Собаки на заднем дворе

Сергей Николаевич Полторак (2024)

Аннотация кроману «Собаки на заднем дворе»Полторак С.Н. Собаки на заднем дворе. — СПб.: Изд-во «Полторак», 2021. — 448 с.На первый взгляд может показаться, что главный герой романа Алексей Смирнов больше всего на свете любит собак. На деле же он любит жизнь во всех ее проявлениях. Любовь к Женщине играет в его непростой судьбе стержневую роль. История его жизни похожа на судьбы многих людей: череда радостей и печалей, достижений и утрат. Но, оказываясь в экстремальных ситуациях, он принимает совершенно неожиданные решения, которые удивительным образом влияют на судьбы людей.

Глава десятая

Мы с Лаем брели домой с каким-то странным обреченным чувством. Мне казалось, что домой возвращаюсь не я, а незнакомый мне человек. Меня вдруг пронзило понимание того, что Лены рядом со мной не будет никогда. Произойдут важные и совсем неважные события, а она навсегда останется в моей прошедшей жизни и будет строить свою новую, в которой мне нет и не будет места. Где-то глубоко в груди стало так больно, словно там развели костер. Не хватало сил терпеть разгоревшееся душевное пекло, со всем этим грузом, который я не мог и не хотел в себе удерживать.

Зазвенел на повороте трамвай, и я понял, что нужно делать. Нужно покончить с этой невыносимой болью. Я резко сделал несколько шагов навстречу надвигавшемуся вагону, но вдруг вспомнил о своей собаке. Лай семенил рядом и жалобно скулил. Я остановился, сделал пару шагов назад, подхватил его на руки и прижал к груди. Трамвай резко затормозил. Его передние двери зашипели и с грохотом распахнулись. Из дверей высунулась мордастая краснощекая деваха в черной форменной куртке. Размахивая какой-то железякой, она заорала:

— Тебе что, придурок, жить надоело?! Анна Каренина в штанах, падло!

— Извините, тетенька! Я не нарочно, — пролепетал я.

— Ведьма тебе тетенька, кретин недоношенный! — затрясла она своей железякой и скрылась в вагоне. Двери закрылись, трамвай обиженно звякнул на прощание и покатил к остановке.

— Что за молодежь нынче пошла! Зальют себе зенки и под трамваи бросаются! — скрюченная тощая бабка в не по возрасту веселеньком платье в цветочек бодренько застучала палкой в противоположную от меня сторону.

Я сделал еще несколько шагов назад в сторону тротуара. Пот лился со лба, обжигая глаза.

— Да что же я за идиот-то такой? — подумалось мне. Немного постояв и дождавшись, когда каменная тяжесть из ног испарится, я отправился в сторону дома. Лай шлепал рядом, неотрывно следя своими глазами-пуговками, чтобы я не отчебучил чего-нибудь еще.

В нашей квартире царило безудержное свадебное веселье. Еще войдя в парадную, мы с Лаем услышали возгласы: «Горько!» и дружное хронометрирование гостями времени, занятого поцелуем молодых: «Раз, два, три…». Когда мы с Лаем вошли в комнату, где проходило веселье, гости разом выдохнули: «Двадцать восемь» и зааплодировали. С изумлением я обнаружил, что молодоженов в комнате нет, а в центре внимания находятся мои родители, стоявшие среди гостей в обнимку.

— А где жених и невеста? — растерянно спросил я у дяди Паши, сидевшего поблизости.

— Где и положено: в доме у Рыбкина, — как о само собой разумеющемся сообщил он. — У них романтическая первая брачная ночь, перетекшая во вторую романтическую брачную ночь.

— А почему родители целуются? — удивился я.

— Так ведь свадьба же! — радостно развел руками дядя Паша.

Я начал было размышлять о том, что этих взрослых никогда не понять, но меня всей компанией усадили за стол, налили кислого белого вина и навалили в тарелку гору всякой вкуснятины. Жить было явно интересней, чем лежать на трамвайных рельсах, разделенным на неравные части.

В тот вечер я назюзькался второй раз в жизни. Но не так, как тогда, когда меня подпоил Веталь, а гораздо симпатичнее. Я пил кислятину из маленькой рюмочки, закусывая ее несметными салатами и колбасами. Опьянение не стукнуло меня по голове чугунным ударом, а плавненько обволакивало мою непривычную к алкоголю юную тушку, ударяя то в голову, то в ноги, то создавая иллюзию абсолютной трезвости. В итоге я не застал завершения застолья.

Проснулся я от того, что Лай лежал на кровати рядом со мной и старательно вылизывал мне лицо. Даже с похмелья это показалось мне невозможным, поскольку я твердо знал: железобетонное место Лая не на моей кровати, а на кухне.

— Мы с мамой почти всю ночь на кухне посуду мыли после гостей, так что в порядке исключения разрешили твоему бобику дрыхнуть с тобой. Чтоб под ногами не путался, — уточнил отец. Он стоял в дверях моей комнаты и широко улыбался.

— Ну что, послала тебя твоя примадонна куда подальше? — вежливо поинтересовался он.

— Нет, я сам туда пошел, — шмыгнул я носом, и мы с отцом заговорщицки улыбнулись друг другу.

— Ну и правильно, сынок. Баб на твоем пути будет еще — считать, не пересчитать. Главное — береги здоровье и совесть свою не пропивай. Все остальное само собой уляжется.

Он пристально оглядел меня, и мне впервые в жизни показалось, что он смотрит на меня с удовольствием.

— Значит, расклад такой, — заговорил он деловым тоном. — С сегодняшнего дня мы с мамой в отпуске. Ты — типа, тоже. Бобик твой — прикомандированный. Всем кагалом едем на дачу. Деньжата какие-никакие скоплены, забор будем вокруг участка ставить — от дорогих и любимых соседей, чтоб были еще любимей и дороже. Да и других дел выше крыши. Через месяцок извольте бриться: пойдешь трудоустраиваться в родной цех на постоянку. Пить ты уже почти научился, осталось научиться работать. Так что, как говорил Карл Маркс своему другу Фридриху Энгельсу: «Орбайтен унд пахайтен!». Не хрен дурика валять, надо грядки поливать.

С середины июня до середины июля мы трудились и отдыхали на даче. Отец лишь изредка прикладывался к бутылке, ссылаясь на то, что «природа и так пьянит допьяна». Пару раз к нам на дачу приезжала чета Рыбкиных. К своему удивлению, я узнал, что Рыбкина зовут Владимиром. Правда, Клавдия Сергеевна звала его не иначе, как Вовонькой, а он ее исключительно Клавонькой.

— Умереть не встать, — комментировал мой отец трепетные отношения молодоженов. Но было видно, что отец искренне рад за своего друга. Да и Клавдия Сергеевна ему нравилась.

— Строевой бабец! — давал он ей краткую характеристику, и, зная его, я понимал, что оценка эта очень высока.

Отгородившись забором от внешнего мира, мы погрузились в свой внутренний мир. Приехав в город, отец приобрел в спорттоварах пятикилограммовые гантели и пыхтел по утрам, закидывая их над головой. Мама посматривала на него влюбленно и с плохо скрываемой тревогой.

Во второй половине лета мы с отцом вышли на работу. Цех принял меня, как родного. К моей радости, за пару месяцев до моего возвращения на завод Веталя призвали под боевые знамена. Служить он попал в общевойсковую часть.

— Пехота! Сто верст прошел и еще охота! — злорадствовал начальник цеха дядя Паша.

Мне без Веталя в цеху было совсем комфортно. Отец неожиданно оказался, как он сам выражался, «грамотным методистом»: основы своей профессии и едва заметные детали объяснял мне непринужденно и доходчиво.

— У меня на флоте тоже наставник был — главстаршина Шкварок, хохол с Украины. Такой умнющий и рукастый, что хоть главкомом его ставь, хоть генеральным конструктором — справится, как нефиг делать. Главный принцип его обучения — «делай, как я». Вот тебе и вся наука.

Этого принципа в моем обучении придерживался и отец. Начиная выполнять какие-то производственные операции, он на разных этапах давал поработать на своем станке и мне. Каким-то собачьим нюхом он чувствовал, что через мгновение деталь в моих руках будет запорота, и срочно включался в процесс, словно подхватывая выпадающее из рук знамя у молодого знаменосца. Со временем я стал чувствовать себя у станка уверенней, даже появился свой юношеский кураж, который отец пресекал на корню.

Начальник цеха иногда смотрел на мою работу и кивал отцу:

— Твоя порода, Петрович: шустрый и напористый, будто ты лет двадцать пять назад.

Отец отмалчивался, но я понимал, что он доволен.

Чтобы меньше думать о Лене Вершининой, которая попрежнему не выходила из моей головы, я стал больше заниматься пятиборьем. Тренер Валерий Петрович меня почти не хвалил, но по его шуткам и прибауткам я безошибочно выстраивал маршрут движения в своей скромной спортивной карьере.

Никогда еще моя жизнь не неслась так стремительно, как в первый «взрослый» год моей жизни. Я и не заметил, что подошло время получать паспорт, который в те годы вручался в шестнадцать лет. К тому моменту прыщи на моей физиономии исчезли, хотя красавцем я по-прежнему не был. Ростом я пошел не в отца, а в маму. Слегка перевалив за отметку в метр семьдесят, я едва набирал шестьдесят килограммов живого веса. Но и это было поводом для беспокойства моего тренера:

— Ты, парень, не расслабляйся! Глазом моргнуть не успеешь, жирком обрастешь, и конь под тобой помрет по дороге!

Но я не понимал, как это можно «обрасти жирком». Солидные физические нагрузки на тренировках, напряженная работа у станка и, главное, молодость делали свое дело: мои мышцы наливались силой, становились эластичными и прочными, хотя внешне я мало чем отличался от прошлогоднего восьмиклассника.

Почти судьбоносным стало для меня общение с Вано Ивановичем. Мы, как и раньше, часто гуляли вместе странной кампанией: я — со своим мелким и пушистым Лаем, он — с раскоровевшей от прожитых лет гладкошерстной ротвейлершей Изабеллой. Однажды Художник пригласил нас с Лаем заглянуть к нему в гости на чашку чая:

— Заходи, брат Алексей, ко мне в гости! Вместе со своим замэчатэлным пэтомцем, конэчно! Покажу вам свою холостяцкую бэрлогу.

Скромная берлога Художника представляла собой великолепно отделанную четырехкомнатную квартиру на первом этаже, из просторной кухни которой в полу была сделана основательная широкая дверь в подвал дома. Дом был кооперативным, и Вано Иванович сумел договориться с правлением жилищного кооператива о взятии в аренду сроком на пятьдесят лет значительной части обще-кооперативного подвала. Официальный договор по этому поводу был скреплен подписью председателя, бухгалтера и заверен печатью, помещен в дорогую рамку и вывешен на самом видном месте в подвале.

— Я за этот подвал заплатил кооперативу дэнег нэмного, так они за свой счет даже внутренние стены мне выстроили, — сообщил Художник.

В подвале на добротных полках лежали многочисленные бутылки с разными редкими, по словам Вано Ивановича, напитками. Но наиболее выдающиеся вина и коньяки хранились в одной из комнат квартиры. Комната больше походила на музей: каждая бутылка была представлена красиво оформленным сопроводительным документом, нередко даже с фотографией. Но главная фотография размещалась на особо почетном месте, на стене между окнами. То была фотография Хемингуэя. Тогда, в начале 1970-х годов, портрет этого великого писателя висел на стене в доме едва ли не каждого интеллигентного советского человека. Моя семья интеллигентной была лишь на мамину половину, поэтому портрета великого американца в нашем доме не было. Судя по всему, Вано Иванович был истинным интеллигентом.

— Талантливый был боксер! — сказал Художник, увидев, что я разглядываю портрет писателя. — Он в своих книжках научно доказал, что можно проиграть бой и выйти из него победителем, а можно выиграть, но такой выигрыш — хуже поражения.

Я к тому времени Хемингуэя не читал, поэтому не оценил слов, сказанных хозяином дома.

В комнате было множество причудливых бутылок. Особую ценность представляла греческая амфора с вином, найденная на затонувшем в Средиземном море корабле и насчитывавшая более двух тысячелетий от роду.

— Дорогая, наверное? — заинтересовался я.

— Стоит, как две эти квартиры, — сделал широкий жест рукой Вано Иванович.

Следующей комнатой была большая спальня, в которой кровать занимала больше половины помещения.

— Зачем вам такая огромная кровать, Вано Иванович? — удивился я. — У вас, кажется, нет ни жены, ни детей.

— Нэт ни жены, ни детэй, — с грустью сказал Художник. — Горный орел в нэволе нэ размножается. Но какой джэгит нэ любит простор, дорогой друг Алексей?! Этот сэксодром, — он кивнул в сторону кровати, — напоминает мне, что я пока еще мужчина.

Из спальни дверь вела в самую небольшую, метров пятнадцати, комнату, которая оказалась комнатой Изабеллы. В ней стоял уютный непривычной для меня полукруглой формы диванчик — спальное место Изабеллы, на стенах было много фотографий собаки: вот она еще совсем щенок, вот она рядом с известным актером кино, а вот со знаменитым боксером Валерием Попенченко — выдающимся победителем Восемнадцатых олимпийских игр в Токио.

— Ого! Какие у вас знакомства!

— Это нэ знакомства. Мы с Валерой были друзьями, вместе в олимпийской сборной Советского Союза были. Только я во втором бою травму получил и выбыл из борьбы, а Валерик стал чемпионом. Я тоже мог бы, но нэ повэзло.

— А у меня Лай на кухне живет, — как-то неудачно отреагировал я.

Четвертая, самая большая, комната удивила сильнее всех остальных. Она представляла собой небольшой спортзал, в центре которого был настоящий ринг. По бокам стояли боксерская груша, мешок и множество других полезных для боксерских тренировок приспособлений и тренажеров.

Я стоял ошалевший от увиденного и не мог произнести ни слова.

— Когда-то не сбылись две мои мечты, — увидев мое смятение, сказал Художник. — Нэ стал олимпийским чэмпионом и нэ дотянул до звания заслуженного мастэра спорта. Так и остался всэго лишь мастэром спорта мэждународного класса. Но спорт — это любов! А с нэю расставаться нэльзя. Когда я получил травму и больше нэ смог полноценно выступать, один мой поклонник — болшой чэловэк в ЦК компартии Грузии — подарил мне в этом городе ликеро-водочный магазин и сказал: «Прости, Вано, что нэ воздаю тебэ по заслугам. Но дэлаю, что могу: вручаю тебэ утешитэлный приз — этот магазин. Живи нэ бедно, но оставайся спортсмэном и человэком, дорогой».

— Так магазин государственный, как его можно подарить? — удивился я.

— Жизнь нэмного сложнэе, чем кажется на пэрвый взгляд, уважаемый Алексей, — сказал Вано Иванович.

Из его объяснения я понял, что не понял ничего.

Работа директора ликеро-водочного магазина в Советском Союзе, вероятно, была работой очень специфической. Благодаря ей и своему легкому дружелюбному характеру Вано Иванович имел много нужных связей, денег и свободного времени. Но он не имел, если верить его словам, главного в своей новой жизни — у него не было спарринг-партнера.

Так я стал в прямом смысле слова мальчиком для битья.

Мы договорились, что совместные тренировки по боксу у нас будут три раза в неделю: в среду, в субботу и в воскресенье. Меня это вполне устраивало, поскольку в остальные дни я тренировался в секции пятиборья. Правда, тренировка у Валерия Петровича в среду тоже была. Но она отнимала меньше физических усилий, поскольку в тот день у меня была стрельба.

На первую тренировку я пришел в своих замызганных трениках.

— Это что за кузнэчик лилового цвэта?! — уставился Художник на мои вытянутые в коленках штаны. — Снимай это уродство. Трэнеровка будэт в трусах и в майке.

Я послушно снял треники и остался в своих синих «семейных» трусах и в полинялой майке. Вано Иванович скривился и начал критически рассматривать мою фигуру.

— Геракл засушенный, — почти одобрительно сказал он. — Ноги хорошие, рабочие ноги. А вот руки — хуже нэ бывает. Такими руками, дорогой, надо в шашки играть, а не боксом заниматься.

Он велел мне зайти в ринг и, когда я только-только встал в центре ринга, молниеносно нанес мне удар в челюсть. Удар был, кажется, не очень сильный, но такой быстрый, что я не успел понять происходящего.

— Запомни главный урок, уважаемый Алексей: настоящий боец никогда не бьет первым! Он всегда бьет — раньше первого!

Когда я пришел в дом к Вано Ивановичу в следующий раз, меня ожидал большой сюрприз, точнее даже несколько: новехонькие коричневые боксерские перчатки, красные шелковые спортивные трусы, такая же шелковая, но только синяя майка и удобные кожаные ботинки — «боксерки».

— Это от чистого сэрдца, дорогой, — сказал Художник. — Бокс — нэ драка, он должен приносить эстэтическое наслаждэние.

Я очень полюбил тренировки у Вано Ивановича. Войдя во вкус, я готов был часами колотить по груше или по мешку, скакать через скакалку или отрабатывать уход от ударов противника. Особенно мне полюбился так называемый «удар почтальона»: тук-тук левой прямой — разрешите войти; бабах прямой правой — вам посылочка!

Художник долго и тщательно занимался постановкой моего удара. Неожиданно оказалось, что у меня одинаково сильный удар как правой, так и левой рукой.

— Такое нэ часто бывает, молодэц! — одобрил он мои природные данные.

Втянувшись в тренировки, я уже выдерживал с Вано Ивановичем по восемь раундов с минутными перерывами. Правда, Художник никогда не наносил мне сильных ударов, а, скорее, только обозначал их. Зато мне он давал вдоволь проявить себя в атаках. Будучи тяжелее меня килограммов на десять-двенадцать, мой спарринг-партнер обладал какой-то нечеловеческой скоростью. Я никогда за ним не поспевал. Когда при очередной атаке я, нанося удар, вновь промахивался, Вано Иванович, красиво уходя от моей перчатки то назад, то вниз и в сторону, весело приговаривал:

— Какой молодэц, слюшай! Попал бы — убил бы наповал, точно тэбе говорю!

Но попадать у меня пока не получалось.