Как Иван Дурак в столицу ходил

Сергей Н. Айк, 2015

Уважаемый читатель, как видно из названия, это сказка. И как принято в сказках, главный ее герой Иван Дурак…, хотя…, не такой уж и дурак, если смог и в столице побывать, и с царем поговорить. А кроме него имеются в сказке и поп с попадьей, и барыня с нянькой, и волшебник, и даже не один, ну и разумеется, целая деревня крестьян… Ну а дальше настоящая путаница, как и положено быть в смешной истории. Однако, деткам на ночь история эта не подойдет, слишком много там неприличного, да и выражения имеются… Содержит нецензурную брань.

Пролог.

Давно это было…, и даже, очень давно, году так в…, не, не скажу. Скрывать мне нечего, но кому доводилось жить в наших местах, очень меня поймет. Дни у нас похожи, что листья на березе, да и год от года не отличить…

Конечно, полагалось бы начать эту историю как положено…, ну там, жили-были, да вот только язык не поворачивается. И если быть мы еще кое-как были, то уж жизнью все это называть совершенно невозможно. А коли правду-матку, да прямо в глаза, так и вовсе, подыхали мы все деревней. Бывают такие времена, когда наваливается все и сразу, в одночасье. И вот, сколько уже годков с той поры прошло, а по сей день расхлебываем. И когда еще расхлебаем, неизвестно…

Однако правили тогда нами царь да барин. Царь, правда, не тот, что на медных монетах профилем выбит, другой…, то ли сын его, то ли внук, отсюда, кстати, то есть, из нашей деревенской избенки не разобрать, все они, цари то есть, сквозь наше слюдяное оконце исключительно на одно лицо.

Так что не лихие мы какие-нибудь или беглые, а как положено, при царе да при барине, о чем и Именной Указ где-то имелся, что, мол, с землями и тем, что на этих землях есть. Включаяпожитки, избенку да членов семьи отписать в пользование и присмотр…, а барин наш жил рядом, ну то есть туда, к лесу поближе. Мало того, барин был у нас не просто так, а с супругой, дочкой-малолеткой и еще братцем младшим. Барина нашего звали на иностранный манер, Жаном Богдановичем, супругу его, просто Ольгой кликали, Матвеевной, а имени братца…, так и не упомнить. Был он моложе лет на десять нашего барина, в юные годы оказался в ихнем Париже, и там с ним какая-то беда приключилась. Говорили разное, то ли он под лошадь попал, то ли баррикадой его какой-то придавило, то ли с революцией снюхался, от чего и заболел. Слова чужие, я в них не разбираюсь, то есть, что такое лошадь нам известно, а вот кто такая баррикада или там шельма-леворюция…, это уж сами понимаете, извините. Впрочем, болезнь-то мы его видели и даже слышали — говорилон чудным языком чудным, штаны носил срамные и в них же рубаху белую, кипельную заправлял. Однако, тута он не зажился…, убег. Жаловался, что не хватает ему какой-то особенной свободы, видать за ней и махнул, только его и видели.

Чего такое особенное имел ввидуэтот брат, вот вам крест, мне неведомо, но одно сказать следует, что болезни его касательно — бабами нашими он гнушался, так, заглянет иной раз в баню, посмотрит, как наши дуры друг друга вениками хлещут да ржут, поморщиться, белый платочек к морде вскинет и бегом оттуда. Это к тому, что от болезни его заморской нам никакого вреда и не было, хотя дворня поговаривала, что благородное общество и свободу он таки обнаружил в спальне Ольги Матвеевны, но это дело совсем уж барское, и мы туда вовсе никогда и не совались…

Так вот…, убег он значит, да и сгинул безвозвратно, поговаривали, что вернулся в Париж. Впрочем, нам до него дела никакого не было, мы бы даже и вовсе этого не заметили, если бы не барыня. Первоевремя она сильно печальна была, даже в теле спала, собственноручно придушила свою любимую левретку и выбила левый клык у конюха Силантия, когда тот, по заведенному обычаю, подсаживая барыню на лошадь, ухватил ее под юбкой за нежные места.

Но печаль вскорости прошла, Силантий был снова допущен к барским местам на забаву, барыня выписала другую любимицу, а наша жизнь, то есть, крестьянская, тем временем, катилась прямо к оврагу-откосу, хотя, тогда об этом никто еще ничего не знал, да и не догадывался даже…

Однако, как говориться, всякая напасть начало свое имеет. У кого прежде чирей на заднице вскочит, кто палец зашибет, а кто…, тута все по-разному, но примета говорит, что любая напасть начинается с вредительства собственных членов. А что касаемо сказок-побасенок, но тут все равно, с чего начинать, хоть с радости, хоть с беды, потому, как известно, язык он без костей, и мазолю на нем, как не мели, не натрешь…

Глава 1.

…с напасти…, точнее сказать, с необыкновенной напасти. Будь это обыкновенный мор, или, там, неурожай, который еще и градом побило…, ну или пожар, наконец, так это обычное дело. К таким бедам крестьянин привычен. Он где лишний раз обережется, где помолиться, а где и поплачет, а там глядишь, и пережил. А уж если совсем туго, так это к барину, Жан Богданович свиреп бывал, но легко отходчив, и если к нему с правильной стороны подойти, вступался за брата нашего, крестьянина…

Так что случись беда обычная, мы бы особенно и не горевали. А тут…, хотя, началось все конечно, с приезда молодой барыни, Клепатры…, прости нас Господи. Клавдии, конечно. Хотя, тут, конечно, у барынь свои резоны, но из-под родного крова она уезжала именно Клавдией. Тощая, бледная, сисек нет, задница в кулак, одно слово, барское, капризное дитя. А вернулась…, ох, а вот вернулась она уже Клепатрой. То ли так ей пошли на пользу воды заграничные, а может воздух там какой другой…, то нам не ведомо. Главное, вернулась, правда, уже полной сиротой.

Папаша ее, то есть, барин наш Жан Богданович, к тому времени уже как год покоился на барском кладбище. Обычное дело в наших местах, опившись шампанского, в одном исподнем, гонял девок по улице, а дело было зимой, ну и промерз до самых костей…, еле сумели его от лошади отодрать и в баню снести, а уж он, так и не придя в сознание, холодным и помер.

Осталась Ольга Матвеевна после него вдовой. Очень печалилась. Носила черное, зеркала дома завесила, молилась весь день, а по ночам…, прислуга разное о ней плела, говорили даже, что вызывала душу супруга своего. Есть перестала, только водицей да хлебом держалась. Очень сама горевала, ну и другим, конечно, жизнь тошную устроила, особенно, кто был к ней поближе. Так дворня решила ее задобрить, уговорила конюха сыграть вроде как ее усопшего мужа, благо было в них что-то похожее, только от конюха воняло, и пил он не шампанское, а самогон, настоянный на конском навозе, для пущего здоровья.

Подговорили барыню прийти к полуночи, к могилке супруга. Вроде как, с любезным последний раз попрощаться. А Силантий был нужен как раз для того, что бы предстать покойным супругом, с успокоительными речами. Потому как все решили, что она поговорить с ним хочет…, поплакать в родных объятиях, а она как его увидела, как кинулась на него, срывая с себя все черное. Понятное дело, что все хотели помочь барыне, привыкли к ней все, да и жалели, чего греха таить, но выдумка с самого начала была глупая. В общем…, так барыня разошлась возле могилки, что даже повредила себе что-то внутреннее важное и на следующий день от обильной крови померла, не дождалась городского лекаря, сердешная…

Тута все сильно призадумались…. Барыня-то померла, ее жалко, но после нее, все хозяйство без присмотра остается. Это одно, а другое, след оповестить единственную оставшуюся в живых родственницу, Клавдию, стало быть. Вот с этой целью и отправили к ней приказчика, Фому Спирина. Должен он был ей документы предъявить да зазвать молодую барыню, хоть ненадолго, домой, с хозяйскими делами познакомиться…

А приказчик уехал, да пропал…, целых полгода прошло. Где был, что делал — не известно. Про меж нами уже разговор шел, что пристукнули молодого дурака где-то по дороге, хотя, другие говорили, что он вообще убег с хозяйскими бумагами, но слава Богу, все напраслину говорили. Оказалось, что Фома так долго барыню ехать домой уговаривал, но таки уговорил, шельмец. Вернулись они вместе, молодая барыня и приказчик. Как они там друг друга отыскали, неизвестно. Как он ее там уговаривал и почему так долго…, не знаем, но догадаться можем. Однако ж, что-то между ними в дороге произошло. Сразу по возвращению, считай, самым первым делом, ну, сразу после того, как вошла она в дом и сходила на могилу родителей, Клеопатра указала Фоме Спирину на дверь, добавив при этом, чтобы он, подлец, даже и не надеялся на выходное пособие и хорошую про-т-ек-цию, понятно, в общем.

То есть, она много чего еще кричала, стоя на балконе, и размахивая руками во все стороны, она даже обещала забрить нерадивого в солдаты…. И так она при этом была похожа на старую барыню, что дворовые крестились с блаженной улыбкой на лицах. Маленько не доставало крепких выражений, в которых покойная Ольга Матвеевна была большая искусница, но это ведь дело наживное…, любого обучить можно.

Это все к тому, что никакого особого беспокойства не было, все просто выдохнули и вернулись к своим делам. Потому как были уверены, пройдет дорожная усталость, схлынет гордость дурная и все вернется, станет, и было до этого…. Прежде всего, мы думали, что Фома образумится, падет на колени перед барыней, ну, ручку-туфельку там слезно облобызает и отойдет сердце барыни. Куда ни кинься, баба ведь…, но не тут-то было.

И чем они там только дышат, что пьют в этой растреклятой загранице, приказчик на колени не пал, как следовало бы, прощения просить не стал, а развернулся, и той же ночью дал тягу, прихватив с собой, барские документы, ларец с драгоценностями и целый мешок ассигнаций. Той же ночью, стервец. Да еще и свел с барской конюшни скакуна…

Вот они события, все как есть, одно за другим, и не важно, что день прошел, или месяц, или полгода…, потому как, дождь без тучи не идет, синяк без кулака не вскакивает на роже, а баба без сраму не рожает. Одно за другое всегда цепляется.

А Клепатра тем временем сильно загоревала, к слову сказать, ведь и было с чего. И драгоценностей жалко, потому как кузнеца Митрофана, Уральского крепостного, уже нет, отмучился к тому времени, сердешный. Опять же ассигнаций жалко, все-таки целый мешок — когда еще столько наберешь. Ну а самая большая печаль барыни была, понятное дело, стервец-изменщик. Больно он хорош был, и лицом пригож, и телом ладен, ну и что Клепатра особенно ценила, нахватался он в загранице всяких затей, от которых барыня иную ночь сладким криком исходила, чем сильно пугала парижскую скотину, да и простой народ молитвы вспоминать заставляла…

Неделю барыня молодая своих покоев не покидала. Пила кофею по три чашки зараз, в который, для пущей крепости и от нервов капала местный самогон. Ходила по дому злая и нечесаная, тонкой ножкой пинала всякого, кому не повезло встретиться на пути. Нянька-кормилица, что с измальства была при ней, предлагала врача выписать, для излечения нервного расстройства, но почему-то так и не выписала, а потом уж и вовсе ни к чему врач стал, закрутилась-завертелась история эта дальше…

Глава 2.

А дальше было так. Ударила в деревенскую церковь молния, в самый крест, от чего тот, в ту же минуту рухнул и придавил двух поповских коров, которые привычно паслись прямо возле церкви. А молния между тем заискрила, зашипела, свернула, да и пошла вглубь, точнее, в колокол и расколола его. Отчего, раздался страшный, небывалый звон, редкий по своей долготе и силе…. А уж потом всяких несуразностей и бед стало так много, что язык устанет все их перечислять…

Терентий с сыном, косивший в ту пору воровским способом соседскую траву, замер и получил от сына по ногам косой. Он, то есть, сын, он ведь с рождения слух имел слабый, переболел чем-то в сосунках, да так и не оправился. Поэтому, звона того не слышал, а как махал косой, так и продолжал, пока папаша его озирался, да крестился, пытаясь понять, а по какому это случаю колокол звонит.

Верка Кривая, доившая корову, вздрогнула и прихватила Зорькину сиську, от чего корова взбрыкнула и ударила молодого поросенка, путавшегося между коровьих ног и ловившего теплое, парное молоко. Поросенок тут же и сдох, на месте, даже не копнулся.

Игнат, кузнец, молодой совсем, купленный старой барыней перед жуткой своей кончиной, отвлекся и опустил тяжеленный молот прямо себе на руку, из-за чего деревня опять осталась без кузнеца, ну а Игнат без руки…

Помер старик Яков, потом еще один…, что жил на самом краю деревни…, хотя, он мог и раньше помереть, потому как был нелюдимый, просто собака его руку к церкви притащила, вот тогда уже опомнились, и к нему заглянули. А уж что касается преждевременных родов, как удачных, так и нет, что у баб, что у скотины, так это и вовсе не пересчитать.

И уж совсем неожиданно, бывший на царской службе пушкарем, аж в самой столице, Мирон, двоюродный брат Верки Кривой, уронил себе на ногу пушечное ядро, из-за чего, пушка стрельнула не ко времени и енирал, царев слуга, опоздал с предобеденной рюмкой водки. Из-за чего и обедал без аппетита, и дела всякие спешные на час отложил…, а Мирона, конечно, за такую провинность заковали в железо, и как был, хромого, отправили с ближайшим этапом в рудники.

Вот так-то, ну и наконец, три дня спустя, то ли с того же, то ли сам по себе загорелся барский овин. И хотя по тому времени он был пуст и открыт для проветривания, из-за искр, что взлетели столбом и были разнесены ветром, выгорела, без малого, треть соседской деревни. Хорошо хоть так, а ветер мог и в нашу сторону повернуть, тогда бы бед стало и вовсе не счесть. Коротким словом, дорого обошлась всем и заграница, и смерть старого барина со своей супругой, ну и конечно, женская тоска барыни Клеопатры, а уж о предательстве Фомки Спирина даже и говорить не стоит, всю деревню подвел, сучонок эдакий…

Однако, ежели кто посчитал, что на этом все и закончилось, тот крестьянской жизни совсем не знает. Потому что в деревне всегда так, стоит начаться бедам, ничто их не остановит, пока они сами не иссякнут, как родник в лютую засуху. В тот год и хлеб не родился, и скотина мерла, а под конец, нанесло ветром какую-ту заразу на деревенских мужиков. Троих зараза эта свела в могилу, а остальные до первого снега маялись, да лечились всеми народными средствами. Но последней каплей, как это обычно и случается, стал Указ царя-батюшки о том, что собирается он воевать какую-то заокеанскую Тмутаракань, и для этой цели готов объявить моб-бли-бля-лизза-и-цию…

Так-то все знают, мужик наш он терпеливый, что хошь вынесет, но когда вот так, да одно к одному, а потом еще и поверх этого, тут уж конечно, никакого терпения не хватит. Крепко загрустил наш мужик, а значит, и запил крепко, и тут уж пришло время и бабам выть, да и как иначе, если дня без тумаков не обходится, а хозяйство рушится, а горькая, зараза такая, что река в разлив, никак не заканчивается…

Как известно, когда все так укладывается, то либо деревне гореть, либо мужику за вилы браться, благо в каждом дворе не одна пара возле сарая пристроена, ну, чтобы всегда под рукой. Пожар, как известно, в тот год деревню уже посещал, так что мужики сразу перешли к бунту, залив глаза с самого утра, наоравшись возле дома старосты, так что горло только рычать могло, да кашлять, похватали вилы да и двинулись к барскому дому, с одной только целью, разорить барское проклятущее гнездо.

Бабы с детьми в большинстве своем попрятались, так как никто не хотел под горячую руку угодить. И в прятках этих, по чуланам, да сараям сами молились крепко, да дочерей научали, что след делать в такой беде. А еще, конечно, плакали в голос, в надежде, что мужики образумятся. А те, уже громили барский дом, искали сокровищ, спрятанных в тонкой китайской посуде, да разыскивали барыню Клеопатру, со справедливой целью совершить коллективное насилие.

А тут и барыня сама им навстречу, простоволосая, босиком, в одной ночной рубахе. Сама под ноги кинулась и заголосила не хуже любой деревенской бабы…

— Милые вы мои, чем же мне помочь вам?! Сама, скоро по миру пойду! Забрал, паршивец приказчик, и драгоценности, и ассигнации, и бумаги наследственные. Сама горе мыкаю…, — зарыдала, рванула рубаху, нашла меж грудей крестик и поцеловала при всех, — а ежели хотите тело мое на поругание, то вот она я, лютуйте родные, слова не скажу…, мне и так свет не мил.

Мужик наш, он, конечно, того, дикий, особливо когда пьяный, но ведь все равно не зверь, не без внутренней души. Так что остановились они, бить-ломать перестали, стянули кафтан, да барыню им накрыли, от соблазна, да и так, на всякий случай, от сквозняков, то есть. Правда, забрали шторы с гостиной, извинились, как смогли, ну и потупив глаза, вернулись в деревню в великой тоске. И такая это была тоска, такая тоска…. Горькая поперек горла встала, а за дальними холмами, нарисовался он самый, Конец света, весь как есть.

Такая тоска для нашего мужика самая опасная, потому что в ней бездна бесовская, заглянув в которую иной в монастырь идет со страху, иной в разбойники, а те, которые послабже или с недугами внутренними, так и вовсе, мрут без причины. А мужики тем временем молча разошлись по домам, молча же достали чистые рубахи и белые подштанники. Бани затопили, и это несмотря, что до субботы еще целых три дня оставалось. И пока бабы, замолчав от страха, потому как, и им не доводилось видеть столь адской картины, даже и не знали куда лучше спрятаться, поэтому просто перебегали из одного угла в другой, да за занавесками прятались. Мужики же и веревки приготовили, и мыльцем запаслись. Иные же дров нанесли побольше, да возле порога тщательной поленницей сложили. А другие, засев во дворе, насвистывая незнакомые посвисты, принялись косы отбивать, да точилом их править…. И такая тишина встала над деревней, такая тишина…. Ни птичка, ни скотинка не рискнула в такой критический момент подать голос, потому как было бы то знаком, опосля которого ничего уже остановить невозможно…

В ту пору, на другом краю деревни жил дедок один, местные звали его Сучок. Привезла его в деревню Ольга Матвеевна в свои молодые годы, было это еще перед свадьбой, в ее первую столичную поездку. Сейчас уже и не вспомнить, чем тогда еще молодой и горячей барыне Ольге приглянулся молодой Сучок. Хотя, конечно, соображения всякие имелись, только, как теперь их проверить, если главных участников в живых уже и нет, а некоторые вещи человеческая память вообще плохо сохраняет. Так, например, уже и не узнать, какое имя получил Сучок от своих родителей, а нынешнее дали ему местные бабы…, шепотом, конечно, а вот же, прижилось. Так вот, к тому моменту Сучок был самый настоящий дед, ходил с костылем, коим имел привычку размахивать, будучи в великом раздражении. Вел свое немудрящее хозяйство, числился в одиноких, хотя злые языки, а других в деревне и не найдется, чесали про то, что сучок старика еще очень даже пристраивается к известным бабским местам. А мужики только плечами пожимали, мол, от нас не убудет, а одинокому старику, почему бы напоследок не потешиться.

Так вот, Сучок этот, а дело было в церкви, куда бабы сбежались голосить по поводу странного поведения своих мужиков, открыл глаза, прислушался к бабским воплям и сказал, что знает, как можно все дело исправить.

Где-то через час, перед его домом собралось все деревенское обчество.

— Слушайте, сирые, раз нам и барыня не помощница — одна у нас дорога. Идти к самому царю-батюшке и просить его заступничества, или, хотя бы мудрого совета.

Мужики сначала хотели его на смех поднять. Да оно и понятно, как это возможно вообще, из их деревни, из глухомани медвежьей, идти к самому царю, да еще его и просить. Хотели даже сначала делом обидеть старика, но Сучок костылей своей размахался и заорал:

— Дурни вы, а кто же как не царь нам поможет?! Мы его верные подданные. Подати — платили, молодцов в солдаты — посылали, бунтов и разбоя не чинили. Так ведь?

— Так-то, оно конечно так, что мы, нехристи какие?!

— Вот-вот, за царское здравие, и за здравие министров молимся.

— Молимся, конечно.

— А как же…

— Вот, а я о чем говорю, — продолжил дед, — если мы добрые люди, почему же царю-батюшке о нас, горемычных, не позаботиться? Пошевелите своей мозгой. Надо только бумагу правильно написать, да человека верного послать, чтобы и с умом был, и честный…

И такой тут гвалт поднялся, даже и не понятно с чего, орали все, что мужики, что бабы, ну и конечно мальцы, ну, последние, правда, просто с перепугу. Пришлось выжидать, пока шум угомонится…

— Тута, — продолжил Сучок, — важен подход. Первое, надо составить бумагу, а это дело серьезное, на ногах не решишь, поэтому, бабы — геть, домой, хозяйством заниматься! И мелких прихватите, чтобы почем зря по улице не шастали, потому как, дело намечается очень серьезное и не короткое.

Самый большой дом в деревне, не считая конечно, барских хором, был у попа, батюшки Калистрата. К нему-то народ, всем числом и направился. Батюшка Калистрат был мужик с понятием, сам в свое время крестьянствовал, выслушал их на пороге, бороду почесал, да и пригласил в дом, в самую большую комнату.

— Проходите, присаживайтесь, где место найдете.

— Спасибо, батюшка Калистрат, ты бы и сам, присоединился бы к нам, глядишь, подскажешь правильное слово, — предложили мужики.

— Спасибо, на добром слове, и на доверии, конечно, — поклонился поп, — но я от дел мирских напрочь отошел. Однако, пока вы тут делом занимаетесь, я за вас непременно помолюсь, а там, глядишь, Господь подскажет, что делать.

— Спасибо тебе, батюшка…

— Я попадье скомандовал, чтобы она самовар поставила, хмельного не предлагаю, потому как понимаю, что разговор пойдет серьезный…

На том и порешили. Отец Калистрат молиться пошел, попадья его, мать Ефросинья, то есть, вскорости и самовар подала. А мужики, к тому времени и без хмельного гудели пуще разбуженного пчелиного роя…. Перво-наперво, беды свои вспомнили, насчитали общим число сотни полторы и приуныли. Тут, правда, сразу надо сказать, считать они, так себе мастера были, ну еще первый десяток без ошибок, ну второй, если по трезвой голове, а уж что подалее, так вообще тьма кромешная. Чуть было не подрались, но опять Сучок встрял.

— Не дело так, мужики, не дело. Уже вечереет, а мы только попусту воздух мелем. Не так надо.

— А как, — спрашивается.

— А вот правильно было бы, сразу человека сюда посадить, чтобы он сразу же, за нами и записывал…

Грамотеев, понятное дело, в деревне выбор небольшой, пришлось снова к батюшке обращаться, тот спорить не стал, только предупредил, что в светском алфавите не силен, больше церковный разумеет, но для памяти достаточно будет и этого. Матушка Ефросинья к тому моменту уже третий самовар кипятила, так оно, с чайком да матерком, дело с мертвой точки и сдвинулось…

Мужики, между тем, уже следующим кругом по своим бедам пошли, словно запомнить стараются, или, к примеру, от повторений этих, бед их крестьянских меньше становиться…. В общем, дело за полночь. Кое-кто уже дремать настроился, а иные, уже и выспаться успели, и поновой в разговор встряли. А дело-то, как было в самом начале, так все там же и стоит. Тут ведь нашего мужика знать надо, он, когда серьезный разговор затевает, то на одном месте мыслью удержаться не может, он ведь обо всем поговорит, и про урожай, и про скотину, которая то болеет, то мрет, то плодиться перестает. Опять же про молодых, потому как, поколение молодое, раз от раза, все бестолковее становиться, все непочтительнее. За баб, надо пару слов замолвить, которые, тоже, зверь беспородный, чудной, но в хозяйстве, все-таки нужный. Ну и так далее, и тому подобное. Это собраниеисключением не стало, начали за здравие, по упокою прошлись, а конца по-прежнему, не видно. Не известно, чем бы все закончилось, однако, вмешался отец Калистрат…

Отложил бумагу, поднялся, оглядел общество, а мужики расхристанные сидят, мокрые все, в глазах туман, и дух невозможный, тяжелый…

— Ну что, мужички, — поинтересовался батюшка, оглядывая собравшихся, — решили мы вопрос, а то мне пора молиться пришла?

— Какой вопрос, — переспрашивают ошалевшие мужики, и удивленно так, чисто дети, смотрят на отца Калистрата.

— Ой, лапота, ой, бестолковые, — вздохнул батюшка Калистрат, — вы зачем ко мне просились? Зачем меня писать заставляли, почему от хмельного отказались, а, сирые?

— Дык мы это…

— Ну, того…

— А…

— А чего это мы, правда…

Одним словом, ничего они в первый раз так и не решили. Да и во второй раз тоже — просидели с обеда до глубокой ночи без всяких перерывов, да только запутались в словах своих, не говоря уж про мысли, так ни к чему полезному и не пришли. Потребовался третий раз, тут уж сам Бог велел разобраться. Пришли они опять к отцу Калистрату, расселись мирно, спокойно и заговорили, наконец-то, о деле…, уложились всего-то в полдня. Оставалось только красиво переписать бумагу, а для этого…

Глава 3.

А вот этот в любой истории есть, его даже и звать по-другому могут, но он есть всегда. Конечно! Какая может быть история, если нет Ивана, и хорошо бы, чтобы непременно Ивана Дурака…

Этот Иван проживал в избушке на самом краю барского сада. Хотя, как проживал — больше лежал под яблоней, а иногда под грушей или вишней-черешней, зависело от того, что на тот момент поспело. Пробовал лежать в малине, так комары-мошки заели, в крыжовнике — слишком много иголок оказалось, так что лакомился он ими мимоходом. Правда, поначалу на Ивана возлагали кое-какие надежды, может даже намеревались к должности какой пристроить, обучали счету, грамоте и письму, а что касается барыни, матери Клепатры, так она хотела обучить Ивана еще кое-какой науке, но оказалось что годков Ивану маловато, пришлось отложить. Хотя, в свои шестнадцать смотрелся он статным, да еще и красивым парнем, на которого было грех не позариться. Что именно остановило Ольгу Матвеевну, неизвестно, но почему-то смущал ее Иванушка. Вот и погнала она его прочь со двора, подальше от соблазна, а кроме того, сильно он напоминал ей одного офицера, с которым она то ли по молодости, то ли по замужнему одиночеству была в связи…

Так что должности Иван не получил, зато осталась при нем грамота. А так как был он сверх меры ленив, крестьянского труда знать не хотел, так и стал он кормиться с этой самой грамоты. Письмо в столицу отписать, расписку какую, или, там, жалобу пожалостливее, а то и посвидетельствовать при какой серьезной сделке — все шли к нему. Ну и за грамотность, и за умение чертить на бумаге всякие каракули, стали звать его любовно — Иван Дурак. Так вот и получилось, по шальному делу получил Иван и фамилию, и место, да и сытный приварок заодно. Но была при всем этом одна странность, вся барская семья к Ивану относилась с повышенной нежностью. За безделье не корили, от солдатской повинности берегли, а в иную минуту, могли ни за что и рублем наградить.

Вот был с Иваном, к примеру, такой конфуз. Пошел как-то Иван в лесок, потребовалась ему для хозяйства палка тяжелая, да длинная, что-то вроде оглобли. Стоит он, значит, на полянке, выбирает подходящую. Вдруг, слышит — лай, топот, свист. Оглянулся в испуге, примериваясь в какую сторону стрекача задать, и видит, как через поле перед лесом несется барская охота. Наученный смолоду, решил Иван, убраться подалее, да не успел. Вылетел ему прямо под ноги огромный рыжий комок. Иван и задуматься не успел, наподдал рыжему, не со зла, от растерянности, да и выбил у зверя дух. А тут уж и барыня подоспела с провожатыми.

— А, Иван, — узнала она своего холопа.

— Точно так, барыня, — Иван голову опустил, руки свесил, взгляд потупил, исполнил, одним словом, все нужные формальности.

— Что делаешь здесь?

— Да вот, барыня, дрын искал.

— А не видели ли ты, Иван здесь лисы, рыжей такой.

— Видел, барыня.

— И куда она побежала?

— Так это, никуда она не побежала…, стукнулась об меня, и упала замертво, — пробормотал Иван, раздумывая, сильно ли будет сердиться барыня, за то, что прибил он по глупости барскую забаву…

Тут следует добавить, был у тех сомнений весьма серьезный резон. Было дело, когда он учился грамоте, да разным другим премудростям, наткнулась на него, таким же вот образом, барская французская болонка…, барыня тогда сильно гневалась. У Ивана даже спина зачесалась, припомнил он, как барыня собственной рукой отмерила ему десяток ударов кнутом.

— И где же она?

— Да вон лежит, — не поднимая глаз, указал Иван рукой.

— Сама стукнулась, — неожиданно рассмеялась барыня.

— Поглупела, видно со страха, ну и того, стукнулась, в общем…

— Врет шельма, но как складно, — барыня была в настроении положительном, поэтому дала команду дворовым подобрать лису, а Ивану дать рубль на водку.

Едва барыня с дворней скрылась из виду, Иван перекрестился торопливо и выдохнул.

— Пронесло, значит, в этот раз, — пробормотал он задумчиво, разглядывая новехонький, блестящий рубль, — мало, что при своем, так еще и с наваром…

Хмыкнул Иван, повеселел, начисто забыл про дрын и дела хозяйственные, и прямиком направился трактир. Хотел, как и приказала барыня, пропить награду. И вошел, и зубом цыкнул, подзывая хозяина, да не тут-то было…. Трактирщик посмотрел внимательно на Ивана, зыркнул цыганским, пронзительным глазом и нежно так спросил:

— Ты, любезный, чего приперся-то?

— Да вот, уважаемый, пожаловала барыня рубль и велела напиться, — в подтверждении этого, Иван достал деньгу и показал ее трактирщику.

— И за что же это барыня так к тебе благосклонна?

— Так я для нее лису поймал, вот она меня и отблагодарила.

— А что же ты, — трактирщик взглянул поверх Ивана, а потом подступил к нему вплотную и зашипел страшным шепотом, — потрох вонючий, хочешь благодетельницу свою, барыню нашу, подвести под царский суд?

— Да господь с тобой, не хочу, да и зачем, да я и не думал, — забормотал в страхе Иван.

— А что же ты делаешь-то?

— А что я делаю, — понизил голос Иван.

— Ты что, дурак?

— Ну да, фамилия у меня такая, а ты откуда знаешь?

— Грамотой что ли владеешь?

— Ну да.

— А что же ты, зараза, Указ царский не читал.

— Какой Указ?

— А такой, что если нет тебе двадцати одного года от роду, то никто тебе в трактире, ни в каком другом торговом месте, водки не нальет.

Вон оно как бывает…

— Ты погоди собачиться, — Иван смахнул пыль со скамейки и пригласил присесть трактирщика, — ты, уважаемый, сядь рядом и скажи мне бестолковому, что это за Указ такой. Я о нем ничего не слышал.

— Ладно, — согласился трактирщик, предварительно осмотревшись и убедившись, что в помещении пусто, присел рядом и заговорил, — неделю назад, подписал царь Указ, что лицам моложе двадцати одного года, водку не продавать, и в трактире не наливать. А кроме того, отправил по городам российским, наблюдателей тайных, для проверки, как его Указ исполняется.

— Вот тебе и раз, — огорчился Иван, — пропала деньга.

— Дурак ты, Иван и правильная твоя фамилия. На эту деньгу, кроме водки можно много чего купить…

— А что мне надо-то, у меня все есть…

— Есть у тебя все, — расхохотался трактирщик, — да ты хоть на рубаху свою посмотри, дырка на дырке! А про штаны даже и говорить не буду, грязные, драные, да вонючие…

Иван оглядел наряд, и огорченно покачал головой, трактирщик был прав, дыр на рубахе было больше чем целой ткани. Да и лапти, если говорить правду, только числились лаптями, а на деле, были так — выбросить за пригорок, да забыть.

— Добрый человек, спасибо тебе, — поклонился Иван Дурак трактирщику.

— Да не за что, иди с Господом, — отмахнулся торгаш, но присоветовал, — а ты потом, обновки напяль, да сходи на барский двор, скажи спасибо барыне, а потом тихонько предупреди ее об Указе. Ответь добром на добро. Соображаешь, дурья твоя башка?

Поклонился Иван Дурак еще раз трактирщику за науку, пожелал удачи в коммерции и пошел, следуя умному совету, в скобяную лавку. Вышел навстречу купец, толстый, бородатый, а глаз темный, хитрый — настоящий торговец.

— Что хочешь, голодранец?

— А ты не торопись меня крестить-то, ты ж не знаешь, с чем я пришел, — огрызнулся Иван.

— И с чем же?

— Да вот надоело голодранцем ходить, кличут обидно, всякие бородатые.

— Да ну, — рассмеялся купец.

— Не запряг. Рубаху хочу, красную что б, с воротом, а вот здесь, с вышивкой. Подберешь, торговая рожа?

— От чего же не подобрать, подберу…

— Так неси, показывай, чего глаза пялишь, я еще без обновы.

Купец вытянул первую рубаху, Иван посмотрел на нее, между пальцев потер, и нос в сторону своротил:

— Ты мне что предлагаешь, толстое брюхо, шелку давай.

— Понял, — тут уж купец и сам сообразил, что при деньгах человек, и очень ему захотелось деньгу эту в своем кармане носить, — прости, не сообразил, добрый человек.

Легла перед Иваном рубаха гладкая, переливчатая.

— И штаны к ней, чтобы подходили.

Легли рядом и штаны светлые.

— Скажи-ка купец, а может, у тебя и сапоги имеются, чтобы по мне.

— Так, сей момент, посмотрим, вроде как были подходящие…

Появились и сапоги, черные, смазанные, с гармошкой на голенищах, да еще и со скрипом. Солнце от них так прыснуло по бревенчатым стенам лавки.

— Хороши, — похвалил Иван, — и сколько возьмешь, душегубец.

— Ну почему сразу душегубец, — вроде как обиделся купец, — глянь какой товар, а я и рубля не прошу за все.

— Рубль — ладно, — согласился Иван, — а что б гроши тебе не искать, довесь-ка оставшееся, мне, вон теми пряниками…

А вот вы когда-нибудь честного купца встречали? Понятное дело, нет, потому что в природе такого не бывает, тут либо купец, либо честный. Вот и этот, на рубахе обжулил Ивана, не меньше чем на копейку, и на штанах грош себе урвал, а на сапогах, зараза, никак не меньше трех копеек прикарманил. Зато пряников отвесил от души, на весь остаток. Хотел Иван сразу переодеться, да передумал, решил, что для такой рубахи, следует сначала в бане попариться, поэтому свернул все в узелок, сапоги на бечевке через плечо повесил и пошел до дому.

А дома уж как положено, сходил в баньку, а потом уж и обновки примерил. Выходил красавец, с какой стороны не глянь…. Обглядел себя Иван, руками обхлопал и остался вполне собой доволен. Потом снял обновки, выложил их на лавку и еще полюбовался, а затем собрал все, сложил в сундук и сам устроился сверху. Остались у него пряники, целый кулек…

— Эй, гулящая, — окликнул шалавистую бабенку Иван.

— Чего тебе, Ваня.

— Хочешь пряник.

— Понятное дело.

— Вот и ладно, приходи, как свечереет.

— Приду, только ты уж оставь мне пряник-то.

— Не боись, у меня их много, только ты уж приходи обязательно…

Вот так славно все у Ванюши и сладилось. Днем помылся, вечером Варьку-шалаву повалял, предварительно накормив ее пряниками, за что был любим еще раз, да еще и обстиран, и починен, от щедрой Варькиной души. Рассказал ей всю историю, посмеялся, сказал, что собирается во всем новом пойти прямо на барский двор, предупредить барыню…, но Варька отговорила…

— Ты, лучше, Ваня в чистом иди, ты и так хорош…

— А что ж не в новом, это ж барынин подарок, — удивился Иван.

— Подарок, это конечно, хорошо, вот только хвастаться им не след…, а ну кто завидовать начнет или сглазит, того хуже.

— О…, так я вроде как барыне приятное хотел сделать…, да и про Указ царский рассказать надо…

— А ты и сделаешь, — заверила Ивана Варька, — только не надевай нового, это я тебе точно говорю…

Поверил Иван Варьке, не потому что она умная была, а потому что было лень ему вникать во всякие бабские тонкие места. Оделся в чистое, пришел с поклоном, а потом и про Указ рассказал. За что милостиво, рукой барской, был похлопан по щеке и отпущен до дому…. Только вот еще что, отпустила Ольга Матвеевна Ивана со двора, а ручку белую, ту, что хлопала Ванюшу по щеке, прижала барыня к сердцу, там так сладко кололо, и в сердце, да и еще кое-где… Так был хорош Ванюша, так хорош. Хорош, стервец, да…. Так что, права оказалась шалава, предстань Иван перед барыней в рубахе красной, да штанах, да в сапогах со скрипом, а? Довел бы барыню до греха, как пить дать…

Впрочем, на Ивана и молодая барыня заглядывалась, хотя и имела при себе приказчика. А уж когда тот сбежал, так и вовсе…, закрывала глазки мечтательно, да и пряталась под одеяло с головой. А бывало, что звала к себе Варьку-шалаву, выспрашивала зачем-то подробности, собственной рукой чаек наливала, да сахарку белого подкладывала не скупясь, а напоследок, провожая с порога, приговаривала шепотом в самое Варькино ухо:

— Ты, Варенька, не отказывай ему, ежели, вдруг, попросит…

— Конечно, барыня, конечно…, с чего бы мне ему отказывать-то…

— И запоминай все подробно…, а потом мне рассказывай.

— Вот вам крест, ничего не утаю, — горячо обещала шалава, крестилась и опускала удивленный донельзя взгляд, себе под ноги.

— А еще, сделай, как я говорила…, будет ему очень приятно.

— Хорошо, барыня, обязательно.

— Это…, от меня вроде как ему подарок, но только Христа ради, не говори, что от меня.

— Ни-ни, барыня, я все-все запомнила, сделаю все прямо так, как и сказали…

Вот так и жил Иван Дурак, пока поздним вечером не пришли к нему батюшка Калистрат, Сучок, да еще один мужичек, Митяй Хромой, пришли для серьезного разговора. То есть, Митяй Хромой для такого разговора совсем не подходил, по чести говоря, он и два слова-то с трудом связывал, а если учесть еще и отсутствие зубов, то даже сказанные слова разобрать было невозможно. Так что пользы от него, точно, никакой не было, а с другой стороны, вреда ведь тоже не было, поэтому его никто и не прогонял. Культурно пришли, культурно постучали, даже подождали, пока Иван вылезет из своей конуры на свет Божий, и только после этого заговорили…

— Надо Ваня, обществу послужить, — заговорил первым батюшка Калистрат.

— Надо, так послужим, — кивнул Иван, намекая, что готов сделать, что в его силах, потому как, для общества.

— Мы тут письма жалобное придумали, надо его красиво переписать…

— Ладно, почему, нет…

— Только очень надо постараться, потому как, возможно, сам царь-батюшка будет его читать…, а может, какой министр, сможешь?

— А че ж не смочь-то, смогу…, — кивнул Иван, — тока, бумага нужна хорошая, опять же, чернила…

— Все есть, Ваня, — уверил батюшка Калистрат, — все есть, к тому же, стол хороший, стул, приходи, любезный, располагайся и пиши на здоровье.

— В каком смысле — приходи, — не понял Иван.

— Ванюша, неужто ты царю-батюшке письмо прямо на коленях писать будешь, или на лавке…, стола-то у тебя в дома и в помине нет.

— А…, это верно, — признал такой довод Иван, и снова кивнул, на всякий случай, — так я это…, готов.

— Тогда вот что, Ваня, сходи в баньку, оденься в чистое, вот тогда и приходи ко мне, прямо домой, — предложил батюшка Калистрат.

— А может, я только руки помою, да умоюсь…, чего всему-то мыться?

— Надо Ваня, надо, а ну как царь или там, фрейлина какая носом поведет, они ведь шибко чувствительные бывают, а от тебя разит, прости господи, как будто ты месяц воды не видел…

— Всего-то пару недель, — уточнил на всякий случай Иван, но опять же спорить не стал, потому как интерес общественный, — так это, я как только, так сразу и приду…

— Вот и договорились, — улыбнулся батюшка Калистрат, и пообещал на всякий случай, — а как напишешь, так я тебя еще и ужином накормлю.

Вот так все и сладилось. Иван, конечно, тут молодец, как гости ушли, он первым делом мыться полез, потом достал из сундука чистое…, хотел даже нарядное надеть, да передумал, потому как никакого праздника не намечалось, а надо было лишь поработать…

А уж письмо то вышло на загляденье, и буковка к буковке, и завиточки непременно, и вензеля по углам…, а будь у попа еще и чернила красные, так вообще картина бы получилась, а не письмо. Песочком его Иван посушил, полюбовался еще разок и подал батюшке, вот, мол, полюбуйся как мы могем, если для обчества надобно.

— Уважил Ваня, ох, уважил, — Сучок даже прослезился и обнял по-братски и похлопал по спине.

— Дык, это…, я ж никогда не против, я ж это, понимаю, обчественность, значит особо надо постараться.

— А ты, Ванечка, иди, матушка на стол уже накрыла, иди, заслужил…

И пока Ванька уминал за милую душу все, что подавала хозяйка, Сучок с Митяем кинулись собирать народ, потому как на таком письме подписи народа требуются. К вечеру народ и собрался, потому как был строгий наказ, перед тем как идти, следует помыться, опять же, блюдя сохранность царского обоняния и сохранность нервов фрейлин. Прочитали письмо еще раз, подписали, кто как смог, ну то есть, кресты, конечно, понаставили, но аккуратно, что бы все письмо не загадить. Согласились, опять же, что письмо верно писано, а Ванька Дурак молодец и деревенских своих не обидел. Осталось письмо барыне Клепатре показать, а там можно хоть и к царю, а хоть и к министру какому…

Глава 4.

И все бы хорошо, да только вот вышла незадача. То есть барыне письмо тоже понравилось, она его даже слезкой окропила, потому как очень чувственно оно было написано, тут-то конфуза никого не случилось, а вот с тем, что письмо надо нести, тут-то все и застопорилось:

— Да нахрена же я попрусь я неизвестно куда от своего хозяйства!

— Так, а у меня корова вот-вот телиться начнет, а я в дорогу!

— У тебя корова, а у меня баба рожать собирается, как я хозяйство брошу?!

— А собирать…

— А пахать…

— А сеять…

— Да и хрен знает, где эта самая столица, за один день ведь никак не обернешься…

Собрание приуныло. И пусть даже половина сказанного ерунда, никто телиться не собирался, равно как рожать там, или пахать-сеять, но то, что хозяйство оставлять было боязно — это было чистейшей правдой, как и нежелание идти неизвестно куда, да и как надолго.

— Ну и что теперь делать, — громко, чтобы все слышали, спросил Сучок, — что, все зря? Послушайте, у нас кругом беда, вы же из-за нее, чуть жизни себя не лишили, столько времени потратили, письмо написали…, и что, все это псу под хвост пойдет?!

— Хорошо орать, Сучок, думаем мы…, думаем…

— У тебя хозяйство так себе, вот ты и отправляйся, — предложил кто-то, — чего ты нас подбиваешь, а сам в стороне.

— Да я бы и пошел, будь я помоложе и без костыля, право слово, пошел бы. Только пока я доковыляю, вы тут все передохните…

— Ладно, — вмешался батюшка Калистрат, — значит, нам нужен тот, кто будет помоложе, да на шаг полегче…, так давайте найдем такого, или у нас мало народа живет в деревне?

— А вот это правильно, — поддержал попа народ, — чтобы молодой и без изъянов в организме.

— Правильно, такого и слушать будут, и глядеть на него царскому глазу приятнее, вдруг, да доведется…

— Правильно!

— Верно!

— Точно!

А Иван-то ни сном, ни духом был, он на радостях добавки себе запросил у матушки, потому как делала она чудные блины, от них просто оторваться было невозможно, особенно если маслом топленным, а сверху сахарком…, а потом еще в отдельной плошке холодной сметаны. Вот тут действительно здоровый организм был нужен, слабого такое вот лакомство могло бы и в гроб уложить…

— Послушайте! Послушайте меня, — заорал вдруг и даже вскочил со своего места Терентий, сын троюродной тетки Митяя Хромого, — я знаю, кого надо отправить!

Все даже стихли от неожиданности, и даже расступились немного, потому что дело шло явно к рукоприкладству.

— Ну, слушаем мы тебя…

— Чего орал-то как оглашенный…

— Терентий, не тяни быка за что не надо, говори уже!

— Ваньку Дурака надо отправить! Молодой, здоровый, хоть в лоб молотом бей…

— А точно, — предложение очень даже понравилось.

— Грамотный, опять же…

— Да-да, верно…

— А хозяйство у него все равно никакого нет…

— Вот именно, сам писал, пусть сам и несет, нечего нас к этому приплетать…

И минуты не прошло, как все общество согласилось. Единственный, кто высказал сомнения, был батюшка Калистрат.

— Эй, народ, а не боитесь вы, что уВаньку ума не хватит такое дело провернуть? А вдруг повезет, а вдруг с самим царем-батюшкой придется разговаривать, да дела наши описывать…, он же дурной.

Но решение было таким хорошим, и так всех устраивало, что…

— Не переживай за него, отец Калистрат, Ванька за всех отбрешется.

— Да за него я и не особенно переживаю, — усмехнулся поп, — я за вас дураков думаю. Ваньке такое дело поручать…

— А мы ему скажем, как надо делать.

— А если что дурного наворочает, так мы ему бока намнем, авось нам недолго.

— Не-не, пусть Ванька идет.

— Это ладно мы придумали!

Иван сперва даже опешил, а потом вовсе заартачился…

— А идите вы куда хотите! Не пойду я! Мне и тут хорошо…

— А ну как мы тебе сейчас, — двинулись на Ивана мужики.

— А попробуйте, — рванул Дурак в угол, прихватив со стола тяжеленный подсвечник, — ой как заряжу в лобешник любому, кто подойдет!

Народ замер, а потом слегка и отхлынул, приговаривая…

— А ведь и правда, засветит…

— Так он дурной, что ему…

— Да и здоровый, как бык…

И не миновать бы побоища и увечий, а там глядишь и урону дому хозяйскому, если в разговор опять-таки не влез Сучок…

— Ты обожди, Ваня, никто тебя не тронет…

— Да пусть попробуют, — усмехнулся Дурак подбрасывая на руке подсвечник, — вот обрадую, мало не покажется…

— Нет-нет, не надо нам драки, нам дело важное решить надо, — начал к Ивану подступ Сучок.

— Не пойду, — отрезал Иван.

— А давай по-другому, — нашелся Сучок, — ежели ты не поленишься и сходишь…

— На хрен! Не пойду…

— Не гоношись, послушай сперва. Ежели ты обчеству окажешь такую услугу, то и обчество пойдет тебе навстречу. Хозяйство твое поправим.

— Хозяйство…, — задумал Иван.

— Дом поправим, забор поставим…, — Сучок обернулся к мужикам, — что нам стоит присмотреть за Ваниным хозяйством.

— Ну да…

— Да чего там возиться-то, пары дней хватит…

— Вот, — повернулся вновь к Ивану Сучок, — а если задержишься, мы и твои огородом займемся, все соберем, в амбар сложим.

— Так это, нет у меня амбара, — пробормотал Иван.

— Так мы построим, до сбора урожая время есть, будет у тебя и амбар.

— А если надумаешь жениться, когда вернешься из столицы, так мы всей деревней и свадьбу тебе сыграем…, как тебе такое предложение?

Иван почесал голову, отставил подсвечник, а потом и вовсе сел на скамью…

— Общество не против будет, если я подумаю?

— Да чего здесь думать?

— Да что мы его как девку на первый раз уговариваем?

— Тихо-тихо, — поднял руку Сучок, — каждый человек имеет право подумать…, это много времени не займет…, думай, Ваня, не торопись…

Бывают зрелища и еще чуднее, но только за ними ходить надо по всему свету, смотреть, да выискивать, а тут, считай, в своем собственном дому и такое чудо — Дурак думает. А зрелище, надо сказать, и правда было чудное. Сидел Иван на стуле, обхватив голову ручищами, морщил лоб изо всех сил, таращил глаза во все стороны, и даже что-то шептал, совсем тихо, зато с подвываниями. Мужики еще дальше отступили, глазели с опаской и перешептывались промеж собой:

— Господи помилуй, до чего он страшен в такую минуту…

— И не говори, в пору самому глаза закрыть, да и бегом отсюда…

— Вот что с людями нормальными ум делает…

— И не говори…

— Главное, чтобы он додумался до того, чего нам всем надо, а то представьте, мало того, что сейчас стращает, а потом еще подымится, да как гаркнет свое обычное, идите, мол к ентой матери, а я сам никуда и не пойду…

— Что верно, то верно, с таким бугаем разве справишься, ежели что…

Наконец, Иван словно замер, перестал рожи страшные корчить, голову отпустил и даже вздохнул, а потом и вовсе поднялся и лицом посветлел.

— Ладно, сельчане, коли надо, значит надо. Я от долга своего уклоняться не собираюсь — пойду с письмом к царю — воля ваша.

Ну, тут уж и сельчане выдохнули с облегчением.

— А договор наш, будем считать того, заключенным. Вы сами предложили, сами все слышали, да и батюшка Калистрат при всем при этом присутствовал…

Ну и чтобы уж все со всем сладилось, оставалось еще одно дело, надо было сходить к барыне Клепатре, чтобы она разрешила Ивану такой вот поход, ну то есть, чтобы бумагу разрешительную выписала, да печаткой своей приложила. Так, всей толпой, мужики и направились на барский двор. Впереди, как положено, Иван Дурак, следом за ним батюшка Калистрат, на а уж следом и все остальные пристроились. Таким же порядком к барыне и ввалились…

А между прочим, если кто-то кровей изнеженных, или не привыкший к суровой крестьянской жизни, то такая вот толпа молчаливых, трезвых мужиков, которая идет и никуда не сворачивает. Да еще и с поводырем, да еще и с попом, что при всех регалиях, так что даже иконка на пузе у него раскачивается — от такого зрелища и бывалых генералов в дрожь бросало…

Потому и не удивительно, что на барском дворе поднялся переполох. Заметалась дворня, завыли собаки, детки, коих при дворе всегда было немало, рев подняли, а некоторые и вовсе попрятались. Даже птица, в смысле, курицы-утки, которые, как известно, большим умом не отличаются, бросились врассыпную.

Барыня Клепатра на тот момент сидела в своей комнате, в пеньюаре, и в полнейшей тоске. Средств на поддержание хозяйства совсем не оставалось, надо срочно было готовить что-то к продаже. Да только вот беда, ничего лишнего, а самое главное, ценного, за что можно было бы выручить большие деньги, под рукой у нее не было. Поэтому она просто перекладывала бумаги с места на место, даже и не глядя в них, а лишь предаваясь странной мечтательности…, она вспоминала Париж, славные, но увы, прошедшие дни.

— Вот тебе и вся амур…, вместе с моншер и сильвупле…. Все в прошлом, и ничто уже не вернется, ни тебе танцев до самого утра, ни тебе галантных кавалеров, с которыми любое любовное безумие казалось возможным…, — барыня вздохнула сердечно, готовясь пустить слезу, — и почему я там не осталась? Почему меня не похитил какой-нибудь граф или герцог, я, между прочим, совсем не хуже ихних красавиц, ради которых идут на всякие беззакония благородные мужчины. Только они там, а я здесь…, и исход у меня, похоже, один…, либо в петлю, либо замуж за какого-нибудь богатого урода. Хотя, здесь даже уроды не богаты, остается одно — в петлю.

Барыня отодвинула от себя документы и закрыла бюро. С каждой секундой жизнь ее теряла смысла, а тоска надвигалась подобно черной, беспросветной туче.

— Почему я не родилась мужчиной? Можно было бы стать разбойником или можно было бы играть в карты, — Клепатра вздохнула, — что ни говори, а мужчинам в нашем мире живется намного легче, нежели чем нам, женщинам.

Не известно, до какой бы очередной глупости договорилась молодая барыня, если бы ее не отвлек шум во дворе. Она выглянула в оконце, увидела толпу мужиков, мысли ее сделали немыслимый кульбит, и она произнесла обреченно, и даже трагически:

— Вижу, уже вижу мой печальный финал — насилие и смерть. Так хочется проявить сейчас благородство, выйти вперед с саблей и пистолью, стать на пороге и биться до смерти, чтобы…, — однако договорить она не успела, в дверь к ней вломилась нянька с ошалевшими глазами и заорала прямо с порога:

— Матушка моя родная, пришли эти вахлаки с деревни, вас требуют.

— Чего?

— Эти…, крестьяне пришли, вас хотят.

— Насилие собираются чинить, — зачем-то поинтересовалась барыня, — а чего же тогда сами не вламываются?

— Насилие, — побледнела тетка, — так вроде бы нет…, вроде, разговор у них к вам какой-то.

— Разговор…, что еще за разговор…, недосуг мне с ними разговоры разговаривать, и вообще, что у них за мода такая появилась, приходить, когда на ум взбредет, а я, между прочим, еще и кофею не пила…

— Так что, барыня, отослать их к лешему? Только того, с ними поп, да еще с иконой…, как бы чего серьезного не приключилось, если услать их просто так…, они же дикие, нехристи эти бородатые.

— Ладно уж…, — произнесла барыня, — скажи, что выйду сейчас, мол, не одета еще…, нехай подождут. И вот еще что, узнай-ка, чего это я им потребовалась?

Нянька успокоилась, воздохнула глубоко, чтобы грудь поднялась, потуже передник подпоясала и вышла к народу.

— Ну, чего орете, как оглашенные? Одевается барыня, она ж не вы, не может к обчествурасхлистаной выходить.

Мужики потупились и сделали шаг от крыльца, один только Иван остался, потому как дураку все нипочем. К нему-то нянька и подступила, немного сбавив тон.

— Скажи-ка, Ваня, с каким делом пришли, чего надо от барыни, что вы ее в такую рань решили потревожить?

— Да вот, решили к царю идти, — отозвался Иван и зевнул при этом на все зубы, словно говорил о походе куда-нибудь за реку.

— Чегось, — опешила нянька, — зачем тебе, облому деревенскому, царь потребовался?!

— А мне он без надобности, — отозвался Иван, — народу, вон, неймется…

— Да вы что, нехристи, с ума посходили что ли, — выпятив грудь, двинулась на мужиков нянька, — у вас что, работа в деревне закончилась? На каторгу хотите!

Няньку и в молодые годы побаивались, а уж когда возраст ее пошел на закат, то удержа на нее вообще никакого не стало.

— Ты это, няня, не особенно…

— Чего?!

— По делу, — нестройно отвечали мужики из толпы, и тут же прятались за спины соседей.

— Какое такое у вас, убогих, может быть дело к Государю?

— Общественное…

Сколько еще продолжался бы этот бестолковый брех, неизвестно, если бы не выступил вперед батюшка Калистрат.

— Ты, нянька, чего на народ бранишься?

— А я и не бранюсь, — чуть отступила нянька, — я разговариваю…

— Разговариваешь, — надвинулся на няньку поп, — а кто тебя уполномочил? Или барыня тебя вместо себя послала, так мы с тобой разговаривать не будем…, нет у тебя таких прав, чтобы нам отвечать.

— Что ты, что ты, батюшка Калистрат, — закрестилась нянька, единственное, чего она боялась в жизни, это были служители церкви, — я просто так, по глупости, из любопытства бабского…

— Вот и ладно, — легко согласился батюшка Калистрат, — а ежели так как ты говоришь, давай подождем барыню, с ней и переговорим…

Вскорости появилась и барыня Клепатра, подошла, поздоровалась и даже в гостиную пригласила, однако, мужики отказались, мол, нам это не обязательно, нам и интересу никакого нет. Вон, пусть Ванька, да поп идут…, ну еще Сучок с ними увязался, потому как сильное любопытство его разбирало…. Зашли, чинно расселись по свободным местам, поп вкратце рассказал зачем пришли. Сучок еще кое-что от себя прибавил, для понятности, и только Иван сидел молча, да слушал, да на барыню поглядывал…

— И при вас письмо это, — поинтересовалась барыня.

— Конечно, — ответил Сучок и повернулся к Ивану, — покаж-ка письмо.

Иван послушно достал бумагу и подал ее барыне, та с любопытством развернула и принялась читать…

— Мы там супротив вас, ничего не писали, все об нашей жизни, да об наших бедах, — встрял Сучок.

— И что же, — глянула на мужичка Клепатра, — думаете, что есть царю дело до ваших бед?

— А как же, — быстро ответил Сучок, — мы его подданные, а это, почитай дети, а об детях заботиться положено…

— Ну и что же вы выспрашиваете у царя-батюшки, послабление по податям, а может, барыню новую хотите? Или денег, по рублю на брата?

— Не, — отмахнулся Сучок, — денег мы не просим, и новая барыня нам без надобности…, интересуемся всем обчеством, как жить нам, что делать, когда судьбина кукиш нам показывает. Ну, еще интересуемся, в чем оно, наше, крестьянское счастье.

— Вон оно как, — барыня даже рассмеялась от неожиданности, — а как же может быть счастлив крестьянин, если у барыни его сплошные горести и печали?

И вот так тоже бывает, поп даже за бороду взялся, потому как такой поворот ему в голову не приходил, а что касается Сучка, так он и вовсе замер с открытым ртом, ему-то такое даже и не снилось. А вот Ваня нашел что сказать, даром, что Дурак.

Конец ознакомительного фрагмента.