Наблюдения над исторической жизнью народов

Сергей Соловьев, 1868

«…История первоначально есть наука народного самопознания. Но самый лучший способ для народа познать самого себя – это познать другие народы и сравнить себя с ними; познать же другие народы можно только посредством познания их истории. Познание это тем обширнее и яснее, чем большее число народов становится предметом познания, – и естественно рождается потребность достигнуть полноты знания, изучить историю всех народов, сошедших с исторической сцены и продолжающих на ней действовать, изучить историю всего человечества, и, таким образом, история становится наукою самопознания для целого человечества…»

Часть первая. Древний мир

История первоначально есть наука народного самопознания. Но самый лучший способ для народа познать самого себя — это познать другие народы и сравнить себя с ними; познать же другие народы можно только посредством познания их истории. Познание это тем обширнее и яснее, чем большее число народов становится предметом познания, — и естественно рождается потребность достигнуть полноты знания, изучить историю всех народов, сошедших с исторической сцены и продолжающих на ней действовать, изучить историю всего человечества, и, таким образом, история становится наукою самопознания для целого человечества. Изучение истории отдельного народа и целого человечества, или так называемой всеобщей истории, представляет одинаковые общие трудности. Внешний, окружающий нас мир легко поддается нашему изучению; вооруженные могущественными орудиями, мы проникаем и в небо, и в море, и в недра земли; посредством телескопа приближаем к себе тела, отстоящие от нас на громадное расстояние; посредством микроскопа наблюдаем за жизнью существ, не видимых простым глазом; но существо человека для нас темно; завеса, скрывающая тайны его жизни, едва приподнята, а история имеет дело с человеком, с его жизнью во всех ее проявлениях. Притом в истории мы не можем наблюдать явления непосредственно; мы смотрим здесь чужими глазами, слушаем чужими ушами. Внимательное изучение внешней природы уяснило для нас многое относительно влияния этой природы на жизнь человека, на жизнь человеческих обществ, но это только одна сторона дела, ограничиваться которою и увлекаться опасно для науки.

Другая причина трудности при изучении истории заключается в близости ее к нашим существенным интересам. Не будучи в состоянии отрешиться от сознания, что история есть объяснительница настоящего и потому наставница (magistra vitae), человек, однако, хлопочет часто изо всех сил, чтобы высвободиться из-под руководства этой наставницы. Покорствуя интересам настоящей минуты, он старается исказить исторические явления, затемнить, извратить законы их. Понимая важность истории, он хочет ее указаниями освятить свои мнения, свои стремления и потому видит, ищет в истории только того, что ему нужно, не обращая внимания на многое другое: отсюда односторонность взгляда, часто ненамеренная.

Но когда ему указывают на другую сторону дела, неприятную для него, он начинает всеми силами отвергать или по крайней мере ослаблять ее: здесь уже искажение истины. История — это свидетель, от которого зависит решение дела, и понятно стремление подкупить этого свидетеля, заставить его говорить только то, что нам нужно. Таким образом, из самого стремления искажать историю всего яснее видна ее важность, необходимость; но от этого науке не легче.

Первый вопрос в истории каждого народа: где живет народ? Сильное влияние местности, ее природных условий на жизнь народа бесспорно, но мы уже сказали, что здесь должно избегать односторонности. Если народ, особенно во время своего младенчества, сильно подчиняется природным условиям обитаемой им местности, то с постепенным развитием его духовных сил замечается обратное действие, изменение природных условий под влиянием народной деятельности: места непроходимые являются проходимыми, пути неудобные — удобными, пространства сокращаются, иссушаются болота, редеют леса, являются новые растения, животные, прежние исчезают, климат изменяется.

Природные условия продолжают действовать, но это уже другие природные условия, на которые воздействовал человек. Народный характер, нравы, обычаи, занятия народа мы не усомнились бы рассматривать как произведение природных условий, если бы имели основание считать каждый народ автохтонами. Но если бы мы даже предположили не одного, а несколько родоначальников для человечества, то и тогда движение и переселение родоначальников народных и целых народов должны заставить нас взглянуть на дело с другой стороны. Если в установившихся уже и развитых обществах человек избирает себе деятельность по своим личным наклонностям, по условиям своей личной природы, то это же самое долженствовало быть и во времена отдаленные, времена расселения племен и народов: неизвестная местность своими природными условиями первоначально создала характер ее жителей, но люди выбрали известную страну местом своего жительства по своим наклонностям, по своему характеру.

Народ, принужденный двинуться из прежнего места жительства, вступает в степи, приглашающие его к кочевому быту, но он останется в степи и предается кочевому быту только в том случае, если чувствует внутреннее влечение к нему; в противном случае он пройдет степь и устремится на искание других стран, именно соответствующих его природным наклонностям. Живет один народ у моря, и море не оказывает на него никакого влияния, не тянет его к торговой деятельности; другой народ пользуется близостью моря и стремится на открытие новых земель, новых рынков — для себя. Следовательно, народ носит в самом себе способность подчиняться и не подчиняться природным влияниям, и отношения потому изменяются, являются более свободными.

Но откуда в народе эти внутренние условия, вследствие которых он подчиняется или не подчиняется влиянию природы и подчиняется в той или другой мере, ранее или позднее выходит из своего подчинения и начинает бороться и преодолевает условия обитаемой имстраны? Мы отличаем племена; мы говорим, что известный народ принадлежит к племени более даровитому, более способному к развитию, другой — к менее способному; но откуда такое различие в племенах?

Для решения этого вопроса справимся с преданиями народов о их происхождении и первоначальном быте, — с преданиями, которые кроме всякого другого авторитета находят подтверждение в ежедневном опыте. У патриарха Исаака двое сыновей; они близнецы, и, несмотря на то, с противоположными характерами; между ними возникла борьба, вместе они жить не могут, расходятся и становятся родоначальниками двух разных народов. В еврейском народе, в его характере, стремлениях, историческом значении нельзя не признать потомства Авраама, Исаака и Иакова. Народ похож на своего родоначальника не вследствие одного физического происхождения от него: народ воспитывается в преданиях, которые идут от этого родоначальника и в которых отразилась его личная природа, его взгляды и отношения; эти предания составляют святыню, которой верят, которую хранить считают главною обязанностью.

Так составляется народный образ. Природа страны, где народ основывает свое пребывание, и многие другие условия обнаруживают более или менее сильное участие при этом составлении; но влияние природы, родоначальника и предания, от него идущие и отражающие эту природу, необходимо должны быть предполагаемы, если не могут быть указаны. Что справедливо относительно народов, то должно быть справедливо и относительно целых племен. При нашей мифомании, при нашей дурной привычке заставлять народы все жить ложью мы говорим, что они создают образ своего родоначальника по себе, приписывают ему те качества, которые сознают в себе, но при этом забывается наследственность качеств, переход их от предка к потомству.

Мы сказали, что кроме влияния личной природы родоначальника и природы страны многие другие условия обнаруживают более или менее сильное влияние при составлении народного образа. Здесь важное место занимает движение народа, начинает ли народ свою историческую роль после сильного движения, или история застает его долго сидящим в известной стране, без особенных побуждений к движению. Движение развивает силы народа преодолением опасностей и препятствий, вселяет отвагу, расширяет его горизонт, производит именно такое же влияние, какое производит путешествие на отдельного человека, развивая его умственные силы знакомством с разнообразием стран и народов.

Но разумеется, здесь надобно обращать внимание на причину движения, потом на то, как происходит оно, в какие страны направлено, с какими народами сталкивается известный народ и какие следствия этого столкновения.

Причины движения народа могут быть внешние и внутренние. Причины внешние — натиск другого народа, недостаток средств к жизни в известной стране — могут заставить целый народ или часть его выселиться из своей земли и искать других жилищ. Но иногда причины внутренние — внутренний разлад и борьба, вследствие его происшедшая, — заставляют часть народа, меньшинство, покинуть родину. В какой форме происходило движение, переселение — это особенно важно для исторического наблюдения.

Успех в изучении истории зависит именно от внимательности этих наблюдений, от многосторонности взгляда; ошибки происходят не от неправильности только взгляда вообще, но от того, что мы глядим на одну сторону явления и спешим из этого рассматривания вывести наше заключение, вывести общие законы, объявляя другие взгляды, то есть взгляды на другие стороны явления, ложными. Взгляд вполне правильный есть взгляд всесторонний; разумеется, он может принадлежать существу совершенному, божеству; человек не может иметь притязаний на всесторонность взгляда, но должен стремиться к возможному для него совершенству, к многосторонности изучения. Иногда идет долговременная и ожесточенная борьба между учеными, между целыми школами, идет борьба не оттого, что одни смотрят правильно, а другие — неправильно на явление, а оттого, что одни смотрят на одну, а другие — на другую сторону явления и не догадаются соединить свои взгляды, дополнить один другим. Многостороннее наблюдение, разумеется, легче относительно явлений внешней природы, к которым мы относимся непосредственно; оно крайне трудно относительно исторических явлений, к которым непосредственно мы относиться не можем, а должны ограничиваться чужими наблюдениями, но от трудного до невозможного еще далеко.

До какой степени при изучении истории мы не привыкли к внимательному, многостороннему наблюдению, показывает всего лучше книга Бокля «История английской цивилизации». Автор оплакивает судьбу исторической науки, жалеет, что «историю писали люди, вовсе не способные к решению своей великой задачи, что до сих пор мало собрано нужных материалов. Вместо того чтоб говорить нам о предметах, которые одни имеют значение, вместо того чтобы излагать нам успехи знаний и путь, на который вступает человечество при распространении знаний, — вместо этого большая часть историков наполняют свои сочинения самыми пустыми подробностями, анекдотами о государях, о дворах, бесконечными известиями о том, что было сказано одним министром, что думал другой, и, что всего хуже, длинными известиями о войнах, сражениях, осадах, вовсе бесполезными для нас, потому что они не сообщают новых истин и не дают средств к открытию их.

Наши политические компиляторы занимаются слишком много отдельными лицами и слишком мало характером времени, в которое эти люди живут; эти писатели не понимают, что история каждой цивилизованной страны есть история интеллектуального развития, которое государи, государственные люди и законодатели более замедляют, чем ускоряют, потому что, как бы ни было велико их могущество, все же они случайные и неполные представители духа своего времени.

Прежде всего заметим, что иеремиады автора написаны задним числом, что история интеллектуального развития в народе уже давно занимает достойное ее место в исторических сочинениях. Заметим, кстати: Бокль не знал, что делалось в этом отношении у нас в России. Здесь очень долго утверждали, что русская история начинается только с Петра Великого, потому что с этих пор только начинается история русского просвещения, история интеллектуального развития, и что история до Петра не представляет никакого интереса. Эта крайность вызвала, как обыкновенно бывает, другую крайность; но как бы то ни было, верно одно, что очень задолго до Бокля в одной стране громко проповедовались его положения.

История цивилизованной страны есть история интеллектуального развития, которое правительства более замедляют, чем ускоряют, — вот основное положение Бокля. Но прежде чем следить за интеллектуальным развитием в стране, надобно уяснить: что сделало эту страну способною к интеллектуальному развитию, какие условия приготовили известную почву для интеллектуального развития, вследствие чего интеллектуальное развитие приняло то или другое направление? Так, например, у нас интеллектуальное развитие начинается с Петра Великого; но почему оно начинается так поздно и именно с этого времени; почему оно принимает такие формы при Петре и его преемниках; почему Россия теперь находится на известной степени интеллектуального, государственного и общественного развития? Все это останется для нас тайною и поведет к бесчисленным ошибкам в теории и практике, если мы не изучим подробно нашей древней, допетровской истории.

Но оставим Россию и посмотрим, как Бокль обращается с историей своих западных государств, с историей своей Англии, в цивилизации которой видит самое правильное развитие. В истории Англии он точно так же отзывается о времени до XVI века, как у нас еще недавно отзывались о допетровском времени, именно — как о времени варварства, мрака, господства слепой, безусловной веры; как о времени, в которое еще не рождалось сомнение, а пока нет сомнения — прогресс невозможен, по мнению Бокля; следовательно, что же такое была история Англии до XVI века?

А между тем до XVI века здесь положено было крепкое основание тому, что составляет отличительную черту английской истории, английского государственного и народного быта, тому, что условило и развитие интеллектуальное. Сам Бокль, желая объяснить застой Испании, начинает с начала, с V-го века. Значит, история цивилизованного народа имеет важное значение и тогда, когда интеллектуальное развитие еще не начиналось, когда еще не рождалось сомнение; значит, важное значение имеют известные отношения и без интеллектуального развития; значит, и после появления интеллектуального развития эти отношения не могут утратить своей важности; интеллектуальное развитие приходит к ним как новая сила, с могущественным влиянием на все другие отношения, но, как обыкновенно бывает в истории, и само подчиняется влиянию других отношений.

Обратимся к другому вопросу: что такое правительство? Правительство в той или другой форме своей есть произведение исторической жизни известного народа, есть самая лучшая поверка этой жизни. Как скоро известная форма правительственная не удовлетворяет более потребностям народной жизни в известное время, она изменяется с большим или меньшим потрясением всего организма народного. В ином народе, по-видимому, возбуждено сильное неудовольствие против правительства, против его формы; но если, несмотря на это, правительство держится, то это значит, что народ в своей истории выработал известные условия, которые требуют именно такой формы правительственной.

Правительство, какая бы ни была его форма, представляет свой народ, в нем народ олицетворяется, и потому оно было, есть и будет всегда на первом плане для историка. История имеет дело только с тем, что движется, видно, действует, заявляет о себе, и потому для истории нет возможности иметь дело с народными массами, она имеет дело только с представителями народа, в какой бы форме ни выражалось это представительство; даже и тогда, когда народные массы приходят в движение, и тогда на первом плане являются вожди, направители этого движения, с которыми история преимущественно и должна иметь дело.

Действия этих лиц, а в спокойное время распоряжения правильного правительства, его удачные меры или ошибки могущественно действуют на народ, содействуют развитию народной жизни или препятствуют ему, приносят благоденствие большинству или меньшинству или навлекают на них бедствия. Вот почему характеры правительственных лиц так важны для историка, так внимательно им изучаются, будь то неограниченный монарх, будь то любимец этого монарха, будь то ораторы, вожди партий в представительных собраниях, министры, поставленные во главе управления перевесом той или другой партии в народном представительстве, будь то президент республики.

Вот почему подробности, анекдоты о государях, о дворах, известия о том, что было сказано одним министром, что думал другой, сохранят навсегда свою важность, потому что от этих слов, от этих мыслей зависит судьба целого народа и очень часто судьба многих народов. Бокль, провозгласивши, что не должно изучать характеры правительственных лиц, посвящает большие отделы своей книги деятельности Генриха IV Французского и кардинала Ришелье, выставляя, какое могущественное влияние оказала эта деятельность на интеллектуальное развитие французского народа. Но это не единственное противоречие в книге Бокля, которая представляет результат отшельнической, замкнутой, кабинетной жизни человека, отказавшегося от всякой общественной деятельности, и потому так поражает своею односторонностию.

Бокль утверждает, что государи, государственные люди и законодатели суть случайные и недостаточные представители духа своего времени. Историческая наука давно уже признала их недостаточными представителями духа своего времени в том смысле, что они не одни представляют этот дух. Что же касается выражения «случайные представители», то употреблять его надобно с большою осторожностью. Всякое явление в жизни народа, как бы это явление ни было, по-видимому, случайно, должно рассматриваться в истории по отношению к внутренним условиям народной жизни; оно объясняется ими и в свою очередь объясняет их. Так, например, чего кажется случайнее в истории известного народа, как напор другого народа, завоевание, вследствие этого напора происшедшее.

А между тем историк пользуется этим явлением для проверки внутренних сил народа завоеванного, степени его развития; решаются вопросы: что условило возможность завоевания; какой отпор оно встретило и где, в каких частях страны, в каких частях народонаселения; быстро ли покорен народ, или покорение требовало продолжительного времени; в каких отношениях нашлись завоеватели к завоеванным и что произошло из этих отношений; какие силы народа были сломлены завоеванием; какие сокровенные силы были вызваны к деятельности? Понятно, что при решении этих вопросов проверяется, уясняется вся предшествовавшая история народа.

Характеры лиц, выдающихся вперед, лиц правительственных, служат также для проверки внутреннего состояния народа, степени его развития. Вопрос состоит в том, как характер правительственного лица и зависящая от этого характера деятельность его относится к народной жизни. Мы очень хорошо знаем, что известная деятельность, зависящая от известного характера, обнаруживается таким образом в одном народе, иным образом — в другом, бывает совершенно невозможна — в третьем. Внутренние условия народной жизни в известное время отливают форму для деятельности правительственного лица, как всякого исторического деятеля вообще, во всех сферах; следовательно, эта форма служит самою лучшею проверкою народной жизни. Здесь уже случайность явления исчезает.

Таким образом, опять выходит, что мы должны изучать деятельность правительственных лиц, ибо в ней находится самый лучший, самый богатый материал для изучения народной жизни, и правительственные лица являются представителями народа вовсе не случайными. С другой стороны, деятельность правительственных лиц, условливаясь известным состоянием общества, производит могущественное влияние на дальнейшее развитие жизни этого общества и потому должна обращать на себя особенное внимание историка. Какая возможность изучить характер времени, не изучив деятельности лиц, выдающихся на первый план, и прежде всего лиц правительственных?

Не Цезарь разрушил Римскую республику; эта республика во времена Цезаря заключала в себе такие условия народной жизни, при которых Цезарю возможно было сделать то, что он сделал. Но как мы изучим эти условия, как поймем характер времени, не изучив деятельности Цезаря, его отношений к лицам, учреждениям, различным частям народонаселения? Как мы изучим характер первых времен Римской империи, не изучив характера отношений первых императоров к сенату?

Бокль жалуется на историков также за то, что они наполняют свои сочинения длинными известиями о войнах, сражениях, осадах, вовсе бесполезными для нас, потому что они не сообщают нам новых истин и не дают средств к открытию новых истин. Мы думаем, что история должна открыть нам истину о жизни одного или нескольких народов. Впрочем, по поводу вопроса о значении истории войн мы должны сказать несколько слов о значении так называемой внешней истории вообще, ибо некоторые унижают это значение перед значением истории внутренней. В жизни отдельного человека мы различаем жизнь домашнюю и жизнь общественную; мы знаем хорошо, что человек немыслим без общества, что только при столкновении с другими людьми, в общей деятельности, определяются его понятия, развиваются его умственные и нравственные силы.

То же самое и в жизни целых народов: они также живут жизнию домашнею, или внутреннею, и жизнию общественною. Известно, что такое народ, живущий вне общества других народов. Застой — удел народов, особо живущих; только в обществе других народов народ может развивать свои силы, может познать самого себя. Известно, что европейские народы обязаны своим великим значением именно тому, что живут одною общею жизнию. Но после этого как же можно отнимать значение у этой общественной жизни народа в пользу внутренней или домашней жизни, которая подчиняется такому сильному влиянию жизни общественной?

И внутренняя жизнь народа в свою очередь обнаруживает сильное влияние на степень и характер его участия в общей жизни народов точно так, как домашний круг человека, его домашнее воспитание имеет важное влияние на характер, с каким он является в общество, на его общественную деятельность; но из признания тесной связи между внешнею и внутреннею жизнию народа и взаимного влияния их друг на друга не следует, что одной надобно отдавать преимущество перед другою.

Историк не может не останавливаться долго на дипломатических сношениях, потому что в них выражается общественная жизнь народа, в них народы являются перед нами каждый со своими интересами, вынесенными из истории, со своими историческими правами, со своими особенностями; наконец, от характера ведения их зависит усиление или упадок значения народа, зависит война или мир. А война? Это мерило сил народных, материальных и нравственных. Вспомним, какое значение в жизни народной имеет та или другая степень внешней безопасности. Толкуя о народе, не будем удаляться от него, но вглядимся внимательнее, что значит для него война или мир.

Толкуя о прошедшем, не будем забывать настоящего, которое так помогает объяснению прошедшего; не будем забывать, как мы теперь волнуемся вопросом о войне или мире, как важные внутренние дела останавливаются в ожидании решения этого страшного вопроса внешнего. Повторяют, что известный ход английской истории зависит от островного положения страны, дающего ей большую внешнюю безопасность сравнительно с государствами континентальными. И после этого мы не дадим важного значения истории войн, которые или истощают, или возбуждают народные силы, отнимают у народа важное место, занимаемое им в обществе других народов, или ему дают его, расширяют сферу его деятельности, поворачивают ход его истории! Другое дело подробности военных действий: они не должны входить в общую историю одного или всех народов, они составляют содержание специальной военной истории и могут быть доступны, полезны и занимательны только для специалистов.

Незаконный развод народа с государством, происшедший в головах некоторых наших исторических писателей и преподавателей, породил довольно недоразумений. Забыв, что государство есть необходимая форма для народа, который немыслим без государства, объявляли, что не станут останавливаться на каком-нибудь громком государственном событии более того, сколько требовать этого будет уразумение воздействия его на народный быт и воспитание; что не станут преклоняться пред биографиею лиц, выходящих из массы; что эти лица будут важны единственно потому, что они принесли с собою из массы и что сообщили массе их дарования; что не будет важен никакой закон, никакое учреждение сами по себе, а только по приложению их к народному быту; что не будут останавливаться ни на каком литературном памятнике, если не будут видеть в нем ни выражения народной мысли, ни той силы, которая пробуждает эту мысль; в таком случае гораздо важнее будет народная песня, даже полная анахронизмов в изложении внешнего события; предметом первой важности будут повествования летописцев о неурожаях, наводнениях, пожарах и разных бедствиях, заставлявших народ страдать, о затмениях и кометах, пугавших его воображение явлениях, которые для историка, имеющего на первом плане государственную жизнь, составляют неважные черты.

В приведенных мнениях видно непонимание тесной связи между государством и народом, связи формы с содержанием. Что значит, например, рассматривать громкое государственное событие со стороны воздействия его на народный быт и воспитание? Но почему же это событие громко? Историк при встрече с таким событием прежде всего должен показать, как оно возникло в жизни известного народа, разумея под жизнию народа жизнь внутреннюю и внешнюю. Что касается до значения лиц, выходящих из массы, то понятно, что всякий оценивает их по степени того добра, какое оказали они своим общественным служением: об этом никто никогда не спорил.

Но здесь должно заметить, что историк не имеет возможности непосредственно сноситься с массою; он сносится с нею посредством ее представителей, исторических деятелей, ибо масса сама ничего о себе не скажет; и в то время, когда она движется, волнуется, на первом плане ее вожди, представители; они говорят и действуют и этим самым становятся доступны для историка. Если известный закон или учреждение, каковы бы ни были сами по себе, не имеют приложения к народному быту, то во всяком случае они заслуживают внимания; если закон или учреждение действуют и в то же время неприложимы к народному быту, то они причиняют вред, затруднения, неудобства в отправлениях народной жизни; это очень важно, и историк обязан вникнуть в причины такого явления, ибо здесь поверка народной жизни.

Историк обязан останавливаться на важных литературных памятниках, ибо такие памятники не могут пройти бесследно для жизни общества. Историк, имеющий на первом плане государственную жизнь, на том же плане имеет и народную жизнь, ибо отделять их нельзя: народные бедствия не могут быть для него неважными чертами уже и потому, что они имеют решительное влияние на государственные отправления, затрудняют их, бывают причинами расстройств в государственной машине, что вредным образом действует на народную жизнь. Но конечно, историк, уважающий народ, не поставит наряду с народными бедствиями затмений и комет, пугавших народное воображение, хотя и не оставит их без внимания, когда будет говорить, как народ в известное время представлял себе известные явления.

Сделавши эти предварительные замечания, мы приступим к наблюдениям над исторической жизнью народов и для правильности этих наблюдений начнем сначала, начнем с того, с чего обыкновенно начинают.

I. Восток

1. Китай

Перед нами одна из самых обширных и самых богатых стран в мире, страна чайного дерева и шелкового червя; страна, которая с незапамятных пор составляет одно государство, самое обильное трудолюбивым и промышленным народонаселением, долго славившимся своими шелковыми, хлопчатобумажными и фарфоровыми изделиями, знавшим, как говорят, порох, компас и книгопечатание прежде европейцев. Но это государство с незапамятных пор не имеет истории; Китай и неподвижность сделались понятиями, неразрывно связанными друг с другом. С неподвижностью, страхом перед новым соединена замкнутость, страх перед чужим. Причины этих явлений находят, во-1-х, в природных условиях; во-2-х, в характере монгольского племени, к которому принадлежит народ китайский. Будем наблюдать над действиями этих условий.

Указывают, что замкнутость Китая происходит оттого, что он окружен высочайшими горами и бурными, туманными, имеющими много мелей морями; с другой стороны, указывают на необыкновенное плодоносие и роскошь страны, вполне удовлетворяющей народонаселение и отнимающей у него охоту к движению, исканию нового, чужого. Говорят также, что свойства монгольского племени условили остановку китайцев в развитии; в китайской цивилизации монгольское племя достигло высшей степени развития, к какой только оно могло быть способно.

Мы, разумеется, не будем отвергать влияния ни одного из означенных условий, хотя приговор относительно племени нам кажется слишком резок; если мы видим, что племя остановилось на известной степени развития под влиянием таких-то могущественных условий, то естественно рождается вопрос: остановилось ли бы оно на этой степени при других условиях? Что же касается до влияния природы, то имеем право спросить: такие же ли оказались бы результаты, если бы Китай был резко отделен с сухого пути, представлял такую же плодоносную страну и простирался небольшою узкою полосою по берегу моря?

Признавая всю законность этого вопроса, мы считаем себя вправе выставить новое условие, именно: обширность страны, в которой в продолжение многих веков народонаселение могло расширяться и устраиваться без столкновения с другими народами, без внешней деятельности, без подвига, с одной только внутреннею деятельностью. Все силы народа, особенно с быстрым его увеличением при благоприятных условиях, ушли в это необычайное трудолюбие, отличающее китайцев. Но одно трудолюбие при однообразной будничной жизни не разовьет народа: для развития необходим не труд только, но подвиг, сильное, широкое движение, которое условливается внешними столкновениями.

В Китае всего лучше можно видеть влияние на народ исключительно внутренней жизни, как бы она сильно развита ни была, влияние труда без подвига, необходимого для вскрытия и упражнения высших способностей человека; в китайцах мы видим людей, в высшей степени способных к труду и нисколько не способных к подвигу, трусливых, легко подлегающих внешнему натиску. Преобладание внутренней жизни ведет к тому, что государство становится похожим на муравейник или на пчелиный улей: трудолюбия очень много в муравьях и пчелах.

Как устроил китайский народ свое государство? Вопрос этот связан с вопросом: как устраивает свое государство всякий большой народ, живущий в обширной стране без внешних столкновений? Первоначальный родовой быт может держаться во всей чистоте только при малочисленности народонаселения и обширности страны, когда каждый род может жить отдельно, не сталкиваясь с другими, когда и усобицы, возникающие в отдельном роде, легко погасают чрез удаление недовольных, притесненных членов рода. Но когда народонаселение увеличивается, когда отдельные роды необходимо приближаются друг к другу, то естественно происходят между ними столкновения, ведущие к устройству нового порядка вещей. Или один род благодаря личности своих членов и другим благоприятным обстоятельствам усиливается на счет других, и старшина его делается старшиной их всех; или когда столкновения, войны между родами не оканчиваются таким образом и сильно наскучивают оседлому, земледельческому народонаселению, то оно добровольно подчиняется одному человеку, чтобы чрез это подчинение избыть от внутренних войн. Иногда это делается, чтобы получить вождя для дружного отбития внешнего неприятеля. Подчинение это могло быть временное и пожизненное; пожизненное пользование властию легко могло превратиться в наследственное.

В Китае первоначально были владельцы, или, как мы привыкли называть их, богдыханы, пожизненные, а с императора Ю (2205 г. до Р. X.) — наследственные (первой династии Гиа). Власть этих первых государей, естественно, неограниченная; добыта ли она силою или избранием? Ее неограниченность условливается потребностью нового народа получить крепкую связь; новый государь должен быть вождем на войне против внутренних и внешних врагов и судьею верховным; в том и другом случае ограничение его власти неудобно для народа, создающего у себя гражданский порядок.

Мы знаем, что в последующие времена усиление монархической власти является после сильных движений, которые истомляют народ и заставляют его искать успокоения в диктатуре. «Где нет царя, — говорится в одной древней поэме, — там нет ни у кого собственности; люди пожирают друг друга, как рыбы; не строятся дома, не воздвигаются храмы, не приносятся жертвы; никто не пляшет на празднествах, никто не слушает певца, земледелец и пастух не могут: спать при открытых дверях; купцам нет безопасной дороги». Образца власти нет никакого другого, кроме власти естественной — отца над детьми и потом власти господина над рабами.

Обратимся к сознанию древних о господствовавших у них формах правления. «Каждый дом, — говорит Аристотель, — управляется старшим, поэтому и народы управляются царями, ибо составились из управляемых (то есть из домов, семейств); монархия есть домашняя форма правления, ибо дом управляется монархически».

Мы не можем не принять объяснения Аристотеля, хотя не можем ограничиться им, тем более что знаменитый философ, противополагая народ, составившийся из семейств или домов и потому управляемый монархически, городу, состоящему из людей свободных и равных и управляемому политически, не объясняет, откуда произошла эта противоположность. Здесь мы должны обратить внимание на то, что в народе многочисленном, на большом пространстве живущем и преданном земледелию, мирному труду, не может возникнуть начало, способное ограничивать царскую власть. Собрание всего многочисленного народа, на обширных пространствах живущего, для совещания о делах невозможно; посылка избранных представителей — дело тяжелое и невозможное в первые времена без другого представительства, образуемого какой-нибудь выдающеюся частью народонаселения, имеющего особенное положение, особые права.

Происхождение такой части народонаселения условливается сильным и продолжительным воинственным движением, и то, как увидим, в дружинной форме совершающимся; в народе же невоинственном, преданном мирным земледельческим и промышленным занятиям, этого быть не может. Народонаселение города, где живет владыка народа, может оказывать на него влияние, ограничивать его власть своими собраниями, вечами. Но для этого нужно особенно сильное развитие торговое в известном месте, особенная подвижность народонаселения вследствие торговой деятельности, развивавшей силы человека наравне с воинскою деятельностью, особенно в первобытные времена, когда купец по отсутствию безопасности путей должен был превращаться в воина.

Если такого условия нет, если мы имеем дело с народом многочисленным, занимающим обширное пространство в стране уединенной и своими произведениями удовлетворяющей народ, который потому предан мирным занятиям; если при умножении своего числа, ведущем к уничтожению родовой особности, народ хочет обеспечить свои занятия установлением единой и крепкой власти, способной защитить от врагов внешних и прекратить усобицы внутренние, то в таком народе мы имеем право ожидать сильной, неограниченной верховной власти. Пройдут века, и укоренится привычка, известные отношения войдут в народное умоначертание, получат освящение свыше и лягут таким образом препятствием к образованию условий, могущих повести к перемене.

Такие отношения мы видим у китайцев, которых природа оградила от внешних влияний и дала нам любопытное и поучительное зрелище, как улей под стеклом для наблюдений естествоиспытателя. Мы можем здесь понять, до чего может достигнуть уединенный народ земледельцев, работников, поставленный в выгодные условия для работы, народ трудолюбивый, понятливый, расчетливый, благоразумный, но с крайне узким горизонтом, народ, весь преданный «злобе дня», заботам о хлебе насущном, ничем не развлекаемый в этих заботах и не терпящий быть развлекаемым. Все отношения, разумеется, должны иметь связь с этим главным стремлением.

Китайцы признают над собою неограниченную власть своего богдыхана, потому что эта власть обеспечивает им их работу; отношение основывается на расчете, никакой другой религиозной, нравственной, исторической связи нет. Хотя богдыхан и называется Сыном Неба, но это только титул; хотя ему и воздаются божеские почести, но это церемонии, необходимые для обозначения ранга. Богдыхан должен быть хороший правитель, добродетельный человек, иначе он не обеспечивает для народа спокойствия и порядка; как же быть в противном случае? Другого средства нет, кроме восстания против дурного лица, против испортившейся династии, и китайская история не бедна такими движениями, нисколько, впрочем, не уничтожающими ее однообразия. Как скоро перемена лица произошла и оказалась удовлетворительною, все пошло по-прежнему, «улей» зашумел в обычной работе.

Чтобы работа была обеспечена, нужен самый строгий порядок; нужно, чтобы все было определено с необыкновенною точностью: чтобы никто не позволял себе ни в чем ни малейшего произвола, ни малейшей перемены; чтобы все происходило одинаково, как раз заведено: китайское законодательство отличается точностью, обстоятельностью определений всего, относящегося к поведению человека, к его нравственным действиям и отношениям, к формам общественных приличий, к покрою одежды и стрижке волос. Закон соблюдается строго, произвола нет.

Демократическое начало господствует; все китайцы равны друг перед другом; наследственных сословий нет; подняться на высшие места, места надзирателей за рабочими, блюстителей установленного порядка на этой громадной фабрике, называемой Китаем, можно только посредством испытанного знания, приобретаемого тяжелым трудом. Цель управления сознана ясно: «Хорошее управление должно доставить народу необходимые для жизни вещи: воду, огонь, металлы, дерево и хлеб; потом должно сделать его добродетельным и научить полезному употреблению всех этих вещей, должно остеречь его от всего того, что может повредить его здоровью и жизни».

И больше ничего не нужно для китайца. Громадная фабрика, наполненная трудолюбивыми работниками, идет века по раз заведенному порядку под строгим надзором знающих дело людей. Все, что может нарушить этот порядок, необходимый для спокойной и потому богатой результатами работы, отстранено: рабочий не развлечен ничем; мысль его с малолетства приучена вращаться в тесном кругу одних и тех же предметов и направляться к одной цели — исканию удовлетворения материальным потребностям; всякий выход отдельного лица из очерченного круга, всякое проявление личности, личной самостоятельности, новой мысли и взгляда не позволяется, невозможно. Полицейский порядок развит был в Китае тысячи лет назад; тысячи лет назад ни один китаец не мог выйти без паспорта за городские ворота.

Правительственная система, которая недавно проповедовалась в Европе некоторыми государственными людьми и которая нравилась многим, измученным революционною качкой, — система ограничения народа заботами о насущном хлебе с исключением всех других потребностей, с удалением от него всего, что могло бы развлечь его внимание, возбудить мысль, нарушить спокойствие и порядок обычных занятий, — эта система, неприменимая в Европе, осуществлена с незапамятных пор в Китае, не выдумана здесь каким-нибудь богдыханом или мандарином, но вытекла из условий жизни народа, принята и усвоена им; народ воспитался, образовался по ней, она вошла в его существо, и может ли он когда-нибудь жить без нее — неизвестно.

Мы видели, что Китай испытывал потрясения, нарушения спокойствия и установленного порядка вследствие слабости и недостоинства богдыханов. Но эти потрясения, не могшие по характеру своему повести ни к каким живительным преобразованиям, не могшие расширить горизонт народной жизни, возбуждали только в народе желание возвратиться как можно скорее к спокойной и потому счастливой старине, восстановить все, как прежде было. Отсюда понятно, что имя человека, особенно потрудившегося над таким восстановлением старины в области мысли, знания и самопознания народа, будет особенно популярно.

Таково знаменитое имя Конфуция (жившего ок. 550–479 гг. до Р. X.), собравшего и приведшего в порядок древние народные предания. «Мое учение, — говорил Конфуций, — есть учение, переданное нам предками; я ничего не прибавил и не убавил, но передаю их учение в первобытной чистоте». Из этих преданий старины для нас важны религиозные представления по связи их с религиозными представлениями других языческих народов. В религиозных представлениях языческих народов, известных в истории, мы замечаем следующие общие основные черты: во-первых, дуализм, и притом двойной, именно — обоготворение двух начал» доброго и злого; во-вторых, поклонение душам умерших предков. В различных отношениях того или другого народа к этим основным представлениям выражается характер народа и его историческое значение.

В китайской религии мы находим первый дуализм, поклонение мужескому началу, первоначальной силе — небу, и женскому началу, первоначальной материи — земле. Подле этого поклонения существует поклонение душам умерших предков.

Но, говоря о религиозном поклонении китайцев, мы не должны представлять себе форм поклонения, встречаемых у других народов: у китайцев нет ни храмов, ни жрецов, ни праздничных дней в неделе. Китаец — работник, погруженный весь в заботы о материальном существовании; он не чувствует потребности в освежении, восстановлении сил праздником, духовным занятием; праздник нарушает порядок и потому не полезен. Для китайца «небо не говорит, но заявляет свою волю только через народ или чрез людей!». Впрочем, в религиозной жизни китайцев не обошлось без протеста против этого пренебрежения духовными потребностями.

Самостоятельно или под влиянием учения, занесенного как-нибудь с юга, из Индии, — все равно, только протест явился в так называемом учении Тао, основанном Лао-Тзе, который подчинял физический дуализм неба и земли высшему началу Тао (разума). Протестуя против полного погружения в заботы о материальном благосостоянии и в чувственные наслаждения, господствовавшего в Китае, Лао-Тзе требовал освобождения от страстей и духовной созерцательной жизни в удалении от общества и его волнений, указывая на цель такой жизни — возвращение в лоно первоначального существа, из которого вышел человек.

Мы еще возвратимся к этим представлениям, в которых выказалась реакция чувственным стремлениям народов в различных странах Востока. Здесь же заметим, что в Китае учение Лао-Тзе явилось сектою и не могло сильно противодействовать господствующему направлению жизни; гораздо сильнее распространился искаженный буддизм, удовлетворявший потребности народа во внешнем богослужении.

Трудолюбивейший народ не мог предохранить себя от рабства. На это важное явление, как оно существовало в древнем мире, мы должны обратить особенное внимание. Происхождение рабства, происхождение разных видов частной зависимости человека можно проследить в преданиях народов. Конечно, война должна была доставлять значительное число рабов; победитель имел право или убить побежденного, или подарить ему жизнь, и в последнем случае побежденный делался рабом, собственностью победителя. Экономическая неразвитость первоначальных обществ содействовала сильно к распространению рабства: для человека было чрезвычайно удобно иметь разумное орудие, разумную животненную силу для работ всякого рода при невозможности вольнонаемного труда.

Скоро оценили выгоду охотиться за человеком, добывать его с оружием в руках и торговать им. Но кроме захвата и купли число рабов увеличивалось и другим способом: обеднение от голода или другого физического бедствия, лишение семьи или рода, бессемейность и безродность, страшное бедствие в древнем обществе, где человек мог держаться самостоятельно только с помощью первоначального кровного союза, — все эти бедствия должны были принуждать человека просить принятия в чужую семью или род для получения средства к существованию; но единственное условие, при котором он мог быть принят, это — работа, рабство; молодой человек для получения руки девушки должен был работать будущему тестю несколько лет, как мы это видим в истории патриарха Иакова.

Рабство продолжалось и в новом, христианском мире; мы с ним хорошо знакомы; но все же в христианстве, поднявшем личное значение человека как храма Духа Св., существа, искупленного кровию Спасителя, мы все более и более отвыкали от представления о рабе, господствовавшего в языческой древности. В древности мы видим, например, такое явление: жена дает в наложницы мужу рабу свою, и когда раба родит ребенка, то госпожа в восторге принимает его на колени и говорит, что Бог дал ей сына. Поймем ли мы теперь это явление? Оно объясняется только таким представлением, что раб не имеет совершенно никакой личности и составляет часть господина, имеет с ним совершенно одно существование.

Знаменитый наблюдатель над общественными явлениями древнего мира Аристотель приходит к нам на помощь; он говорит: «Раб есть одушевленная собственность и как бы орган. Собственность есть как бы часть, ибо часть есть не только часть другого, но имеет с ним одно существование. Подобно тому и собственность; поэтому раб не только есть раб своего господина, но и имеет с ним одно существование». Это уяснение представления древности о рабе поможет нам объяснить и некоторые другие явления древней жизни. Если человек, сделавшийся собственностью, считался частью, имевшею одно существование с целым, с господином, то при отсутствии прав личности дети, обязанные существованием родителям, естественно составляли их собственность, часть, не могли иметь никаких прав, находились к родителям совершенно в отношении рабов.

Между китайцами, как народом мирным и земледельческим, сначала не было рабства; но оно явилось, когда вследствие тяжких бедствий родителям позволено было продавать детей своих.

2. Египет

Мы переходим в Африку. Здесь, на северо-востоке, по берегам большой реки Нил, находим государство, подобное китайскому, такой же пчелиный улей или муравейник, но имеющее некоторые замечательные особенности. Египет с двух сторон окружен морем, и одно из этих морей — Средиземное — историческое море древности по преимуществу; несмотря на то, египтяне питают отвращение к морю; страна их долго остается замкнутою, подобно Китаю. Народонаселение припало к своей реке Нилу, дающему своим разливом необыкновенное плодородие стране, припало, как ребенок к груди матери, и ожирело, остановилось в своем развитии. Нил, заботы, с целью воспользоваться богатыми следствиями его разлива, поглотили все внимание народа.

Опять, как в Китае, мы имеем дело с народом земледельческим, рабочим по преимуществу, народом, который славился своею мудростью. Было время, когда и Китай славился в Европе мудростью своих учреждений и ставился в образец. Отцам-иезуитам особенно нравился китайский быт как соответствующий их общественному идеалу, нравилась огромная фабрика под строгим полицейским надзором, толпа людей, преданных в тишине материальной работе, не рассуждающих; нравился народ, похожий на труп или на палку в руках старика, и отцы-иезуиты прославили Китай в Европе.

Хотя заблуждение насчет превосходства китайского быта и не было продолжительно в Европе, однако и теперь еще есть люди, которым нравится кое-что китайское, которые, видя в китайских религиозных воззрениях условие отсутствия религиозного принуждения, восклицают: «Сколько времени, сколько фаз развития было необходимо, чтобы народ мог достигнуть до такого состояния, до такой терпимости!» Эти господа забывают, что для человека и народа, живущего не о едином хлебе, сильно принимающего к сердцу нравственные интересы, готового на все пожертвования для проведения своих убеждений, надобно долго жить и пройти много фаз развития, чтобы достигнуть убеждения в необходимости свободы для чужих убеждений.

Но человеку или народу, думающему только о хлебе, равнодушному к нравственным интересам, можно очень легко и скоро достигнуть религиозной терпимости; да ему и не для чего достигать ее, он с нею родится. Разве вы замечаете в ребенке религиозную нетерпимость? но попробуйте не накормить его вовремя! Народ, который остановился на этой ступени, и будет отличаться религиозною терпимостью.

Но если заблуждение насчет китайской мудрости было непродолжительно в новой Европе, если вместо мудрого старца в Китае увидали едва лепечущего ребенка, то что же удивительного, что в древности сохранялось уважение к египетской мудрости. Древность народа, древность его муравьиной или пчелиной цивилизации, громадные постройки, исчерченные какими-то таинственными, никому не понятными знаками, фокусничество жрецов — все это воспламеняло воображение, заставляло видеть и предполагать чудеса.

Чудес не было, но все же Египет представляет любопытное явление. Прежде всего мы не видим здесь китайского равенства, не того равенства, которого достигает живой народ, прошедший строгую политическую школу, выдержавший долгую борьбу, ознаменовавший себя гражданскими подвигами, но равенства младенческого, господствующего в первоначальном обществе, не знающем движения, подвига. В египетской истории мы должны предположить движение, подвиг, поведший к выделу из массы лучших людей, более способных к подвигу, иначе мы не можем объяснить происхождения каст; притом же памятники указывают нам на различие племен, господствующего и подчиненных.

Произошло движение, произошло развитие, выдел различных органов из сплошной прежде массы, и вот уже работа для историка — узнать, в каком отношении находились эти органы между собою. Мы упомянули слово «касты», под которым разумеются части народонаселения, живущие в совершенной отчужденности друг от друга при невозможности перехода для членов их из одной в другую. Различие племен и завоевание одного другим объяснят нам происхождение высших и низших каст, но не объяснят происхождение высших каст, жрецов и воинов, принадлежавших к одному господствующему племени.

Здесь, разумеется, прежде всего мы должны обратить внимание на экономическое положение частей народонаселения, являющихся нам в виде каст. Высшие касты, жрецов и воинов, по самому характеру своему должны получать содержание, обеспечивающее их в исполнении их обязанностей. В государстве первоначальном, земледельческом они должны быть наделены земельными участками. И действительно, в Египте мы видим этот надел для воинов и жрецов; они были помещиками на этих участках, которые таким образом были тесно соединены с исполнением известных обязанностей; переход из одной землевладельческой части народонаселения в другую произвел бы смуту в землевладении и потому не мог быть допущен.

Этому содействовало религиозное уважение к раз установившемуся, к старине, господствовавшее в древней жизни; для древнего человека идеал был назади, в далеком прошедшем, которое было ближе к царству богов и богоподобных людей; в Египте сначала царствовали боги, отсюда нарушение старых, установившихся отношений было делом греховным. Такое религиозное освящение и неподвижность установившихся отношений, разумеется, более всего зависели от жрецов, а жрецы находили в них свою выгоду, потому что в их руках находилась большая часть земельной собственности, чем у воинов.

Когда народонаселение раздроблено на такие резко отделенные друг от друга части, или касты, то понятно, что для достижения государственных целей, для общего направления деятельности оно нуждается в объединяющей силе; таким образом, касты необходимо уже предполагают большую власть в руках царя. Действительно, египетский царь, или, как мы привыкли называть его, фараон (фра — солнце), имел в руках своих обширную власть, которая основывалась на землевладении: ему принадлежала третья часть всей земли; две трети ее были поделены в неровной, как мы видели, мере между жрецами и воинами. Фараон не упускал случая усиливать свои средства на счет землевладельческой касты воинов.

Конец ознакомительного фрагмента.