Странненький

Сергей Ост, 2022

Весна 2014 года. Студент Артём, отчисленный с факультета философии, возвращается домой, на Донбасс. Пытаясь разобраться в происходящих вокруг событиях он и сам не замечает, как незаметно становится ополченцем с позывным Юниор. В первом же боевом столкновении с ним происходит странный случай, после которого он открывает в себе необычные способности: вступать в контакт с метафизическими феноменами и служить проводником их воли. Пока он пытается разобраться в себе и понять, как ему теперь жить, за ним начинается настоящая охота со стороны тех, кто хочет использовать его дар в разгорающемся конфликте.

Считать сие, яко не бывшее

Пост № 1

Админ, привет!

Кидаю этот пост в предложку без особой надежды. Хочешь — ставь, не хочешь — удали. Судя по тому контенту, который ты размещаешь в этом паблике, у моей истории есть шанс. Твои подписчики такое любят. Хотя могу ошибаться.

Мы не знакомы лично, но, помнишь, ты публиковал про наш выпускной, после которого мы замутили пострелушку? Какой-то дрищ из команды противника засадил мне тогда клюквой в ухо. То был мой первый и последний опыт участия в страйкбольной движухе. Я как чувствовал, что ещё «наиграюсь» в это досыта.

Наверное, не помнишь уже, давно было. И про то, как банил меня на месяц, за коммент, в котором я назвал одного из модеров жабомозглым тупым юзером. Это после того, как он случайно удалил тред с моими фотками. Я их выкладывал целый час, а он… Тоже не помнишь, небось. Дела давно минувших дней. Я не в обиде, если что. Честно, вспоминаю сейчас свои древние опусы, и немного стыдно. Какая ерунда меня тогда занимала. Всё наше поколение занимала.

Ладно, отставить пустой трёп не по теме. В общем, на твоё усмотрение. Если сочтёшь стоящим — можешь подсократить или опустить какие-то места. Я понимаю, что мой рассказ выглядит как бред не очень здорового человека. Есть немного. Я всегда был, скажем… странненький. Меня и учителя, и одноклассники так называли. Но не с глумом, а так, кто с опаской, кто с какой-то скрытой завистью. Как будто моя странность была сверхспособностью, которой просто нужно было суметь найти применение. Сегодня детей со странностями не принято так называть, теперь они все особенные. Вот и я из-за своих периодических ступоров и оцепенений был в их глазах «особенным».

Ни мне, ни им не дано было узнать, чем эти мои особенности однажды обернутся.

Всё, вступление закончил, сама история ниже. Только не стебись раньше времени. Это всё чистая правда.

***

В апреле 2014 года меня отчислили со второго курса Южного Федерального университета. Не за неуспеваемость — долг у меня, правда, имелся, как и у половины группы, но все попытки пересдачи я ещё не исчерпал. А вот материальные возможности у моей семьи оказались исчерпаны. Как иностранный студент я поступил по контракту, и за учёбу нужно было регулярно отстёгивать немалые деньжата.

Если на первом курсе всё было без проблем, то на втором всё сильно усложнилось. Бате пришлось бросить шахту, где добыча ушла в крутое пике вместе с зарплатами, и выйти на пенсию. Вместе с регрессными выплатами, её с трудом хватало на текущие расходы семьи и обучение старшей сестры. Мама, нянечка в детсаду, особым вкладом в семейный бюджет похвастаться не могла. Ну а я… Уезжал в надежде найти в Ростове серьёзную подработку, зацепиться и стать на ноги. В реальности только наделал долгов по дурости.

В общем, с перечислением оплаты за второй семестр мы тянули до последнего, но так ничего и не наскребли. Против кредита батя пошёл на принцип, упёрся — ни в какую. Если б я в политех пошёл — другое дело, но мою специальность он считал бесполезной, и вроде как, даже постыдной. Всё попрекал меня, мол, дурачок, почему в Луганск или Донецк не поступил. Ближе добираться. Дешевле. А может и на бюджет бы смог (это вряд ли). Проблем бы не знал. Сглупил — сам теперь и выкручивайся. Я и выкручивался, как мог. То есть стоически забил, конечно. Как и подобает юному философу, по совместительству — раздолбаю.

Нужно сказать, что при поступлении я был единственным студентом с Украины на потоке. Африканцы были, китайцы были, были из Приднестровья. А с Украины, насколько я знаю, только я. В те времена для украинцев было уже не комильфо учиться в России. Поступить в Киев или Харьков — отлично, в Европу — престижно. Нашёлся только один альтернативно одарённый из Новошахтёрска, кому это показалось годной идеей.

Я.

Родителям я живо обосновал решение тем, что в Ростове живёт наша родня, у которой я могу остановиться. Буду под присмотром, так сказать. Сработало.

Пояснять свои мотивы мне не хочется — всегда найдутся те, кто готов охаять чужое мнение, — но придётся. Ну, вот представьте, русский для вас родной язык, на котором вы думаете. А философию вам придётся изучать на другом. То есть бытие называть буття, познание — пiзнання, а общество — суспiльство. Нет, что ни говорите, при всей певучести и красочности малороссийского наречия, для философии оно не очень подходит, так же, как считается, не подходит немецкий для объяснений в любви, а китайский — для того чтобы стать языком международного общения.

Говоря проще, как и любому юнцу, мне не хотелось напрягаться — вникать и осваивать лишнее. Хотелось провести следующие четыре года с минимальными энергетическими затратами мозга. В этом не было ни капли политики или сознательного выбора идентичности. На Донбассе с этим вообще мало кто заморачивался. До Майдана.

Майдан.

Мне кажется, самые ранние неполадки в сознании я зафиксировал именно в конце 2013 года, когда в центре Киева начались первые протесты, на которые силовики как-то неожиданно жёстко отреагировали. К тому моменту у меня уже давно не повторялись эти детские приступы оцепенения, когда минуты текут, а ты с выпученными глазами всё смотришь в одну точку. А тут, сидя в прихожей моей ростовской тётки, я поймал себя на мысли, что белки моих глаз будто парализованы, и что мне тяжело двинуться с места. Я сам себе напомнил хамелеона, замершего на ветке в ожидании добычи. Сравнение было настолько образным, что вывело меня из оцепенения. Я стряхнул с себя морок, выключил телевизор, и снова занырнул с головой в студенческую жизнь.

Вынырнуть пришлось, как я уже говорил, в апреле, когда после безуспешных попыток добиться отсрочки оплаты, мне вернули в деканате документы. Нужно было идти в миграционку, улаживать формальности. После того, как альма-матер от меня избавилась, мой правовой статус поменялся, и не получив нужные разрешения для проживания, я оказался бы вскоре нарушителем с перспективой депортации. Мне такая перспектива ни разу не улыбалась, и я, естественно, навострил лыжи домой. Ехал на вокзал с сумками, разглядывал цветущую Пушкинскую, любовался фасадами Большой Садовой. И помыслить даже не мог, что покидаю Ростов вовсе не на недельку и не на месячишку. Что пока я шагал сквозь туман вечеринок и романтических похождений, мир необратимо менялся и менял всё, что неосторожно касалось темы Украины.

Облачный силуэт в небе, напоминавший фигуру строгого хмурого мужчины, угрожающе наклонился, как будто всматриваясь в моё безмятежное лицо. Краем сознания уловив какое-то искажение восприятия, я не придал этому значения — меня переполняла влюблённость в прекрасную и пока недоступную девушку, в ростовские купеческие особняки, в потоки свежести, наплывающие с левого берега Дона. Студента сверхъестественным не проймёшь.

***

Ночь отъезда прошла в нервотрёпке. На границе особенно долго досматривали документы и багаж, причём с обеих сторон. Поспать толком так и не удалось — так, забыться ненадолго. Автобус оставил меня на вокзале совсем ранним утром — когда уже сереет, но всякий скажет, что покамест ещё продолжается ночь. Поёживаясь от прохладных порывов, я двинулся пешком домой, и когда почти дошёл, мимо стали проноситься шахтные автобусы, подбирающие первую смену. Мы жили на краю рабочего посёлка, у самого выезда из Новошахтёрска, куда вела длинная как кишка и прилично ушатанная дорога. Двухэтажный дом, покрашенный оранжевой выцветшей краской, утопал в цветущих абрикосах. Я хотел уже нырнуть в него, морально готовясь получать мзды от родителей не по телефону, а лично, но услышал свист и огляделся. Чуть дальше за краем посёлка, на выезде к трассе, метрах в ста, примыкая к посадкам по обе стороны дороги, была навалена какая-то куча хлама, стояли пара машин и бродили несколько человек. С оружием, тип и модель которого мне трудно было рассмотреть. Один из них жестом руки пригласил меня подойти к ним. Первым позывом было юркнуть во двор и скрыться за спасительной дверью, но всмотревшись в подсвеченные ранними лучами силуэты, я узнал в одном из них своего старого друга, Саню Мигулина, который играл в нашей школьной рок-группе на басу. От души отлегло, и я резвым шагом приблизился к ним.

Пятеро. Все нервные. Трое вооружены только хмурыми выражениями лиц, остальные охотничьими карабинами. У самого старшего с виду — на шее бинокль, к которому он поминутно приникал глазами, всматривался вдаль, шевеля при этом губами. Вся картина кустарной баррикады из шин, досок и мешков с песком выглядела как-то гротескно и нелепо, а в поведении мужчин сквозила неуверенность.

— Здорова, Артём! Есть курить? — Мигулин пожал мне руку, приобняв за плечи.

— Не-а, завязал. А шо ты тут делаешь?

— Дежурю на блокпосту.

— О как. Это шо? И зачем?

Саня слегка наклонил голову, щурясь от солнца, и оценивающе смерил меня взглядом:

— Да правосеки обещались нагрянуть. Повоспитывать нас. А мы решили, шо в нашем городе им делать нечего.

— Какие ещё правосеки?

— Ты шо, с луны свалился? Телевизор смотришь? Майдан. Янука скинули. В Харькове, Донецке и Луганске восстание против майданных властей.

Я был немного огорошен. Как-то пропустил, что всё зашло так далеко.

— Да слышал про Янука. И про Крым.

— Ну а шо тогда прикидываешься… Эх, плохо дежурить без курева. А ларёк ещё не скоро откроется.

— Сань, так я не понял, а вы-то, шо тут делаете?

— Это кто такой любопытный тут выискался. Ты шо, за Турчина и Яценюка? Майданутый?

Я был не готов к такому наезду и впал в ступор, не зная, что ответить.

— Митрич, да остынь, он наш, нормальный, друг мой. Не выспался, наверно. Не отдупляет пока. Тём, шо с тобой, бухал вчера?

— Я из России только приехал, — выдавил я. — Иду с вокзала. Вообще не в курсе, шо происходит.

— Из России? — оживился мужик лет пятидесяти, которого звали Митричем. — И шо там у вас говорят? Примут Донбасс в состав?

Я призадумался. Что-то смутно я, конечно, слышал, и про референдумы, и про захват администраций, но всё это как-то текло мимо меня. Однако рядом находилось двое вооружённых людей и, отвечая на их вопросы, нужно учитывать этот фактор. Такие могут спросить за небрежно подобранные слова.

— Я не в курсе, если честно. У нас в универе об этом особо не говорили. Это пенсионерки на лавочках, которые в телевизоре живут, те всё знают. А так-то народ своими делами занят, на новости старается не залипать.

Митрич переглянулся с другим мужиком, худощавым, усатым, в униформе охотника или рыбака. Казалось, что глаза его подведены синим химическим карандашом — такое бывает, когда въедающуюся в поры угольную пыль регулярно не отмывать до конца.

— То есть, всем побоку? — уточнил он.

— Типа того, — признался я, пожав плечами. — Но вы на моё мнение не смотрите, я и насчёт Крыма тоже никогда б не подумал, а оно вон как случилось.

Митрич долго пристально смотрел мне в глаза, изучая, как кажется, моё нутро. Никаких косяков за собой я не видел, поэтому глаза не отвёл и не опустил.

— На то и надежда, — проронил он, наконец, и отвернулся. — Шо как с Крымом получится.

В разговор включился ещё один из группы, до этого молчавший:

— Так у тебя точно нету курить?

Я подтвердил:

— Точно.

— Ладно, иди тогда, куда там ты шёл.

Мигулин кивнул мне:

— Пока, Тёмка.

— Пока.

С облегчением я побрёл к подъезду, пытаясь осмыслить, что вообще происходит в моём родном городе. Но так и не доосмыслил, потому что за порогом мгновенно вспыхнул ожидаемый скандал, к которому я из-за неожиданной встречи на блокпосту оказался вдруг не готов. Моему возвращению не обрадовались — и это ещё мягко сказано. Отец применил в речи такие мощные заповедные фразеологизмы, что мне хотелось или ударить его, или убежать. Я терпел пятнадцать минут, пока мать оставалась дома, но когда она ушла на работу, решил прервать поток бесконечных попрёков единственным доступным способом — покинув дом.

Пришлось разорить свою ещё в детстве заготовленную заначку. В качестве тайника я использовал толстый справочник, которым никто никогда не пользуется. Снаружи он был цел-целёхонек, а внутри, глубже текстовых полей, я когда-то бритвой вырезал сердцевину страничек. В получившемся пустом пространстве я, будучи старшеклассником, прятал сигареты и прочий нехитрый скарб подростка, обладание которым не хотел афишировать. Внутри ждали своего часа несколько гривен и початая пачка сигарет без фильтра. Сам не знаю, зачем я её хранил после того, как бросил, быть может, именно на такой случай.

— В шахту полезешь, — пообещал батя, когда я обувался. — Сам себе на учёбу зарабатывай. — Или в бурсу иди, там дураков бесплатно учат.

Бурсой у нас обычно называли училища, техникумы или колледжи, где можно было получить рабочую специальность без особых проблем. Сам он, кстати, именно бурсу в своё время и закончил, поэтому фиаско, которое я потерпел, видимо, больно ударило по его собственным, когда-то нереализованным мечтам о вышке, которые он неосознанно переносил на меня.

Стало обидно и горько, ведь чисто формально, моей вины в отчислении не было. Это он не выполнил своих обязательств — но глупо ставить ему это в вину, в конце концов, он просто такая же жертва обстоятельств, как и я.

— Да уж как-нибудь разберусь, — процедил я, прикрывая дверь. Ничего, он отходчивый, но ему нужно время. И мне нужно было время, чтобы понять, куда теперь себя применить. День, два, неделя или месяц — сколько понадобится, чтобы мозги и нервы пришли в порядок и согласованность между собой.

Я быстрым шагом двинул к блокпосту. Саня Мигулин, завидев меня издали, приветственно махнул рукой. Приблизившись, я достал пачку и протянул её Митричу, которого признал за старшего:

— Такие пойдут?

— В музее откопал? Пойдут конечно.

— Почти в музее, — буркнул я. — Помощь нужна какая?

Митрич призадумался, переглянулся с другими.

— Та не помешает. Нам щас любая помощь не помешает. Если есть охота, сбегай, купи похавать. Тушёнки пару банок, вермишель быстрорастворимую на каждого по паре пакетов. Только острую не бери, у меня от нее гастрит просыпается. Лучше куриную. Ну и сижек можешь сразу блок взять, нам твоей пачки на час.

— Понял.

— Понял — то хорошо. Но ты сам себе и нам объяснись. Ты вообще за кого?

Я впал в ступор, не способный подобрать правильный ответ, но усилием воли заставил себя встряхнуться.

— А вы сами-то, точно знаете, за кого? Я пока ничего не понимаю. Но Саня — мой друг. Я не знаю, за кого надо быть, но друзьям я всегда готов помочь.

Мигулин улыбнулся и хлопнул меня по плечу.

— Братан!

Митрич покачал головой:

— Это понятно. Мы все за друзей. Но тут, понимаешь, не просто две компании стенка на стенку. Тут ситуация посложней. Не то, шоб мне нравился Янук. Но он всё-таки с Донбасса. И законный президент. И скинули его безобразно и внаглую, людей на площади постреляли, «Беркут» жгли и брусчаткой били. Причём, хто его скинул? Дед мой после войны их по схронам выковыривал, на западенщине. Сколько они делов натворили там… Советская власть не всех тогда вытравила, а теперь вот вам, пожалуйста. Их внучки подросли и беспределят.

Я кивнул, показывая, что в курсе того, о чём он рассказывает.

— Вот вопрос и стал, — продолжил Митрич. — Если этим можно законную власть скидывать, почему мы должны им подчиняться? Где так написано? Я афганец, советский офицер запаса, я Майдану не присягал, и не позволю об себя ноги вытирать. Вот за шо взяли в руки оружие в Донецке, в Луганске, в Славянске. И мы. В горисполкоме и в милиции щас наши. Не стали менты нам препятствовать. А вот прокуратуру пока не взяли. И военкомат. Теперь понял?

— Что именно?

— Что пока не понятно, чья возьмёт. Но мы свой выбор сделали, не глядючи на последствия. А ты крепко подумай.

Я подумал, однако не слишком долго.

— Но там, на Майдане, не все ж потомки полицаев были. Большинство и правда вышли против коррупции и за вступление в Евросоюз.

Худощавый, напряжённо вслушивавшийся в наш диалог, неожиданно включился:

— Не все. Вот, например, мой сын, студент в Киеве. Прибился к самообороне Майдана. А брат мой в «Беркуте» стоял в оцеплении. И вот мой сын в моего брата кидал камни, а мой брат его дубинкой лупил. Только это ничего не меняет.

Я открыл было рот и закрыл его, не зная, что ответить.

— Теперь лучше понял? — спросил Митрич. — Ладно, дуй в ларёк, скоро откроется. Держи деньги. Пожалуй, тушёнки бери с запасом, 4 банки, и чая пачку.

***

Так начался мой первый день в ополчении, хотя формально я никуда не вступал, ничего не подписывал и даже не давал обещаний верности. Просто меня приняли за своего, а мне некуда было себя деть, и я оказался вовлечён в их непонятную деятельность просто потому, что среди них оказался мой одноклассник.

В то утро я мог встретить первым не его. У меня же был не один одноклассник, и все мои школьные товарищи после школы оказались довольно разными. Богдан Хоменко не относился к числу тех, с кем у меня сложились приятельские взаимоотношения. Помню, он постоянно меня шпынял в младших классах, и я его ненавидел и побаивался, так как был тщедушным шкетом, а он — эндоморфным боровом, в три моих веса. Потом отношения выровнялись, но осадочек, как говорится, остался.

— Артём, — в обед следующего дня позвал меня голос из-за остановки возле рынка. — Ты шо, в ополченцы записался?

Богдан сидел на корточках, попивая фанту из банки.

— О, привет. Да не, никуда не записывался.

— А шо ж ты у них днюешь и ночуешь?

— Ну, во-первых, не ночую. А во-вторых, просто попросили помочь по-мелочи.

— А если я тебя просто попрошу в пропасть сброситься, тоже послушаешься?

— Прикалываешься?

— Не, я серьёзно. Думаешь, это всё так просто спустят на тормозах? Щас СБУ всех, кто замешан, потихоньку на карандаш берёт. И ты тоже уже в списках.

— Откуда знаешь?

— Знаю, — многозначительно ответил Богдан. — Подумай хорошо. Не играй в эти игры. Я тебя предупредил.

Он грузно выпрямился во весь рост и удалился, небрежно махнув рукой на прощание. Его слова впервые с момента приезда заронили во мне зёрна страха. Как будто спала с глаз какая-то пелена, и стало вдруг кристально ясно, что происходит что-то очень серьёзное и опасное. До этого и увещевания матери, и насмешки сестры, которая по скайпу из Харькова очень настороженно высказывалась о витавшей в воздухе идее референдума, как-то проносились мимо моего сознания. А с отцом мы не разговаривали.

Шлёпая в летних босоножках на блокпост после закупок, я выбрал маршрут через центр. На площади бурлили человеческие массы. Женщины-активисты с российскими флагами внесли меня в списки тех, кто имеет право принять участие в референдуме о статусе области. Одновременно какой-то депутат выступал перед своими сторонниками, призывая не к референдуму, а к федерализации, децентрализации и приданию русскому языку статуса государственного — но в рамках существующих законов. Кто-то вышел с желто-синим флагом, но патруль ополченцев живо убедил непопулярного активиста прервать акцию.

По пути мне встретились бронетранспортёр, отжатый у заблокированной колонны военных, присланных Киевом на разборки, и похороны ополченца, погибшего в столкновении на блокпосту. Одни говорили, что где-то под Мариуполем, другие — под Краматорском, а некоторые шептались, что он погиб в криминальной разборке. Время было такое, что любая версия могла оказаться правильной.

Новошахтёрск наводнили самые разные слухи. Одни ждали с часу на час, что в город войдут «вежливые люди», и повторится сценарий с Крымом, другие опасались, что в город зайдут правительственные войска или добровольческие батальоны, которые активно формировались из крайне правых националистов и вооружались. Оба сценария выглядели равновероятными. Большинство горожан, которые и раньше не горели ярой поддержкой одной из сторон, сохраняли нейтралитет и сейчас, на всякий случай. Я отметил про себя, что в этом нет ничего нового — так было и в тысяча девятьсот семнадцатом, и в тысяча девятьсот девяносто первом. Историю двигали несколько сотен, максимум тысяч мотивированных и заряженных идеями активистов, а вовсе не массы, которыми любят оперировать бездарные историки.

— Подвезти?

Я прервал движение, стараясь рассмотреть знакомые черты между кепкой и балаклавой. Человек, который ко мне обратился, сидел за рулём «Нивы», которая остановилась у обочины. На пассажирском месте развалился ещё мужик, прикрывавший идентичность тёмным платком под глазами. Оба явно ополченцы, неопределённого возраста. Я никого из них не знал.

— Садись, — предложил водитель тоном, который не предполагал отказа. — Не ссы, я как раз на пост к Митричу еду, на усиление. Ждём сегодня гостей.

Я подчинился и пролез на заднее сиденье, отметив про себя, что покинуть авто такой конструкции без согласия «попутчиков» не получится.

— Ну шо, ты вроде не стучишь, хотя и похож на засланного казачка, — сказал водитель, когда мы тронулись. — Выдать тебе ствол, будешь охранять помещение для референдума?

— Честно — не особо горю желанием носить боевое оружие, — признался я. — Вдруг его применять придётся, а я пацифист. К тому же, вооружённый человек — это мишень. А кто вы?

— Мишени — все, а человек с оружием — ещё и стрелок! — изрёк ополченец. — Мой позывной — Дыр. Я руковожу народной самообороной Новошахтёрска. Ты на хорошем счету, пока не доказал обратное. Твой кореш Веко за тебя ручается.

— Веко?

— Это позывной. Веко что делает? Мигает. Мигулин — Веко.

— А, ясно. А ваш позывной такой, потому что вы дырявите врага?

— Нет, я взял себе это погоняло в честь Вени Дыркина. Слышал такого?

— Вроде нет. Актёр?

— Музыкант. Эх ты, это же Александр Литвинов, самый известный бард с Донбасса. Можно сказать — визитная карточка. Зацени вот.

Дыр включил аудиосистему и порыскал пальцем в списке исполнителей, пока не остановился на нужной папке.

В салон ворвался нервный гитарный бой, а потом полился проникновенный и сильный голос, звонкий, но с ноткой надрыва, как будто его обладатель пел о чём-то весёлом, сам находясь на грани отчаяния.

«День ПобедЫ

Он не близок и не далёк

День ПобедЫ

Он не низок и не высок

Как потухшим костром

Догорел паренёк

Значит, он победил

И какой ему прок

От расстановки тактических сил

Он уже всех простил…»

Голос делал ударение в слове победа не на втором слоге, а на последнем, отчего оно приобретало комичный оттенок. Но смысл песни был вовсе не комичным, а трагичным, отчего в голове у меня образовался некий диссонанс. Однако и текст, и мелодия, и манера исполнения мне мгновенно, как говорят, «зашли», и я решил при случае послушать остальные его песни.

— Нравится, — признался я.

— Ещё бы, — сказал Дыр. — Веня — гений, царство ему небесное, поколесил по всему Донбассу. Я не знаю столь же талантливых музыкантов — уроженцев нашего края.

— Кобзон? — предположил я.

Оба моих спутника рассмеялись.

— А ты хорош, — сказал Дыр. — На кого учишься?

— На философа учился.

— Почему «лся»? Выгнали?

— Считай, в академ ушёл. С деньгами трудности, не смог на коммерции.

— Да, времена такие. А я, угадаешь, кто?

— Спецназовец? Военный?

— Пфф, мимо. Я программист.

Я невольно хихикнул.

— Не похоже. Айтишники за компом горбятся и нормально получают. Я б тоже пошёл, но очень скучная профессия.

— Согласен, скучная, — признал Дыр, бегло пробежав взглядом по зеркалам на повороте в сторону выезда из города. — К тому же, главное, шо она могла мне дать, я усвоил сразу и накрепко, так шо решил немного поменять профиль, как ты верно заметил.

— Главное? И шо ж это?

Дыр немного наклонил голову и я представил, что в этот момент его невидимые под тканью губы сложились дудочкой, а потом растянулись, помогая формулировать мысль.

— Моя жизнь стала гораздо проще, когда я понял, что все мы, люди — всего лишь носители разных программ. Такие вот белковые автоматы, которых программируют семья, школа и телевизор. И главное в человеке — это не сердце, не душа, не кровь и не интеллект, а программа, которая заставляет его совершать те или иные поступки.

— Логично, — хмыкнул я.

— А знаешь, почему я перестал быть пацифистом?

Я отрицательно покачал головой, побуждая его продолжать.

— Ибо понял самое страшное. Некоторые, особо злокачественные программы, которые я ненавижу, умирают только вместе со своими носителями.

Судя по тому, какую сторону он выбрал в набирающем силу конфликте, я догадался, какие программы ему ненавистны, но, конечно, я мог понять его и превратно.

Остаток пути он общался со своим товарищем, а я молчал, наблюдая, как в частном секторе по сторонам от дороги облетает цвет вишен и яблонь. На носу Первомай, а за ним и день Победы, с которым была созвучна песня Дыркина. Хотя и повествовала она о совсем другом, очень личном событии, которое случается в жизни каждого из нас, подводя черту под всеми сражениями войны, которую мы ведём с рождения.

Мы доехали без приключений, я передал закупленную снедь и припасы. А Дыр привёз на блокпост кое-что малосъедобное, но весьма необходимое Мигулину, Митричу и их соратникам для защиты. Кажется, теперь вооружены были все.

Теперь на блокпосту дежурило уже до семи ополченцев. Новошахтёрская дружина каждый день пополнялась, но нельзя сказать, что мотивы и идеология всех, кто в неё вливался, были монолитны. Кто-то, как Мигулин, причислял себя к казакам, которые составляли изначальное население сторожевых городков нашей местности, кто-то, как Митрич, ностальгировал по СССР, в котором не было «ни эллина ни иудея», то есть ни русского ни украинца, а только «новая общность людей — советский народ»; а кого-то, например Дыра, по убеждениям можно было отнести, скорее всего, к монархистам. Но всех объединял какой-то единый порыв вдохновенного возмущения от проявлений несправедливости и неуважения со стороны новых властей. Конечно, все хотели защитить и свою идентичность, но она, как кажется, была у всех довольно непохожая.

А ещё все находились как будто в наэлектризованном силовом поле, разностью потенциалов которого была надежда на перемены. Перемены эти тоже каждый мечтал себе по-своему. Кто-то боялся, что всерьёз запретят русский язык и надеялся, что всё останется по-прежнему; кто-то ощущал в себе зов почвы и крови, лелея иллюзию будущей независимости; кого-то вдохновлялся величием империи, раздробленной уж сто лет как, и не хотел замечать при этом, что никакой империи, которая осознала необходимость собирать себя заново, нет и на горизонте.

***

«Гости» в тот день так и не появились; ночь на блокпосту прошла спокойно. На следующий день — тоже. Поскольку задач образовалось порядочно, Митрич стал потихоньку приобщать меня к дежурствам. Сначала на два часа, потом на четыре. Дал бинокль, объяснил, куда смотреть, и о чём немедленно сообщать. Зелёнка пока пошла по низу, кроны ещё не распустились в полную силу, поэтому местность до перекрёстка с трассой Ростов-Харьков просматривалась нормально. Но гостей ждали не только по трассе, но и по полевым грунтовкам, так что вертеть головой мне приходилось во все стороны.

Один из ополченцев постоянно должен был сидеть в «гнезде» — огневой точке, оборудованной чуть в стороне от поста, обложенной мешками с песком и прикрытой ветками и хламом. Ещё двое досматривали проезжающих. Порою они вели себя совершенно беспечно, пропуская без внимания машины со своими знакомыми, в которых мог притаиться кто угодно. А порой прикапывались к водителю или пассажирам на ровном месте, ну или мне так казалось. Это имело смысл — часто требующиеся на нужды обороны вещи после таких досмотров меняли владельца и переходили в распоряжение блокпоста.

Прошло ещё несколько дней. Референдум приближался. Первого мая я на дежурство не выходил — мать настояла на том, чтобы идти сажать картошку. Заявился на пост только к вечеру, узнать, будут ли на завтра какие-то поручения.

Дыр был там. Он сидел с Митричем и ещё одним, незнакомым мне мужиком, в деревянной будке, сколоченной наспех из досок, так что защитить она могла только от солнца. Будку они расположили сбоку от поста, так что с дороги она была не видна, скрытая порослью подлеска в посадке. С дозорным и стрелком в гнезде они переговаривались по охотничьим рациям. На крохотной туристической газовой горелке кипятился чай в кастрюльке. Темнело.

Дыр поманил меня пальцем, предложил место и угостил чаем.

— Как дела, юниор?

— Нормально.

— В Россию не собираешься?

— Лично, или в составе республики?

— Ха, во даёт, а! Видал?

— Пацан шарит!

Когда все отсмеялись, Дыр мрачно сплюнул в сторону и бросил:

— Только в России нас, похоже, не ждут. По крайней мере, пока.

— То есть не будет поддержки, как в Крыму?

— Не видно движений в эту сторону. Какая-то суета есть, но это не то. Скажи, у тебя случаем нету с той стороны знакомых, которые могут помочь переправить к нам через границу кой чего? На таможне или среди погранцов?

Я честно признался, что нету.

— Ясно. Бесполезный ты юнит. Ладно, будем думать. Щас надежда только на контрабанду остаётся. Митрич, ну шо он, обтесался малёхо?

— Да вроде. Тормозной немного, но исполнительный.

Мне стало немного обидно, что обо мне сложилось такое впечатление, но я вынужден был признать, что он прав. Я хотел было уверить всех, что постараюсь быть более разбитным и зорким, но не успел. Рация командира городского ополчения заработала, и взволнованный голос доложил, что на трассе замечено подозрительное движение. Несколько машин с вооруженными людьми, грузовик и что-то бронированное, маркировку я не запомнил.

— Понял, ждём гостей, конец связи.

Дыр связался с другим блокпостом, на въезде с запорожского направления, и отдал распоряжения. Также вызвал подкрепление — поднял с постели тех, кто уже отдежурил днём. Вскоре должны были прибыть на подмогу несколько вооружённых бойцов.

— Так, Тёма, — Дыр впервые обратился ко мне по имени. — Толку от тебя мало, а щас может Вальпургиева ночь начаться. Вали-ка ты домой.

— А ничо, шо она вчера была?

— Вот ты грамотный. В общем, ты понял. Раз стрелять не умеешь — не маячь тут.

— Вообще-то умею. Я на школьных стрельбах двадцать очков из калаша выбивал.

— Ты ж сказал шо пацифист.

— Ну, так это ж не по-настоящему стрелять, просто предупредительно? Типа как ядерное оружие — оно есть, но его никто не применяет.

Дыр затих, всматриваясь в темноту.

— Без тепловизора ни чёрта не видать, — пробормотал он, и добавил уже чётче. — Митрич, гасим горелку, окурки. Занять позиции.

Потом он посмотрел на меня.

— Боюсь, понарошку кончилось. Шуруй домой.

Я нехотя поднялся и потрусил к своему подъезду, сокрушаясь от нахлынувших противоречивых чувств. Облегчение — от того, что в меня никто не будет стрелять, и от того, что самому не придётся это делать. Но также и неприятное чувство, что я сбегаю, бросаю своих.

Я не успел дорефлексировать, потому что всё началось, когда я ещё не добрался до дома. Сначала издали донёсся тупой бабах, потом быстрый свист, вспышка на блокпосту и звук уже разорвавшегося боеприпаса. Потом, спустя пару секунд, цикл повторился. Кто-то сдавленно вскрикнул. Следом пошли короткие очереди, по два-три выстрела. И только потом с блокпоста начали отвечать в темноту одиночными, уверен, что скорее наугад, чем стараясь попасть в то место, откуда прилетали пули. Я сжался в оцепенении, присев на корточки у соседнего подъезда, за скамейкой без спинки, почти доломанной алкашнёй. Меня удивило шевеление листьев, нетипичное в такую безветренную погоду. Потом я понял, что это было — перестрелка продолжалась и пули, пущенные в сторону блокпоста, долетели сюда и попали в кусты сирени. Посыпалась серая в темноте штукатурка, обнажая силикатный кирпич. Только я развернулся вполоборота, готовясь пробраться к своему подъезду и нырнуть в его спасительное нутро, как что-то чиркнуло меня по груди под ключицей, едва зацепив. Боли я сначала не почувствовал, только футболка стала липкой. Потом пришло понимание, что в меня попали, к счастью не серьёзно, дурная пуля прошла по касательной. Но если я ничего не предприму, это может повториться в любой миг. Я упал на майский прохладный газон и пополз, перелез через низкую оградку, выбрался на асфальтированную площадку перед козырьком. Надо было встать и набрать код, а я всё не мог решиться. Лаяли и выли собаки, продолжалась беспорядочные выстрелы. Нападавшие не пытались всерьёз подавить огонь защитников блокпоста, а те, в свою очередь, больше обозначали своё присутствие и намерение удержать позицию, чем пытались нанести ущерб противнику. Ещё раз бабахнуло — теперь, как будто, поближе. Последовали несколько выстрелов в ответ, вопль, несколько выстрелов с той стороны, перекличка сорванных глоток.

Потом всё закончилось. Я постоял ещё немного в раздумье и вернулся назад. Худощавый лежал на спине, Митрич зачем-то давил на него сверху.

— Осколком секануло, — коротко сообщил он. — Бинты дома есть? Аптечка? Тащи. И скорую вызови. — Ты шо, тоже трёхсотый?

— Не понял.

— Ранен?

— Я не уверен, но, кажется, не серьёзно.

— Тогда шевелись, неси быстрее.

К тому моменту, как я вернулся, Дыр уже успел совершить вылазку вдоль зелёнки, со стороны которой атаковали блокпост, и вернуться назад.

— Отошли, — пояснил он. — У них тоже как минимум один трёхсотый. Били по нам из переносного миномёта, ещё у них РПГ. Могли нас раскатать, если бы было желание. Но видно это так, прощупывание.

— Лупили прицельно, — сказал Мигулин. — Как будто знали, куда.

— Конечно, знали, — сказал Дыр. — Думаешь, в городе спросить не у кого, где наша позиция?

Худощавый посерел и стал довольно безучастным, но, к счастью, скорая вскоре приехала и забрала его. Митрич уехал с ним в больничку. Дыр отдал распоряжения оставшимся, получил сообщение о том что нападавшие убрались и дал отбой большей части тех, кого вызвал, позволив остаться только четверым вновь прибывшим.

— Спать бы шёл, — сказал он, когда смог позволить себе переключить внимание на «бесполезного юнита».

Я интенсивно помотал головой, отвергая предложение. Адреналин всё ещё зашкаливал, и в таком состоянии пытаться заснуть было глупо.

— Как хочешь, — заметил он. — А я не откажусь прикорнуть.

— Я всё спросить хотел, после того нашего разговора, — робко начал я. — Про программы.

— Спрашуй, раз хотел, — зевнул Дыр.

Я завис, формируя мысль.

— Если все мы — только носители программ, то получается, с нас и спроса нет. С программы ж не спросишь за дела. Предъявить только человеку можно, а человека в нас, получается, и нет. Значит, и отвечать некому.

— Неверная логическая посылка, — оживился Дыр. — Программа хоть и управляет нами, но не субъектна, верно. А человек субъектность сохраняет, хотя и выполняет команды программы. Потому что наличие программы в себе самом он осознаёт, отдаёт себе отчёт, что поступает по приказу чего-то чужеродного, отличного от него. И каждое мгновение существования он занят тем, шо пересматривает договор с управляющей программой. Либо оставить её, либо модифицировать, либо удалить и заменить новой.

— То есть при желании он свою программу может поменять? А как же тезис, шо программы умирают только вместе с носителями.

— Некоторые! — парировал он. — А некоторые благополучно можно вылечить. Вот смотри, сейчас весь Донбасс меняет привычные программы, расторгая договор со старыми.

— Ладно, — сдался я. — Но тогда другой вопрос. А как понять, какие программы — хорошие, а какие — плохие?

— А что ж тут непонятного?

— Ну, вот гости сегодняшние, например. Они-то уверены, что у них программы хорошие, правильные, а у нас — дерьмовые. Так?

— Не пойму, куда ты клонишь. Если ты сомневаешься, то шо ты тут делаешь? Мог бы попросить нациков взять тебя с собой.

— Да нет же, не про это я! Просто… Получается, что нет какой-то верной для всех программы. Всё зависит от того, где ты родился, чему учился, какие программы у твоего окружения. Так?

— Так — да не так! — рявкнул Дыр. — Спать я хочу, пока не пропала охота, а то потом маяться буду. Зависеть-то, зависит, только вот человек сам решает, принимать ли ему код, который в него подгружен, или выблевать его и зажить по другим командам. Совесть тебе на куда дадена?

— Но если он сам принимает решения, то получается он, как бы, уже и не безвольный носитель программы, — хмыкнул я.

— Что тут первично, а что вторично — большая тайна, — резюмировал Дыр. — Но для меня никаких затруднений с тем, какие программы в себе оставить, а какие уничтожить, нет.

— Только ли в себе уничтожить?

Засохшая кровь уже превратилась в липкую корку простирающуюся до самого пупка. Не дождавшись ответа, я решил, что дискуссию пора сворачивать. Осторожно я снял футболку, положил палец на край ранки и попытался ощупать её края. Вместо острой боли я ощутил только жжение и какие-то судороги, которые, казалось, передаются и пальцу. Я поднял его на уровень глаз и стал всматриваться, в темноте пытаясь понять, что с ним не так. Дыр проследил за моими манипуляциями и восхищённо щёлкнул пальцами.

— А ты это… Странненький, — заключил он.

Я не стал ему возражать.