблизился и нанёс страшный удар в лицо кулаком в железной латной рукавице. Мерзавец рухнул на палубу, обливаясь кровью, рыцарь по-деловому перевернул его на живот, связал руки за спиной верёвкой, потом поставил на ноги, и сорвал с него белый плащ. Он кинул плащ другому рыцарю, который аккуратно сложил его и спрятал в суму.

Прибывшие рыцари не говорили ни слова. Сержанты-моряки так же молча смотрели на них, теперь уже всё понимая. Один из рыцарей, снявши с борта верёвку с абордажным крюком, удлинил её верёвкой, которую подобрал на палубе, свободный конец легко перебросил через рею и закрепил на мачте. Крюк, как маятник зловеще закачался в воздухе. Рыцарь спросил своих спутников:

— Дальнейшее понятно?

— Именем Господа, мессир.

Связанного предателя подтащили к крюку, который раскачивался на уровне его головы и, подхватив подмышки, подняли в воздух, как пушинку. Крюк подвели под рёбра приговорённого и отпустили его. Над морем под Акрой раздался пронзительный визг, какой обычно издают недорезанные поросята. Терпеливо дождавшись, когда казнённый сорвёт голос и, не обращая внимания на то, что он ещё жив, командор (а это был тот командор, который охранял рынок Акры) обратился к морякам:

— Братья-сержанты, ваш капитан — мессир Филипп. Таков приказ магистра, вот пергамент с его печатью. (Сержанты не умели читать, но хорошо знали, как выглядит печать де Боже). Брат Филипп, грузи галеру до отказа одними только бедняками, богатые и без нас спасутся. Иди на Кипр. Прощай.

Командор уже направился к борту, когда один из сержантов спросил его:

— Мессир, что с магистром?

— Смертельно ранен. Надежды на выздоровление нет, — командор бросил эти слова не оборачиваясь, сурово и хладнокровно.

Когда шлюпка с двумя рыцарями плыла к Тамплю, с палубы галеры уже кричали: «На галеру тамплиеров могут подняться только нищие, только те, у кого нет денег».

***

Акра всё ещё не совсем пала. Тампль держался. Это была огромная башня, двумя стенами выходившая в море. Причаливший к Тамплю командор, выйдя из лодки, сразу же пошёл в церковь, где велел себя положить раненый де Боже. Магистр лежал перед самым алтарём на своём белом плаще, который постелили на каменных плитах церковного пола. В церкви было очень тихо, монотонно звучали псалмы на латыни. Эта тишина после непрерывных криков и визгов, запах ладана после запаха крови, так взволновали сурового командора, что он чуть не потерял сознание. Нетвёрдой походкой он приблизился к магистру и, встав на одно колено, почти безразличным голосом сказал:

— Мессир, ваш приказ исполнен.

— Не сомневаюсь, командор, что ты даже мёртвым исполнил бы приказ, спасающий честь Ордена. Счастливой тебе смерти, командор. Ступай.

Эти несколько слов, сказанные еле слышным шёпотом, вконец обессилили умирающего магистра. Командор отступил на несколько шагов и решил постоять немного, преодолеть головокружение, прежде чем выйти из церкви. Тут он заметил сидящего в углу Жерара Монреальского, секретаря де Боже. Верный Жерар молчал, но по его лицу текли непросыхающие слёзы. Командор подошёл к нему и просил шёпотом:

— Как он?

— Молчит. Скоро уже сутки здесь и не говорит ни слова. Велел только отслужить мессу. Исповедался и причастился. Потом велел читать Псалтырь, как над мёртвым. Просил похоронить прямо здесь, в церкви. Попросили сказать прощальное слово братьям — отказался. Говорит, вся моя жизнь — прощальное слово братьям. И жизнь моя, мол, известна. А если что не всем известно, так ты, говорит, Жерар, запиши… я уже записал, как про мёртвого: «И отдал он Богу душу, и был похоронен перед самым алтарём. И благоволил ему Бог. От его смерти был великий ущерб». Поторопился записать, потому что, боюсь, не успею, убьют. (Жерар успел. Он написал, пережившую века «Хронику тамплиера из Тира»).

Их прервал очень отчётливо и твёрдо прозвучавший голос магистра: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, но глаголу Твоему с миром». Жерар рванулся к де Боже. Магистр был уже мёртв. Тотчас об этом узнали все рыцари, бывшие в храме, но церковные своды не огласились ни единым воплем. Рыцари по-деловому начали доставать плиты церковного пола, потом мечами рыли очень плотный грунт и горстями извлекали его. Магистра по тамплиерскому обычаю похоронили без гроба, завернув в плащ и положив на дно могилы лицом вниз. Капеллан начал случить панихиду. Рыцари сразу же покинули храм для битвы.

***

Оборону Тампля Акры возглавил маршал Ордена Пётр де Северин. Вот уже 5 дней тамплиеры отбивали все атаки султанской гвардии — мамлюков. Этот последний бой отнюдь не был бессмысленным. В Тампле укрылось немало женщин и детей. Сражались, пока искали хоть какие-нибудь плавучие средства, чтобы отправить их на Кипр. У подножия башни, на берегу, в укрытом месте, куда сарацины так и не смогли проникнуть, тамплиеры собрали все большие и малые суда, какие только могли. Печальный Жерар Монреальский сидел на берегу, на огромном камне и, больше не пытаясь изображать мужественного воина, не сдерживая слёз записывал: «И когда все эти корабли одновременно подняли парус, рыцари Храма издали громкий крик радости. И отплыли корабли, и пошли на Кипр, и были спасены добрые люди, находившиеся внутри Тампля».

Эвакуировали многих, но не всех. Сначала была надежда, что с Кипра придёт хоть один корабль, но вскоре поняли — корабля с Кипра не будет. Призрачная надежда на милосердие султана стала казаться всё же более реальной, чем надежда на эвакуацию оставшихся женщин и детей.

Храбрый маршал де Северин нисколько не возражал против того, чтобы погибнуть самому. Для того, чтобы спасти своих рыцарей, он и пальцем не пошевелил бы, и уж тем более не пошевелил бы языком. Тамплиеры никогда не обсуждали такую бессмысленную, по их убеждению, тему, как спасение собственной жизни. Однако необходимость спасения оставшихся в Тампле женщин и детей любой ценой, кроме потери чести, так же не вызывала у маршала сомнений. Таково было единственное завещание Гийома де Боже, которого Пётр считал человеком воистину великим, таким, что все короли земли вместе взятые не стоили его одного.

***

Тем временем султан пребывал в тихом мрачном бешенстве. Победа досталась ему без чести и без славы. Акру взяли не прославленные султанские гвардейцы-мамлюки, а ничтожные кроты — сапёры. О такой победе поэты не будут слагать песни. Впрочем, песни, может быть, и появятся, только не о его презренных головорезах-мамлюках, на которых сам султан теперь не мог смотреть без отвращения, а о героических тамплиерах, погибающих непобеждёнными. Султан подумал о том, что не доведёт его до добра увлечение персидской поэзией. Песни лишают мужества. Он — воин великого джихада, ему подобает пылать священной ненавистью к неверным, а он прославляет в своём сердце доблесть этих христианских псов. Мамлюки завладели всей Акрой, но вот уже неделю топчутся у страшной тамплиерской башни. Рыцари отбили все атаки и даже сапёры, на сей раз, кажется, оказались бессильны. Грунт, говорят, слишком твёрдый. Султан лениво бросил своему визирю:

— Когда саперы обещают закончить подкоп?

— Говорят, не раньше, чем через недёлю.

— Половине этих землероек отруби головы, остальным скажи: закончить подкоп за три дня. Пошли посольство к тамплиерам. Всем обещай жизнь. Обещай, что хочешь, но они должны сдаться.

***

Маршал де Северин согласился на султанское предложение о капитуляции — условия были почётными — выход с оружием, без выкупа, с любым имуществом. Почти сразу же в Тампль прибыл эмир Хамы с сотней мамлюков. Вскоре маршал и эмир вдвоём и без оружия поднимались на самый верх башни по узкой винтовой лестнице. Маршал бережно снял закреплённый на самом верху Босеан — орденское знамя. Эмир укрепил султанский стяг с полумесяцем. Они посмотрели друг на друга долгим пристальным взглядом. Эмир — восхищённо и изучающее, маршал — устало и понимающе. Говорить, казалось, было не о чем, но эмир мечтал об этой встрече. Он сказал:

— Ваш магистр был великим воином. И ты, маршал — великий воин.

— И султан, и эмир так же великие воины, — голос маршала прозвучал довольно равнодушно. В иной ситуации эмир оскорбился бы этим, но не сейчас:

— Мне хотелось бы воевать с тобой плечом к плечу, маршал!

— Это можно устроить. Примешь христианство. Затем примешь монашество. Помня о нашем старом знакомстве, могу тебя взять к себе оруженосцем. Будешь хорошо служить — станешь рыцарем. Тогда и повоюем плечом к плечу.

Это было смертельное оскорбление. Эмир воздал хвалу Аллаху за то, что маршала никто не слышал, а иначе одному из них пришлось бы тут же умереть. Но эмир с куда более лёгким сердцем перерезал бы глотки всей своей мамлюкской сотне. Эти франки, они… не такие. Петр никогда не стал бы так ползать на брюхе перед своим королём, как он, эмир, ползает перед султаном. Тамплиеры, даже складывая оружие, ведут себя, как победители. Да ведь они и есть победители. А он, эмир, опозорен и повержен. В душе воина джихада неожиданно проявились давно нараставшие изменения. Он с радостью признал, что побеждён маршалом и не почувствовал в этом никакого бесчестия.

— Мне очень жаль, маршал, что мы никогда больше с тобой не свидимся.

— Как знать, владыка Хамы, как знать, — лицо Петра де Северина, неожиданно освободившись от маски усталости, вдруг стало таким добрым, каким, эмир был уверен, не может быть лицо ни одного смертного.

Они спускались вниз. Там все уже были готовы к исходу. И хладнокровно равнодушные тамплиеры, и смертельно перепуганные христианские женщины, и мамлюки, глаза которых сверкали нездоровым похотливым блеском. Их бесстыдное разглядывание христианок ничего доброго не предвещало. Всего мгновение потребовалось для того, чтобы ситуация вышла из-под контроля — один мамлюк шагнул к христианке и рванул её одежду, сразу же все слуги султана, дико завизжав, бросились на женщин.

Кажется, только женщины знали, что так и будет. Тамплиеры совершенно этого не ожидали, но им также оказалось достаточно нескольких мгновений для того, чтобы выхватить мечи и наброситься на мамлюков. Маршал не отдавал своим рыцарям никакой команды, он просто, как и все, выхватил меч и разом уложил нескольких султанцев.

Меча не было в руке только у эмира. Потрясая кулаками, он рычал на своих: «Похотливые псы! Шайтановы отродья!». Через пять минут он, единственный сарацин без меча, остался единственным живым сарацином. Эмир возвёл глаза к небу: «О, Аллах!..». Но увидел он не Аллаха, а летящее вниз разорванное султанское знамя. На его месте тут же вновь появился Босеан. Маршал ледяным тоном бросил эмиру: «Уходи». Тот удалился, не сказав ни слова.

***

Владыка Хамы, распростёршись, целовал ковёр у ног султана:

— О, повелитель, твои мамлюки предали тебя. Они ослушались приказа великого из великих. За это Аллах покарал их смертью.

— Аллах не действует руками неверных. А за капитуляцию отвечал ты, эмир. Как думаешь, дорого ли стоит теперь твоя голова? Дохлый пёс стоит дороже.

Эмир никогда раньше при таких обстоятельствах не осмелился бы оторвать лоб от ковра и проронить хотя бы звук, но сейчас он это сделал:

— Прикажи, великий из великих, вновь отправиться к тамплиерам и передать им извинения за поведение мамлюков, недостойных называться мужчинами.

Султан как громом был поражён этими словами. Мысленно он тотчас приговорил эмира к смерти, но решил, что успеется и вслух сладко сказал:

— Ступай, принеси извинения. Нет, пожалуй, я сам это сделаю. Пригласи маршала и его рыцарей в мой шатёр.

***

Командор лениво бросил маршалу:

— Мессир, они всех нас перережут, как баранов, если мы к ним придём.

— Да, командор, вряд ли будет иначе, но насчёт «баранов» ты, должно быть, пошутил. Мы умрём, как христианские мученики. Это гораздо лучше, чем умереть, убивая, в бою. А наших женщин Господь спасёт если не от смерти, то от позора. Как — не знаю, но спасёт. Мы своими мечами уже не сможем их защитить.

— Я готов, Пётр, — сказал командор, впервые назвав маршала просто по имени.

— Собирай посольство, Жан. Не к султану посольство. Ко Христу.

***

На следующий день маршал, командор и ещё десять рыцарей без оружия и даже без кольчуг, в плащах поверх туник, отправились к султану. Маршал молил Бога лишь о том, чтобы слуги султана как можно скорее делали то, что замыслили. Господь услышал молитвы своего верного тамплиера. Их схватили сразу же у султанского шатра без всяких разговоров. Эмир Хамы, намеревавшийся встретить их проводить к султану, издал дикий вопль отчаянья, но в его руки тот час вцепились два огромных мамлюка, специально для этого заранее приставленные к эмиру султаном. Отчаянье сразу же схлынуло с души эмира — если его казнят вместе с тамплиерами, значит, он не будет предателем в глазах доблестных воинов Сулейманова Храма. А в глазах Аллаха? Аллах воистину велик! Но величие его по-настоящему ведомо лишь тамплиерам. Тотчас эмир радостно крикнул:

— Я христианин! Я христианин!.. Я христианский монах!

Султан, который уже вышел из шатра, впервые в жизни растерялся. Весьма великая случилась неожиданность. Султан привык, что его рабы, будь они хоть визирями, умирают, как рабы, то есть, умоляя о пощаде и целуя прах у ног повелителя. А этот сумасшедший эмир… Мгновений султанской растерянности хватило маршалу, который уже лежал на земле со связанными руками, чтобы крикнуть эмиру:

— Вот мы и сражаемся вместе, брат мой во Христе! Приветствую тебя, великий победитель шайтана! Буду счастлив умереть вместе с тобой!

Казнь тамплиеров и эмира видели последние защитники Тампля Акры, стоявшие на стенах. Рыцари и даже женщины Акры наблюдали за казнью спокойно, с недрогнувшим сердцем. А буквально через час случилось то, чего не ожидал даже султан: его сапёры подрыли наконец башню. Стены Тампля рухнули, похоронив под огромными глыбами всех кто был внутри. Последние рыцари и последние дамы Акры по молитвам Гийома де Боже, Петра де Северина и всех тамплиеров-мучеников приняли смерть быструю, мирную, непостыдную. Сквозь облако пыли их души взлетели к Небесам столь же стремительно, как и последние камни, летящие вниз.

Часть вторая. Образ веры

— Дочитал? Заинтересовало, — спросил Андрея, заглянувший к нему Дмитрий.

Сиверцев долго, молча и отрешённо смотрел командору в глаза, как будто всё никак не мог понять, кто пред ним стоит. Потом так же отрешённо сказал:

— Дмитрий, я в церковь хочу, на службу.

— Хороший ответ. Значит, не зря я бумагу марал, — Дмитрий, по-видимому, нисколько не был удивлён странным состоянием Андрея, — Да я ведь и зашёл к тебе как раз перед литургией. Пойдём. До службы успеешь в храме осмотреться.

***

Андрей остановился на пороге храма, беглым взглядом окинув его внутреннее пространство. По старой привычке, он всегда останавливался на пороге незнакомых помещений, стараясь мгновенно оценить все возможные опасности, которые ожидают его, когда через несколько секунд он станет частью этого пространства. Здесь, в Секретум Темпли, следование этой привычке, казалось, не имело никакого смысла, и всё-таки он испытывал страх, понимая, что стоит на пороге совершенно новой жизни. Сиверцев знал: один только шаг вперёд — и в свою прежнюю жизнь он никогда уже не вернётся.

Своды храма были очень высокими, во всяком случае, гораздо выше, чем можно было ожидать в подземном помещении. Андрей подумал, что это, должно быть, естественная пещера, которую люди облагородили, завершив творение Божие. Стены, облицованные грубым камнем, дышали первозданностью. Иконы на стенах были довольно редки, пред ними — привычные по православным храмам подсвечники с трогательными букетиками из маленьких огоньков. Впереди — столь же привычный православный иконостас, а в стенах продолговатые ниши, которых раньше ему никогда видеть в храмах не доводилось.

Он подошёл к одной из ниш. Здесь оказалось надгробие, на верхней мраморной доске которого был барельеф — лежащий рыцарь в полном боевом снаряжении. Лицо рыцаря в обрамлении кольчужного подшлемника, скрывающего подбородок, дышало удивительным покоем. Если бы это был настоящий покойник, Андрей не усомнился бы, что его душа сейчас в Царствии Небесном беседует с Господом. Потом уже Сиверцев восхищался искусством скульптора, а сейчас его даже мысль не посетила, что перед ним «искусство». Ему показалось, что он встретил родного брата, по которому так сильно тосковал в разлуке, длившейся всю жизнь. Брат, в существование которого он вообще не верил, по счастью, был жив. Такое одухотворённое лицо могло принадлежать только самому что ни на есть живому человеку. И глаза мраморного рыцаря были открыты.

Рядом с надгробием Андрей заметил бронзовою табличку. Дата смерти — 1582 год. Имя — на английском, французском, немецком, испанском. (Андрей вполне мог различать эти языки, хотя относительно свободно говорил только на английском) Табличка не изобиловала информацией, сообщая лишь о том, что здесь погребён Великий Магистр Ордена Христа и Храма. Магистра было легко представить в образе почтенного старца, а между тем, этому рыцарю было на вид лет 30 с небольшим.

Андрей прошёл к следующим нишам, где так же нашёл барельефные надгробия над могилами великих магистров XVI-XX веков. Последний из них был погребён здесь в 1954 году. Мраморные лики магистров не были однотипными — каждый в своём роде. Чувствовалось, что это были люди, очень разные по внутреннему складу, с весьма непохожими судьбами. Все они были изображены примерно тридцатилетними, но больше чем общий возраст их роднило выражение неземного покоя на лицах. Этот покой был совершенно чужд самому Андрею и вместе с тем настолько ему желанен, что, казалось, он согласился бы умереть прямо сейчас, если на его лице сразу после смерти отразится такое же умиротворение.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Название многих населённых пунктов в Эфиопии начинается со слова «Дэбрэ»

2

Так в Эфиопии с древности называют европейцев

3

Десятое главное управление генерального штаба. Курирует вопросы прохождения службы за рубежом.

4

Второе главное управление генерального штаба — ГРУ — военная разведка. Сотрудники ГРУ иногда работают с «документами прикрытия», представляясь, как сотрудники «десятки».

5

Бог велик (арабск.)

6

Так хочет Бог (лат.)