Человек-пистолет. Роман

Сергей Магомет

Терроризм, исповедуемый чистыми, честными натурами, легко укореняется в сознании обывателя и вербует себе сторонников. Но редко находятся охотники довести эту идею до логического конца. Подполье, красные бригады, национал-большевики, оппы, экстремисты и экстремалы – эта странная, словно происходящая по ту сторону реальности, жизнь пробивается на белый свет. Самые радикальные идеи вдруг становятся актуальными и востребованными.

© Сергей Магомет, 2016

© Сергей Магомет, иллюстрации, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В понедельник 23 февраля 1981 года в Кремле открывался очередной исторический двадцать шестой съезд КПСС.

В понедельник утром я и мой друг Сэшеа, с которым мы еще в институте учились в одной группе, сидели в прокуренной нише на лестничной площадке черного хода нашего учреждения и, попыхивая сигаретами, обозревали из окна индустриальный пейзаж.

— А тебе не кажется, что наша жизнь потеряла смысл? — как бы между прочим спросил меня Сэшеа.

— А тебе? — спросил я.

— Я-то в этом уверен, — кривовато ухмыльнулся он.

— Может быть, — покладисто согласился я, — может быть…

— И тебе — все равно? — мрачнея, поинтересовался мой друг, пристально следя за моей реакцией.

Я неторопливо загасил окурок о внутреннюю сторону подоконника и, отправив его в запорошенную пеплом эмалированную плевательницу, признался, что как-то не думал об этом.

— Нет, — не отставал он, — я вижу, что тебе все равно. И это очень в твоем духе.

— Почему это — в моем духе?

— Потому что ты все! да полон оптимизма.

— Почему это я всегда полон оптимизма?

— Поверь мне… Я очень хорошо изучил тебя за годы нашего знакомства. Должен тебе сказать, ты часто бываешь полон самого дурацкого оптимизма.

— Может быть, — уклончиво кивнул я, — может быть… Я тоже достаточно хорошо изучил моего друга.

— Да, — с нажимом сказал Сэшеа. — И жаль, что ты не видишь себя со стороны. Если бы ты посмотрел на себя со стороны, ты бы не обрадовался.

— Пожалуй, — согласился я. Сэшеа задумался.

— Хочешь, я скажу тебе одну вещь? — спросил он, немного погодя.

— Скажи.

— Это будет довольно жестокая вещь, — предупредил он.

— Давай, выкладывай.

— Но ты не должен обижаться на меня, старик. Все равно, кроме меня, тебе этого никто не скажет.

— Заранее тебе благодарен, старик.

— Не нужно сейчас шутить, хорошо? — попросил Сэшеа.

Он даже положил мне на плечо руку, чтобы я не шутил. Я вздохнул. Он еще помолчал, а потом сообщил:

— Ты очень ОПУСТИЛСЯ за последнее время — вот что.

Такие слова меня удивили, а он, видя мое недоумение, поспешил продолжить:

— Да-да, ты очень опустился. Ты ничего не замечаешь. Мне даже кажется, что ты как-то поглупел… Или отупел…

— Ты сам отупел.

— Не обижайся. Я предупреждал, что это будет жестокая пещь.

— Всё? — спросил я.

— Пока все, старик, — снова усмехнулся Сэшеа, ожидая, что я еще что-то скажу или спрошу, но я молчал и смотрел в окно на производственные строения, тесно громоздившиеся друг на друга как бы для спаривания. Потом я стал рассматривать похабные рисунки, которыми сотрудники исцарапали весь подоконник.

— Это и неудивительно, — со вздохом продолжал Сэшеа, видя, что я молчу, — если каждый день приходить сюда, дышать этим гнилым воздухом. В конце концов сделаешься таким же уродом, как и все…

— По-твоему, все наши — уроды?

— А, по-твоему, нет?.. Все как на подбор. И Эмилия, и Сидор, и Оленька. А выдающийся урод среди них — это, конечно, Фюрер! Или, по-твоему, он достойный человек?

— В общем, урод…

Согласиться было нетрудно. «Фюрером» мы звали нашего завлаба. Впрочем, у меня с Фюрером в отличие от Сэшеа отношения были нормальные, а Сэшеа он беззлобно, хотя и методично доставал из-за того, в частности, что тот чересчур болезненно реагировал на любое замечание.

— И другие не лучше! — заявил Сэшеа.

— Обычные люди.

— Это одно и то же!

— Что же их — презирать?

— А что я ими, бедными, восхищаться должен?.. Я и тобой восхищаться не собираюсь. Нравится тебе это или не нравится.

— Что на тебя нашло? — удивился я.

— Да надоело! — проворчал Сэшеа.

— Ладно, — посоветовал я, — наплюй.

Сэшеа плюнул в плевательницу, но промахнулся.

— Может, пойдем, поработаем? — предложил я.

— Беги! — ядовито усмехнулся он. — Работай. Я недоуменно пожал плечами.

— А у тебя нет такого чувства, что у нас в жизни уже не будет никаких событий? — хмуро спросил Сэшеа. — Такая во всем ограниченность, что хоть на стену лезь.

— А что делать…

— Может, у тебя какие-то свои планы?

— Три года, хочешь не хочешь, нужно оттрубить по распределению. Полтора года отработали, полтора осталось. Там посмотрим…

— Ты говорил, тебе тесть предлагает к себе в «ящик».

— Не то чтобы твердо предлагает. Обыкновение у него такое: эдак за чаем заводить разговор о жизни, намекать, что если я буду себя хорошо вести, он, в принципе, готов устроить меня к себе и даже поспособствовать карьере.

— А ты?

— Посмотрим, — повторил я, — еще полтора года.

— Полтора года жизни! — воскликнул Сэшеа.

— Ну и что!.. Если честно, мы ведь особо не перенапрягаемся, а? Можно потерпеть?

— Я же говорю, ты опустился! Даже не чувствуешь ограниченности! Готов терпеть! Смирился!.. Ты ничего не хочешь и не можешь изменить. Кругом затык, полный затык! — завелся Сэшеа.

— А что я должен изменить?

— По-твоему, нечего? Ладно работа… Но, может, у тебя счастливая личная жизнь? Если честно, а? Мы же друг друга отлично знаем. Уж мне-то ты можешь не врать!

— Что ты хочешь от меня? — начал раздражаться я.

— Что я хочу? Ничего я не хочу! Я могу и помолчать. Я могу даже извиниться, если обидел!.. Да я теперь и сам жалею, что начал об этом. Вижу, что бессмысленно и начинать, если человек так опустился, что даже смирился со своей ничтожной жизнью!

— А ты другой жизнью живешь? — закричал я.

Сэшеа все-таки вывел меня из себя. Он, кажется, только того и добивался. Как только разозлил меня, сам быстренько успокоился.

— Меня по крайней мере, — гордо заявил он со своей кривой усмешечкой, — такая жизнь бесит! Я, может быть, еще намереваюсь разорвать этот заколдованный круг. И сейчас, может быть, это еще возможно. Потом будет поздно. Потом просто привыкну к своей уродской участи, как…

— Договаривай! — потребовал я. — Как кто? Как я? По-твоему, я тоже урод?

— Ну посуди сам, — вздохнул он. — Ты живешь так, что ничего не способен изменить. У тебя вполне уродская работа, но ты все чего-то ждешь… В семейной жизни, насколько я понимаю, ты тоже не захлебываешься от счастья, но разводиться не собираешься. Ты…

— Что ты заладил: «ты», «ты»! Ты сам — что? Работу меняешь? Разводишься?..

— Я.. Ну, я просто так не сдамся. Буду бороться, буду прорываться… И… в частности, разведусь! — выпалил Сэшеа. — И тем самым начну освобождаться!

— Шутишь?

— Такими вещами не шутят, — с чувством превосходства заявил Сэшеа. Меня удивило даже не желание Сэшеа развестись — хотя с женой он, кажется, жил вполне нормально, у них был ребенок, «бебик» — а возникшее у меня странное ощущение, как будто он опередил меня в моем собственном намерении, — ведь я с Лорой жил паршиво, а последнее время особенно; детей у нас не было; мелькал на горизонте некий «друг семьи» Валерий, и у меня вырвалось с леткой завистью:

— Ты знаешь, я ведь тоже думал об этом!

— Ты только думал, а я решился, — снисходительно заметил Сэшеа. Убедившись, что «уязвил» меня, он сразу переменил тему и как ни в чем не бывало осведомился, что я делал вчера.

— Вчера?.. — пробормотал я. — Занимался с Жанкой…

Жанка, младшая сестра Лоры, училась в восьмом классе. В школе ее грозились не перевести в девятый и отправить в ПТУ. Я взялся подтянуть ее в учебе. Конечно, и сам Игорь Евгеньевич, папаша, мог бы заняться с дочкой, но считалось, что, во-первых, в отличие от меня, он человек чрезвычайно занятой, а во-вторых, неплохо, если бы и я приносил семье какую-то пользу.

— Ну и как успехи? — тут же поинтересовался Сэшеа.

— Какие успехи?

— Ну вообще, успехи. Чем вы там с ней занимаетесь?

— Электричеством…

— Знаешь, — мечтательно проговорил Сэшеа, — я бы и сам с ней занялся.

— Ты разведись сначала.

— Нет, серьезно! — ухватился он за мысль. — Зачем тебе Жанка? К тому же ты женатый человек!.. Давай я с ней займусь! Действительно, ее ведь можно замечательным образом воспитать! Она интересная девочка. Я бы воспитал ее для себя и… Синий плащ, синие чулочки…

— Что ты там бормочешь? — одернул я его.

— Вспомнил, когда вы с Лорой расписывались и я первый раз увидел Жанку, на ней как раз был синий плащ и синие чулки… Когда это было, уже два года назад?.. Но и тогда она выглядела не такой уж девочкой… Так чем, говоришь, вы с ней занимаетесь? Электричеством?.. Я против! Ей не электричество нужно. Ты ничего не понимаешь в воспитании. Я сам ею займусь!

— Ну, тебя понесло!

— Ладно, ладно, — усмехнулся Сэшеа, — шучу… Хотя… не так уж это и глупо!.. Синий плащ, синие чулочки… В общем, ты должен мне ее уступить.

— А как же твой любимый сын? — вернул я его к действительности. Сэшеа достал расческу и стал деловито прочищать ее спичкой.

— Бэбика я очень люблю, — сказал он, — и его не оставлю. Пи в коем случае. Ты не думай: я же не подлец. Буду видеться с ним почаще. Я и с женой это обговорил. Она, конечно, ничего не имеет против.

— Так вы уже и об этом говорили? — изумился я.

— Мы уже обо всем говорили. Сегодня я переезжаю назад к родителям… Кстати, хотел тебя попросить помочь мне перебраться. Вещей у меня немного. Забираю только маг и записи… Ну, ты как — после работы? Поможешь?

— Помогу, чем могу, — ответил я и задумался.

— Синий, синий, синий… — мурлыкал себе под нос мой друг.

— Но у тебя ведь с женой все было как будто в порядке? — спохватился я.

— И сейчас все в порядке… Как будто.

— Может быть, не стоит разводиться?

— Я же тебе объяснял! — нетерпеливо воскликнул Сэшеа. — Замкнутость, ограниченность. Конец жизни. Нужно вырваться, освободиться.

— Ну-ну…

— Я ведь женился без какого-то особенного чувства, — принялся исповедоваться Сэшеа. — Помнишь, мы с тобой холостыми все шутили: «Главное — регулярность и нормальные бытовые условия»?.. Если честно, я через неделю после свадьбы понял, что буду ей изменять.

— А может быть, ты это знал уже и до свадьбы?

— Не отрицаю, — искренне признался Сэшеа. — Ты меня понимаешь…

— И часто ты ей изменял?

— Ну… пока ни разу, увы, но…

— Ну и жил бы и дальше с ней, а? — посоветовал я.

— Нет, нельзя, — твердо сказал он. — Во-первых, ограниченность, а во-вторых, уж я тебе и это честно скажу, она совершенно перестала меня возбуждать. До такой степени, что боюсь вообще потерять всякую способность… Я жену, конечно, уважаю, но, понимаешь, за всю нашу совместную жизнь ее совершенно не удалось развить! Уж я ей и объяснял, и литературу доставал… И — ничего! Никакого эффекта!

— Плохо учил? — предположил я.

— Что ты! Ты же знаешь, у меня и до нее был некоторый опыт в этих делах. Все было нормально, а с ней…

— Может быть, у тебя это нервное?

— Ты так думаешь? — насторожился он. — Впрочем, наверное, и это есть. Тут в целом ситуация злокачественная! Я и сам давно чувствую, что со мной что-то не то творится… У тебя ведь Лора в этом разбирается. Тут, я полагаю, невроз. Может, мне к Лоре обратиться, а? Как ты думаешь, это удобно?

— Удобно, — великодушно разрешил я. — А можешь — прямо к теще. Хочешь, я с ней поговорю, и она тебя живо госпитализирует?

Мои жена и теща имели непосредственное отношение к медицине. Теща (маман) зарабатывала ускоренную пенсию в психиатрической клинике, руководимой известным профессором Копсевичем, а Лора шла по ее стопам — училась в медицинском. Правда, по два года на каждом курсе. Связи маман спасали от отчисления, — и ее увлечением были как раз все «сумасшедшие» дела, а из самых последних — психоанализ…

— Нет, я серьезно, — почти обиделся Сэшеа. — Я хочу, чтобы Лора меня проанализировала. Чтобы основательно так покопалась во мне. Помогла выкарабкаться из кризиса, помогла справиться с затыком… Ты мне прямо скажи: ты не против?

— Вот ей-богу! — пожал я плечами. — Почему я должен быть против? Пожалуйста, обращайся к Лоре. В свое время она меня просто замучила своими тестами. Пыталась выявить во мне какие-нибудь патологические наклонности. Хотела на мне поупражняться. Но я оказался неблагодарным пациентом. Ко мне она потеряла интерес, а тобой, думаю, с удовольствием займется.

— Значит, ты считаешь, это удобно? — никак не мог успокоиться Сэшеа.

— Конечно! Ей будет очень даже приятно, если ты к ней обратишься как к психоаналитику.

— Да-да! — вдохновился Сэшеа. — Пусть теперь попрактикуется на мне. Я очень уважаю Фрейда. Пусть прозондирует меня тестами и прочим… Я хочу начать новую, свободную жизнь без старых комплексов…

— Мальчики! Маль-чи-ки! — послышалось с нижней площадки, где был проход в коридор. По ступеням застучали каблучки.

Со своими сигаретами на площадке появилась Оленька, сотрудница нашей лаборатории. Я всегда недоумевал, как могла природа так жестоко обделить хорошего человека в смысле внешности. Правда, на прошлогодней вечеринке у кого-то на даче мне по пьяной лавочке случилось Оленьку почти раздеть, и с тех пор я подозревал, что она в меня немножко влюблена.

— О чем разговор? — спросила Оленька, осторожно поднимая к нам свое страшненькое, рыбье личико.

— Мы обсуждали мою сексопатологию, — усмехнулся Сэшеа.

— А о тебе, Саша, — застенчиво, как бы извиняясь, сообщила ему Оленька, — Фюрер уже несколько раз спрашивал. Сердится, что отсутствуешь на рабочем месте. Кажется, собирается подавать на тебя докладную…

— Вот урод-то! — с ненавистью воскликнул Сэшеа.

Оленька достала сигарету и замешкалась. Я вытащил спички, дал ей прикурить. Сэшеа бросил на меня вопросительный взгляд. Одному возвращаться в лабораторию ему явно не хотелось. Он пинал ногой плевательницу, но из гордости ничего не говорил.

— Ладно, — сказал я, — пойдем поработаем.

Я стал спускаться по лестнице. Сэшеа последовал за мной, небрежно насвистывая «Эй, охотник Билл!»

— Ведь у вас сегодня праздник, мальчики! — попыталась нас задержать Оленька.

— Какой праздник? — спросил я, не останавливаясь.

— Да как же — мужской праздник! Праздник Марса!

— Маркса?

— Марса!

— Если праздник Марса — наш праздник, — усмехнулся я, значит, мы — марсиане?

Оставив Оленьку одну, мы прошли по утомительно прямолинейному коридору мимо развешанных по стенам стендов наглядной агитации, в заглавиях которых мелькало одно и то же ключевое слово ЖИЗНЬ, всякий раз трансформируясь в новое качество: комсомольская, профсоюзная, партийная, международная, спортивная… Исключение составлял только один стенд, озаглавленный однозначно скупо: ДРУЖИННИК.

Перед дверью в нашу комнату мы задержались. Сэшеа пробовал бодриться.

— А Оленька-то не на шутку озабочена? — сказал он.

— Очевидно, — кивнул я.

— Я думаю, что если его заняться? Вот уж она, наверное, постарается как-то компенсировать свою ущербную внешность! Можно было бы его заняться просто так, для галочки, а? Как ты думаешь?

Мимо пробежал комсорг.

— В два часа собрание! В два часа собрание! — прокричал комсорг, не сбавляя хода.

— Иди первый, — все-таки попросил меня Сэшеа, кивая на дверь лаборатории, — а я за тобой…

Я вошел в лабораторию и спокойно уселся за свой стол. Фюрер задумчиво грыз карандаш и не обратил на меня внимания. Я снял телефонную трубку и позвонил домой, сообщив Лоре, что после работы собираюсь заехать к Сэшеа по важному делу. Не возражает ли она? Она не возражала… Советуясь с Лорой по поводу своих планов, я главным образом давал выход своей иронии: ведь Лора давно уже не считала нужным советоваться со мной о чем-либо подобном — просто поступала, как ей было удобно.

Через минуту вошел Сэшеа.

— Попрошу вас подойти ко мне! — тут же встрепенулся Фюрер. Сэшеа выразительно покосился на меня и подошел.

— Почему вы без разрешения покинули свое рабочее место? — сухо поинтересовался Фюрер.

Сэшеа снова покосился на меня. «Тебе можно, а мне нет!» — прочитал я в его расстроенном взгляде. Я пожал плечами.

— Вы отдаете себе отчет в поступках? — не отставал от него Фюрер. «Скажи, что было нужно, придумай что-нибудь!» — показывал я из-за спины начальника.

— Что теперь в туалет нельзя выйти?! — нервно выкрикнул Сэшеа. Сотрудники вокруг захихикали.

— Это же объективная необходимость, товарищ начальник, — со смехом поддержал я друга, видя, что обстановка разряжается.

— Это я понимаю, — ухмыльнулся Фюрер, оборачиваясь. — Я только не понимаю, чем он там столько времени занимается.

Я развел руками. Сэшеа побледнел и забормотал что-то неразборчивое. Фюрер оглядел его с головы до ног и презрительно бросил:

— Ладно, идите работайте!.. — И больше им не интересовался.

Из радиотранслятора привычный, как небо, звучал голос Леонида Ильича. Сотрудницы-сослуживицы были заняты разрезанием на двенадцать персон тортика «Белая акация». Они заварили чай и влили в него по случаю праздника рижского бальзама, которого оказалось достаточно, чтобы наши славные крокодилицы полезли с «родственными» поцелуями поздравлять нас, мужчин.

— С праздником! С праздником!..

— Ой, какой разврат! — замычал Фюрер, тая от удовольствия.

Я же, едва отбившись от наших осатаневших в семейном чаду самочек, потреблявших чеснок в качестве могучего антиканцерогенного средства, увидел перед собой Оленьку. Оленька быстро приблизилась и, захлестнув меня словно крылом жесткими черными волосами, припала с неожиданно острым поцелуем.

— Молодец! — пробормотал я удивленно.

— Я хочу быть такой! — горячо прошептала она мне на ухо.

Фюрер еще продолжал принимать поздравительные поцелуи, когда я, оглядевшись, обнаружил, что, воспользовавшись суматохой и неофициальностью обстановки, Сэшеа снова исчез. Я быстро дожевал свой кусок торта и незаметно вышел из комнаты.

Я нашел Сэшеа где обычно: на лестнице черного хода. Когда я вошел, он даже не обернулся; он стоял у окна, засунув руки в карманы, с таким видом, как будто ему живется на свете паршивее всех.

— Что случилось? — спросил я, но он надулся и не отвечал. — Кажется, ты на меня злишься?

Я сел рядом на подоконник и достал сигареты. Мало, конечно, было удовольствия курить, глядя на его надутую физиономию, но я не стал вытаскивать из него причину клещами: наверняка какая-нибудь дрянь на уме. Мы молчали довольно долю.

— Нет! Я не злюсь! — вдруг сказал Сэшеа. — Я просто хочу попросить тебя кое о чем…

— Конечно, — обрадовался я, — какой разговор!

— Очень тебя прошу, — раздельно, с обидной вежливостью выговорил он, — пожалуйста… Не нужно кривляться. Не нужно корчить из себя вечного шута!

— Что-что?!

— Что слышал! А главное — не нужно заодно делать шута из меня! Очень тебя прошу! — повторил он, как будто порциями, отдельными сгустками выталкивал из себя желчь.

— Не понял… — удивился я.

— Вот только не надо, не надо играть передо мной в свои игры!

— В каком смысле — игры?

— В том самом! Ты сам знаешь… Конечно, у тебя это очень ловко получается… Ловко, но мерзко!

— Нет, ты уж мне, пожалуйста, растолкуй! — попросил я.

Сэшеа брезгливо поморщился и промолчал. Только когда я его послал подальше и собрался уходить, он проговорил:

— Я могу объяснить, хотя мне это и противно.

— Не надо, не насилуй себя.

— А может быть, ты с НИМИ заодно? — прошептал он.

— С кем — с НИМИ?

— Ну, это неважно…

— Неважно так неважно… Объясни хотя бы, перед кем это я кривляюсь?

— Перед ним, конечно, в первую очередь. Перед Фюрером. «Товарищ начальник»! «Объективная необходимость»! — передразнил меня Сэшеа. — Мне он ничего не спускает, а с тебя все как с гуся вода!

— Я — виноват?

— Но ты ведешь себя не по-дружески!.. Допускаю, что это без умысла, но ты играешь на руку врагам. Я тебе сказал, что ты опустился, а теперь начал думать, нет ли здесь еще чего-нибудь похуже!

— Мне всегда казалось, что мы друзья, — сказал я. — Не понимаю, что изменилось.

— Я пока тоже не все понимаю, — проворчал Сэшеа. — Но чувствую, что теперь я бы тебе кое в чем не доверился!

— В чем?

— А ты ничего не замечаешь? Я допускаю, что ты кривлялся так — по простоте, приспособленчески, но чтобы ничего не замечать!..

Я решил про себя, что не стоит раздражаться сейчас на друга, который и без того издерган. Я решил набраться терпения.

— Если ты таким образом хочешь жить, — продолжал он, — то живи… Но как ты можешь закрывать глаза на то, что происходит с твоим другом? Я бы так не смог!

— А что с тобой происходит?

— НЕЧТО, — мрачно сказал Сэшеа.

— Придирки Фюрера?

— Ну, это только первый слой, частность… Но есть такое, — загадочно сказал он, — о чем тебе, может быть, лучше и не знать. И если ты действительно в стороне, то лучше тебе даже и не влезать в это…

— Неужели так серьезно? — удивился я.

— Ты еще, старик, многого не знаешь…

— Хорошо, старик, — покладисто сказал я и похлопал его по плечу, успокаивая, — не хочешь говорить — не надо. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Да-да, — согласился Сэшеа, — лучше о другом, хотя… — тут же прибавил он со своей идиотской таинственностью, — я думаю, что это… это все-таки касается и тебя.

— Черт тебя возьми! Говори, раз это касается меня! — потребовал я.

— Нет-нет, не могу! — закапризничал он, видя, что я попался на крючок. — Сначала я должен кое-что обдумать, выяснить. Ничего, даже лучше, что потом…

— Ты ведешь себя, как ребенок, — сказал я.

Он покорно вздохнул: ничего, мол, не поделаешь: ребенок так ребенок. Мне захотелось взять его за шиворот и хорошенько потрясти.

Снизу донеслись шаги. На лестничной площадке появился сам Фюрер.

— Так я и думал, — сказал он удовлетворенно. — Вы, — обратился он к Сэшеа, — ступайте в лабораторию и подумайте, что написать в объяснительной по поводу того, где коротаете рабочее время. В туалете или еще где… А вы, — тут он обратился ко мне, — следуйте за мной в машинный зал, мы с вами там разберемся…

Сэшеа поплелся в лабораторию, а я с Фюрером спустился в машинный зал, где уже собрались несколько «доверенных лиц», в число которых был занесен и я, сам не знаю почему.

Фюрер отпер массивную дверь сейфа и извлек из него спаянный из нержавейки бидон со спиртом, и праздник продолжился в более тесном кругу.

— Слушай, как ты водишься с этим ничтожеством? — доверительно наклонился ко мне Фюрер, имея в виду Сэшеа. — Более тупого сотрудника, скажу тебе, у нас никогда не было. Удивляюсь, как он вообще институт окончил. Я думаю, наверное купил диплом, а?

— Он учился лучше меня, — сказал я. — Он хороший парень.

— Ну не знаю, не знаю… — отмахнулся Фюрер.

Оленька принесла хлеба и колбасы из буфета, холодной воды в графине. Ветеран труда Эмилия поставила па стол домашнее варенье из черники. Мужчины и Эмилия пили спирт не разбавляя; Оленька сделала глоточек разбавленного с вареньем. Засим обсудили жизнь страны.

— Вот я помню, раньше была колбаса, — неторопливо изрекал Фюрер, раскачиваясь на стуле. — Не то что вообще колбаса, говорю. Это же была натуральнейшая колбаса, не нынешняя, бумажная, из которой вода течет… И мясо тоже, помню, было. Кто постарше помнит. Не вообще, говорю, мясо…

Через некоторое время обратили внимание, что Сидор, инженер и отец двух детей, успел уснуть в тени одного из механизмов.

— Си-дор! — заорал на него Фюрер.

— Неси меня! Неси меня! — забормотал спросонок Сидор и ошалело уставился на нас.

— Что значит «неси меня»? — ухмыльнулся Фюрер.

— Бессонные ночи, переутомление, — смущенно объяснил Сидор. — Дома только засыпаем, как один уже кричит: «Мама!» — «Кто кричит?» — спрашивает жена. — «Вова». — «Что»? — «Неси меня!» Жена встает успокаивать. Потом снова: «Папа!» — «Кто кричит?» — отзываюсь я. — «Павлик». Подхожу. «Что?» — «Неси меня!» — «Куда»? — «Туда!» Успокаиваю, возвращаюсь в постель. И так полночи. «Неси меня! Неси меня!..»

— Эх, ты, горе-отец, — сказал Фюрер. — Всыпал бы им раз-другой, спали бы крепко, без капризов.

— Я детей бить не могу, — вздохнул Сидор.

— Иногда нужно всыпать, — наставительно сказал Фюрер. — Вот моя старшая недавно начала, понимаешь, голос повышать, так я ей так двинул по физиономии, что она теперь хорошо запомнит, как показывать свой сопливый характер. Погорячился, конечно. Но зато на пользу…

Определенное количество ректификата было «списано», и Фюрер окинул нас критическим взором.

— Ну, хорош, — сказал он, убирая бидон обратно в сейф, — а то ноги не пойдут.

— Хорош, — согласились мы, — а то не пойдут…

Часть компании отправилась в буфет, чтобы взбодриться кофе, а другие расползлись по углам, чтобы расслабиться и подремать. Из радиотранслятора все еще звучал Леонид Ильич.

Оленька и я болтали в закутке между огромным пульсатором и шкафом с воздушными баллонами. Оленька поделилась со мной своей порцион спирта, и теперь я чувствовал себя вполне по-боевому.

— Неужели Фюрер действительно мог ударить дочку по лицу? — спросила Оленька.

— Этот мог, — сказал я и взял ее за руку.

— И даже как будто этим похвалялся! — прошептала она и осторожно придвинулась поближе — так, чтобы я мог обнять ее другой рукой за талию. — Какой грубый, жестокий человек!

— Да, сволочь…

Мы поцеловались, и хотя ее поцелуй показался мне как бы затеоретизированным, меня очень увлекло это ее стремление выглядеть обольстительной. Я помнил, что прошлый раз на даче она была как деревянная.

— А почему вы с женой не заводите детей? — вдруг спросила она.

— Нужно же закончить институт.

— А ты хотел бы?

— Хотел бы.

— Кто-то идет? — дернулась она.

— Никого! — успокоил я. Мы продолжали обниматься.

— Тебе нравится заниматься с детьми? — спросила Оленька.

— Я помогаю Лориной сестренке готовить уроки, — сказал я, припомнив недавний разговор с Сэшеа.

— Она красивая, да?

— Лора?

— Жена, я слышала, у тебя красивая… Сестренка, наверно, тоже красавица?

— Трудно сказать что-то определенное, — пробормотал я. — Жанка еще девчонка.

— Бывают случаи, когда со старшей сестры перекидываются на младшую. Ты это учти, — серьезно посоветовала Оленька.

— Помолчи, — сказал я и полез к ней под свитер.

— Ты так хорошо осведомлен о женских эрогенных зонах!

— Ну…

— Но я тоже кое-что знаю о мужских!

— Откуда это? — вырвалось у меня, но она не восприняла мое восклицание как насмешку.

— Скажи, милый, — прошептала она, — я хоть немножко кажусь тебе сейчас интересней, чем тогда на даче, или опять все дело только в том, что, как говорится, нет некрасивых женщин, а есть мало водки?

— Что за глупости, — вздохнул я.

— Я хочу быть тебе интересной! Честное слово, очень хочу! Ты знаешь, Саша принес мне такую книгу…

— Сэшеа? — удивился я. — Когда это он успел?

— Он как-то завел об этом разговор. О сексе. И я сама его попросила достать мне что-нибудь такое — по искусству любви.

— Может быть, он надеялся…

— Ты думаешь, что он… Нет, он опоздал! У меня ведь уже был ты. После того раза, понимаешь?

— Ну конечно.

— Правда, я тогда была тебе совсем неинтересна…

— Ну конечно… То есть я не это хотел сказать! — спохватился я.

— Нет, так оно и было! — Оленька смущенно уткнулась лицом в мое плечо. — Но теперь я совсем другая!.. Как бы я хотела это тебе доказать!

— Это сложный вопрос…

— О нет! О нет!

Поначалу я шалил, но потом, должно быть, так увлекся, что уже не понимал, действую ли в шутку или всерьез.

— О, как ты… — бормотала Оленька, едва сдерживая свой любовный экстаз. — Подожди!.. Ты хочешь прямо здесь? Я очень хочу, милый, но не могу здесь. Давай, у меня дома? Там будет очень хорошо. Давай?.. Ну, не будь таким сумасшедшим, милый! Мы же не одни!

Я выглянул из нашего укрытия и увидел, что в машинный зал снова начинает собираться народ; пробуждались также и «расслабившиеся».

— Вот видишь, глупенький, здесь нельзя, а дома можно, — торопливо говорила Оленька, приводя себя в порядок. — Расстегнул мне лифчик, сумасшедший! Что теперь делать

— Застегнуть.

— Сумасшедший, я сама!.. Ты только скажи: мы договорились? Ты не сбежишь от меня, как тогда на даче?

Сложив руки на груди, чтобы поддержать лифчик, Оленька выскочила из машинного зала.

— Где народ? — громко вопрошал комсорг, раскладывая на столе свои бумаги. — Подсаживайтесь поближе! Комсомольцы! Где комсомольцы?..

Я поудобнее устроился на стуле, подальше от мельтешившего комсорга, и прикрыл глаза. Мне было тепло и хорошо. Народ неторопливо подтягивался на собрание.

— Спишь? — раздался у меня над ухом голос Сэшеа. — Тебе жизнь обгаживают, а ты спишь! — Он обращался ко мне таким тоном, каким обращаются к товарищу по несчастью.

— Я притворяюсь, — лениво отозвался я, приоткрыв один глаз; я чувствовал себя замечательно.

— А это, между прочим, отличная мысль! — тут же подхватил Сэшеа, подсаживаясь со своим стулом ко мне. — Это что — метод? Притворяться, затаиться, чтобы выстоять? Надеть на себя маску? Ты хочешь сказать, что сознательно этим пользуешься? В этом есть нечто самурайское…

Я не возражал. Сэшеа вздохнул.

— Что — и тебе делалось? Что, Фюрер?

— Черт с ним.

— Жизнь не такая простая штука, если не хочешь юлить перед подлецами, правда? — сказал Сэшеа, которому показалось, что я расстроен.

— Истинная правда.

Все-таки после спирта вид у меня был, надо полагать, довольно беспечный, и Сэшеа подозрительно ко мне приглядывался.

— Товарищи комсомольцы, — начал между тем комсорг, — сегодняшнее собрание у нас необычное, потому что мы собрались в знаменательный день… — Кажется, он и сам толком не понимал, зачем ему потребовалось собирать это собрание, но логика подсказывала, что в знаменательный день он обязан это сделать. Но не голосовать же за одобрение или неодобрение политики партии?.. Впрочем, как обычно, комсорга никто не слушал.

— Нам нужно серьезно поговорить! — дернул меня за рукав Сэшеа. По-видимому, он был настроен продолжать тот идиотский разговор на лестничной площадке, прерванный появлением Фюрера. Я невольно улыбнулся.

— Если бы ты знал, в чем дело, у тебя бы сразу пропала охота ухмыляться! — обиделся Сэшеа.

— Что-то я перестал тебя понимать, — сказал я.

— Я уже говорил, что, может быть, это и лучше для тебя — не понимать. Продолжать делать вид, что ты ничего не понимаешь и не знаешь… — Сэшеа многозначительно приумолк, но, видя, что я тоже молчу, продолжал:

— Я ведь не желаю тебе зла. Всякое может случиться.

— Да что именно может случиться? Скажешь ты или нет?

— Всякое… — повторил он. — Я вообще тебя должен предупредить, старик, что теперь опасно даже быть моим другом. Так что ты прежде подумай!

— Ты просто, старик, расскажи, в чем дело, — посоветовал я.

Сэшеа наклонился к самому моему уху.

— Я, кажется, основательно влип, — сообщил он. — Влип, как дурак… Я не хочу впутывать тебя. Мне достаточно, если ты только пообещаешь, что, когда мне будет совсем худо, ты не бросишь меня одного!

— Что же обещать, — удивился я, — если я даже не понимаю, о чем речь?

— Ты только пообещай! Пообещай! — трагически шептал Сэшеа.

— А что именно может случиться?

— Да говорю: все что угодно!.. Может быть, меня… придут убивать…

— Так уж и убивать? — недоверчиво хмыкнул я. — За что же?

— За национальный вопрос, — выдохнул мой друг. — За что?!

— Потише нельзя, товарищи? — недовольно крикнул комсорг.

— А что решаем? — крикнул я в ответ.

— Сегодня, когда взгляды всех советских людей прикованы к Кремлевскому Дворцу съездов, — забубнил комсорг, — где начал свою работу очередной исторический…

— Ты меня слушаешь? — снова дернул меня Сэшеа.

— Конечно… Ты начал рассказывать, как влип…

— Так вот. Когда мы только начали работать, черт меня дернул пройтись по поводу сионистского лобби, — зашептал он, — и по поводу того, что ОНИ повсеместно захватывают власть.

— А с чего ты взял про лобби?

— Это же всем известно.

— Мне неизвестно.

— Так это тебе! — проворчал Сэшеа. — Это не значит — всем!

Я пристально посмотрел на друга: он говорил совершенно серьезно. Вот так люди сходят с ума. Шиза косит наши ряды, как говорится.

— Обо всем этом ты должен рассказать доктору, — сказал я.

— Очень остроумно!.. А ты хотя бы что-нибудь о масонах знаешь?

— А ты?

— Если бы я знал, то уже не сидел бы здесь с тобой… Но это неважно. Давай рассуждать логически. Как, по-твоему, мы с тобой ребята неглупые, талантливые?

— Без сомнения.

— Может быть, мы даже гении!

— Всё может быть.

— Ну?..

— Что ну?

— Кто, по-твоему, засунул нас с тобой в эту жопу?

— Они? — спросил я.

— Они, — кивнул он. — «Пятая колонна».

— Понятно… Поэтому жизнь для тебя потеряла смысл.

— Дошло наконец? — усмехнулся Сэшеа. — Ограниченность, в которой мы с тобой бьемся, отнюдь не случайное стечение обстоятельств.

— Все-таки, при чем здесь ты?

— Очень просто. Кто-то донес на меня Фюреру, что я назвал его жидом. Он мне этого не простит. ОНИ мне этого не простят. Хотя, я тебе честно скажу, насчет жида я без умысла сболтнул, я против них ничего не имею. Я вообще всегда был интернационалистом! У меня даже друг детства был еврей! Очень хороший человек. Я ведь и в школе, и в институте… — сбивчиво, словно оправдываясь, забормотал Сэшеа. — Ты меня знаешь…

— Погоди, — остановил я его, — так, по-твоему, Фюрер — еврей?!

— Яснее ясного. Махровый. Достаточно только на него посмотреть…

— Ерунда! Эдак, по-твоему, и я вдруг окажусь евреем!

— Нет… Ты — нет…

Но в голосе Сэшеа не было уверенности.

— А может быть, все-таки да? — усмехнулся я.

— Нет-нет, — почти в ужасе зашептал мой друг, — мы с тобой совсем другие! Мы простые ребята, мы лопухи, мы что есть, то и говорим, мы…

Тут комсомольское собрание закончилось, а я даже не заметил, когда и за что мы проголосовали. Народ начал расходиться из машинного зала. Поднялись и мы с Сэшеа.

— Единственное, что меня может спасти, — поспешно договаривал он, — это поскорее уволиться отсюда. Отпустят ли только раньше положенной отработки?

— Не переживай. Если за полтора года ничего с тобой не случилось, то и теперь не случится. Никому ты не нужен.

— Э, ты не знаешь еще, что такое у них настоящее коварство и мстительность! Допустим, что физически они меня не тронут. Но уж морально постараются уничтожить. Здесь у них очень изощренная механика. Начинают как будто с мелочей — якобы, например, контролируют твою дисциплину, а на самом деле убивают в тебе человеческое достоинство! Ты опаздываешь из-за транспорта на работу или не спросясь выходишь в туалет, и тебя, взрослого человека, вынуждают кривляться, искать каких-то немыслимых уважительных причин, делают из тебя вечного шута…

— А может быть, проще поставить Фюреру бутылку — и работать спокойно? — предположил я.

— Лучше погибну! — заявил Сэшеа.

В три часа дня мы получили зарплату и, переложив на своих столах для вида по нескольку бумаг, провели остаток времени на лестничной площадке. Оленька не спускала с меня глаз. Протрезвев, я почувствовал, что ее рыбье личико как-то больше не разжигает во мне желание узнать, как она применит на практике свои теоретические познания… Сообщив ей по секрету о трудностях семейной жизни Сэшеа, я подбил ее зайти после работы со мной и Сэшеа в «рюмочную», чтобы морально поддержать человека. Потом я поговорил с Сэшеа, который, немного поломавшись, тоже согласился.

В пять часов вечера с толпой служащих, высыпавших из стеклянных дверей НИИ, мы выбрались на воздух и зашагали по узкой и кривой улице, круто сбегавшей к метро и запруженной народом.

— Ну что, — шепнул мне Сэшеа, — я же говорю, что она явно озабочена!

Он взял Оленьку под руку. Я шел с другой стороны, и Оленька сунула руку в карман моей куртки. У нее был весьма счастливый вид, а мне стало ужасно смешно, что у нас с Сэшеа как будто разыгралось из-за нее соперничество.

В «рюмочной» мы выпили марочного портвейна, заев его шоколадкой. Я подмигивал Сэшеа: «Давай, мол, не теряйся!» — а сам прижимал коленом Оленькино бедро. Желание снова пробудилось. Соперничество в таком деле великий стимул. Разговор зашел о том, чтобы втроем отправиться к Оленьке. Но сначала решили купить вина.

В магазине Оленька заняла очередь в кассу, а мы с Сэшеа встали у прилавка.

— Чувствуешь! Она прямо-таки дрожит от возбуждения! — говорил Сэшеа. — Едва сдерживает себя!

— Я рад, что ты повеселел, — заметил я. — Видишь, как легко забываются все твои страхи, как только появляется новая цель!

— Я просто решил воспользоваться твоим приемчиком, — ответил он.

— Каким приемчиком?

— Я решил надеть на себя маску беспечности и так же, как ты, делать вид, что не замечаю происходящего.

— А что такое?

— Эх ты!.. Я ведь предупреждал, что теперь даже быть моим другом небезопасно, а ты не сделал никаких выводов! — В голосе Сэшеа звучало неподдельное беспокойство, но на лице он действительно изображал беспечность. — Оленька для нас сейчас прекрасное прикрытие…

— Прикрытие?

— А ты не замечаешь, что за нами постоянно следят?

Я невольно обернулся, но потом в раздражении выругался. Может быть, Сэшеа меня попросту разыгрывает? Или правда сошел с ума?

— Ладно, вы берите вино, а я подожду вас на улице, — вдруг заявил он и, бросив меня, поспешно выскочил из магазина.

Оленька достала полиэтиленовый пакет, и мы сложили в него бутылки.

Улица была украшена флагами. Переполненные автобусы с расплющенными на стеклах носами пассажиров, переваливаясь с бока на бок, сползали под горку.

— Где же Саша?

Сэшеа около магазина не оказалось. Мы подождали, но он не появлялся. Убежал.

— Я думаю, — сказала Оленька, — ему как раз необходимо побыть одному… А мы с тобой пойдем…

Я сделал шаг и хотел что-то возразить, но слова застряли у меня в горле.

На гладко утоптанном снегу тротуара расплывались громадные кровяные плевки.

Я всякий раз вздрагивал, потому что никак не мог привыкнуть, что наш путь от работы к метро проходил вблизи пункта неотложной стоматологической помощи. Я старался подавить в себе навязчивую тягу покоситься на очередное мерзкое пятно.

Врачи с лицами, не исполненными сострадания, вышли на морозец прямо в белых халатах и перекуривали под вывеской с красным крестом. Медсестра, врачица — или кто там она была — неважно — похохатывала в окружении коллег, приятельски ухватывающих ее то за плечи, то за талию, то за шею, — похохатывала и поигрывала в ярко напомаженной пасти развратным языком. Я бы ей отдался… Но я поймал себя на мысли, что ведь она женщина совершенно того же типа, что и Лора, моя собственная жена, и подумал, что, пока женат, мечтаю всего лишь о том, чтобы моя жена была уютной, домашней женщиной, то есть не была похожа на саму себя… Вероятно, у медиков психика все-таки деформируется?

— Ну-ну, — одернула меня Оленька, — не засматривайся на шлюх!.. Пойдем, пойдем, мой хороший! — торопила она.

Я завозился со спичками и, закуривая, вдруг ощутил непреодолимое желание оглянуться, как будто почувствовал на себе чей-то необычайно пристальный взгляд. Я тут же оглянулся, но ничего особенного не заметил. Сумасшествие, я слышал, заразно. Сэшеа все-таки удалось задурить мне голову своим бредом.

Задумавшись, я непроизвольно взглянул на загаженный тротуар и скривился от досады.

— Черт, пойдем! — сказал я Оленьке.

И вот тут я увидел Его.

Лицо, знакомое лицо с усами-квадратными скобками вынырнуло неподалеку от киоска «Союзпечати» и сразу затерялось в толпе.

Озадаченный, я секунду соображал, кто это мог быть. Потом вспомнил. Господи, конечно же, это Ком!.. Он самый. Добряк, гимнаст и патриот. Тот самый институтский товарищ, по прозвищу Ком, который на четвертом курсе, когда основные трудности с учебой уже оставались позади, неожиданно для всех нас и без всяких видимых причин и объяснений забрал из института документы и бесследно исчез.

— Нет, погоди, — обрадованный, пробормотал я Оленьке, вырываясь. — Я сейчас…

Приподнимаясь на цыпочки и пытаясь высмотреть его в толпе, я стал пробираться но направлению к «Союзпечати». Плотная фаланга граждан развернула мне навстречу полотна свежих вечерних газет, отороченные красным шрифтом.

Я еще подумал, что Ком меня, пожалуй, тоже не сразу узнает, и решил, дай-ка я его разыграю: подойду и, к примеру, дерну за ус-квадратную скобку, полюбуюсь на его растерянную физиономию.

Однако около киоска Кома не было. Недоуменно пожимая плечами, я озирался по сторонам. Неужели обознался?

— Показалось, знакомого увидел, — сказал я подошедшей Оленьке.

— Что ты, мой хороший, — заворковала она, — просто ты немножко захмелел на свежем воздухе! Не надо нам сегодня никаких знакомых. Зачем нам знакомые? Пойдем! Я, может, тебя так хочу замучить, чтобы твоей жене ничего не осталось!

И Оленька потащила меня к метро, негодуя на медлительных, тормозящих наше движение пенсионеров и женщин, груженных полными сумками. Но не сделали мы и тридцати шагов, как что-то приступообразное (ничего подобного со мной раньше не случалось!) снова обеспокоило меня и заставило оглянуться.

И опять я увидел его!

Обнаружилось, что Ком шел следом за нами, шел не спеша, спускаясь с толпой вниз по улице, как и мы к метро. Прохожие то и дело заслоняли его, но на этот раз я успел рассмотреть его очень хорошо.

На голове у Кома была летняя армейская не то панама, не то широкополая матерчатая шляпа — такие я как-то видел по телевизору на наших южных пограничниках — выцветшая и без звездочки, особенно странная для морозного февральского вечера. Кроме того, когда толпа чуть раздалась, я увидел, что Ком, сам коренастый и плотный, запахнут в длиннополую солдатскую шинель со споротыми знаками отличий. По шаркающей, но надежной походке я догадался обратить внимание на его обувь: под затертыми до голубизны джинсами навыпуск были простые кирзовые сапог и.

«Ну и хипней стал!» — подумал я про себя.

— Ха! Да вот же он! — остановил я Оленьку. — Подождем… Ты только полюбуйся на него!

— Это сейчас так важно? — обиделась та, не желая даже посмотреть.

Мы стояли прямо посреди тротуара; толпа валила к метро, и нас толкали со всех сторон. Я старался не выпускать Кома из виду. Он был уже совсем близко.

— Просто хочу дернуть старого друга за ус! — усмехнулся я.

Тут Ком вильнул в сторону. Его загородил какой-то тип в искусственной шубе. Но я не волновался: Ком должен был вот-вот поравняться с нами. Я ждал, но он все не показывался. Тип в искусственной шубе грубо протаранил меня плечом, потрескивавшим электростатикой, а Кома не было.

— Что же это такое? — растерялся я и шагнул вперед. Ком показался на мгновение в толпе, и я с удивлением увидел, что он быстро удаляется в противоположном направлении.

— Э, нет, не уйдет! Я должен дернуть его за ус! — заупрямился я, бросаясь вдогонку.

Оленька повисла у меня на руке, и мы побежали вместе. Снова показалась вывеска с красным крестом. Бежать было нелегко: от выпитого мутило.

Неожиданно Ком срезал угол и исчез за дверью пункта неотложной стоматологической помощи. Зубы у него прихватило, что ли? Мы последовали за ним.

По стенам ломаного коридора скорбными, словно собравшимися на похороны группками томилась ожиданием какая-то публика. В ноздри ударил острый запах эфира. Мы побежали по коридору, но Кома среди скорбящих не оказалось. В самом аппендиксе медленно затворялась дверь в последний кабинет, и мы бросились туда. Пристенная публика тут же заволновалась. Кто-то даже попытался загородить нам путь, несмотря на мои заверения, что мы не больные. Нам все-таки удалось проскочить.

— Ах вот кто тебе нужен! — обиженно воскликнула Оленька и даже ревниво ущипнула меня за руку.

Я и сам удивился. Та самая напомаженная хохотунья, напомнившая мне Лору, склонилась над постанывавшим человеком в зубоврачебном кресле. Она проделывала какие-то манипуляции, а ее пациент сучил ногами по полу. Она повернула к нам свое раскрасневшееся лицо.

— Здесь медицинское учреждение! — усмехнулась она.

— А мы думали, дом свиданий! — с вызовом выкрикнула Оленька. Сидевший в кресле шумно переводил дух. Тоже раскрасневшийся и возбужденный, утирающий платочком тягучую слюну, он взглянул на нас замаслившимися глазками и почему-то захихикал.

— Все равно — в очередь! — засмеялась врачица.

Кома в кабинете не было.

— Ах, какой ты все-таки бабник! — укоризненно сказала мне Оленька на улице.

— Он исчез, он испарился… — бессмысленно бормотал я себе под нос и озирался по сторонам.

Однако дальше ситуация приобрела еще более нелепое развитие. Я нарочно шел медленно. Я осторожно скашивал взгляд и видел, что странная панама возникала то тут, то там, но, как только я делал попытку приблизиться, моментально исчезала.

— Боже мой, — вздыхала Оленька, мотаясь со мной.

Я ровным счетом ничего не понимал. Меня все более развозило. Ориентироваться в пространстве становилось затруднительно. Я устал, мне хотелось лечь, раствориться в просторе летних лугов.

— Мы поедем на такси! — сказала Оленька, беря инициативу в свои руки. Я увидел себя на вершине зеленого холма между каменными столбами,

испещренными языческими письменами. Руки скрещены на груди, глаза закрыты. Над столбами гудят ветра. У подножия холма искрятся ручьи.

— Пьяная ты морда, — с нежностью шептала Оленька, заботливо усаживая меня в такси, чтобы везти к себе. — Бибирево! — деловито бросила она водителю.

— Это где ж такое? — удивился тот. — В Москве?

Мы приехали к Оленьке. Пока я снимал в прихожей куртку, разувался, Оленькины родители осторожно высовывались из своих комнат и смотрели. К дочери пришел мужчина. Я поздоровался. Оленька строю шикнула на них, и родители послушно попрятались.

— Ты их держишь! — сказал я.

Она провела меня в свою комнату. Принесла бокалы для вина, жареную курицу, яблоки, конфеты, сигареты, пепельницу. Вообще засуетилась.

Тем временем я снял телефонную трубку и позвонил в Сокольники. Домой я даже не пытался звонить, так как почти наверняка знал, что Лоры нет дома. К телефону подошла Жанка.

— Привет, сестренка! — сказал я. — Как дела в школе?

— Плохо, братик, плохо! — пожаловалась она шепотом. — Одна надежда на тебя… Ты должен прийти в школу. Иначе будут звонить отцу или маман на работу!

— Нет, я не могу, — запротестовал я. — С какой стати я пойду к тебе в школу? Кто я такой?

— Ты же взял надо мной шефство! В школе я скажу, что ты мой старший брат, что ты меня воспитываешь. Миленький, я тебя очень прошу. Помоги! Я не хочу, чтобы дошло до родителей.

— Да что такого ты натворила?

— Не по телефону! Я тебе потом объясню… Ну договорились?

— Ладно, подумаю.

— Я тебя за это поцелую.

— Ну-ну! — прикрикнул я на нее. — Только без глупостей!

— Как хочешь, — засмеялась она.

— Лора у вас? — поинтересовался я.

— Нет, — бойко затараторила Жанка, — днем она собиралась взять у отца машину, чтобы ехать за продуктами к этому… к Валерию. Но потом, кажется, передумала…

— Да, — пробормотал я, — знаю… На самом деле я ничего не знал.

Об этом новом Лорином знакомом — Валерии я часто слышал последнее время в Сокольниках, там заочно уже начали считать его другом семьи. С некоторых пор Валерий снабжал нас различными дефицитными продуктами. Такое теплое отношение объяснялось, как рассказывала Лора, своеобразными обстоятельствами их знакомства. Она подсадила его к себе в машину, когда он, выпивший и наскандаливший в каком-то кабаке, был бит и преследуем. Словом, выручила. Теперь Валерий не хотел выглядеть неблагодарным и оказался чрезвычайно полезным знакомым…

— Что будем делать? — спросил я Оленьку, положив трубку.

— То, что ты хочешь!

— Я могу такого захотеть…

— А я знаю, что мужчины любят больше всего!

— Давай сначала еще вина выпьем, — предложил я, стараясь не смотреть на ее счастливое лицо. — Нам не помешают? — Я имел в виду ее родителей.

Оленька подошла к магнитофону и поставила кассету.

— Пока играет музыка, они ни за что не войдут! — успокоила она меня. — У нас на этот счет строжайшая договоренность. Я тоже имею право на личную жизнь! Я взрослый человек! Пока играет музыка, они ни за что не войдут!

Мы выпили, и я тут же налил еще.

— Чтобы не было лишних мыслей, — пояснил я.

— Я знаю, — поспешно согласилась Оленька.

Через пять минут она была совершенно пьяна и смеялась чистым, детским смехом. Глядя на нее, я тоже рассмеялся.

— Как жалко, что ты женат! — воскликнула она.

— Я иногда тоже так думаю, — признался я. — Мы с женой не понимаем друг друга.

Это звучало весьма приблизительно, но она очень обрадовалась.

— Поверь мне, я это постоянно чувствовала!.. Она тебя не устраивает? Да?

— Может быть, я ее не устраиваю… — Ты?!

— Почему нет? Мало ли найдется причин. Например, мое раннее облысение. Обидно оплешиветь в двадцать пять лет. Знаешь, чем только я не натирал голову, какой только дрянью не пробовал, ничего не помогает! Не хотят расти, и все тут!.. А ей, я полагаю, не по душе плешивые…

— Да разве это плешивость?! — воскликнула Оленька. — Это же ум, ум! Это просто умный лоб!.. О, милый, милый! — забормотала она, падая передо мной на колени. — Я хочу быть тебе интересной! — Она наклонилась ко мне.

Пока она делала то, что «мужчины любят больше всего», я смотрел на свои джинсы. Их подарил мне Игорь Евгеньевич, поносив совсем немного, — они только чуть-чуть потерлись на швах, а тесть, оказалось, не признавал потертостей; они были слегка велики, но зато зимой под них можно было надевать кальсоны…

Оленька без сил откинулась назад, на ковер, потом попыталась подняться, но не смогла, только лепетала что-то об искусстве любви. Она была очень пьяна. Я поднял ее и усадил на кровать. Она требовала, чтобы мы еще выпили. Она расколотила бокал, я собрал осколки и не заметил, как порезал палец. Потом я увидел кровь и стал перевязывать палец носовым платком. Оленька бормотала что-то о позах и одновременно о том, как она несчастна. Я с удивлением увидел, что она плачет, и принялся ее успокаивать. Не нужно было ей столько пить.

Пока она не отключилась окончательно, я помог ей раздеться и заботливо уложил в постель. В этот момент я услышал, что стучат в дверь, и увидел, что дверь начала медленно отворяться. Сообразив, в чем дело, я успел вскочить и переставить на магнитофоне закончившуюся кассету. Музыка заиграла вновь, и дверь тут же захлопнулась.

Потом я поспешно одевался в коридоре. Оленькины родители так же осторожно высовывались и смотрели. По возможности трезвым голосом я сказал «До свидания» — и вышел. Музыка все играла.

Я ехал к Сэшеа. Я вез пакет с оставшимися двумя бутылками. Народу в метро было полным-полно. Затертый в конец вагона, я некоторое время бессмысленно глазел на свое отражение в темном стекле, но потом вздрогнул и посмотрел через торцевое окно в соседний вагон.

В соседнем вагоне ехал Ком. Наши взгляды встретились, но его темно-карие, почти черные глаза смотрели совершенно безразлично — так, словно он меня не узнал. Я разозлился и показал ему язык, но он, идол, даже не изменил выражения лица, даже не моргнул… Зато какая-то бабка, стоявшая рядом с ним и решившая, что мой высунутый язык относится к ней, прямо-таки вскипела.

Смутившись, я отвернулся, а когда снова заглянул в соседний вагон, го увидел, что Ком исчез, и только бабка, здорово разъярившись, что-то вопила, даже носик покраснел, и указывала на меня другим пассажирам. Мне самому пришлось скрываться… Что касается Кома, то я не знал, что и думал, о его выходках.

Я приехал к Сэшеа, чтобы — как и обещал — помочь с переездом, но сразу понял, что меня здесь совсем не ждали и никаким переездом не пахло. Хозяева собирались ужинать. Мирно-дружно. Лена, перемешивающая на сковороде жаркое, приветливо мне улыбнулась. Сэшеа встретил меня одетый по-домашнему — в заношенных тренировочных брючках и майке. По телевизору транслировали Кубок СССР по футболу. Никаких признаков раздела имущества…

«Успели помириться», — подумал я с облегчением и крепко пожал Сэшеа руку, сразу позабыв обо всем, что он натрепал мне на работе. Его улыбка, правда, показалась мне какой-то настороженной, но я не стал задумываться над этим. Меня пригласили отужинать.

— Да! — воскликнул я, спохватившись. — Ты знаешь, кого я сегодня встретил? Я встретил Кома! Ты помнишь его?

— Что же мне его не помнить, — рассеянно сказал Сэшеа. — Еще ходили слухи, что он пошел служить в Афганистан.

— Верно!

— Такой оказался со странностями человек…

— Еще с какими странностями! — согласился я и рассказал, как Ком от меня бегал. — Не понимаю, в чем тут дело?!

— Это можно объяснить, — вмешалась Лена. — Просто ваш товарищ стесняется вас. Стесняется с вами встречаться, потому что так глупо потрать эти годы.

— Очень может быть, — кивнул я. — Он ведь все это время ни как не давал о себе знать, не писал, не звонил… Бедняга, ему действительно нельзя позавидовать. Все наши окончили институт, работают, переженились… А ему теперь все начинать сначала!.. Когда он ушел? В семьдесят восьмом… Да, мы обогнали его больше, чем на три года.

— Да, — с неожиданной желчью отозвался Сэшеа, — «обогнали»!..

— А разве нет? — удивился я.

Воспоминание об институтских временах настроило меня на лирическую волну.

— Между прочим, я отлично помню последний день, когда я видел Кома, — сказал я. — Это было в зимнюю сессию. Помню, я сидел в пустой аудитории, ждал преподавателя (был такой Михал Михалыч Собакин!), чтобы в седьмой или восьмой раз попытаться сдать зачет. День зимний, солнечный, в аудитории тихо, настроение гнусное, и вдруг в дверях в стойке на руках появляется Ком! На руках же проходит через всю аудиторию, а потом еще и сальто-мортале делает! Он, оказывается, тоже этот зачет не сдал. Часа два мы этого нашего Собакина ждали, и все это время Ком демонстрировал мне различные гимнастические штуки… Потом пришел Собакин, некоторое время наблюдал за Комом и, поставив нам по трояку, удалился… А на следующий день Ком почему-то забрал документы…

— А почему его прозвали Ком? — спросила Лена.

— А как же его еще было называть? — удивился я. — С первого курса он был у нас в группе ком-соргом; потом в стройотрядах — сначала ком-миссаром отряда, потом ком-андиром… Стало быть, кругом — Ком.

После ужина Лена ушла укладывать Бэбика, а мы с Сэшеа остались на кухне.

— Ну что ты на меня уставился?! — вдруг набросился на меня Сэшеа.

— Как уставился? — не понял я.

— И эти намеки твои!.. — возмущался он. — «Бедняга Ком»! «Обогнали»! «Нельзя позавидовать»!.. Я и без твоих намеков знаю, что мне делать! Я своих решений не меняю! Не беспокойся, ты не зря приехал!

— Я ни на что не намекал…

— А-а… — с досадой отмахнулся от меня Сэшеа. — Жди тут. Я скоро… Вот в банке кофе. Приведи себя по крайней мере в чувство, если уж пришел помогать. Хорошего же мнения ты был бы обо мне, если бы попросил меня помочь в таком деле, а я бы нажрался, как ты!

— У меня с собой еще есть… — снова не понял я.

Сэшеа самолично бухнул мне в чашку сразу несколько ложек растворимого кофе, залил кипятком и размешал.

— Давай, приди в себя! — приказал он и вышел.

Я проглотил горький, перенасыщенный раствор с густой коричневой пенкой по краям и только тогда сообразил, что если бы я, дурак, не приперся сейчас, то, может, не спровоцировал этого психа уходить от жены. Еще я сообразил, что, вероятней всего, он еще ни о чем с ней даже не говорил. Я кинулся в коридор, чтобы уйти до того, как он с ней объяснится, но Сэшеа уже выходил от жены и задержал меня. Бледная и покорная, жена выглядывала из-за его спины.

— Да, я все понимаю, — говорила она. — Настоящий мужчина не может мириться с ограниченностью жизни…

Лена преподавала английский язык в школе, и я помнил, как Сэшеа, помешанный, как и все мы тогда, на всем западном (впрочем, нет — он был помешан особенно яро!), буквально возликовал, когда познакомился с ней. Он немедленно вдохновился идеей, что, женившись на Лене, значительно приблизится к столь желанной английской культуре, освоит язык и прочее… Так или иначе, это было первейшее обстоятельство, определившее его выбор… Мне самому Лена казалась вполне симпатичной женщиной — домашней и уютной, — с которой можно нормально, спокойно жить… Но ведь у Сэшеа в голове всё в перевернутом виде!..

Сэшеа вышел ловить такси, а мне поручил спустить вниз колонки и магнитофон. Лена тем временем заботливо сложила в чемодан нижнее белье моего мятущегося друга.

— Честное слово, — смущенно начал я, — я тут ни при чем…

— Я его понимаю, — повторила она.

Погрузив в такси чемодан с бельем, магнитофон, колонки, гитару, коробку с записями, а также коробку с коллекцией рекламных проспектов, мы отправились к родителям Сэшеа.

С некоторым любопытством (все-таки не каждый день мы разводимся!) я наблюдал за состоянием моего друга. Первые несколько минут он еще делал озабоченное лицо, но потом бодро хлопнул меня по плечу:

— Все, старик, холостой мужчина! Завидуй!

— А как у тебя с Оленькой? — интересовался он, немного погодя. — Был все-таки у нее?

— Был, — ответил я. — Кстати, должен сказать, она усвоила из подброшенной тобой литературы самое ценное.

— А, мои «Веселые картинки»! — смутился он. — Она сама выпросила… И что же она усвоила?

— То, что мужчины любят больше всего.

— Очень рад, — кисло улыбнулся он. — Поздравляю…

— Спасибо.

— Слушай, — невинным тоном спросил Сэшеа без всякого перехода, — как ты думаешь, а ваша Жанка — девушка?

— Что?!

Намеренно или нет, но он неожиданно и чувствительнейшим образом задел меня. И удивительным было то, что я и сам не понимал, почему этот тривиально-циничный вопрос так мне неприятен. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить на лице нейтральное выражение.

— Это — немаловажная деталь, — деловито пояснил Сэшеа, — если я собираюсь Жалкой заняться со всей серьезностью… Теперь, я чувствую, я созрел для этого. Я даже чувствую, что именно в Жанке моя судьба. Я в этом уверен… А может быть, — спохватился он, — ты против этого? Я ведь не хотел бы без твоего согласия…

— Причем тут мое согласие? — буркнул я.

— Ну как же!.. Я должен с тобой посоветоваться. Сейчас мы друзья, а можем сделаться родственниками! Неплохо, а? Как по-твоему?

— Отстань от меня со своим бредом!

— Для тебя это бред, а для меня совсем наоборот. Я хочу счастья. Если ты мой друг, то ты тоже должен хотеть для меня счастья.

— Ей-богу, ты меня сегодня уже утомил своей болтовней!

— Нет, ты не уходи от ответа. Ты знаешь, как я ценю нашу дружбу и твое мнение! Ты мне прямо скажи: сам-то ты чего хочешь?

Чего я хотел? Я и сам этого не знал.

— Еще слово, — предупредил я, — и я наблюю тебе на грудь!

Водитель такси опасливо оглянулся на нас.

— Он шутит, — успокоил водителя Сэшеа. — Он никогда себе такого не позволит. И потом — мы уже приехали.

Родители Сэшеа недоуменно наблюдали, как мы вносим вещи в его комнату, как он устраивает по местам магнитофон и колонки.

— В чем дело, Саша? — обеспокоено спросила у него мать.

Сэшеа сосредоточенно распутывал шнуры и молчал. Я сел в уголок на тахту.

— В чем дело, Александр?

— Господи! — воскликнул Сэшеа. — Я знал, что без вопросов не обойдется! Всем все нужно объяснять! Теперь ведь и в уборную нельзя сходить без объяснений!

— Ты поссорился с Леной?

— Какая разница? Поссорился — не поссорился… Поживу пока у вас, а почему — объясню как-нибудь потом. Это еще моя комната или уже не моя? Я домой пришел или не домой? Может быть, мне на вокзал идти ночевать?

— Зачем на вокзал? — ужаснулась мать.

— Тогда всё! Аудиенция окончена! — Сэшеа вытеснил мать из комнаты и закрыл дверь.

Он взял в руки гитару и сел рядом со мной на тахту.

— Вот видишь, — уязвлено сказал он, — на человека давят со всех сторон. Шагу нельзя сделать вперед, чтобы тебя тут же не потащили назад! Одно и то же всю жизнь. Тебя опутывают, опутывают, как паутиной, с самого детства тысячами связей, ты постоянно кому-то что-то должен. То боишься обидеть родителей, близких, и поэтому делаешь так, как они хотят. То впрягаешься в учебу и непременно уж должен тащить эту лямку до конца. То боишься восстановить против себя начальство… Чем дальше, тем хуже! Ты никогда не распоряжаешься собой, и как бы даже не вправе! Что — удивительно… И есть только один выход. Это нужно понять. Нужно собрать волю в кулак, и рвать, рвать! — Тут Сэшеа быстро переменил на гитаре несколько аккордов. — Давай, как в старые добрые времена, споем что-нибудь родное! — предложил он мне.

— Погоди. — Я достал из пакета начатую бутылку и, вытащив пробку, протянул Сэшеа.

— А, черт с тобой! Может быть, действительно надраться? У меня сейчас такое чувство, как будто мы с тобой перенеслись в пору ранней юности, помнишь?.. Странно, но мы и тогда не чувствовали себя свободными. И все-таки все было как-то по-другому. Были перспективы. Ты помнишь, мы даже стихи писали, пробовали сочинять музыку!

— Занимались всякой ерундой, — согласился я.

— А если не ерундой?! — возразил Сэшеа. — Я, например, чувствовал, что во мне что-то такое есть! Печать гения, может быть, на мне была… А теперь я только могу сказать про себя: несостоявшийся поэт и музыкант! Инженер фигов! — Он начал играть на гитаре и напевать.

— Мне кажется, нам не уйти далеко, — душевно пел он, — похоже, что мы взаперти. У каждого есть свой город и дом, и мы пойманы в этой сети… Боря Гребенщиков! — с нежностью и значением непременно пояснил он. — Мой поэтический брат!

Я ему подпел, и, разойдясь, мы некоторое время самозабвенно горланили.

— Да, раньше музыка воспринималась как-то по-особенному! — сказал я. — Теперь не то.

Мы по очереди пили из бутылки.

— Я чувствую, что еще могу возродиться, — сказал Сэшеа. — Вот спели — и какой-то свет. Такое свежее, ясное ощущение юности. Это кое-что значит! Главное, чтобы не притупилась способность ощущать! Мы должны беречь свои ощущения! Тогда никто не сможет заставить нас быть уродами!

— Будем беречь!

— Нужно только почаще вспоминать то время. Ведь нам есть что вспомнить!.. Ну-ка, напрягись, что тебе сейчас припоминается?

— Сейчас… Ну хотя бы… Маринка. Помнишь такую, на скамейке в парке, а потом — диспансер?..

— Ну, ты и вспомнил! Такую дрянь!..

Так случилось, что первая женщина у нас с Сэшеа оказалась одна на двоих. Какая-то неизвестная пьяная девка Марина, без проблем отдавшаяся прямо на садовой скамье. Несколько дней спустя, Сэшеа прибежал ко мне перепуганный подозрением, что она заразила нас триппером, и уговорил пойти провериться. В диспансере, как будто каждый сам по себе, мы ходили на прием к одному веселому старичку венерологу, который, впрыснув нам в каналы посевную вакцину, посоветовал пойти после процедуры выпить пивка, что мы по наивности послушно исполнили. А затем я и Сэшеа, стоя с переполненными мочевыми пузырями у писсуаров, мучились от резей при попытках выдавить из себя хоть каплю — одновременно корчились от смеха, глядя на страдания друг друга…

Было слышно, как в коридоре родители Сэшеа по очереди разговаривают по телефону с Леной.

— Давай еще что-нибудь родное, — сказал Сэшеа и снова забренчал на гитаре.

«Любовь — это все, что нам нужно», — запел он по-английски, конечно.

— Подлец, она плачет! — сказал через дверь отец.

— Мне что — тоже поплакать? — закричал Сэшеа.

— Подлец, лучше бы ты ночевал на вокзале!

Ссора, однако, не успела разгореться… В дверь позвонили, и в квартиру как ни в чем не бывало ступил Ком.

— Ком! — вскричал я.

Родители притихли. Я обменялся с Комом рукопожатием; кисть у него на ощупь была тяжелая и плотная, словно мешочек с песком.

— Вы знаете, кто это такой? — обратился Сэшеа к родителям, которые изумленно рассматривали странного гостя. — Это человек, который воевал в Афганистане. Это — Ком, давно пропавший без вести. Воин-интернационалист, наш старый друг!..

Не успел я оглянуться, как Ком уже сидел вместе с нами — в свитере, джинсах и комнатных тапочках, оставив в коридоре шинель, панаму и сапоги, — и спокойно присматривался к обстановке, потирая ладонью покрасневшие с мороза уши.

— Ты зачем за мной следил? Ты зачем от меня убегал? — первым делом спросил я его.

— Он слишком много пьет? — поинтересовался Ком у Сэшеа, показывая на меня.

— Любит, — ответил тот.

Странно, из ерунды вроде придирок Фюрера Сэшеа готов вывести целую теорию, а на важные вещи даже внимания не обращал.

— Ты хочешь сказать, что не следил за мной и не убегал? — спросил я Кома.

— Даже не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал тот, с каким-то любопытством рассматривая меня своими черными глазами.

Он удобно устроился в кресле, подобрав под себя скрещенные ноги, и выглядел совершенно естественным. Вот где самое масонство!

Я был, конечно, здорово пьян, но не настолько, чтобы полностью утратить логическое мышление.

— Хорошо, — сказал я, — а как ты объяснишь, откуда ты узнал, что найдешь здесь Сэшеа, он ведь только сегодня утром решил переехать от жены к родителям?

— А откуда же я мог знать, — не моргнув глазом, отвечал Ком, — что Александр вообще женат? Куда я еще мог прийти, как не по его старому адресу? Решил зайти — и зашел.

— Что вы, ей-богу, старики, столько лет не видели друг друга, а заспорили о какой-то чепухе! — воскликнул Сэшеа.

— И то правда, — согласился я, решив про себя, что еще успею с этим разобраться.

Возможно, Ком действительно стесняется своего положения, решил я, вспомнив разумное предположение Лены. Однако я не понимал, для чего ему понадобилось врать, что он за мной не следил…

— Так ты служил в Афганистане? — спросил я Кома.

— Служил.

— Ну и как?

— Нормально.

Теперь я видел перед собой только старого товарища, который на самом деле отстал от нас, от жизни на три долгих года. Я смотрел на него как на несомненного неудачника и, конечно, сочувствовал. Я протянул ему бутылку.

— Не пью, — сказал Ком.

— Тогда — так рассказывай.

— Что рассказывать?

— Первоначально об афганских женщинах, — вмешался Сэшеа. — Каковы они в деле? В боевой обстановке?

Ком нахмурился.

— Я не люблю таких шуток.

— Ладно, о женщинах после, — сказал я. — Ты скажи: почему ты все-таки бросил тогда институт?

— Так… надоело.

— И всё?

— Всё.

— Молодец! — воскликнул Сэшеа. — Этого вполне достаточно. Он, оказывается, был умнее всех нас. Только так и нужно поступать: рвать, рвать!.. Я тебе об этом и толковал!.. Честное слово, я всегда чувствовал, что в Коме что-то такое есть. Особенное!

— Ну и чего ты этим добился? — спросил я Кома.

— Я ничего не добивался.

— Ты рассуждаешь, как… урод! — опять перебил меня Сэшеа. — Он поступил так, как захотел. В этом его гениальность! Это самое главное! И не нужно этих пошлых, обывательских вопросов, не жалеет ли он теперь, не считает ли, что погорячился тогда. Я его понимаю и завидую ему. Он жил, как считал нужным!.. Старик, — обратился он к Кому, — давай, я тебе что-нибудь родное поставлю. Я ведь помню, какая вещь была у тебя самая любимая. «Хоп-хей-хоп», верно? Помню, ты меня раз двадцать подряд заставлял ее прокручивать…

— Мне все равно, — равнодушно сказал Ком.

— Господи, что я слышу! — изумился Сэшеа. — Ты серьезно? Ну, давай что-то другое. Что-нибудь старое, доброе, вечное…

— Это все наносное, — сказал Ком.

— Не понял??

— Ты думаешь, в походных условиях это вспоминалось? Это хотелось слушать?

— А что вспоминалось? Уж не Кобзон ли?

— Да, наши, советские песни. Не Битлз, не Дип Перпл.

— Караул, — только и смог сказать Сэшеа.

— Что же ты, мерзавец, не написал ни разу, не позвонил, когда уходил и когда возвращался? Не порадовал… — спросил я Кома.

— Чем радовать?

Да, здорово он одичал. И похоже, из него это еще не скоро выветрится.

— Что же ты теперь собираешься делать? Учиться? Работать?

Он, оказывается, когда вернулся из армии, восстановился в институте, да не понравилось — не проучился и семестра, снова бросил; решил, что, если понадобится, закончит на вечернем отделении, пойдет работать…

— А куда? — спросил я.

— Да все равно… Что если к вам, в ваше учреждение лаборантом? — спросил Ком.

— Конечно, вместе веселее! А лаборанты всегда позарез нужны, — сказал я.

— Но у нас, — предупредил его Сэшеа, спохватившись, — клоака еще та! Ком вопросительно взглянул на меня.

— Нормально, — успокоил я его, — не хуже, чем везде.

— Вот именно, — мрачно вставил Сэшеа, — как везде.

Ком переводил взгляд то на одного из нас, то на другого, как бы сравнивая нас между собой. Я достал сигареты и протянул ему.

— Не курю, — сказал он.

— Продолжаешь заниматься спортом?

— Так, для себя…

— Слушай, Ком, — почему-то усмехнулся я, — а кем ты в армии был?

— Командиром отделения и комсоргом.

— И в партию вступил

— Допустим.

— Ком есть Ком! — сказал Сэшеа.

Мы замолчали. И сказать больше вроде бы было нечего. Я допил то, что оставалось в бутылке. Я предложил открыть последнюю, но Сэшеа не поддержал; он полулежал на тахте и смотрел на свои носки.

Ком остановил взгляд на мне и задумчиво пощипывал ус-квадратную скобку. «У него низкий лоб тугодума, а у меня интеллигентная плешь…» размышлял я. Вообще какой-то он замороженный. Видимо, все-таки поем стал в умственном развитии за годы службы. Что он уставился на меня круглыми, дикими глазами? Какая мысль скребется в его голове? Надо помочь парню. Может быть, ему как раз не хватает сейчас дружеской поддержки. Я был, конечно, пьян. Бедняга, Ком!.. Но что он все смотрит?.. Ему необходима дружеская поддержка!

— Я сейчас понял, — вдруг сказал мне Ком. — Ты очень похож на одного человека! — И мне показалось, что его взгляд потеплел.

Я ничего не имел против того, чтобы быть на кого-то похожим.

— Его звали АНТОН, — сказал Ком.

— КИС-КИС, — пробормотал я.

В голове моей осторожно ходит хитрый и огромный кот. В Сокольниках, между прочим, кличка у кота как раз Антон. Холеный, сиамский. За умение устраиваться на унитазе и гадить «по-цивильному» он считается достопримечательностью семьи; всякий раз гостям демонстрируется это его уникальное умение. Но я, к счастью, уже давно не гость, а всего лишь зять. То есть член семьи, можно сказать.

— Так ты говоришь, что его звали Антон, — сказал я, прислушиваясь к своим словам, как будто их произносил кто-то другой. — Человека звали Антон…

Сэшеа поднялся и поставил Битлз. Была у него специальная подборка лучших вещей. Должно быть, он все-таки надеялся пронять Кома, растопить ледок. Я расслабленно закрыл глаза и почувствовал, что ничего, кроме музыки, лично мне не надо. Мне вдруг действительно удалось восстановить в себе то замечательное ощущение юности, о котором говорил Сэшеа.

Потом я услышал негромкий, но твердый голос Кома.

— Мы с ним вместе служили. Там. Мы мечтали, как вместе вернемся в Союз, как будем жить дальше… Он был мне как брат. Нет, ты не поймешь, надо было быть там… В общем, мы решили, что здесь нельзя жить по-прежнему, и мы знали, что нам делать. Он был очень похож на тебя. Его звали Антон. Он погиб… Я вернулся один, но не забыл ничего… Жить, как мы мечтали… Я смотрю на тебя и думаю, как ты похож на него.

— У вас там наверно была мясорубка, — сочувственно сказал я, открывая глаза. — Представляю себе…

(Антон! Какой идиотизм давать котам человеческие имена! Об этом, кажется, даже в газетах писали.)

Потом в коридоре я примерил панаму и шинель Кома, а Ком, как зачарованный, смотрел на меня.

— Очень похож, — твердил он. Я даже растрогался.

Мы вышли от Сэшеа вдвоем, и я почувствовал, что ему очень жаль со мной расставаться.

— Ну, старик, я думаю, скоро увидимся, — сказал я, прощаясь. — И давай больше не будем друг друга дурачить, — добавил я, намекая на его сегодняшние выходки.

— Согласен, — просто кивнул Ком. — А когда увидимся? Может, завтра?

— Почему бы и нет?..

Я ехал домой. В метро, когда поезд притормаживал, мне казалось, что мои мозги, разжиженные алкоголем, по инерции уплывают дальше. После «Автозаводской» поезд вырвался на поверхность. Пассажиры приникли к окнам: па горизонте черное небо озарилось гроздьями праздничного салюта.

У подъезда, воткнутая кем-то в сугроб (выброшенная еще с Нового года), торчала пожухлая елочка с облезлыми ветками, на которых трепыхались остатки серебряного, «дождика». Я посмотрел вверх. В нашем окне горел свет, Я нагнулся и, зачерпнув горсть снега, хорошо растер виски и уши, чтобы немного прийти в себя. После этого я вернулся к мысли, которая пришла мне в голову, когда я увидел в окне свет. Мне почему-то ясно представилось, что Лора дома не одна, а с этим… с Валерием… Я ощутил мощный прилив злости, хотя, кажется, ревновать друг друга при наших отношениях в последнее время было, по крайней мере, глупо. «Уж не симптом ли это развивающегося алкоголизма — беспричинная ревность?» — подумал я с беспокойством, будучи волей-неволей осведомлен в некоторых медицинских вопросах.

Но Лора была дома одна. Когда я вошел, она одиноко сидела за столом, накрытом по-домашнему. Печальная, женственная, красивая. Она слушала свой любимый Пинк Флойд. Телевизор тоже работал, но звук был выведен. На экране открывал и закрывал рот Леонид Ильич.

Я понял ее состояние так: она меня ждала, она старалась, она готовилась, а я все не приходил — я пил на работе, с Оленькой, с Сэшеа… Я почувствовал себя негодяем.

Мне захотелось взять Лору на руки и покружить. Но я с огорчением подумал, что сейчас это вряд ли будет мне под силу. Тогда я просто взял ее за руку, она встала, и мы начали танцевать. Я был счастлив, что она — моя жена, моя женщина; именно она. Она обняла меня за плечи, и я тут же вспомнил наше знакомство, наш первый танец.

Это был период, когда я буквально рыскал в поисках женщины, в которую можно было бы влюбиться; я мечтал о неожиданной, страстной встрече, о мгновенном соединении без всяких предварительных околичностей. И вот на вечеринке в общежитии медицинского института я пригласил танцевать темноволосую девушку с холодным, бледным лицом, которая вдруг так решительно прижалась ко мне всем телом, как будто это был не танец, а единоборство объятий. Мы молча душили друг друга.

Я взглянул на ее чуть разрумянившееся лицо и спросил:

— Танцуем еще?

— Да, конечно! — сказала она. — Так хорошо… Было очень плохо, а так — хорошо…

— У тебя какие-то неприятности?

— Неважно… Просто мне сейчас нужен человек, который бы меня очень любил.

— А мне, — восхитился я, — очень нужна женщина, в которую можно было бы влюбиться!

Через полчаса, когда я стал ее раздевать на продавленной чуть не до пола общежитской койке, она вдруг усмехнулась.

— Подожди минутку, — попросила она. — Я только хочу сначала тебя кое о чем предупредить… Я — особенная женщина. Меня изнасиловали в четырнадцать лет, и с тех пор у меня, может быть, слишком большой опыт в этих делах. Я, например, спала с двумя мужчинами одновременно? Тебя это шокирует?

— Я хочу тебя любить!

— Ты мне тоже очень понравился, поверь. Но, пока ты не влюбился в меня по-настоящему, я хочу, чтобы ты подумал, стоит ли влюбляться… Я уже сказала, что я особенная женщина. Один человек, который любил меня, умер на мне от сердечного приступа… Ты тоже хочешь рискнуть? Не испугаешься?

— Если это так, то я завидую этому человеку!

— Тогда иди ко мне… Нет! Подожди! — Она снова остановила меня. — Я должна сказать тебе еще об одном… Я хочу, чтобы ты все знал. Я сейчас беременна. И у меня уже приличный срок.

Она обрушила на меня эти невероятные вещи, но они не только не охладили мой пыл, наоборот, я едва с ума не сошел от любви.

— Я бы хотел, чтобы ты стала моей женой, — сказал я, бросившись напролом.

— А что, если я соглашусь?

— Я тебя прошу!

— Хорошо, я согласна… А сейчас бери меня, не бойся!..

Впоследствии я стал догадываться, что большая часть из того, что она рассказала мне в первую ночь в общежитии, скорее всего, не имеет ничего общего с действительностью. Она наговаривала на себя, а я мучился сомнениями. Впрочем, одно оказалось правдой: она была беременна, а насчет остального я так никогда и не смог выяснить наверняка… Мы быстро поженились. Конечно, никакой свадьбы не отмечали: никакой фаты для невесты, никакой тройки для жениха. Лора была просто в нарядном платье, а я — в почти новых джинсах тестя… Сразу после свадьбы у Лоры случился выкидыш. Она долго болела потом, и я заботился о ней, и то время, наш «медовый месяц», когда она поправлялась после больницы, было очень счастливым, и все было прекрасно до тех пор, пока не произошла эта отвратительная сцена в ванной… Но тут я поспешно оборвал свои воспоминания.

— У Сэшеа неприятности в личной жизни, — сказал я Лоре, — то есть даже не в личной жизни, а вообще — легкий неврозик, мания преследования, комплексы и все такое. Он напрашивается к тебе в пациенты. Не возьмешься, интересуется, его починить?

— Сексотерапией?

— Я серьезно, Лора.

— И я серьезно. У меня к нему, к твоему лучшему другу, половая антипатия. Я не выношу этих… страдальцев.

На столе стоял хрустальный графин, подарок маман, наполненный на три четверти, по-видимому, коньяком. Пила ли Лора, пока меня не было?

— Жанка сказала, что ты собиралась сегодня съездить за продуктами к этому своему новому знакомому.

— Она смышленая девочка, наша Жанка, но на этот раз не угадала. Не совсем угадала.

— Ты ждала меня, а я не знал. Прости! Лора удивленно взглянула на меня.

— Я тебя что — ждала?.. — Она высвободилась из моих рук и села за стол. — Ни в коем случае. Я ждала, но не тебя, нет. И было бы лучше, если бы ты вообще не приходил. Было бы лучше, если бы ты остался успокаивать своего слабоумного друга и, напившись, уснул бы там с ним в обнимку.

— Ну-ну, кого же ты могла ждать? — Я подошел и попробовал ее поцеловать, она уклонилась.

— О, я вижу, ты пришел очень возбужденный. И тебя переполняет нежность. Догнать тебя, очевидно, будет нелегко, но я попробую!.. Налей мне, пожалуйста. Я налил из графина ей и себе.

— Давай пересядем на кровать, — предложил я.

— Ты куда-нибудь торопишься, дорогой?.. Ты же знаешь, что я не люблю этих наскоков. Я хочу быть сначала другом, а уж потом — женщиной… Ты, может, сделал большую ошибку, что не попробовал со мной подружиться. Если хочешь знать, женщины — самые преданные друзья… Но теперь, конечно, поздно!

— Не ломайся, Лора. Ведь ты ждала меня.

— Я ждала своего друга. Не тебя. К сожалению, друг не смог прийти. Я ждала Валерия.

— Черт, ты все врешь!.. Зачем ты врешь?

— Зачем мне врать? Я его ждала, но его задержали на работе. У него ответственная работа.

— А как же я? — вырвалось у меня. Лора усмехнулась.

Графин с коньяком на удивление быстро пустел. Несколько раз мы вставали танцевать. Несколько раз я пытался затащить Лору в постель, но всякий раз она ускользала. Она раздражалась. Я не мог понять, в шутку или всерьез. Я оставлял ее в покое, и мы продолжали пить.

— Нет, — смеялась она, — я не отдамся, не отдамся! Чтобы во мне что-то шевельнулось, я должна видеть, что меня действительно любят. Я загораюсь только от более сильного чувства. Я не могу заниматься этим спокойно, автоматически. Если от меня не сходят с ума, если меня не носят на руках, я даже целоваться не могу — скулы сводит, честное слово! Не понимаю, как это некоторые могут, как собачки… Ты не разбираешься в женской психологии…

— Ты же знаешь, как я тебя люблю, — убеждал я ее. — Я хочу, чтобы у нас все было хорошо. Но ведь не получается, не получается…

— Потому что ты не понимаешь, что нужно женщине! — Она уже не могла стоять на ногах, она села на кровать. — Подожди… Ты принес в пакете бутылку? Не скупердяйничай, открывай!

Мы принялись за вино.

— Женщине нужен лев! — Лора уже с трудом ворочала языком. — Настоящий лев, хищник…

— Царь зверей, — сказал я.

Моментами я выключался из действительности.

— Царь зверей… А она бы, женщина, около него эдаким шакалом терлась. Шакальчиком. Он зарычит, а она тоненько так подскуливает: у-у! у-у!.. Это же так просто. Женщина хочет чувствовать себя самкой, а если ей в этом отказывают, бесится… На грозный рык хозяина покорно подставляться… Это наслаждение. Это истинное счастье.

— Это точка зрения, — пробормотал я; смысл ее слов плохо доходил до меня.

— И любые слова женщины — кокетство, — продолжала Лора, мурлыка. — Мужик должен идти к своей цели напролом: «в койку» — и все тут!..

Это я понял. Я навалился на жену и стал ее раздевать. Сначала она вяло сопротивлялась, — я уговаривал ее, ласкал, называл «любимой», — но потом яростно вырвалась:

— Нельзя же понимать все так буквально! — И когда я опять потянулся, чтобы ее обнять, закричала уже с настоящей злостью: — Если тебе невтерпеж, можешь заняться онанизмом!

Я так устал и опьянел, что уже никак не отреагировал на этот крик. Еще некоторое время мы лежали молча и только передавали друг другу бутылку. У меня уже не было сил цепляться за реальность, и я неуклонно съезжал в небытие.

— Эх, мужика бы сейчас, — простонала Лора; пустая бутылка выпала у нее из рук и покатилась по полу.

Комната начала кружиться. Предметы и звуки смешались в один тягомотный кошмар. Постель засасывала, как болото. Я увидел, что Лора, опершись на локоть, наклонилась над полом: ее тошнило. Я задергался, запутавшись в одеяле, пополз к своему краю, свесился с постели, и меня самого вывернуло.

Я очнулся глубокой ночью. Комната озарялась рябящим светом пустого телеэкрана. Я добрался до ванной и попил холодной воды. Вернувшись, я взглянул па бледную Лору, неподвижно лежащую в развороченной постели, на результат нашего пьяного свинства — пестрые блины на полу, и мне сделалось невыносимо горько и стыдно. Превозмогая головокружение, я притащил тряпку и тщательно подтер пол. Потом запихнул тряпку в мусорное ведро, вымыл руки, поправил постель, открыл форточку, забрался под одеяло с головой и стал вспоминать детство.

Наступило утро, то есть не утро, а последний кусок ночи, называемый утром. Я почувствовал, что несчастлив, когда мгновенно, словно нюхнув нашатыря, вынырнул из сна. На улице горели фонари и падал снег. Будильник показывал без одной минуты семь. Я поспешно надавил на кнопку звонка, не помня, что вчера его и не заводил.

Я включил ночник и стоял на ковре в часах и носках. Пуговицы на рубашке застегивались пальцами, еще не обретшими гибкость. Я находился еще без штанов. Их я держал в руке. Взглянув в свете ночника на спящую жену, я сразу догадался, что она вставала ночью и приводила себя в порядок — косметика была смыта, волосы расчесаны, лицо посвежело от крема.

Она спала на спине, закинув руки за голову, отчего ее грудь как бы протыкала сосками одеяло. Выражение ее лица загадочно менялось: черты то напрягались, то становились прекрасно смягчены. Погоня, лестница и кинжал являлись ей во сне.

Глядя на жену, я искренне не понимал, почему я должен надевать штаны и идти на работу, во имя чего… Я поместил штаны обратно на спинку стула, а вслед за ними и рубашку и, откинув одеяло, крепко обнял жену, пластичную и податливую спросонок, словно нагретое олово. Веки ее чуть приоткрылись, обнаружив расширенный черный зрачок, но я не ослабил объятие, и зрачок закатился вверх, а под веками заходили белки, а немного позже, в последнем рывке к насыщению, она выгнулась почти в гимнастический мост.

Листая ксерокопированные странички Фрейда, я позавтракал свиными сардельками — последним, что оставалось в холодильнике от прошлых поставок друга семьи Валерия. Я разглядывал корешки книг, сложенных на подоконнике. Это были книги сплошь по психиатрии и нервным болезням. Лора увлеченно собирала их, а я в шутку называл это домашнее собрание «сумасшедшей библиотекой». В них можно было натолкнуться на довольно забавные вещи. Например, в одной рассказывалось, как некто X., паралитик, въехал однажды на своей каталке в комнату и застал жену с любовником, который, увидев X., выпрыгнул в окошко. X. в ярости вскочил с каталки, погнался за обидчиком, перелез через забор, перепрыгнул через канаву, повалил обидчика на землю и укусил его за нос… Фрейд был не столь забавен. И что такое Фрейд для советского человека? Нонсенс… Я отыскал анальгин и принял две таблетки.

На работе мне было плохо. На лестничной площадке черного хода я устроился на подоконнике и охлаждал лоб о холодное оконное стекло.

— А знаешь, — первым делом сообщил мне Сэшеа, — я ведь вчера вернулся обратно, к жене… — Он выжидательно посмотрел на меня, вероятно приготовившись достойно ответить на мои насмешки по этому поводу, но мне было не до того. — Конечно, — сказал он, — ты, может быть, перестанешь меня уважать, но, когда вы с Комом ушли, я вдруг понял, что развод — это не главное. А кроме того, это повод для них… для этих… ну, ты знаешь для кого…

Потом Сэшеа, как привязанный, ходил за мной и вздыхал.

— Ты ведь сам высказывался за скрытность действий, — говорил он, — и я должен признаться, что это совсем не глупо! Совсем не глупо!.. А ты на меня не обижаешься, что так все вышло? — не мог успокоиться он.

— Что ты, наоборот, я очень рад! — пробормотал я.

Сэшеа оценил мое великодушие и из благодарности признал:

— нет, ты все-таки еще не безнадежно опустился…

Затем меня отловила Оленька. Не смея взглянуть мне в глаза, пролепетала:

— Ты на меня не обижаешься? Я очень плохо вела себя вчера?

— Что ты, все было отлично, — заверил я.

— ты, конечно, можешь сразу забыть обо всем. Это ведь было как безумие, как солнечный удар… Помнишь, у Бунина?.. Я только хочу, чтобы ты знал: я очень благодарна тебе за то, что ты сделал со мной!

Оленька покраснела и убежала, а я рассеянно смотрел ей вслед, не очень понимая, что же такого я с ней вчера сделал. Очень мне было плохо. Из радиотранслятора звучал Тихон Хренников. Пришлось отпроситься у Фюрера с обеда в «поликлинику».

В пивной было надымлено и жарко. Я снял шапку, чтобы дышала голова, и сунул подмышку. Я приподнял свою тарелку и кружку, когда старуха уборщица с синяком под глазом смахивала со стола хлюпавшей тряпкой юры креветочной шелухи. Я подождал, пока она отъедет со своей тележкой, и продолжал нить пиво, с интересом наблюдая за действиями дохлою субъекта в плаще болонье и ушанке. До того как старуха уехала, он таился в углу, а теперь продолжил сливать в свою кружку остатки пива из чужих, пока не нацедил до самых краев и не выпил с наслаждением, зажевав брошенным рыбьим хвостом. Я удивился, как можно было так потерять человеческое достоинство… Потом я вспомнил, о чем меня просила вчера Жанка.

По дороге в школу, я зашел в какую-то столовую, пробил в кассе за два чая с лимоном, выудил из стаканов тоненькие дольки лимона и тщательно разжевал, чтобы отбить запах спиртного

Поеживаясь от холода после пива, я ждал Жанку около школы, несколько в стороне от бесившихся школьников, курил и стряхивал пепел в сугроб. Учащиеся средних и старших классов порасстреляли у меня почти все сигареты. Чтобы как-то настроиться на предстоящий разговор с Жанкиными учителями, я решил вспомнить что-нибудь из собственной школьной жизни. И я вспомнил, что была, например, у нас учительница литературы, которая сначала все цитировала Блока, а потом попробовала повеситься в физкультурном зале, когда по школе поползли слухи, что она беременна от ученика… Нет, это было не то…

Девочка показалась в дверях школы — стройная, смуглая, в шубке с капюшоном, с выбивающимися концами красного пионерского галстука. Она сразу заметила меня и стала медленно спускаться по ступеням крыльца во двор. Когда я любовался ею, вышедший следом мальчишка вдруг разбежался и что было силы пихнул ее обеими руками с крыльца — в сугроб.

— Жанка! — крикнул я. Я было погнался за мальчишкой, но тот, шустрый мерзавец, юркнул за угол и скрылся.

Я подбежал к Жанке и помог ей подняться, вытряхнул из-за воротника набившийся снег, для чего мне пришлось отвести ладонью в сторону ее светлые, прямые волосы.

— Кто это? — спросил я.

— Мало ли их, дебилов…

Она отдала мне свой портфель.

— Молодец, что пришел, братик.

— Ну, рассказывай.

— Много накопилось… Во-первых, учеба. Ты знаешь… Во-вторых, обследование…

— Какое обследование? — не понял я.

— А это тебе, братик, пусть Ледокол, наша классная, объяснит. Сориентируешься по обстановке. Пообещай ей что-нибудь или соври. В общем, выручай. Иди. Зовут ее Тамара Ивановна. Выручишь, поцелую, как обещала.

— Кажется, и в самом деле придется заняться твоим воспитанием! — строго сказал я.

— Придется, придется!

Я поднялся в учительскую. Там сидел пожилой человек и ковырял в носу. Это был учитель по труду.

— Могу я видеть Тамару Ивановну?

— Тамару Ивановну?

— Тамару Ивановну.

Учитель выглянул в коридор, поманил ученика и послал его на розыски «классной». Некоторое время мы сидели молча, потом учитель сообщил:

— Каждый подросток, видите ли, должен осознать в себе любовь к труду. Я не нашелся, что на это возразить. Еще через некоторое время из коридора донесся резкий стук женских каблуков.

— Тамара Ивановна, — сообщил учитель.

Я посмотрел. Сначала в дверях появился нос (точнее, носяра), затем мощный бюст, а уж затем сама «классная», причем нос и бюст оказались сбалансированы эффектно отставленным задом. Вот уж действительно «ледокол»! Особенно если представить ее во время перемены, пробивающей себе дорогу среди моря ребячьих голов. Головы так и трещат, надо думать.

— Ставлю вас в известность, что мы планируем Жанну в ПТУ, — решительно начала Ледокол. — Думаю, что спорить нам по этому пункту уже не имеет смысла. Таковы обстоятельства. Факты. Как бы нам ни было жаль, но оснований для перемены решения у нас нет.

— Роль школы в жизни общества, — ей в тон подхватил я, — именно такова, и я как представитель семьи не осмеливаюсь подвергать малейшему сомнению ваши выводы.

— Еще бы!

— Хотелось бы просто разобраться в своих упущениях…

— Не поздно ли хватились, товарищи родители?

— Ой, поздно! Ой, поздно! Нельзя не признать!

— То-то. Кроме самих себя, пенять не на кого.

— Увы, увы…

— Если бы мы даже хотели оставить Жанну в школе, то были бы бессильны это сделать. Судите сами…

— Я вас слушаю.

— Во-первых, учеба. Никак не тянет девочка.

— Но в нашей семье все знающие специалисты и научные работники. В безусловном контакте со школой мы могли бы попытаться исправить положение.

— Допустим… Но… во-вторых! Как быть с ее ужасающим поведением?

— Гм… Мы изыщем средства принудить ее к порядку!

— Сомнительно, но предположим…

— Неужели два таких мощных социальных института, как школа и семья, не способны принудить подростка? — фальшиво воскликнул я.

— Предположим, способны… Но есть еще одно препятствие, — сурово сказала Ледокол. — Обследование.

— Что такое? — заинтересовался я.

— Гинекологическое обследование. Мы специально пригласили в школу доктора обследовать наших учениц. А Жанна категорически отказывается. Вы понимаете, что это значит?

— Видите ли, степенно начал я, — я сам специалист-гинеколог… Но я не понимаю, что это значит и для чего вообще понадобилось обследование.

— Вы — гинеколог?.. — Ледокол сразу обмякла, и ее глаза, до того тусклые, как-то слащаво, странно заблестели.

— Вы хотите, чтобы я вас обследовал?

— Что вы, доктор! — Она даже подскочила, как будто я вознамерился сделать это немедленно, и впилась глазами в мои руки.

— Тогда вернемся к Жанне, — предложил я.

— Таков у нас порядок, доктор. Мы обязаны контролировать ситуацию. Мы должны знать, кого оставляем в девятом классе. Мы хотим нести ответственность только за порядочных девочек!

— Вы хотите сказать, что если имеет место факт дефлорации, ученице не место в школе?

— Как вы сказали? Факт… де… что? Я объяснил.

— Не совсем так, доктор, — заюлила Ледокол. — Но из трех «восьмых» классов мы должны сделать один «девятый»… И лучше, если девочки, так сказать, с ранним развитием выберут ПТУ. Согласитесь, так будет лучше и для них, и для школы.

— Педагогика — не моя специальность, — уклончиво пробормотал я, делая руками плавные жесты, которые, как я заметил, имели на Ледокол завораживающее действие.

Она с большим трудом стряхнула с себя оцепенение и, собравшись с духом, заявила:

— Так что, боюсь, ваша сестра из тех девочек, для которых будет лучше, если они поскорее встанут на ноги, овладеют общественно полезной профессией…

— Она должна осознать в себе любовь к труду, — вставил молчавший до этого пожилой учитель.

— Но она еще совсем ребенок! — сказал я.

— О, доктор, вы как близкий человек можете и не замечать того, что очевидно для нас, учителей, — сказала Ледокол. — А мой долг как классного руководителя — принять все меры.

В конце концов сошлись на том, чтобы на время оставить вопрос открытым. Ледокол согласилась подождать неделю, пока мы провентилируем вопрос в семье, но потом пообещала непременно вынести его на педсовет при участии родителей.

— Честное слово, она хотела, чтобы ты ее осмотрел! — захлопала в ладоши Жанка, когда я сообщил ей подробности визита. — Ну что, поцеловать тебя благодарно? — проказливо поинтересовалась она, когда мы вышли из школьного двора. — Нет?.. Ну как хочешь!..

Мы шли по району старой застройки Сокольников мимо приземистых, оштукатуренных домов с низкими арками и пожарными лестницами. Ветер сдувал с крыш сухой снег, который клубился как пыль.

— До свидания? — спросила Жанка.

— Э, нет! — неожиданно для себя возразил я. — Раз уж я взялся за твое воспитание… У нас еще сегодня в программе электричество!

Мы вошли в теплое парадное.

— Слушай, — сказал я, — почему бы тебе все-таки не пройти это дурацкое обследование? — Мне вдруг припомнился особый интерес Сэшеа к этому вопросу.

— Слушай, — разозлилась Жанка, — а может быть, ты сам меня обследуешь, раз уж назвался гинекологом? Обследуешь и справку выдашь, а?

Лифт медленно тащился на последний, шестой этаж.

— Ладно, — прикрикнул я на нее, — родителям будешь истерики устраивать!

Я снял шапку. Снежинки успели превратиться в капли, и я стряхнул их на пол. Жанка достала ключ от квартиры. За дверью послышалось мяуканье кота Антона. Когда мы вошли, кот бросился нам под ноги.

— Что, разве никого нет дома? — сказал я.

— Мы вдвоем, — сказала Жанка.

Я с удовольствием прошелся по пустой квартире. Эта квартира в Сокольниках всегда казалась мне особенно уютной. Обстановка полюбилась мне еще с тех пор, когда мы с Лорой жили здесь в свой «медовый месяц», вернее, несколько месяцев, пока маман не пробила нам кооператив. В квартире всегда было жарко, и по коврам ходили босиком. Мебель старинная, красного дерева, и Игорь Евгеньевич заботливо натирал ее воском. Библиотека богатая, но к книжным полкам специально для гостей присобачена табличка: «У нас не принято просить из дома книги выносить!»

Жанка быстро переоделась в синие шорты и зеленую футболку с белым трафаретом «LOVE» на груди. Она устроилась с ногами на диване, а я сел за ее письменный стол, покрытый стеклом, под которым теснились рекламные вырезки — сплошь красотки и красавцы.

— Антон! — позвала Жанка, и кот тут же оказался на диване; он потянулся и лизнул ее в голую, необычного, смуглого, цвета топленого молока коленку. — Фу, Антон! — взвизгнула Жанка. — Щекотно!..

«Все коты будут сходить с ума уже от одного цвета ее кожи!» — так говорила Лора о своей младшей сестре.

Я придвинул к столу второй стул и с серьезным видом кивнул на него Жанке.

— На диване удобнее, — ответила она сквозь смех, таская Антона за шкирку. — Ты помнишь, вы с Лорой на нем спали после свадьбы? А теперь я на нем сплю… На вас было очень забавно смотреть со стороны. Помнишь, как маман все ворчала на вас за то, что вы запирались в ванной мыться вместе?

— Итак, — прервал я Жанку, — электричество…

Отыскав на столе учебник физики, я пересел па большой, с прекрасной плюшевой обивкой диван.

— Скучно, — вздохнула Жанка.

— Это сначала. А потом так увлечешься — тебя за уши не оттащишь.

— Скучно!

— А я физику в школе всегда любил.

— Тяжелый случай.

Я не спорил с Жанкой. Я тоже учился в школе. Электричество — это еще ничего. Формула мыла — вот необходимейшая вещь. Я решил зайти с другой стороны.

— Пойми, — сказал я, — потом все равно придется это зубрить.

— Не придется, — возразила Жанка. — Я не пойду в девятый класс, и электричество твое мне не понадобится.

— Что же ты будешь делать? — Пойду в стюардессы.

— А потом?

— Выйду замуж за дипломата и уеду за границу.

— Дерзко задумано, — похвалил я.

— И не нужно меня убеждать, что жизнь на Родине со знаниями об электричестве гораздо привлекательнее, чем на чужбине, хотя бы и в качестве жены дипломата!

— Не собираюсь этого делать. Какое может быть сравнение?! Только я не думаю, чтобы дипломаты любили малограмотных.

— Не смеши! Вот уж не поверю, что мужчине понадобятся мои познания в электричестве! Не так уж это важно! — усмехнулась она.

— Мужчине все важно, — наставительно сказал я, а сам подумал: боже какой бред я несу…

— Но только не электричество! — весело засмеялась Жанка.

— Черт с ним, с электричеством, если ты такая умная, — сдался я. — Я и сам не знаю, что мужчине важно…

— А я знаю! — заявила Жанка.

— Ну знаешь — и хорошо. И помалкивай.

— А я с тобой и не собиралась об этом говорить, — насмешливо сказал; она. — О таких вещах я только с сестрой говорю. У нас с ней нет друг от друга секретов.

— Ладно, ты лучше скажи прямо: может, нам закончить с нашими занятиями, раз уж ты успела определиться в своем жизненном пути? Я вент, тебе не погонщик!

— Нет, что ты! Если мы не будем заниматься, родители меня съедят.

— Что же ты хочешь?

— Ты, главное, делай вид, что занимаешься со мной. Они тогда отстанут от меня, а на тройку я как-нибудь и сама вытяну.

— Думаешь, мне больше делать нечего?

— А что такого особенного ты делаешь? Может, тебе неприятно со мной общаться? Тебе на меня времени жалко?.. Но я тоже могу быть тебе полезной.

— То есть?

Жанка обняла кота и уткнулась носом в его шерсть.

— Ух ты, мой хороший котик! Мой мягонький котик! Всё мы видим. Всё мы знаем! — ворковала она, тиская его. — И много интересного можем рассказать!..

— А ты, оказывается, просто маленькая интриганка, — сказал я.

— Ничего подобного. Просто я тебе симпатизирую.

— Приятно слышать.

— Вот, например, ты знаешь, что будет сегодня вечером? — спросил Жанка.

— Не знаю, — признался я.

— Как же так? Неужели тебя даже не предупредили? Не может быть! Хотя зачем тебя предупреждать? Тебя как раз не нужно предупреждай

— Вот сейчас сниму с тебя твои замечательные шорты и выпорю! — пообещал я.

— На! Пожалуйста! — с готовностью воскликнула она. — Я даже могу сама снять!

— Кривлянье тебя совсем не украшает, — нахмурился я и посмотрел на часы.

— Сегодня вечером Лора приведет к нам Валерия, — сказала Жанка. По случаю знакомства будет маленький семейный праздник. Маман заранее в него влюблена.

— Ай да маман.

— Она очень надеется, что сегодня, может быть, Валерий внесет определенность в свои отношения с Лорой… Ну, слышал ты об этом? Что скажешь?

— Что тебе сказать? — пробормотал я. — Если бы меня и предупредил я бы, наверное, Лору не зарезал, да и сам не стал бы стреляться…

Я не то чтобы разозлился, но растерянность, которую я вдруг ощутил была стократ гаже.

— Да, вполне могли бы и предупредить… — сказал я.

— Зачем же раньше времени! Сначала они хотят, чтобы была определенность, — объяснила Жанка. — Если развод, так чтобы — из рук в руки.

— Наверно, я действительно не понимаю женской психологии. Лора мекала на что-то в этом роде, но…

— А маман никогда не считала тебя достойной кандидатурой. Ты не деловой. Бесперспективный. У тебя маленькая голова. Как психиатр она считает, что люди с маленькими головами бесперспективны…

— У нее, кстати, тоже маленькая голова.

Мы сидели рядом, очень близко друг к другу. Хлопнула входная дверь.

— Жанна, девочка! Кто это у нас? — послышался из прихожей голос маман. Легка на помине! Можно подумать, она не узнала моей куртки!

— Не мешай, — крикнула Жанка, — мы занимаемся! Маман вошла в комнату.

— Мы изучаем законы электричества, — сказал я.

— У вас только полчаса, — предупредила маман. — Потом, Жанна, ты будешь мне нужна. — Она подошла к дочери и забрала у нее кота, перебирающего лапами и цепляющегося когтями за Жанкину футболку. — Не отвлекайся! — Маман вышла.

Жанка многозначительно посмотрела на меня.

— Что будешь делать? — спросила она, имея в виду «маленький семейный праздник».

— Ничего, — буркнул я.

— А ты Лоре — изменяешь? — полюбопытствовала неугомонная Жанка.

— А это не твоего ума дело.

— Еще скажи, что мне не мешает подрасти!

— Именно.

— А ты знаешь, как на меня мужики на улице заглядываются? Некоторые очень даже настойчиво предлагают пойти в ресторан или приглашают покататься на машине.

— Поздравляю… Только смотри, чтобы после этих прогулок твоему дипломату что-нибудь осталось!

— А что — убу-у-дет?

— Или прибу-у-дет!..

— Значит, ты не советуешь попробовать?

— А ты спрашиваешь моего совета?

Так мы с Жанкой перебрасывались «шуточками», но я по-прежнему чувствовал сильную растерянность.

Раздался телефонный звонок. Жанка сняла трубку.

— Тебя… — сказала она.

— Лора? — спросил я, но с удивлением и неожиданной радостью услышал в трубке голос Кома.

— Как дела? — спросил он. — Встретимся?

— Конечно! Ты меня очень кстати разыскал! А ты где? Откуда говоришь?

— Из библиотеки.

— Какой еще библиотеки?

— Имени Некрасова. На Пушкинской. Я здесь занимаюсь.

— Занимаешься?.. Ладно, потом расскажешь… Сейчас выезжаю…

— Во сколько, говоришь, намечается ужин с другом семьи? — спросил я Жанку, положив трубку.

В голове у меня уже созрел приблизительный план действий.

Ком ждал меня в метро у последнего вагона. В своей выцветшей армейской панаме, он стоял, заложив руки за спину и широко расставив ноги. За отворот его шинели были засунуты две толстые тетради.

— Так чем ты там занимаешься в библиотеке? — поинтересовался я, пожимая ему руку.

— Изучаю классиков. Ленина, Маркса, Энгельса.

— Молодец… — недоуменно пробормотал я. — А зачем это тебе нужно? — Чтобы правильно жить, — просто ответил Ком.

Его черные глаза смотрели так серьезно, что я не стал острить или переспрашивать.

— Стало быть, на тебя можно положиться, — сказал я с такой же серьезностью. — Сейчас мы с тобой поедем в одно место. В гости. Может, придется дать одному другу по роже.

— Поехали, — без тени удивления и возражения молвил Ком.

Приехав в Сокольники, мы заняли позицию в подъезде на втором этаже у окна. Я был увлечен своими мыслями и молчал, а Ком не задал не только ни одного вопроса, а вообще не сказал ни слова.

Наконец из арки во двор въехали белые «Жигули», которыми, как я заметил, Игорь Евгеньевич разрешал пользоваться дочери что-то уж очень охотно.

— Да, — вдруг твердо выговорил Ком, взглянув на Лориного спутника, — это враг!

— Ты думаешь? — удивился я.

С Лорой был довольно здоровый, лет тридцати, парень, одетый вполне стандартно: дубленка, пестрый мохеровый шарф, пыжиковая шапка. Когда они шли к подъезду, парень не наглел — не хватал Лору за талию, не обнимал за плечи. Нормальный такой парень. В руке он нес объемистую и очевидно тяжелую спортивную сумку. «Хоккеист?» — почему-то подумал я. Мы с Комом спустились на первый этаж.

Они вошли в парадное, и по подъезду сразу разнесся жизнерадостный голос «друга семьи»:

— Что, мужики, на какой этаж едем?

На секунду Лора остановилась, пристально засмотревшись на Кома, а потом, кивнув на меня Валерию, сказала:

— Полюбуйся, вот это — мой муж.

— Нормальный муж, — сказал Валерий, подмигивая мне.

— Ну, чем порадуешь, муж? — спросила меня Лора. — Кто это с тобой? Зачем вы здесь?

— Ей-богу, они пришли мне по роже дать! — бодро воскликнул Валерий и, расставив ноги, шутливо забоксировал свободной левой рукой. — Мне, твоему старому, доброму товарищу — по роже!

— Ты что — с ума сошел? — спросила меня Лора.

— Ей-богу, была такая мысль, — признался я, засмеявшись, и ничего не оставалось, как пожать «другу семьи» руку и познакомить его и Лору с Комом.

(Впрочем, я не чувствовал к Валерию абсолютно никакой враждебности.)

Мы вошли в лифт. Валерий снял свой «пыжик» одновременно со мной и, между прочим, тоже обнаружил раннюю плешь.

Маман встретила нас в шуршащем шелковом халате с пальмами и котом Антоном на руках. Она недоуменно взглянула на Лору.

— Принимай гостей, — сказала та.

— Милости просим, — проворчала маман. Кот у нее на руках вдруг изогнулся и заорал.

— Антон, деточка, что с тобой? — воскликнула она.

На меня словно пахнуло ветром. Это рядом со мной напрягся, напружинился Ком.

— Скорее на кухню! — заторопила Лора. — Посмотрим, что за прелесть принес нам Валерий!

Заинтригованные, все собрались на кухне. Из своей спортивной сумки Валерий извлек что-то упакованное в целлофан и бумагу. Когда упаковка была удалена, на стол под восхищенные взгляды присутствующих были вывалены два огромных, килограммов по пять, куска первоклассного мяса — свежайшей, еще теплой, парной плоти с чудно-рубиновым сиянием изнутри и стрелками нежно-перламутровых прожилок.

— Прелесть!

— Очарование!

— Фантастика!

Кот, как пьяный, ходил вокруг стола, слизывая падающие на пол капли.

— Мы столько слышали о вас от Лоры, что вы нам стали как родной! — сразу же заявила маман Валерию.

— Вам давно уже следовало у нас побывать! — с укором добавил Игорь Евгеньевич.

Из части мяса тут же было решено приготовить бифштексы «с кровью», и Валерий сам вызвался их вырезать. Что характерно, до и после этой процедуры он долго и тщательно отмывал руки.

Я отвел Лору в сторонку и, объяснив, что Ком потерял в Афганистане лучшего друга по имени Антон, попросил передать маман, чтобы та деликатно воздержалась сегодня называть кота этим именем. Однако, как только Лора выполнила мое поручение, маман, язва, демонстративно запричитала:

— Ах, Антошечку, деточку, забыли! Антошечка, деточка, тоже хочет мясца отведать!

Я взял Кома под руку и повел в комнату.

— Не обращай внимания, — уговаривал я его. — Она всю жизнь с сумасшедшими общается. У нее и голова маленькая, микроцефальная! Не волнуйся!

— Почему я должен волноваться? — сдержанно спросил Ком.

Взглянув на него, я подумал, что, может быть, я действительно ошибаюсь и он вовсе не нервничает. И все-таки я снова отозвал Лору.

— Я просила ее! — шепнула она. — Что я могу с ней сделать?!

— Твой друг такой странный, — шепнула мне Жанка.

Маман и Валерий вместе жарили мясо, и маман, любившая говорить о себе: «В сорок пять — баба ягодка опять», вовсю кокетничала с ним, и у них моментально появились какие-то свои «тайны», они сошлись мгновенно. Многозначительно переглядывались друг с другом.

Когда садились за стол, маман со вздохом посетовала:

— У нашего Антошки последнее время частые запоры. Боюсь, сегодня не удастся показать гостям наш коронный номер…

Мы разлили по рюмкам водку. Валерий поднялся с тостом.

— Сегодня знаменательный день, — сказал он. — Исполнился ровно месяц с тех пор, как я пережил свое второе рождение. Им я обязан нашей дорогой Лоре и вправе считать ее теперь своей крестной мамой. Позвольте предложить выпить за ее драгоценное здоровье, за ее отважное и щедрое сердце. Побольше бы нам таких женщин!..

— Горько! — вставила Жанка.

— Завидую тебе, старик, ты уж меня извини, — сказал мне Валерий.

Я ответил ему международным знаком «Рот фронт», а он наклонился и поцеловал Лоре руку.

Мясо было превосходно. Каждый пережевывал и наслаждался. Один лишь Ком жевал чисто механически, не ощущая, кажется, никаких вкусовых нюансов.

— Вам не нравится? — со скрытым раздражением спросила его мам

— Нравится, — ответил он.

— Человек служил в Афганистане, — сказала Лора.

— Вы убивали людей? — поинтересовалась Жанка.

— Конечно, убивал, — ответил за Кома Валерий. — А что такое, по-твоему, война?

— Пусть расскажет, — сказала Жанка.

— Отстань от него, — вмешался я. — Он дал подписку ничего не рассказывать. Если интересуешься, читай газеты.

— Насмешил, старик! — засмеялся Валерий. — Ты бы еще посоветовал программу «Время» смотреть!.. Никогда ничего не знали, и не узнаем!.. Я вот слышал, что уже цинка на гробы не хватает. Посылают родителям клочок волос — и на том спасибо!

— Варварство какое! — сказал Игорь Евгеньевич. — «Ограниченный контингент»! И нужно было, спрашивается, нам ввязываться?! Своих забот мало!

— Интернациональный долг! — сказал я.

— Да-да! — усмехнулась маман. — Вот он — теперь сидит, выполнил долг. Даже не чувствует, что жует!.. По своей воле кто бы пошел?!

— Я — по своей воле, — сказал Ком.

— Извините. Вы, значит, личность экстраординарная. Впрочем, это сразу видно… Скажите, а вам не холодно зимой в вашем экстравагантном голов ном уборе? Как врач должна предупредить, что это очень вредно для головы Голову нужно беречь.

— Нет, мне не холодно.

— Какие у него черные глаза! — шепнула мне Жанка. — Лора говорила, что люди с черными глазами обладают гипнотизерскими способностями…

Наконец маман отстала от Кома, и я облегченно вздохнул.

— Как вам у нас нравится? — обратилась она к Валерию.

— Очень нравится. Я сразу почувствовал себя, как в родной семье. Уют пая квартира. Не понимаю, как Лора могла вас покинуть!

— Так я для Лоры с этим, с мужем, пробила кооператив. Игорю Евгеньевичу как кандидату наук положена дополнительная площадь… Мы, знаете ли, решили внести сразу все деньги, чтобы Лора чувствовала себя уверение и независимо… Свекровь, конечно, тоже дала сколько-то там, но на те деньги они купили что-то из мебели, и то так — по мелочам… А ведь мы, знаете ли, еще и дачу обустраиваем…

— А по какому направлению?

— По северному. Но место очень, очень хорошее. Игорь Евгеньевич на работе получил.

— Что вы?! Мне как раз очень милы те места. И сейчас передо мной тоже встал дачный вопрос. Я как раз собирался начать подыскивать что-нибудь подходящее. Кстати, нет ли у вас желающих продать участок?

— Это теперь сложно, — покачала головой маман. — Люди понахватали участков, еле тянут с освоением, а продать вряд ли кто-нибудь согласится! Вот хотя бы взять наших соседей. Он — работает инженером в лаборатории у мужа, Зарплата небольшая, построил какой-то сарай — смотреть тошно, — вечно опаздывает со взносами на освоение, а спросите у него продать — не захочет. Засадил весь участок картошкой — и счастлив!

— Я вашим соседям хорошие деньги заплачу. Пусть на рынке картошку покупают и на такси катаются. Я с ними сумею договориться, если, конечно, вы согласны принять меня соседом…

— Господи, это было бы прекрасно! — загорелась маман. — Мы бы жили как родные!

— Можно было бы даже и забор снести! — добавил Валерий.

— Мы так и сделаем! — обрадовалась маман.

— У тебя замечательный знакомый, — шепнул я Лоре.

— Ну если ты не в состоянии заводить полезные знакомства, то это, естественно, приходится делать мне, — ответила она.

— А где вы работаете? — спросила Жанка Валерия.

— На чрезвычайно ответственном фронте, девочка, — ответил тот, с нежностью глядя на нее. — Я, можно сказать, обеспечиваю выполнение Продовольственной программы. Я всегда мечтал устроиться куда-нибудь поближе к продовольствию. Мечтал об этом, даже когда начинал на ударных стройках, несмотря на весь свой энтузиазм. Чтобы оно, продовольствие, было у меня вот тут, под рукой.

Игорь Евгеньевич тронул меня за локоть.

— А ты как — еще не определился с работой?

— А что?

— Тог наш разговор… Время подходит. Ты помнишь мое главное условие? «Плевать я хотел на все твои условия», — подумал я.

— Чтобы вы были довольны моим поведением?

— Да. И хочу предупредить тебя, что пока не могу сказать, что доволен тобой. Скорее, недоволен. Ты знаешь, я много могу для тебя сделать, но я должен чувствовать, что у вас с Лорой надежные отношения. А у вас нет взаимопонимания…

«Плевать я хотел на то, что ты можешь для меня сделать», — подумал я и сказал:

— Лора призналась мне однажды, что как только видит нового мужчину, у нее появляется единственная мысль — можно ли с ним переспать.

— А что ты думаешь, когда видишь новую женщину? — строго спросил Игорь Евгеньевич.

— Правда, меня иногда смущают мои мысли, — признался я.

— Что касается работы, — сказал мне Валерий, — если ты еще не определился, могу тебе помочь. Будешь доволен.

— А на каких условиях? Что от меня потребуется?

— Абсолютно ничего! Я просто сделаю это для тебя — и всё!

— Обратите внимание на нашего Антона! — вдруг воскликнула маман, поднимаясь из-за стола. — Это он просится!

Все посмотрели на кота, который стоял на задних лапах, а передними царапал дверь в туалет.

— Итак, — объявила маман, — начинаем наше представление! Наше варьете! Театр одного кота! Антон Антонович Антониони! Самый воспитанный кот нашего времени! Просим публику занять свои места и соблюдать тишину, чтобы не мешать маэстро сосредоточиться!

Все столпились перед дверью в туалет. Кот неторопливо прошелся перед унитазом, как бы примериваясь, и, упруго подобравшись, вскочил на сиденье. Несколько секунд балансировал на краю, загнув хвост трубой, а потом, раскорячившись, ловко устроился над самой воронкой. Зафиксировавшись в таком положении, он поднял морду и обвел зрителей серьезным и даже строгим взглядом.

От этого взгляда Валерий первым захохотал, согнувшись пополам, как будто ему выстрелили в живот. Следом за ним зашлись хохотом остальные.

— Антон!..

— Антончик!..

— Антошкин!..

— Антониус!..

— Антонишвили!.. — на все лады подбадривали кота, который тужился, наморщив лоб и неодобрительно поглядывая на нас.

Наконец кот закончил свои дела, спрыгнул на пол и невозмутимо занялся умыванием, а мы, вытирая выступившие от хохота слезы, отправились продолжать ужин.

Один лишь Ком ни разу не улыбнулся, и вообще на его лице не отразилось никаких эмоций.

— Конечно, идиотизм ужасный! — шепнул я ему, как будто оправдываясь. Он ничего не ответил. Я взглянул ему в глаза, но вместо глаз увидел две черные дыры.

После ужина наши с Валерием взоры одновременно упали на шахматную коробку.

— Играешь? — спросил Валерий. — Может, напряжем наши лысые?

— Давай, — согласился я, — расставим.

Я любил шахматы; на работе я к ним здорово пристрастился и играл далеко не хуже других, «обувая» самого Фюрера, а он считался у нас сильным игроком.

— У меня первый разряд, — честно предупредил Валерий.

— Поборемся.

— Играем как — «железный» закон: взялся — ходи?

— Само собой.

Мы сделали несколько первых ходов.

— Слабовато, — сказал Валерий разочарованно и забрал у меня первую пешку.

Я быстро понял, что шансов у меня никаких.

— Слабовато, — непременно повторял он, отбирая у меня одну фигуру за другой и выстраивая их в аккуратный ряд около доски.

Я потерял ферзя, но почему-то ни за что не хотел сдаваться, продолжал игру, пускаясь в какие-то отчаянные авантюры и подолгу задумываясь над ходами. А Валерий как будто не торопился давать мне мат. Мой король позорно метался по открытому пространству, а Валерий спокойно ставил второго ферзя.

— Да, слабовато, — вторил Валерию наблюдавший за игрой Игорь Евгеньевич.

Лора и Жанка о чем-то шептались, устроившись на диване.

— Анто-он! Куда ты подевался? — доносился до меня гнусный голос маман.

Я и сам не понимал, почему никак не покончу с этой бессмыслицей, которую и игрой-то нельзя было назвать.

— А король-то голый! — констатировал Игорь Евгеньевич.

— Анто-он! Анто-он! Где ты, деточка? Кис-кис-кис!

Я отступил королем на единственную возможную клетку.

— Ну вот, — натянуто улыбаясь, пошутил я, — бешеный король!

Из коридора раздался вопль маман:

— АНТО-О-ОН!!!

Когда мы выбежали в коридор, то увидели, что дверь в туалет распахнута, а маман стоит на коленях перед унитазом, в котором покоится мертвый кот со вздувшимися на мордочке яркими кровавыми пузырями.

Завизжала Жанка. Игорь Евгеньевич и Лора бросились поднимать маман.

— Дела!.. — пробормотал Валерий.

Некоторое время мы оцепенело смотрели друг на друга.

— Как же ОН должен был нас всех возненавидеть! — вдруг прошептала Жанка.

Только теперь мы заметили, что среди нас нет Кома. Никто не видел, как он исчез из квартиры.

— Он — маньяк! — сказала Лора.

— Да почему вы решили, что это он сделал? — воскликнул я, сам ощущая нелепость своего вопроса.

— Ты кого к нам привел?! — набросилась на меня маман. — Я сразу поняла, что это за товарищ!

— Вы тоже хороши, — возразил я. — Я вас предупреждал, что у него убили лучшего друга по имени Антон, а вы…

— Может, он контуженный? — предположил Валерий.

— Одно ясно, — сказала Лора, — он опасен для окружающих. Его необходимо как можно скорее изолировать и лечить.

— Фашист! — вмешалась маман. — Таких не лечить, а расстреливать надо!

— Но ты сама его довела! — сказала Жанка.

— Вызвать милицию! — воскликнул Игорь Евгеньевич.

— Если честно, маман, — сказала Лора, — Жанка права. Ты ведь прекрасно понимала, как легко спровоцировать у него взрыв накопившихся аффективных переживаний…

— Не умничай! — огрызнулась маман. — Если бы я знала, я бы вызвал дежурную бригаду.

— Где он живет? Мы его упечем! — горячился Игорь Евгеньевич. — Я звоню в милицию.

— Он, конечно, псих, — рассудительно сказал Валерий, — но они ему все равно ничего не сделают, а вот вы точно хлопот не оберетесь.

— Да уж, — кивнула Лора, — не очень-то красиво мы будем выглядеть в этом деле.

— Делайте что хотите!

Маман махнула на нас рукой и, разгневанная, удалилась в свою комнату. Следом ушел Игорь Евгеньевич.

Валерий поднял над унитазом мертвого кота и сказал Жанке:

— Ну-ка, принеси во что его завернуть.… И мою сумку.

Он ловко упаковал кота, мгновенно обернув газетами, запихнул в сумку, а потом долго мыл руки.

— Крутой у тебя приятель, — сказал он мне. — Но его, в общем, тоже можно понять.

За эти слова я его просто зауважал, забыв и думать о моем шахматном унижении.

— Теперь нужно решить, кто займется выносом тела, — продолжал Валерий. — Бросим жребий?

— Не надо. Я вынесу, — сказал я.

— И я с тобой, — сказала Жанка и побежала накинуть шубку.

Мы вышли во двор к мусорным бакам. Я выбрал бак, заполненный до половины, и вытряс из сумки упакованного кота. С глухим стуком шмякнувшись о стенку бака, сверток исчез в груде мусора. Я поставил сумку на снег и достал спички. Я бросал в бак зажженные спички, пока в мусоре не загорелась бумага. Потом, отойдя на несколько шагов, перекрестил бак.

Мы вернулись в подъезд и зашли в лифт. Я нажал кнопку, и кабина поползла на последний, шестой этаж. Шуба на Жанке была расстегнута, и с футболки на меня смотрели белые буквы трафарета «LOVE», любовь.

— Ну, — сказала Жанка, — поцелуй меня сам!

И как-то мгновенно, не раздумывая, я шагнул к ней и поцеловал в губы. Я приник ртом к прохладному, гладкому яблоку, а кабина тащила нас высоко вверх.

— Хватит! — взмолилось яблоко. — Мне страшно!

Кабина стояла на шестом этаже. Я открыл дверь лифта и, сунув Жанке в руки пустую сумку, сказал, что к ним сейчас не пойду. Пусть передаст Лоре, что я поехал домой.

Я вышел из подъезда. Из мусорного бака валил медленный серый дым, зловонный, как всегда, когда горит помойка.

Приехав домой, я обнаружил в почтовом ящике записку от моего друга Сэшеа.

«Я ВСЕ-ТАКИ УШЕЛ ОТ ЖЕНЫ, И НА ЭТОТ РАЗ ОКОНЧАТЕЛЬНО, — писал он. — НЕ НУЖНО РЖАТЬ! Я НЕ ТАКОЕ НИЧТОЖЕСТВО, КАК ТЫ ДУМАЕШЬ. НЕ ЖЕЛАЮ ПРЯТАТЬСЯ НИ ПОД КАКОЙ МАСКОЙ, НЕ ТО, ЧТО НЕКОТОРЫЕ.

Я ТЕБЯ ИСКАЛ. ЗВОНИЛ В СОКОЛЬНИКИ. ЖАНКА СКАЗАЛА, ЧТО ТЫ УЕХАЛ С ДРУГОМ. С КОМОМ? (КСТАТИ, ОН ЗВОНИЛ НА РАБОТУ, КОГДА ТЫ СЛИНЯЛ. Я ДАЛ ЕМУ ТЕЛЕФОН ТВОЙ И СОКОЛЬНИКОВ.)

ЖАНКА СКАЗАЛА, ЧТО ТЫ ЕЕ ВОСПИТЫВАЛ (???) КАК ДРУГА ПРОШУ, БОЛЬШЕ НЕ СМЕЙ! У МЕНЯ НАСЧЕТ НЕЕ БОЛЬШИЕ ПЛАНЫ, ТЫ ЗНАЕШЬ.

Р.S. БЫЛ В 22.10 С БУТЫЛКОЙ ВОДКИ. ЧАСТЬ ВЫПИЛ.

Я».

Потом позвонила Лора и предупредила, что останется ночевать в Сокольниках. Я поблагодарил за предупреждение. У меня тут же возникла мысль перезвонить проверить, действительно ли она там. Но вместо этого я пошел в ванную и пустил воду.

Я сидел на краю ванны, рассматривая себя в зеркале, когда телефон зазвонил снова. Я улыбнулся, подумав, что теперь, возможно, Лора проверяет меня, и решил не брать трубку. Я залез в ванну. Звонки прекратились. В замкнутом пространстве кафеля и зеркал плеск воды походил на хруст фольги.

— Са-са-сардинел-ла! — сказал я гундосо, как в банку.

Через полчаса, сонный, я выволок из ванны свое налившееся тяжестью тело, обтерся широким, как простыня, полотенцем и рухнул в постель. Телефон зазвонил в третий раз, и я снял трубку.

— Спокойной ночи! — прошептала Жанка, и в трубке раздались короткие гудки.

Засыпая, я был уверен, что завтра увижу ее вновь.

Удивительно, что и на следующий день я проснулся с этой уверенностью. Ощущение было таким славным, что я не заметил, как снова заснул, и опоздал на работу.

— Готов искупить кровью, — сказал я Фюреру, входя в лабораторию.

— Тогда поступаешь в распоряжение Оленьки, — усмехнулся тот. — Пусть она решает, что с тобой делать.

Обреченно вздохнув, я уселся рядом с зардевшейся от счастья Оленькой, которая уже приготовила бумаги и принялась объяснять мне нашу совместную работу. Я добросовестно вникал минут десять, но потом стал клевать носом.

— Ты устал? — спросила Оленька.

— Извини, — встрепенулся я и положил под столом руку на ее колено.

— Я сама все сделаю! — сказала Оленька.

— Что ты!

— Да здесь не так уж и много, только… — прошептала она, — ты побудь со мной еще минутку, не уходи!

— Знаешь, — вдруг сказал я ей, — я наверно буду разводиться с женой.

Сэшеа дожидался меня в нашей излюбленной нише на лестнице черт хода.

— Меня бы Фюрер замучил до смерти за такое опоздание! — первым делом сказал он мне.

— И правильно бы сделал, — согласился я.

— Ладно, ладно! Видел я, как ты массировал Оленьке коленку под столом. Оленька тебе еще не надоела? Все-таки уродина… Я бы ее даже поцеловать не смог.

— Что ты, она так замечательно компенсирует свою ущербную внешность, что еще не скоро надоест! — сказал я таким проникновенным тоном, что у легковозбудимого Сэшеа сразу испортилось настроение.

— Видишь, как трудно хранить верность жене, — мстительно начал собравшись с духом. — Все дело в том, что нет большого чувства. Сначала я думал, что мужчина так устроен: вечно косит налево. Но теперь понял, что предательства в семье никогда не будет, если есть большое чувство. Поэтому я считаю, честнее сразу порвать, чем юлить.

Его намек был прозрачен, но я не был склонен продолжать обмен колкостями и рассказал ему о вчерашнем происшествии в Сокольниках невероятной выходке Кома. К моему удивлению, Сэшеа отреагировал вес! равнодушно.

— Надо же, — сказал он, — а раньше Ком и мухи не обидел бы.

— Да ты только вообрази, что у него в душе творится! Сначала все следил за мной, а теперь вот кота придушил!

— Война еще никого не делала лучше и добрее, — философски заметил Сэшеа. — Вспомни, какими возвращались американцы из Вьетнама.

— Причем здесь американцы!.. Я тебе толкую о том, что его нельзя бросать одного в таком состоянии! Мы должны что-нибудь придумать. Может быть, его попробовать женить? Его нужно как-то отвлечь. Это наша обязанность…

— А как ОНА? — перебил меня Сэшеа.

— Кто? — не понял я.

— Жанка!.. Она говорила что-нибудь обо мне? Спрашивала что-нибудь?

— Что это ей о тебе спрашивать?! Ничего она не спрашивала!

— Странно, — задумчиво рассуждал Сэшеа. — Хотя, может быть, это как раз хороший признак. Не говорила, не спрашивала, значит, это обретает для нее особую ценность!..

— Ты о чем? — начал раздражаться я.

— Да мы с ней вчера целый час болтали по телефону! Кажется, во мне дремлют большие педагогические способности. А что? Ты что-нибудь имеешь против?

— Что я могу иметь против? — пожалуй излишне горячо удивился я. — Опять ты со своей ерундой!

— В том-то и дело, что для меня это не ерунда! И ты мне должен честно сказать, нет ли у тебя самого насчет Жанки каких-нибудь мыслей!

— У меня есть одна мысль — насчет тебя! _

— Просто я не хочу, чтобы в этот раз у нас с тобой получилось, как с Оленькой… Нет, за Оленьку я на тебя не в обиде. Ты воспользовался, хотя знал, что я ее для себя готовил, что у меня первого возникла такая идея… Но, повторяю, я не в обиде. Только… все-таки как-то нехорошо это…

— Я, конечно, рад, что в некотором смысле ориентирую твою личную жизнь, что ты пользуешься моими идеями. Но должны же быть границы?.. Поэтому ответь со всей ответственностью: безразлична тебе Жанка или нет?

— Совсем не безразлична! — заявил я. — Как-никак — родной человек.

— Нет, я не о том. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты мне помог!

— Я же не доктор, — усмехнулся я.

— Ты стал циничен. Ты остришь не к месту, — пристыдил меня Сэшеа. — Ты действительно можешь мне помочь. Я хочу, чтобы ты поговорил с Жанкиными родителями и сказал, что ты, дескать, не справляешься с занятиями с Жанкой и поэтому рекомендуешь меня вместо себя. Можешь ввернуть, что я и в институте успевал лучше тебя… А дальше уж я сам… Сделаешь это для меня? — спросил он.

— Что-то здесь не то… — усомнился я.

— То! То! — убежденно воскликнул мой друг.

Я засмеялся.

— Что такое? — насторожился Сэшеа.

— А ведь и правда, получается, что пользуюсь твоими идеями, иду по твоим стопам. Я ведь тоже решил попробовать пожить отдельно от жены, хотя бы временно, и для этого думаю сегодня же наведаться к своим, разведать обстановку…

— Мне не жалко. Я рад, что ты воспользуешься моим опытом. Мне это стоило крови. А тебе после меня морально, конечно, будет легче!

— Значительно легче. Никакого сравнения, — согласился я.

— Слушай, — замялся Сэшеа, — насчет Жанки у меня к тебе еще один вопрос. Страшно важный!

— Спрашивай. Но только чтобы в последний раз.

— Даже не насчет самой Жанки, а вообще… Ваша семья, она как вообще?

— Вообще — что?

— Ну вообще… Я совсем не против определенного существования. Наоборот, я даже хотел бы приобщиться. И очень даже удачно, что Жанка… Я подумал, что это хороший вариант… И ты…

— Да не мямли, говори прямо.

— Как, по-твоему… В национальном, вернее, в интернациональном смысле…

— Всё! Пошли работать! — оборвал я его и, схватившись за свою маленькую голову, поспешил в лабораторию.

Сэшеа бежал следом и приговаривал.

— Я понял! Я понял!..

— Звонил какой-то твой знакомый, — сказала Оленька. — Просил передать, что ждет тебя в «Некрасовке».

— Больше ничего?

— Ничего.

После работы я отправился к родителям на «Пионерскую» в нашу смежную двухкомнатную «хрущебу».

Я плохо представлял, как поаккуратнее прозондировать вариант с обратным переселением. С родителями, которые, бывало, скандалили из-за того, каким манером выдавливать из тюбика зубную пасту, я как-то давно утратил взаимопонимание. Их собственная судьба, как говорится, не являлась для меня жизненным примером. Правда, и моя жизнь их не утешала.

Матушка, ожидавшая нечто особенное от моей учебы в институте, сильно разочаровалась, наблюдая мою студенческую безалаберность, посредственную учебу, никчемные увлечения музыкой, книжками, девчонками. Как это я так оплошал, черт его знает! Я и сам не понимал. Разгильдяйство есть разгильдяйство.

С отцом у меня еще со школы отношения сложились более чем прохладные — из-за моего глупого и жестокого поступка.

Сколько я себя помнил, отец мечтал купить машину и копил деньги с такой жалкой страстностью, как Акакий Акакиевич на шинель, он копил на «Запорожец». Подобострастно терся среди дворовых автолюбителей, мечта его была общеизвестна, и насмешки сыпались со всех сторон. Особенно изощрялись по поводу марки автомобиля, а отец, не замечая насмешек, на полном серьезе доказывал, что «Запорожец» обладает своими преимуществами и некоторыми узлами даже превосходит мировой уровень автомобилестроения — в частности, в чем-то даже лучше «Мерседеса». Будучи в особенно ранимом, переходном возрасте, я так переживал из-за этих насмешек, что, когда покупка наконец состоялась и «позор семьи» занял свое место у нашего подъезда, я забрался на крышу дома и, подстрекаемый товарищами, метнул в нашего несчастного железного уродца тяжелый дворницкий лом, который, пробив капот, глубоко засел в моторе… Теперь, конечно, дело прошлое, но я иногда думаю: пусть бы себе ездил и радовался… Уж из такого он поколения — в чем угодно его можно убедить…

Я застал отца и матушку дома и сразу почувствовал, что сегодня нужный разговор затеять не удастся.

Когда я вошел, отец налаживал велосипед. Недавно он вышел на пенсию и по весне намеревался заняться велотуризмом. Он с любовью готовил велосипед к будущим походам. Он тщательно разобрал и собрал велосипедный звонок, и пока мы с матушкой беседовали, наверное, раз пятьдесят протрезвонил, испытывая качество звучания.

Мы с матушкой сидели в проходной комнате, в которой до моего переезда жили родители и которая теперь именовалась «гостиной», а маленькая задняя комната, принадлежавшая ранее мне, теперь именовалась соответственно «спальней». Родителей чрезвычайно радовала такая просторная терминология. С неожиданной грустью я отметил про себя, что они замечательно обжились без меня в своем «гнездышке».

Матушка протянула заранее приготовленный листок с очередным рецептом для укрепления волос. Потом поинтересовалась, как Игорь Евгеньевич, берет ли меня к себе. Я ответил, что сам еще не готов к такому счастью — быть подчиненным Игоря Евгеньевича.

— Не сделай глупость! — испугалась она. — Провалял дурака в институте, так хоть теперь возьмись за ум. Пусть Игорь Евгеньевич поможет продвинуться, а потом на него наплюешь. Главное, хоть в небольшие начальники выбиться, все какая-то перспектива!

— Да ты посмотри, какие они все — начальники, — сказал я. — Одни хамы, грубияны, самодуры.

— Это верно.

— И ты хочешь, чтобы я стал таким же?

— Все-таки перспектива, — со вздохом повторила матушка.

Потом она говорила, что Лоре нужно наконец хорошенько подлечиться и рожать и я как мужчина должен, по ее мнению, на этом настоять. Я не возражал.

— А у вас какие новости? — спросил я.

— Вот в пятницу приглашены с отцом в гости. Помнишь, я тебе рассказывала о дедушкином друге? О дяде Иване… Представляешь, он все-таки разыскал нас после стольких лет! Говорит, что сохранил чувство благодарности к нашей семье и очень хотел бы что-то для нас сделать…

Я действительно кое-что слышал. О временах массового психоза доносительства и страха. О «врагах народа»… Когда вокруг дяди Ивана начала образовываться зловещая пустота, а сам он со дня на день ждал ареста, единственный, кто не побоялся навещать его, был мой дед… Я помнил, что-то рассказывалось о демонстративных чаепитиях у раскрытого окна на виду всей улицы, о кусте цветущей сирени под окном… А потом арест, лагеря. Потом реабилитация…

— А что он может для нас сделать? — спросил я.

— Понятия не имею. Но, может быть, у него какой-нибудь блат есть…

Матушка достала старые фотографии, сделанные еще до войны. В лицах людей было что-то такое, что делало их совершенно непохожими на моих современников. Меня это всегда удивляло, и в чем туг дело, я не понимал. Может быть, дело в глазах? Другое выражение глаз? В глазах предков — или страх, или предательство?.. Но у деда в молодости лицо всегда казалось мне вполне современным.

Па прощание матушка чмокнула меня в щеку и, как слесарю, сунула в карман трешку.

Я вышел от родителей с каким-то глупейшим ощущением «бездомности» (якобы раньше у меня был дом, а теперь — не стало). Вариант ухода по примеру Сэшеа мне явно не подходил. В ушах стоял звон отцовского велосипедного звонка.

Я вошел в телефонную будку и набрал номер Сокольников. Жанка сразу сняла трубку, словно ждала у телефона.

— У меня сложности с электричеством, а ты пропал! — лукаво молвила она. — Родители тобой недовольны!

— Еще какие новости?

— Валерий принес нам нового котенка. Очень милого. Маман сказала, что ты никогда бы не додумался до такого благородного поступка.

— Это попятно.

— Так как наша «программа»? — нетерпеливо спросила Жанка.

Весь вечер меня подмывало наведаться в «Некрасовку», повидать Кома.

— К вам мне сегодня что-то не хочется. Давай позанимаемся в библиотеке? — предложил я.

— В библиотеке? — удивилась Жанка.

— Библиотека способствует изучению законов электричества.

— Да-да! — вдруг обрадовалась Жанка. — Еще как способствует! Я и родителям так объясню!

Мы встретились на «Пушкинской».

— Эй, что это ты намазалась как проститутка? — недовольно покачал я головой.

— А ты общался с проститутками? — живо полюбопытствовала Жанка. — Они что — вызывают отвращение? А за что же им тогда деньги платят? А ты вообще платил женщинам деньги?

— Ну-ну, бессовестная!

— Куда пойдем? — спросила Жанка. — Сюда? — Она кивнула в сторону кафе «Лира».

— Нет, — ответил я, — туда!

— Что, правда — в библиотеку?! — разочарованно протянула Жанка. Я знала, что ты позвонишь, и даже отказала одному хорошему человеку, который обещал повести меня, куда я только захочу, а ты — в библиотеку! «Сэшеа, — подумал я. — Приобщается, идиот!»

— А что ты скажешь, если мы повидаем того, кого ты вчера так защищала — спросил я.

— Кого?

— Кома.

— Нет, не хочу! — испугалась Жанка. — Он страшный. И садист. Он нас ненавидит. И ты с ним не встречайся! Как ты вообще можешь встречаться с ним после вчерашнего?!

— Он не страшный. И не садист. Просто нервный, несчастный, одинокий. Мы с ним дружили в институте. Ему нужно помочь!

— Как же мы ему поможем?

— А вот пойдем, поговорим с ним как ни в чем не бывало. Покажем, что он не одинок. Что у него есть друзья.

Я уговорил Жанку, и мы вошли в библиотеку. Мы разделись в гардеробе на один номерок. На Жанке были джинсы в обтяжку, заправленные в высокие сапоги, просторная, распахнутая кофта, под которой виднелась все та же футболка с трафаретом. На губах у меня вдруг ожил вчерашний поцелуй. «Боже мой, ей же всего четырнадцать лет, — ужаснулся я про себя, — это ж развратные действия!» Однако тут мое внимание было отвлечено другим.

— Смотри! — усмехнулся я.

Среди одежды на вешалках гардероба сразу бросились в глаза шинель и панама Кома.

Мы поднялись в читальный зал. Несмотря на многолюдность, я сразу увидел Кома, потому что, как только мы вошли, он обернулся, как будто почувствовал нас спиной. Я недоумевал, померещился мне или нет намек на смущение, пробившийся сквозь его непроницаемую маску, когда он увидел со мной Жанку.

Мы подсели к нему. На столе рядом со стопой синих томов Ленина лежала горбушка черного хлеба.

— Бери пример, — сказал я Жанке, — человек тянется к знаниям, идет по ленинским стопам. Не то что ты!.. — Что изучаешь? — спросил я Кома.

— «Уроки декабрьского восстания», — отвечал тот, глядя на нас так спокойно, словно не он угробил вчера кота.

— Мы же это все проходили и в школе и в институте, — удивился я.

— А результатов никаких, — сказал Ком.

— То есть?

— А нам теперь еще и двадцать шестой съезд придется проходить! — вздохнула Жанка.

— Слушай, — сказал я Кому, — мы тут подумали и решили, что нам нужно как-то опять сдружиться… Вот Жанка предлагает даже «Лиру» посетить…

— А я окончательно решил с работой, — сказал Ком, пропуская мимо ушей мои слова. — Буду устраиваться в ваш НИИ.

— Вот это ты молодец, — одобрил я.

Ком отщипывал от горбушки кусочки хлеба и жевал.

— Угостите? — попросила его Жанка.

— А, конечно! Извините! Я автоматически… — смутился он. Они стали жевать вдвоем.

— Неудобно как-то — жуете в читальном зале, — сказал я и предложил выйти в вестибюль.

Мы вышли в вестибюль.

— Главное, получше сдружиться, — снова сказал я. — Верно?

— Верно, — кивнул Ком.

— Пошли на улицу, что-нибудь придумаем!

— Нет. Мне сегодня еще нужно позаниматься.

— Что с тобой поделаешь, занимайся!

Мне надоело ломать голову, чтобы понять его.

— Я могу зайти к тебе вечером, — предложил он, — если ты не слишком рано ложишься спать. Поговорим.

— Заходи, — пожал плечами я. — Ну, пойдем, — сказал я Жанке.

— А он действительно несчастный, — шепнула она.

На улице я предложил ей зайти в кафе-мороженое, но она не захотела, а попросила отвезти ее домой. Я взял такси. Жанка молчала всю дорогу, и только когда я высаживал ее около дома, сказала:

— Теперь ты будешь сам просить, чтобы я тебя поцеловала!

— Договорились, — кивнул я, подумав: «Какое все-таки еще детство!»

Я возвращался на том же такси… Подъезжая к дому, мы разминулись с белыми «Жигулями». Лора была в машине с Валерием. Поднявшись в квартиру, я обнаружил на столе ее записку, в которой она сообщала, что ночует в Сокольниках.

Настроение сделалось хуже некуда, но ревность тут была ни при чем. На кухне я достал из шкафа банку с бразильским кофе (снабжение Валерия!), не спеша перемолол зерна в ручной кофемолке и сварил кофе. Потом я позвонил в Сокольники. К телефону подошла маман, но я отчетливо разобрал в трубке голос Лоры: «Если он, то меня нет!»

— Ее нет, — сказала маман.

— Не унижайте себя ложью, маман, — сказал я. — Я же слышал ее голос! Я просто хочу сказать ей «спокойной ночи»!

— Он хочет сказать «спокойной ночи»! — воскликнула маман с неожиданной злостью.

Они долго совещались; трубка, очевидно, была зажата ладонью, и я не понимал, что происходит. Наконец трубку взяла Лора. Ее тон поразил меня: столько в нем было неприязни.

— Я хотела отложить разговор до завтра, но это даже хорошо, что ты позвонил, — начала она, не давая мне вставить ни слова. — Мы поговорим. Но это не телефонный разговор! Ты должен немедленно приехать сюда. Не приедешь — тем хуже для тебя. Пожалеешь. Так что бери такси и приезжай. И не задавай мне сейчас никаких своих вопросов!

— Да что случилось?

— Случилось! Приезжай и узнаешь! — Лора бросила трубку.

Я не сомневался, что речь пойдет о разводе, но зачем им потребовалась такая срочность? Значит, что-то действительно произошло. Но что могло произойти?.. Честно говоря, меня вообще всегда удивляло, что в нашей жизни еще что-то может происходить.

Я допил кофе, листая какую-то книжицу из «сумасшедшей библиотеки» жены. На этот раз на глаза попалась история о некоем З., который в припадке бешенства изрубил топором свою тещу на мелкие куски… Стало быть, несмотря ни на что, в этой жизни нет-нет, а что-то да и происходит…

Выходя из квартиры, я столкнулся с Комом. Я и забыл, что он собирался ко мне зайти.

— Давай, — сказал я, — ты тут располагайся. Ешь, что найдешь. Спи, как устроишься. А я лечу по срочному семейному вызову. Думаю, вернусь часа через полтора. С существенными новостями. Если не заснешь, поговорим!

— Если хочешь, я — с тобой? — предложил он.

— Не стоит. Вернусь, поговорим.

В двенадцатом часу ночи я приехал в Сокольники. Мне открыл дверь «лучший друг семьи». На руках Валерий держал сиамского котенка. У меня сразу все перепуталось в голове.

— Было большое совещание. В этом доме против тебя заговор! — шепнул мне Валерий. — Но не унывай, я — на твоей стороне.

— Тогда я спокоен, — усмехнулся я.

— Ого, целый консилиум, — воскликнул я, входя в комнату, где собралась вся семейка. — А кто же у нас больной?

— Сейчас мы это выясним, — пообещала маман.

— Взгляни, милый, — сухо сказала мне Лора, протягивая какой-то листок. — Эту записку я нашла в нашем почтовом ящике. Что скажешь?

Я взял листок и сразу узнал каллиграфический почерк Сэшеа. Вот что писал мне этот ненормальный:

«Предатель говно! Чтоб Жанка не стала спать с тобой, а плюнула бы на тебя и поехала ко мне, а ты бы побежал за мной и стал бы просить, чтоб я открыл тебе дверь и отдал Жанку, а я бы ни фига не отдал и не стал бы даже с тобой говорить, а когда бы ты вышел из моего подъезда, я бы плюнул на тебя сверху, и тебе бы пришлось ночевать на скамейке под моим балконом, а я бы завел очень громко «Love Me Do» и другие клевые вещи, чтоб ты плакал от зависти, а я бы плевал на тебя и бросал бы в тебя пустые бутылки, а потом позвонил бы в милицию и сказал, что у нас под балконом пьяный хулиган! Ну и дали бы они тебе! Вот тогда бы ты узнал, как предавать друзей!

Теперь твоя враг,

Я»

Я подумал, что если Валерий уже успел «внести определенность» в отношения с Лорой и со мной решено расстаться, то Сэшеа дал им для этого замечательный повод. Они обвинят меня во всех смертных грехах.

— Ну и что? — сказал я, складывая записку и засовывая ее в карман.

Я сел на диван рядом с Жанкой, которая, как пай-девочка, сидела скромно и чинно.

— Ты не прячь, не прячь улику! — сказала маман. — Жанна нам и та! всё рассказала. Знаешь, как твои действия можно квалифицировать?.. А вед ты и так у меня на волоске висишь после инцидента в ванной. Уже забыл?

— И это после всех твоих душевных слов о семье, о детях, о нормальной человеческой жизни! — усмехнулась Лора.

— А я не отказываюсь от своих слов, — сказал я.

— Девочка! Молоденькая, чистая девочка! — воскликнула маман. — Но тебя это не остановило!

— Мог бы по крайней мере подождать, когда она немного подрастет, — сказала Лора, — или весь интерес как раз в этом?

— Умел напакостить, умей ответ держать! — сказал Игорь Евгеньевич, едва сдерживая ярость. — И про «Некрасовку»! И про «занятия»! Давай, рассказывай!

Я вопросительно взглянул на Жанку.

— А я пошутила! — вдруг беспечно прощебетала она и засмеялась, хлопая в ладоши.

— Как — пошутила?! — изумился Игорь Евгеньевич.

— Такого нарассказывала! — изумилась маман.

— Подумаешь! Я просто хотела посмотреть, как он будет выкручиваться!

— Ну нет! — набросилась Лора на сестру. — Ты сама теперь выкручиваешься! Из записки все ясно!

— А, по-моему, из записки ясно только то, что приятель, ее писавший, сам имеет на Жанку определенные виды, — рассудительно заметил Валерий, поглаживая котенка.

— Ты не понимаешь! — сказала Лора. — Она очень даже способна на все, в чем признавалась, а теперь отказывается. Она делает из нас дураков! Но сама окажется в дурацком положении!

— Да, — согласилась Жанка, — я маленькая, глупенькая девочка… И потом, могла я тебе немножко позавидовать?

— Девочка, — строго сказала маман, — не нужно маме лгать! Скажи мне правду… Он ведь по крайней мере тебя домогался, да? Он ведь…

Жанка загадочно и мечтательно улыбнулась.

— Говори, дрянь! — закричала маман. Валерий поспешно сунул ей в руки котенка.

— Он… — начала Жанка томно, — он… замучил меня… законами электричества! Теперь мне снятся молнии, огненные стрелы, электрические дуги. Они пронзают меня насквозь! А иногда я сама превращаюсь в шаровую молнию!..

— Лучше помолчи про свои сны, — посоветовала Лора.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Игорь Евгеньевич, — в записке ясно сказано…

— Я уже просил Лору оказать автору записки психотерапевтическую помощь. У моего товарища весьма расстроены нервы, — объяснил я.

— Все друзья у тебя — идиоты! — сказала маман.

— Все это очень странно! — покачала головой Лора.

— Да ты посмотри, как он тебя любит! — сказала Жанка сестре. — Ты только вспомни, как вы были счастливы на «вашем свадебном» диване! Вспомни, как обожали запираться в ванной!

— Сейчас получишь по губам! — прикрикнула на Жанку маман.

— И все-таки я ей не верю! — сказала Лора. — Она могла шутить, могла выдумывать. Но про лифт она не выдумала! Она не могла такое выдумать!

— А мне это приснилось! — заявила Жанка.

— Она нам еще преподнесет сюрприз! — сказала Лора родителям.

— Ты такая проницательная! — кротко заметила Жанка.

— Как бы там ни было, — сказал мне Игорь Евгеньевич, — но общая ситуация твоих с Лорой отношений крайне неудовлетворительная! Я думаю, даже новый человек, — тут он взглянул на Валерия, — успел это разглядеть…

— А по-моему, — сказал Валерий, — время от времени в жизни случаются такие моменты, когда ситуация становится как бы безнадежной. В таких случаях нужны решительные действия. Промедление, как говорится, смерти подобно… Тут годится только одно средство…

Маман и Игорь Евгеньевич с надеждой посмотрели на него.

–… Нужно отправиться в путешествие! — вдруг заявил Валерий.

— Что?!

— Я говорю, Лоре следует переменить обстановку. Я — рекомендую путешествие. Лучше всего поехать на экскурсию за границу. Желательно в «кап». Впрочем, можно и в «соц».

— Спасибо за совет, — фыркнула Лора.

— А что, хорошая мысль! — сказал я.

— Я не это имел в виду… — разочарованно протянул Игорь Евгеньевич.

— Только за границу.

— Ей-богу, отличная мысль.

— Все ясно, — сказала Лора, — поговорили.

— Мы еще вернемся к этому разговору, — предупредила меня маман. Хотя было очевидно, что Валерий не спешит вносить определенность», я в то же время ясно почувствовал, что если Лора и будет для меня желанной, то все равно — отныне каждое наше объятие будет переплавлять любовь в ненависть, и я ничего не смогу с этим поделать.

Итак, подобие мира было восстановлено, но Лора осталась ночевать в Сокольниках, а мы с Валерием, вместе выйдя из квартиры, задержались на лестнице.

— Мужики должны доверять друг другу, — сказал Валерий и вытащил из своей спортивной сумки бутылку водки и аккуратно завернутые в папиросную бумагу бутерброды с балыком. — Надеюсь, — добавил он, — ты не станешь бить меня этой бутылкой по голове?

— Конечно, не стану.

— Правильно понимаешь.

— Не подвернись ты, нашелся бы кто-нибудь еще, — сказал я.

— Абсолютно справедливо… Хочу тебя, кстати, заверить: жены друзей для меня — святое, но не жены вообще, и если ты против, то я теперь с Лорой ни-ни!.. А что было — то было…

— Пусть сама решает, — махнул я рукой, — что уж теперь!..

— Да, будь спок! — заверил Валерий. — Теперь по крайней мере я с ней — пэссив!.. И вообще ты не думай, что она мне с разбегу отдалась… Не могу похвастать, не с разбегу…

Мы оставили пустую бутылку на подоконнике и, закурив, вошли в лифт. Кабина поползла вниз.

— А младшая-то, я вижу, тебя крепко зацепила! — сказал Валерий.

— С ума сошел, — возмутился я. — Ребенок.

— Ну ты сказал! Ей и в двенадцать лет, по-моему, не было противопоказано!.. И потом, разве тебе Лора не говорила, что Жанка уже не девочка?

Когда я услышал это, мне показалось, что у лифта оборвался трос и кабина ухнула вниз.

— Не бери в голову, — сказал Валерий, взглянув на меня, — может быть, Лора врет… Хотя зачем ей врать?

Мы вышли на улицу. На жестких буграх электрического света тяжело ворочалась ночь. Валерий пытался взять меня под руку. Мы шли к проспекту, где можно было поймать такси.

— Ты, старик, в отношении Жанки можешь на меня твердо рассчитывать, — бормотал Валерий. — Помогу, чем смогу. Родителей я нейтрализую, не сомневайся. Ты заметил, что я имею на них некоторое влияние. Главное, сам не теряйся!..

Я подумал, как это было бы просто и логично — врезать ему по пьяной роже. Но тут я увидел, что он пьян гак сильно, будто бы он еще до того, как мы пили в подъезде, основательно «зарядился».

— Ты лови на этой стороне, а я буду на той, — сказал я и перешел на другую сторону улицы.

Валерий первым остановил такси и радостно замахал мне своим рыжиком». А в машине напросился ко мне ночевать и расплатился с водителем, когда приехали.

— У меня бабок до фига! — кричал он, когда я попробовал возразить насчет платы.

Все та же облезлая елка торчала в сугробе у подъезда. Я поднял голову и вздрогнул, увидев свет в нашем окне. У меня совершенно вылетело из головы, что дома меня дожидается Ком. Я сказал об этом Валерию.

— А? Гроза котов? — поморщился тот. — Если б я знал, лучше бы в Сокольниках остался… Ну, теперь все равно. Спать хочу — падаю!..

— Грозе котов — комсомольский привет! — сказал он, когда мы вошли в квартиру, и добродушно рассмеялся.

Ком сидел за кухонным столом и не мигая смотрел на Валерия.

— Ты, старик, только покажи мне, где голову приклонить, — попросил меня Валерий. — И считай, что меня нет…

— Ладно, — пробурчал я, подталкивая его в комнату. — Сам устраивайся. Обстановка-то знакома!

— Будь спок, — не стал спорить он и тут же принялся укладываться. Ком в прихожей уже надевал шинель.

— Ну что ты, старик, — зашептал я, — он просто трепло. К тому же пьян в стельку. А что касается кота, то тут мы как раз тебя прекрасно понимаем…

— Какого еще кота? — спросил Ком, надевая панаму; у него на лице появилось подобие смущения или недоумения.

— Ну, черт с ним, с котом!.. Но, может быть, ты мне сейчас действительно нужен, а ты меня бросаешь! — сказал я наобум, притворившись обиженным, что он уходит.

Ком сразу остановился и внимательно посмотрел на меня.

— Да, — обрадовался я, — бросать друга не годится! Это предательство и свинство!

— Я тебя не брошу, — очень серьезно сказал Ком. — И не предам. Валерий в белых трусах вышел на кухню и, как сомнамбула, разыскав

на полках пустую бутылку, налил в нее воды и унес с собой в комнату. А еще через минуту — сладко похрапывал.

Я тоже был не прочь завалиться спать, но помня, что Кому, может быть, как раз сейчас необходима дружеская поддержка, занялся приготовлением кофе. Может быть, ему просто нужно выговориться. Или что-то в этом роде. Я поплотней прикрыл дверь в комнату, а также кухонную дверь. — Я тебя никогда не предам, — повторил Ком.

— Ну, — сказал я, — прекрасно. Я тебя тоже.

— Запомни, пожалуйста, — попросил он, — что ты сейчас сказал. — Что же запоминать, — удивился я, — я и так не забуду…

Я поставил на стол большой кофейник. Я хотел выложить на стол дефицитные продукты из Валериного «пайка», который обнаружил в холодильнике, но Ком отрицательно покачал головой.

Мы сидели друг против друга. Я взглянул Кому в глаза, которые были как бы продолжением черной февральской ночи за окном, и неожиданно для себя спросил:

— А что, Ком, интересно, как тебе понравилась наша семейка?

— Зачем спрашиваешь? — спокойно сказал Ком. — Ты и сам все хорошо понимаешь.

— Да, — пробормотал я. И знаешь, они ведь терпят меня только до того момента, пока Валерий не внесет «определенность». А я, как идиот, сижу, жду решения своей участи.

Ком пристально смотрел на меня. Я усмехнулся про себя, вспомнив о «гипнотических свойствах» черных глаз.

— Конечно, достаточно один раз пообщаться с ними, чтобы понять, что они из себя представляют, — продолжал я. — Ограниченные люди. Обыкновенные мещане… Ты спросишь: в чем тогда дело? Чего я жду? Зачем мне их мещанский мирок?

Ком кивнул утвердительно, и я рассмеялся.

— А знаешь ли ты, — воскликнул я, — с какой радостью, с каким удовольствием я в этот мещанский мирок окунулся?.. Налаженный быт, семейные обеды, поездки на дачу, своя квартира, красивая жена, уют… Это все, между прочим, замечательные вещи! Я не шучу!.. Да еще тесть обещает устроить на хорошую работу и вывести в люди. Ни о чем другом я и не мечтал… Ну, чем я лучше их? А?

— Ты лучше, — твердо сказал Ком.

— Нет, я, может быть, даже хуже! Я объективно себя оцениваю. У меня ведь нет никаких особых талантов. Я не способен на что-нибудь достойное… Что же мне делать? К чему стремиться?

— Очень хорошо, что ты задаешь себе такие вопросы.

— Я хочу нормальную семью. Дети, квартира, дача, машина… Ничего более глобального я не вижу. Есть в этом, конечно, какая-то обыденность… Но ведь я действительно не вижу для себя ничего другого!

— Главное, что ты чувствуешь обыденность, — сказал Ком.

— О, по этой части я не могу соперничать с Сэшеа!.. Кроме обыденности, он чувствует еще и ограниченность, и замкнутость!

— Нет, — пробормотал Ком, — у него другое… Я не придал значения этим словам.

— Так и живу, — усмехнулся я. — Видишь, каким бревном можно стать в двадцать пять лет… Кажется, единственный сохранившийся интерес — это женщины.

— Но ведь что-то тебя мучает! Что-то мешает успокоиться!

— То и мешает, что я слишком обыкновенный человек. Вот и Лориных родителей это не устраивает. Впрочем, это бы еще полбеды… Это не устраивает Лору… Я не знаю, что ей нужно. Что я должен ей дать? Она и сама, кажется, не знает. Но тихого семейного счастья ей мало.

— Ты же говорил, что сначала у вас все было хорошо? — заметил Ком.

— Да, черт возьми, мне даже не верится, что мы так хорошо могли с ней жить… — вздохнул я.

Я принялся рассказывать Кому о беременности Лоры, о нашей женитьбе и о том, как у нее случился выкидыш… Это было странно, потому что о том, что Лора была беременна не от меня, я не рассказывал ни матушке, ни лучшему другу Сэшеа, но с Комом решил поделиться. Мне даже захотелось рассказать ему и о той ужасной сцене в ванной, о которой я и сам старался лишний раз не вспоминать.

— Она была такая слабенькая после больницы, такая жалкая и в то же время такая любимая, что я с ног сбивался, стараясь как-то поухаживать за ней, чем-нибудь угодить. Я сам готовил ей еду, вникая в ее вкусы, кормил с ложечки, что ей очень нравилось. Когда мы въехали в эту квартиру, я со всем пылом взялся благоустраивать наш дом, скрупулезно следуя всем пожеланиям Лоры. Мне это не было в тягость, я сам получал огромное удовольствие. Отношения у нас были превосходные. Вообще все было прекрасно… Помню, Сэшеа, как всегда особо интересующийся интимными делами, пристал ко мне с вопросом, какова Лора в этом отношении. Он так надоел мне, что я ответил, что если он не хочет на всю оставшуюся жизнь потерять покой, то лучше ему не знать этих подробностей… Особенно Лора любила, чтобы я сам купал ее в ванной. Еще когда мы жили в Сокольниках, это вошло у нас в обычай… Извини, что я останавливаюсь на таком интимном моменте, но это необходимо, чтобы ты понял то, что случилось потом…

Ком слушал необычайно внимательно и серьезно. Мне это было очень приятно. Я не был избалован такой искренней участливостью, общаясь с Сэшеа, которого хоть и считал самым близким другом, но который обладал мерзкой чертой перебивать на полуслове и пренебрежительно кривить физиономию, как только видел, что я пробую рассказать самое для меня дорогое, по-настоящему меня волнующее. Так что в конце концов я вообще зарекся с ним откровенничать.

— В прошлом году мы были вынуждены провести отпуск врозь, так как для укрепления здоровья Лоре потребовалось отправиться в специальный санаторий по профилю женских болезней. Мы первый раз расстались так надолго, и я очень мучительно переносил разлуку. Я послал жене длинное и сумбурное любовное письмо. Не помню уж, что я там писал, помню только, что неоднократно восклицал, что, кроме нее, мне в этой жизни ничего не нужно… В ответ Лора прислала открытку с морским пейзажем и несколькими странными, торопливо набросанными словами, что ей, Лоре, в этой жизни не нужно ничего… кроме моря… Потом она вернулась…

Она вернулась загорелая, загадочная, прекрасная, с незнакомой хрипотцой в голосе. Когда после месяца одиночества вдруг получаешь такую женщину, становишься глубоко религиозным человеком.

Конец ознакомительного фрагмента.