Египетское метро

Сергей Шикера, 2020

Новым романом Сергей Шикера подтверждает репутацию одесского По – простые и внешне ничем не примечательные события чем дальше, тем больше складываются в макабрический кошмар, из которого, кажется, нет выхода…

© С. Шикера, 2020

© ИД «Городец-Флюид», 2020

© П. Лосев, оформление, 2020

* * *

I

Еще час назад это был поезд как поезд. Прибывающий в Одессу по расписанию ежедневный московский скорый. Готовились не спеша к выходу пассажиры, проводники разносили билеты, голосило поездное радио. А теперь в одном конце вагона, в купе, лежал труп, а в другом, в тамбуре, валялся связанный по рукам и ногам убийца. Минут сорок назад раздался короткий резкий крик и по коридору пронеслась проводница. За ней промелькнуло красное платье пассажирки из крайнего купе. Тягин слышал, как быстро набирает силу скандал, но поднялся только на истошное «Мужчины, помогите!». Когда он подошел, там, у открытого купе проводников, мешая друг другу, шумно возилось несколько человек, между ними металось красное платье. Под подошвой одного из участников свалки хрустнул катавшийся по полу стакан. Пройти дальше Тягину мешала проводница. Да он уже и был лишним. Молодого человека в изорванном красном платье, едва прикрывавшем крепкий торс, поставили на ноги. Тягин встретился с его замаянным взглядом. Парня развернули и потащили в тамбур. Запрокинув лицо, он фальшивым женским голосом закричал: «Меня зовут Александра!» Все пассажиры вышли из своих купе, и в узком коридоре было не протолкнуться. «Задушил, — услышал Тягин; и еще раз: — Задушил». Впрочем, всё произошло так быстро, что никто, похоже, и заснять не успел; во всяком случае, ни одной поднятой руки с телефоном, направленным в сторону свалки, Тягин не заметил. Растрепанная проводница принялась на весь вагон отчитываться об увиденном в последнем купе, надеясь, кажется, что громкая уверенная ее речь сделает случившееся понятней:

— Только вошла, смотрю: труп. Сразу видно было: серый уже. Подумала, это он. Потому что она в красном платье спит на своей нижней. Ну а как еще? Их же там только двое ехало. Парень и она. В красном платье. Что я должна была подумать? Оба еще с короткой стрижкой. Какой цвет волос?! Я там чуть с ума не сошла, а вы мне про цвет волос! Вот я ее бужу, а это он в ее платье. А она лежит в его одежде!..

Напарник проводницы вернулся из тамбура с человеком в застегнутом кителе и фуражке и, зло толкаясь, провел его к роковому купе. Заперев купе на ключ, человек в фуражке попросил пассажиров разойтись и после остановки поезда оставаться на своих местах. Тягин вернулся к себе, сел у окна.

За мостом над Водопроводной открылась широкая дельта привокзалья со множеством переплетенных путей, и, переходя с одной колеи на другую, притихший поезд как будто нехотя приближался к зданию вокзала. Размеренный, бьющий в ноги стук колес. Внятный скрип купейных перегородок в паузах. И в довершение несколько капель дождя, растекшихся по стеклу. Тягин качнул головой. Надо же. Дежавю.

Он еле дождался конца неторопливой, муторной процедуры расспросов и быстрым шагом вышел на людную платформу, в теплый сырой день. Дождь так и не начался, дул легкий свежий ветер — самое то после двадцати пяти часов, проведенных в пересушенном воздухе вагона среди запертых запахов. Из вещей у него были только нетяжелый рюкзак и небольшая брезентовая сумка вроде армейского планшета, и к дому в начале Канатной он решил идти пешком. Однако, оказавшись на привокзальной площади, вдруг передумал. В пустовавшую два года квартиру совсем не тянуло. У него было поручение из Москвы — передать деньги и несколько книг, и он поехал в Шампанский переулок. Тихая пожилая пара бывших университетских преподавателей угостила его чаем. Говорили они больше о Тягине и о Москве. Последних здешних событий коснулись только вскользь и в самых общих чертах. Вот так и следует вести теперь здесь разговоры с незнакомыми людьми, отметил Тягин, таковы теперь здесь правила приличия.

Обратный путь он проделал вдоль моря. В переливах от свинцового до изумрудного, в холодных солнечных бликах, с гребнями пены вдоль волнорезов и у берега, оно ходило и волновалось так, будто его раскачали изнутри. На крепких, широко расходящихся лучах стояли до самого горизонта тяжелые низкие тучи. Тягин спустился, вышел на плотный и гладкий, штормами отутюженный песок, по которому, задыхаясь от счастья, носился черный щенок, и пошел вдоль кромки, мимо мокрых пирсов с рядами скучающих чаек. Надышавшись морским воздухом и перекусив в безлюдном кафе, он поднялся в город и вышел по Базарной на Канатную к началу сумерек. Опять заморосил дождь.

За то время, что он здесь не был, город обветшал еще больше, и оттого еще нахальней бросались в глаза рекламные щиты и яркие заплаты новостроев. В таких декорациях и при такой погоде и идущие по своим делам прохожие казались озабоченными и потерянными. Он подходил к улице Греческой, когда оттуда вывернула колонна — больше сотни человек с факелами, в камуфляже и масках. Они нестройно тянули какую-то, саму по себе вероятно бодрую, песню и в конце куплета разрозненно выкрикивали: «Гей! Гей! Гей!» Тягин никогда не видел факельных шествий и, как и некоторые прохожие, остановился посмотреть. Когда толпа с ним поравнялась, песня закончилась, и сразу стал слышнее мрачный монотонный шум шаркающих об асфальт десятков пар тяжелой обуви. За марширующими шли люди в гражданском, было несколько детей; замыкала шествие крупная дворняга. Всё это на расстоянии, мигая и крякая, сопровождала патрульная машина.

Перед самым домом Тягин зашел в магазин и купил хлеба, сыра, банку маслин, бутылку красного вина и кое-что на завтрак. К дому подошел в восьмом часу.

Когда он последний раз уезжал отсюда, весь двор был засыпан золотой листвой. Теперь всё выглядело куда скромнее: серенько и мокро.

Поднялся на третий этаж. Квартира встретила неожиданным приятным теплом, но, включив свет в гостиной, он огляделся и приуныл. Всего лишь пустая тарелка на столе, далеко выдвинутый стул и обрывок газеты на полу, а впечатление, будто квартиру покидали в спешке. Оставленная на два года без хозяев, она теперь словно глядела на него с укором. Всего же больше расстроили окна без штор. В последний свой приезд он зачем-то отдал их соседке.

Когда Тягин вышел из ванной, голые черные окна поразили его еще неприятней. Он походил по квартире и сел на выдвинутый стул. Прогулка по городу не помогла: половина его как будто так и осталась в Москве, а другая продолжала трястись в вагоне, в конце которого то и дело вспыхивало алое платье. Зачем это все было, думал он, глядя в окно. Да еще именно в его вагоне. Для чего? Пополнение жизненного опыта? Чтобы теперь время от времени при случае рассказывать: «А вот ехал я однажды из Москвы в Одессу…»? С нарастающей тоской он стал думать о том, какие страшные часы переживают сейчас близкие и убитой девушки, и сошедшего с ума парня, и этот накат хандры был не менее странен, чем первоначальное равнодушие. Нет, сидеть в укоризненной тишине почти чужой квартиры не хотелось. К тому же за сутки он вдоволь выспался, а значит, предстояло маяться до глубокой ночи. И, прихватив вино, он отправился на Пушкинскую, к Тверязову.

Об убийстве в поезде, о котором Тягин с порога начал рассказывать, Тверязов уже знал.

— По нынешним временам это всего лишь один неприметный мазок в общей картине нашей жизни… — с едва различимой усмешкой и словно кого-то цитируя, произнес он.

Из коммунального коридора они вошли в полутемную комнату и сели за длинный стол у окна.

— Надолго? — спросил Тверязов.

— Не знаю. Продам квартиру и назад.

— Как вообще?

— Нормально. Тебе привет.

— Спасибо.

Помолчали.

— А у нас тут человек-свинья объявился, — сообщил хозяин.

Тягин не сразу и вспомнил этого легендарного персонажа городского фольклора более чем двадцатилетней давности.

— Опять?

— Герои городских мифов не умирают. Хотя, возможно, это уже какой-то другой. Может быть, преемник. Или даже сын. Человек-свинья юниор. Будущее предсказывает.

Заговорили о событиях последнего года, об общих знакомых. Говорил больше Тверязов. Тягин слушал без интереса. От здешних новостей он устал еще в Москве.

К тому же он уже давно решил, что всё происходящее здесь — не его дело.

В большой, с лепниной и высокими окнами, но донельзя захламленной комнате не было верхнего света, по углам ютились мелкие тусклые светильники, и обступавший полумрак, мороча Тягина, как будто не позволял ему без оговорок признать в собеседнике прежнего Тверязова. Как если бы в наружности того, кроме естественных изменений (он заметно похудел), произошли и некоторые невозможные. Прежде всего с глазами — они, казалось, стали ближе друг к другу, глубже и меньше, и оттого обычно рассеянно-усмешливый взгляд Тверязова превратился в неподвижный и настороженный. Как из подвала, снизу вверх. Тягин встречал такое выражение лица у завязавших наркоманов. Продолжая рассказывать об общих знакомых, Тверязов время от времени выходил за чем-нибудь в смежную с комнатой ярко освещенную кухню, и Тягину показалось, что происходит это всякий раз, когда он, Тягин, невольно начинает к нему приглядываться. По дошедшим до Тягина слухам, за те два с лишним года, что они не виделись, Тверязов успел жениться и разойтись.

Усевшись наконец за стол, Тверязов подытожил:

— В общем, кто во что горазд.

— Ну а ты-то как тут? — спросил Тягин.

Тверязов пожал плечами.

— Живу себе. Повесть о голом и небогатом человеке. Продолжение.

— Погоди. А чем кончилось у вас с Абакумовым?

Это была скверная история. Тверязов выручил из беды их общего старого знакомого — одолжил крупную сумму, все свои сбережения. Когда подошел срок возвращать долг, тот на пустом месте устроил громкую демонстративную ссору, объявил Тверязова негодяем, изобразил себя смертельно обиженным и под этим предлогом отказался платить. А потом и вовсе исчез. Тягин столкнулся с ним как-то раз в Москве.

— Да ничем, — нехотя ответил Тверязов. — Хотя он теперь опять здесь ошивается.

— А ты что?

— А! — махнул ладонью Тверязов. — Там, кажется, уже и срок расписки истек. или вот-вот.

— Щедрый ты, такими деньгами разбрасываться. Он, кстати, где живет, там же?

— Вроде бы да. У него там еще сосед Бурый. Помнишь такого?

— Художник?

— Да. Говорят, в Киеве на Козьем Болоте^[1] Леконт де Лилля читал восставшим.

— Красиво.

Когда они допили бутылку вина, Тверязов побежал в магазин. Пока его не было, в дверь постучали, и женский голос позвал: «Саша?» Вернулся Тверязов довольно скоро; тяжело дыша, повалился в кресло. Тягин сидел заложив руки за затылок и вытянув ноги.

— Что-то не идет из головы тот парень в красном платье, — сказал он. — В ту минуту вдруг показалось, что сейчас то ли я его узнаю, то ли он меня. Именно так — не друг друга, а кто-то один. Странное ощущение. Какое-то муторное.

— Добро пожаловать в Одессу!

Скосив глаза, Тягин неодобрительно посмотрел на бутылку водки в руке у Тверязова. Тот быстро открутил крышку, разлил и, еще не отдышавшись, как бы торопясь, заговорил:

— Вот ты спрашиваешь: как тут. Я бы сказал: всё как-то очень неожиданно. Ужасно неожиданно.

— Что, например?

— Я же говорю: всё. Вообще всё. Касается жизни в целом. Пусть всё происходит последовательно, по какой-то своей естественной логике, одно вытекает из другого и так далее. а в итоге всё равно неожиданно. Такая вот ерунда. Давай. — Они выпили, и Тверязов продолжил: — Ну, вроде как садишься выпивать в хорошем настроении с приятными людьми, всё так тепло, мило, душевно, и вдруг, в какой-то момент — бах! — обнаруживаешь, что всё вокруг чужое, злое и жуть какое опасное. И как выбираться — хрен его знает.

— Хвёдора видишь?

— Заходит иногда. Больше по телефону. Или вот еще как-то нафантазировалось, тоже, кстати, железнодорожное: какой-нибудь заснеженный полустанок в открытой степи, морозная ночь. Стоянка пара минут. С несколькими пассажирами выходишь покурить. Налегке, без шапки. Вокруг тишина, темень, в станционном здании ни огонька. Докурил, оборачиваешься, а на платформе никого нет, все разошлись по вагонам, и двери закрыты. Стучишь — не открывают. А в окнах свет горит, люди ходят. Поезд трогается. И ту-туу! — поехал себе. Вот такое, да. — Тверязов вздохнул. — У меня таких мыслей как у дурака махорки. Пора в монастырь уходить.

Тягин выпил рюмку и, в отличие от хозяина, больше не стал. Когда он поднялся из-за стола, чтобы уходить, Тверязов ринулся к двери, включил верхний свет и спросил его в спину:

— Роман не хочешь почитать?

— Роман? Чей?

— Мой.

Тягин коротко, закатив глаза, поморщился. Обернувшись, сказал:

— Конечно. Давай.

Тверязов тут же подошел и протянул Тягину рукопись. Тот посмотрел на пустую, в размашистых росчерках страницу и спросил:

— Как называется?

— Еще не придумал. Пусть пока будет «Хроники».

— Хроники?

— Хроники. В разных смыслах. — Помолчав, Тверязов добавил: — Там самое начало нулевых. Неплохое было время. Как оказалось. Правда, он не окончен.

— Так, может, тогда лучше.

— Дают — бери. Может, я его и не закончу никогда. Или сожгу.

— Ладно. И это. ты пока не говори никому, что я приехал. Вообще никому. И Хвёдору тоже.

— Как скажешь. А ты по ночам меньше шастай.

В дверях, когда Тягин уже шагнул за порог, пьяный, горько-веселый Тверязов его задержал:

— А с ночным поездом еще такой может быть финал. Бежишь следом, колотишь кулаком, и, наконец, в последнем вагоне открывается дверь — вваливаешься, падаешь на пол и готов от счастья целовать ноги отворившему. Аж губы стереть об его холодные ботинки. Слушай! У меня тут грандиозная идея возникла, подарю, если хочешь, можешь в Москве продать. К юбилею Достоевского. Скоро двести лет. Надо соорудить на орбите гигантскую штуковину, отражающую свет, какую-нибудь там конструкцию или платформу. Чтобы с Земли по ночам это выглядело как лезвие топора. Спутник такой. Астрономы вычислят восхождение и захождение. Можно назвать РРР. Спутник р-ррр, — прорычал, качнувшись вперед, Тверязов. — Ничего, да? Ночной привет от классика. А заодно и ответ на вечный русский вопрос: может ли в космосе случиться топор?

Когда Тягин подходил к дому, где-то в районе Соборной площади прогремел взрыв.

Примечания

1

Старинное название Майдана Незалежности (площади Независимости) в Киеве.