Высокая кровь

Сергей Самсонов, 2020

Гражданская война. Двадцатый год. Лавины всадников и лошадей в заснеженных донских степях – и юный чекист-одиночка, «романтик революции», который гонится за перекати-полем человеческих судеб, где невозможно отличить красных от белых, героев от чудовищ, жертв от палачей и даже будто бы живых от мертвых. Новый роман Сергея Самсонова – реанимированный «истерн», написанный на пределе исторической достоверности, масштабный эпос о корнях насилия и зла в русском характере и человеческой природе, о разрушительности власти и спасении в любви, об утопической мечте и крови, которой за нее приходится платить. Сергей Самсонов – лауреат премии «Дебют», «Ясная поляна», финалист премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга»! «Теоретически доказано, что 25-летний человек может написать «Тихий Дон», но когда ты сам встречаешься с подобным феноменом…» – Лев Данилкин.

XI

Январь 1920-го, Новочеркасск

— И что же дальше было? — спросил Северин старика Чумакова, когда тот умолк. — Ну с Дарьей-то этой?

— А за Халзанова-то и пошла. Он, Ромка, ить босяк был, а главное, мужик. Казаку это дюже непереносимо — свою дочерю за мужика выдавать, казачью кровь мешать с мужицким квасом. А Халзановы — род отменитый. И богатые были, как, скажи, полипоны, и служили исправно, боевыми геройствами завсегда отличались, а Халзанов Мирон так и вовсе ажник подъесаула на японской выслужил.

«Вот лицо казака, каким он был до революции. Темнота первобытная. Кровь! Из-за нелепых предрассудков да сословной спеси были вывихнуты жизни двух людей», — подумал Сергей.

— Что ж, она по родительской воле пошла, из-под палки?

— А это я не знаю, милый человек, чего и как она соображала, — ответил старик, помолчав. — Могет быть, отцу покорилась, а могет быть, и влопалась, про былую присуху забыла. Верно ить говорят, кошка — баба: кто последний погладил, к тому и ластится. Халзанов энтот добрый был казак: и статью, и лихостью — всем взял… кубыть, и по-бабьему делу… Ну вот и угадывай.

— А Леденев? — спросил Сергей о том, что ответа не требовало.

— Да что ж, обиду принял, стал быть. Она ить, почитай, его уже была — цветок-то лазоревый, на всем хуторе первая. Так-то будто бы и ничего — мало, что ли, красивых, да и жисть поперед лежит длинная. Да ить секли его у нас на сходе, Ромку-то, по энтому делу.

— Что значит? За что?

— Да вот слыхал, а правда ли, не знаю. Кубыть, и спортил ее Ромка до венца, а могет быть, намерился только, а тут как на грех случись рядом Гришка, брат ейный, и давай их обоих костерить на чем свет да Ромку за грудки — ну Ромка его и побил чуть не до смерти. Давно у них к этому шло. Ромка, он ить до чертиков гордый, а Гришка ему — ты, мол, хам, про сестру и думать не моги. Мы — казаки, хозяева́, а ты — гольтепа, гужеед, навоз тебе копать. Взыграло ретивое. Ну и прибегли за ним Колычевы к нам в Привольное — отец, атаман, да Петро, старший брат, — поймали Романа в степу и на сход. Да по пути, кубыть, арапником отделали. Иной, могет, после такого удовольствия вовзят бы Богу душу отдал, да Ромка крепкий. Тело что — заплывет, а на душе рубцы остались, сердцу в кровь засекли ему.

— Разболтался ты зараз чегой-то, старик, — сказал взводный Хлебников, подслушивавший чумаковский рассказ. — Узнает комкор об твоей откровенности — язык укоротит.

— А то ему нету забот окромя. Он до меня теперь, кубыть, не снизойдет — уже и не вспомню, когда крайний раз с ним гутарили. Да и так-то — быльем поросло. Уж сколько годков заследом легло, да каких: кровями народ изошел. Был Ромка-подпасок, а нынче вон — Роман Семеныч, красный генерал.

Сергей поднялся от костра и двинулся в глубь кирпичных казарм — искать самого Леденева… Тот резко сел средь спящих, жутковато бездвижных бойцов и во всю силу легких, непроизвольно-судорожно выдохнул. Посмотрел на Сергея невидяще, будто то, что приснилось, внутри него все продолжалось:

— Ты чего, комиссар? Не спится?

— Да уж как тут уснуть. Разговор есть. Сейчас, — потребовал Сергей придушенно, остерегаясь разбудить людей.

Не говоря ни слова, Леденев поднялся на ноги, накинул полушубок и пошел между спящими. Сергей последовал за ним в пустую комнатку.

Комкор повозился у натопленной печки, поставил на стол большой медный чайник.

— Вон пачка, вон стаканы, — сев за стол, навалился на локти и поднял на Сергея взгляд.

— Аболин где? — выдохнул Сергей.

Глаза Леденева не выразили ничего: на миг Сергею показалось, что тот и в самом деле давно уже не помнит ни о каком Аболине — еще одной своей копытной вмятине.

— Или как его там, товарища вашего? — не вытерпел Сергей. — Извеков? Ну?! Где?!

— Ты что же, не видишь — все время куда-то деваются люди. Подешевел человек за войну — ни креста над могилой, ни имени, ни воздыхания.

— Хватит! — хрипнул Сергей, не чувствуя ни страха, ни восторга вызова — одну только злость и омерзение к себе, не весящему перед этим человеком ничего. — Вы его… отпустили!

— Ну отпустил, — уронил Леденев вместе с пригоршней чая в стакан. — Дальше что?

— А дальше, что ж, вам за такое — ничего? И совесть молчит? Так и надо? Врага непримиримого… пускай опять нас бьет? Потому что товарищ ваш старый? А вот они все — кто же? не товарищи?

— Ты хоть что-нибудь делаешь сам по себе? Хоть раз в жизни делал? — Леденев посмотрел на него поверх дымящейся струи из чайника, и немигавшие глаза Северина под этим скучающим, всего про него уже понявшим взглядом начали подтаивать. — Не так, как тебе партия приказывает или ты думаешь, что совесть революционная тебе велит, — с кем по-людски ты должен обходиться, кого, наоборот, за человека не считать? Не так, как в книгах поступать предписано? Бывает же такое — жалко человека, пришелся тебе по сердцу, и все тут. Тебе — казни, а у тебя нутро не принимает. Или наоборот, вроде свой, а такая паскуда — ажник нечем дыхнуть рядом с ним. Ну хоть срешь-то ты сам? Как захочешь? Иль, может, тоже по часам? Хотя уж тут по нынешнему времени как раз приходится терпеть: хошь не хошь, а с коня не слезай, не смей орлом садиться в чистом поле: казак наскочит — быть тебе без головы. Да еще и в говне. Вот и вся диалектика.

— Вырвать такое сердце, которое долга не помнит. Что ж, если человек подчиняет себя революции, то он уже и не свободен? Что значит «сам — не сам»? Да я, если хотите, разве только родился не сам, а дальше все сам. Сам пошел в революцию, в партию, добровольцем на фронт. И партия прикажет — сделаю, потому как поверил и знаю свободным умом: врагов надо уничтожать. Таких, как он, непримиримых. Не слепо, нет, а именно что видеть, кто перед тобой. Вот есть у нас такой боец, Монахов Николай, так он у меня на глазах вчера убил пленного. Скальп, скальп с него снял, то есть кожу отрывал от головы… И я его должен судить — отдать ревтрибуналу. Но у него такие ж казаки убили жену и ребенка — он мстит.

— Кому мстит? — Тут Леденеву будто стало любопытно. — Всем казакам, какие есть?

— Не всем, а вот именно тем. Узнал он того казака — и о других его пытал, о палачах, которые там были, в его родной Большой Орловке. И как судить его, не знаю. По букве закона или по совести.

— Ты смотри, — в первый раз за все время Леденев поглядел на него будто и удивленно, — а я-то думал, у тебя нутро бумажное. Навроде чучела, газетами набит — что Троцкий в газете напишет, то к сердцу тебе и прилипнет.

— А у тебя она какая, душа-то? — Впервые Сергей сказал ему «ты». — У него всю семью убили — и не такие ли Извековы? Решили: восставшему хаму нет места на земле и детям его тоже. А ты — отпустить? Нет революции, Монахова в ней нет, а что твоей душеньке мило, то и есть революция? И все перед тобой трепещут — Бога нет, а ты есть? А я не буду трепетать и молчать не буду, слышишь? Они за тебя свою кровь проливают, да и не за тебя, а за народ, за счастье его, а ты их и не видишь, своих же бойцов. А кто ты такой? Народ тебя вознес, полюбил за талант — и что, все позволено? Нет, даже тебе позволено не все. Тем более тебе! Иначе это уж не революция, а диктатура одного. Да и не диктатура — пакостничанье.

— Ты спрашиваешь или обвиняешь? — спросил Леденев, пододвигая к Северину налитый до краев стакан, как будто вне в зависимости от ответа готовый разделить с ним этот чай. — Тебя зачем ко мне прислали? Грехам моим учет вести?

— А ты не греши! — непроизвольно рассмеялся Северин и с облегчением признался: — Да, учет! А ты как хотел? Ни перед кем отчета не держать?

— Что ж, до сих пор не рассудили — нужен я революции или более вреден? — На твердо спаянных губах комкора проступила какая-то ребячески-наивная, недоуменная улыбка.

— Каждый день революция заново судит, — отчеканил Сергей, подбодрённый вот этой растерянной, как будто и просительной улыбкой, казавшейся столь не присущей Леденеву.

— Ах вот как. А у кого бы эти самые бойцы вчера в метель на вал пошли?

— Так что, и все позволено?

— А ты мне запрети, — посмотрел на него Леденев, даже не презирая. — Прикажи, арестуй, зоб мне вырви, как Извеков хотел. И бери мои орды, за Дон их веди. Ну вот и выходит: каждый нынче у нас позволяет себе ровно столько, сколько вынести может. Власть ведь, брат, никому не дается — берут ее. А не можешь ты взять — по себе и не меряй.

— Так за что ж ты воюешь — ты, ты, Леденев?

— Да кубыть, и понятно, за что я воюю, коли уже воюю. Однако ж правда человек не лозунг — свобода, равенство и прочие права. Хоть кого поскреби — каждый эту свободу на свой лад понимает. Советская власть нам что посулила? Что каждого из нас услышит и учтет, кто раньше был ничем. Ну вот и послушай меня, а то ведь без меня и революции-то никакой не выйдет, тоже как и без каждого. А про Извекова забудь — пропащий он. Мы-то за будущую жизнь воюем, а он за прежнее свое хорошее житье, которое мы без возврата прикончили. Так что либо не жить ему вовсе, либо уж на чужбине, без родины.

— Вы совершили преступление, — упрямо сказал Северин, сам не чуя весомости собственных слов.

— Ну так донеси на меня куда следует. Тем, кто тебя ко мне прислал. Признаться, парень, не ждал я такого, как ты. В обиду не прими, но уж больно ты молод. За какие ж такие заслуги на корпус поставлен, да еще к самому Леденеву? Ты людей убивал?

— Вчера рубанул одного, — сказал Северин, озлобляясь. — Не знаю — может, и до смерти.

— А я уж было думал: ты в губчека какой служил. Там-то и отличался — людей на распыл пускал. Вон у тебя на контру нюх какой… Ты себя береги.

— Это как понимать?

— А так, что тебя, могет быть, лишь затем ко мне и прислали, чтобы в первом же бою прибрать. Вот приберут и спросят с меня тут же: куда это ты, деспот, комиссара подевал?

— Вы это всерьез? — не поверил Сергей, как в то, что собственный отец точит нож на него.

— Ростепелью пахнет, — сказал Леденев как безумный, перескакивающий с одного на другое. — Не удержит коней лед в Дону. Не пришлось бы до весны топтаться на этом берегу. А люди-то, вишь, перемаялись — и как же их, таких, вести? Вразнос пошел корпус, дорвался до водки и баб. Давай, комиссар, помогай своим воспитательным словом, а то ведь заспимся — и корпуса уже не соберем. Да Мерфельда найти — пропал куда-то.

«А ведь и вправду я предубежден против него, — раздумывал Сергей, пробираясь меж спящих. — Заведомо настроен: Леденев — скрытный враг, пока что сам себя не понимающий… Да если б меня в Москве не настроили, давно б уже собачьими глазами на него смотрел, как Мишка Жегаленок. Разве мог бы судить беспристрастно? Ну а что же я вижу? В сутки город забрал. Сто орудий, шесть танков. Кто еще бы мог так? Да, он любит власть, да и не любит, нет, а состоит из власти. Да, своеволен, дик и не отсек былых своих привязанностей. Но чего еще ждать от вчерашнего царского вахмистра? Свобода и власть в руках столетнего холопа — это штука не из легких. Вот так же и шахтера достань из-под земли — так он и ослепнет от солнца, ощупкой пойдет. Колодки с каторжника сбей — на четвереньках, зверем ползать будет. Когда еще научится ходить по-человечески. И у кого из нашего народа не разбитые ноги. Ведь пороли его — до сей поры спина горит. Унижение-то и загнало его в революцию. Ничем не ограниченная, не взнузданная воля. И надо загнать пар в котел. Забрать стихию в топку, в машину высшей цели, как электричество в стальные провода. Иначе же он сам себя сожжет…»

Сергей насквозь прошел кирпичную казарму и с наслаждением вдохнул сырой и пресный воздух. Ему и самому хотелось в город — увидеть Зою, милосердную сестру, и словно убедиться, что та не приснилась ему, и вправду на него обрушилась, внимая ожиданию одинокой души.

Спали под навесом, в телегах. Поозиравшись, Северин увидел серую фигуру и узнал в ней Монахова: тот двигался меж спящих неестественно беззвучно, не знающим успокоения и устали пришельцем из другого мира, обреченным скитаться в бескрайней степи — меж людей, у которых есть будущее. Вот он склонился над подводой, коснулся чьего-то плеча, и с подводы поднялся высокий, широкоплечий человек в защитном полушубке, нахлобучил папаху и будто под конвоем двинулся к конюшне.

Сергея взяло любопытство: прижимаясь к стене и скрываясь в тени, по краешку он пересек пустынный плац и, как в детских разбойничьих играх, подкрался к пустому станку.

— Слышь, земляк, дуру-то убери, — донесся из станка ленивый, сонный голос, — а то как бы я тебя не стукнул вгорячах.

«Это что у него? Револьвер? — жигануло Сергея. — Вот так сдал все оружие!»

— Ты в белых был? — ответил Монахов вопросом.

— Ну был, — зевнул неведомый Сергею человек. — Ты-то сам кто таков?

— А тот, кто сразу с красными пошел.

— Вона как. Да только Советская власть и нам грехи скощает будто. Не мстит казакам-хлеборобам, каких генералы сманули, — слыхал про такое?

— В Большой Орловке тоже был?

— И там был, — приглох отвечающий голос.

— Землей мужиков наделял, — подсказывающе надавил Монахов.

— Что был, не скрываю, — дрогнул голос в обиде и злобе. — А чтобы казнить… На то ведь охотников кликали.

— А не зятек ли твой Матвей Халзанов, сотник, выкликал?

«Колычев», — догадался Сергей.

— А ты кто таков, чтобы спрашивать?!

— А тот, кого вы там землицей оделяли. Вот зараз явился тебя поспрошать.

— Стреляй. Мертвяки, я слыхал, разговорчивые. Аль думаешь, на мушку взял — так я перед тобой и исповедуюсь? Ошибочка, товарищ. Привычный я к энтому делу, давно уж пужаться устал.

— Ну издыхай тогда без покаяния!..

Сергей уж было крикнул, но монаховский голос толкнул его в грудь:

— Скажешь — нет? Халзанов, он всем заворачивал?

— А ты в глаза его видал?

— Ты видал, коли родственник твой.

— Сотней нашей командовал он, а стояли мы целым полком. А что казаки озверились, так не его вина и не ему было сдержать. Кубыть и вы нас не особо миловали, а? Кто стариков-то наших на распыл водил, кто пленных рубил да казаков, какие об ту пору по домам сидели? Кто красного кочета в курени нам пускал? Ну вот и вышло — кровь за кровь. Заглонулись мы ею, и наши, и ваши. Чего же теперь — так и будем квитаться, пока хучь один шашку сможет держать? Так ить переведем друг друга начисто, гляди, и на семя никого не оставим.

— Я ваших ребятишек не давил и жен не насильничал.

— А я будто да?! — давясь не то слезами, не то смехом, всхлипнул голос.

— И где же он нынче, Халзанов твой?

— А ты поищи среди нас, — заклокотал, затрясся в смехе отвечающий. — Кубыть, и найдешь тута вот, под арбами.

— А ежели без шуток?

— Да какие уж шутки? Вишь, как она, жизня, чудно поворачивается: ишо энтим летом могли с тобой цокнуться, а зараз обои идем за Советскую власть. Гляди, ишо и спину мне прикроешь аль я тебя от смерти отведу.

— Халзанов — где? — повторил Монахов как машина.

— Спроси чего полегче, — ответил голос глухо. — Нет его, зачеркнул сам себя — на такое уж дело пустился. А не веришь — тебе же и хуже. Все одно окромя ничего не скажу.