Повести Сергея Шутова в альбоме

Сергей Невраев

Этот дважды двадцатый, да уж! Попомнятся те посиделки на той удалённо утёртой скамье времени… Зато с компанией мне повезло! Байки сыпались только так, ну не знаю, прям как из набитого горшка. Достаточно бы молвить: горшочек, говори, – и готово!Произведения сборника ранее публиковались отдельными изданиями.

© Сергей Невраев, 2023

ISBN 978-5-0060-1707-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У-Огонь

/Времена негодные/

Глава Первая

Одним не поздним…

В небе над осенним Конецком густели тучи. Нынче тучи ходили кругами, не заходя на Конецк, однако угроза, что всё же такое случится, как случалось не раз, была вполне реальной.

Но жизнь есть жизнь, пока она продолжается, и на одной из полуразрушенных улиц пригородного Ветровского района неизбежно зазвучал веселенький мотивчик незамысловатой песенки:

Какой дремучий ель!

Совсем не фэшенель.

Зато отличный пень

И мой стихотворень!

Так напевая, брёл своим путём Никодимка Скажим. Освободившись от бренных дел, он шествовал неспешно мимо привычно обыденных руин домой к своему чумовому компушке, предвкушая долгожданный выход в нескончаемо большой и яркий мир Инета.

— Эй, малой! Погодь! — раздался вдруг оклик.

Никодимка помешкал. Голос был ему знаком и принадлежал деду Пыхе. Тот дед вместе с бабкой Пуклей конечно приходились ему родней, кроме них у Никодимки Скажима теперь никого не осталось, так что он любил их и не мог не задержаться, чтобы поздравствоваться и пообщаться.

Старик со старухой стояли у крыльца и приветливо улыбались внуку.

— Ну, ты тормоз, совсем не зыришь ничё? — говоривший не был злым, а скорее грубым, и то слегка. Да и что тут скажешь, сами времена настали грубоватые.

— Как ты, внучек, — заговорила и бабка Пукля, — что нового в мире, расскажешь нам, бестолковым?

— Почему не расскажу, конечно, расскажу, всё расскажу. Я тут в Инете инфу надыбал: мускули наши такую хрень придумали, как музыку по новой плести, криптофонией называется. Это, баушка, как ткань меланжевую вязать, помнишь, у тебя кофта была, меланжевая-то?

— Ох, да где та кофта? — пригорюнилась бабка Пукля. — У прошлом годе бандеровцы как пришли, так и прихватизировали. «Нам чё-то тут прохладненько, — приговаривают, — а ты всё паришься, дай-ка нам таперича погреться».

— Да ещё этот президент заморский, как бишь его — Бабама! Мама дорогая, что творит… — встрял не по делу дед Пыха.

— Да ладно вам, всё равно, была же, ба, наверно помнишь, как вязала? Берёшь, короче, ниточки разной темы и перемешиваешь хитрым способом, и так обретаешь интересный вид. Они, ниточки-то, меж собой играются, загляденье! Только у них, мускулей наших, одни ниточки — это звуки музыкальные, а другие наоборот — всё, что придумаешь. Например буквы, или знаки какие, или так, символические обозначения, даже образы или фантазии заумные. А вместо спиц — специальные системы вязки, типа шифры или ключи. И они такие — постмодернисты называются.

— Как? Это спицы, что ли такие, «простомонисто»? — не поняла бабка Пукля.

— Да нет же! Это мускули, что я рассказываю, — композиторы-постмодернисты, так их в прессе называют.

— Ну, надо же! — отозвался дед Пыха, — Как тех мускулей только не обзывали, а теперь — вона…

— Да нет, это не тех, а других прочих-разных, а про этих почти никто и не ведает, вот и жалом не водит, — пояснил Никодимка Скажим.

— Ну, раз ты один про всё знаешь, давай, бреши дальше — развел руками дед Пыха.

— Да вот, говорят, что всё это — синэстетика, а ещё говорят, что та синэстетика взывает к телесности и соответствует методу гиперреализма, — выпалил на одном дыхании Никодимка Скажим.

— Ты чё несёшь?! — возмутилась бабка Пукля, задремавшая было да от знакомых звучаний очнувшаяся. — Синтетика эту самую телесность только раздражает, а гипюр ваще давно не в теме!

— Я и говорю: какой там гиперреализм! Я бы определил тот метод как метареализм, хотите — дидактический, хотите — иератический. Но никак не гиперреализм. Метареализм взывает не больше к телесности, чем очень даже, наоборот, — к духовности. И к тому же метареализм гораздо ближе к экзистарности, чем к авторитарности.

— А это ещё чё за чёрт? — недоуменно нахмурился дед Пыха.

— Предметно говоря о началах авторитарности и экзистарности: взаимоотрицанием они антиномично по жизни повязаны, — продолжил Никодимка Скажим, — авторитарность предполагает подчинение чему-то или кому-то главному, а экзистарность — подчинение себе самому или тому-чему, кого-чего сам себе выбрал.

— Ну прям как в школе на уроке: кто-что, кого-чего, кому-чему, — съязвил дед Пыха.

Никодимка Скажим предпочёл реплику игнорировать и продолжил повествовать, хотя и нехотя. Необходимость как-то завершить ход своих мыслей смутно тревожила, мешая ему принципиально заткнуться.

— Но даже самое демократическое (атомарно-экзистарное) общество постоянно сталкивается с проявлениями самовозобновляемой авторитарности в различных существенных сегментах. Например, в бизнесе (как в малом, так и, в особенности, в корпоративном) и в семье, в школе тоже. В музыке авторитарность сегментарно восстанавливается в самых экзистарно структурированных построениях додекафонно-серийной традиции как результат авторитарно-ориентированной природы самого музыкального звука с его обертонной структурой.

Это отлично сознавал Альбан Берг, не сильно с этим боролся, потому и сотворил свою показательную оперную драму, раскрывающую трагический конфликт авторитарного и экзистарного начал в семейных отношениях (это про «Воццек» все). Трагичный, кстати — для экзистарности!

А экзистарная семья Карамазовых, такая, набралась решимости и радикально устранила гнилой источник авторитарности, грохнув главу семейства и протрубив в итоге за обновленную эру восходящей цивильности. (Экзистарной ли? Без разницы — Фрейд отдыхает).

— Ишь ты, дела… — пробурчал дед Пыха. — Надо-бы разогнать мою экзистарую бабку, а то совсем от рук отбилась, борща не варит. — И мрачно запыхал своей люлятрубкой…

Уразумев, что на этом прием окончен, Никодимка Скажим побрел своим путём дальше, мимо не своих обветшалых руинок, к своей, хотя и стрёмной, но всё же уцелевшей сараюшке и своему чумовому компушке…

А по небу над его родным Конецком так и неслись кругами тучи, грозя то ли бедой, то ли её радужным эхом, обнадёживающим, что всё утрясётся да устаканится, и настанет ясность во всём, что пока не-ясно.

Глава Вторая

Одним не ранним…

Стояло лето. В небе над Конецком кучевались облака — картинно, как дальние паны. Одно выглядело совсем как пан Кличка, конный, с вострой саблей наголо. Другое — как пан Потрошенко, пеший, с вострым хреном наголо. Следом — ещё какой-то леший-с…

— Да какого лешего? — помотал головой Никодимка Скажим, отгоняя наваждение.

Как говорится, жизнь всё-таки хороша, пока она продолжается, и из уст Никодимки зазвучал веселенький мотивчик незатейливой песенки:

Бабама!

Бабама — мама,

Мама дорогая, что творит

Бабама!

Так напевая, брёл своим путём Никодимка Скажим. Куда брёл — и сам не знал. Так, гулял, мог зайти-гульнуть и на мини-рынок, что посередь руинок…

— Эй, малой, погодь! О чём мечтаешь? Да ты меня чё, не видишь? Зырь, — раздался вдруг хриплый оклик.

Никодимка помешкал. Голос был ему знаком и принадлежал деду Пыхе. Старик стоял у какой-то кучи битого щебня, приветливо улыбаясь.

— Ну ты тормоз, совсем не зыришь ничё? — говоривший не был злым, а только грубым, и то слегка. Да и что сказать, сами времена настали грубоватые.

— Привет, дедуля, как же не вижу — и вижу тебя и слышу, так что хорош вопить, а где бабка Пукля наша? — ответствовал Никодимка Скажим.

— Где-где, в Улан-Уде! Да вон она тащится, отсталая…

— Внучек, — заговорила ещё издалека подоспевшая бабка Пукля, запыхавшись, — как ты без нас? Ну, так, что нового в мире деется, расскажешь нам, бестолковым?

— Почему не расскажу, конечно, расскажу, всё расскажу. Я тут в Инете видос надыбал: в нём два говорящих полена рулады разыгрывают такие — alla castratti!

— Гонишь? Это что ещё за фэнтези? — усомнился дед Пыха.

— Мультиков, что ли, насмотрелся, внучек? Да выражений-то нахватался в своем Инете! — поддержала деда Пыху бабка Пукля.

— Да не, реально не мульт это, и не развод, а что-то типа концерта, его синьор Гарути организовал, композитор такой новомодный, из Милана, который в Италии, — возразил Никодимка Скажим. — А концерт в Амстердаме записан.

— И что, так сами и разыгрывают, чурки-то говорящие в твоём этом не пойми где? — уже по делу задала вопрос бабка Пукля, не глядя на деда Пыху, всё качавшего бестолковкой.

— Как же, сами! — продолжил рассказ Никодимка Скажим, — у них операторы были, две девахи такие видные. Эти чурки здоровенные, они их на еле-еле держат, но управляются лихо…

— Понятно, кукловоды, значит, — сделал вывод Дед Пыха.

— Так ты на девах загляделся, внучек, тады лады, — успокоилась бабка Пукля. — Ты на заграничных девок сильно не засматривайся — квёлые они, то ли дело наши! Нашим любые чурки по плечу!

— Девки — да, — почти что согласился Никодимка Скажим, — а вот чурок таких, чтоб играли так же, у нас не увидишь. Я что думаю, Юропина то — спец по чуркам. У них на кострищах вся культура держится, а для кострищ чурки-то и нужны, да не всякие, а чтобы полыхали всем на зависть.

— Ах, батюшки, страсти-то, — запричитала бабка Пукля.

— Вот то точняк, — подхватил тему дед Пыха, — у них завсегда так: чуть кто не ко двору пришелся — тут же в костёр его, а теперь вот за нас взялись культурой своей долбать.

— Типун тебе, языкатый, — всполошилась бабка Пукля, — мы не такие, нас так просто на понт не возьмешь!

— Да ладно вам, не заводитесь. Есть и там приличные люди, синьор Гарути, например, все стрелки на музон перевел.

— Музон, музон… — пробурчал дед Пыха, — подумаешь, дамы из Амстердамы, — пропаганда это всё. Давеча вот ты тоже про метеоризм каркал, ну и накаркал, что нам весь огород каменюками засыпало. Теперь бабка моя ваще не скоро борща сварит, — и мрачно потянулся за своей люлятрубкой…

Уразумев, что на этом прием окончен, Никодимка Скажим побрел своим путём дальше, в никуда…

А по небу над его родным Конецком былые картинные облака шли уже не так чинно. Они постепенно набегали друг на друга, теряя всю свою картинность. Они сбивались в тучи, угрожая обвалиться на город всей своей тучеватой кучей, брызжа осадками и пуляя электрическими разрядами. Беспредел, одним словом!

Глава Третья

Одним не…

Стояло безвременье. Совсем потемнело над Конецком небо. Крутыми волнами бурлили в нём тучи, напоминая очертаниями то Юропину, всю в чёрных пятнах, похожих на погасшие кострища, то Укропину, всю в рваных клочьях, похожих на неформальные бригады, то Мускулину, навалившуюся всей своей неслабой массой на бедную Укропину так, что у той и швы трещали, а то и часть отваливалась…

Вопреки всему и как уже не раз говорено, жизнь есть жизнь, пока она продолжается, и под ненастным небом раздался веселенький мотивчик непритязательной песенки:

Ты меня видишь,

Я тебя — тоже.

Тильки мы видим

Разное всё же!

Так напевая, пробирался в полутьме своим путём Никодимка Скажим. Куда пробирался? Да искал деда с бабкой — разведать, живы ли, ну и перекинуться парой ласковых…

— Эй, погодь! Тута мы, зырь, — раздался наконец хриплый оклик.

Никодимка помешкал. Голос был ему знаком и принадлежал деду Пыхе.

Две родные человеческие фигуры, еле различимые поодаль, светили ему приветливыми улыбками.

— Ну, ты тормоз, совсем не зыришь ничё? — говоривший не был злым, а лишь грубым, и то слегка. Да и что сказать, сами времена настали грубоватые.

— Привет, дедуля, привет, бабуля, — ответствовал Никодимка Скажим, подходя ближе.

— Внучек, — теперь вот заговорила уже бабка Пукля, — как ты? Что нового в мире творится, расскажешь нам, бестолковым?

— Да рассказал бы, конечно, только у меня в последнее время Инет завис, и никак не отвиснет!

— Но и ладно, всё равно там пропаганда одна вредная, — успокоил его дед Пыха.

— Но до того висяка в Инете инфа прошла, что бандеровцы сговорились с паном Бабамой погубить наш Конецк, потому что под ним, оказывается, залежи особого топлива обретаются. Так это топливо им нужно добыть, чтобы на Юропине снова смогли костры зажечься…

— Ах, батюшки, страсти-то, — запричитала бабка Пукля.

— Вот то точняк, — подхватил тему дед Пыха, — у тех дятлов завсегда так: чуть в чём недостаток завелся, сразу нас долбать!

— Типун тебе, языкатый, — всполошилась бабка Пукля, — ничего не будет, нас мускулинский президент отстоит!

— Батин то? Да не, это всё втихую делается, он, наверно, и не знает ничего о том, — возразил Никодимка Скажим.

— Ну, раз ты один про всё знаешь, давай, бреши дальше, — развел руками дед Пыха.

— Ну, так вот, — продолжил, вздохнув, Никодимка Скажим, — после того, как это топливо всё достанут, из той ямы устроят море, и назовут его Серым, потому что промеж Белого и Черного оно находиться будет, и это всё для экономии.

— Ишь ты, дела… — пробурчал дед Пыха. — Из-за той экономии мы и так уже без борща живем.

И только он собрался пыхнуть своей люлятрубкой, как разом взорвались все мины, заранее и втихую подзаложенные во множестве по шахтам вокруг Конецка и по городским коммуникациям под ним. Город вздыбился, взметнулся ввысь и, оседая, рассыпался в клубах пыли…

А в небе над бывшим когда-то Конецком местом тучи раздвинули свои тёмные волны, расступились, давая дорогу лучу ослепительного света. Вдоль этого луча и полетел Никодимка Скажим, устремляясь навстречу своей обожаемой Метареальности, оставляя далеко позади взметнувшиеся было за ним жалкие останки прежней бренности: обгоревшие части его чумового компушки, клочковатого мишки, нареченного Пыхом в честь деда, и дедовой повидавшей виды люлятрубки.

И долго ещё тянулись ему вслед с самого дна котлована будущего моря Серого сполохи особого нового огня — У-огня, то ли пытаясь удержать пламенеющими щупальцами ускользающую жертву, то ли провожая его в последний свой путь.

Да-а… копец, одним словом! А другим словом — досвидос…