Четыре

Сергей Козлов

В сборник писателя Сергея Сергеевича Козлова входят четыре повести. Однажды автор сказал в интервью: «Если произведение искусства не царапает душу, не заставляет смеяться и плакать, то в какую бы интеллектуально-метафоричную обертку его не заворачивали, оно не несет высокой нагрузки перед Небом». В этих замечательных произведениях как раз есть всё, что необходимо душе взыскательного и думающего читателя.

Соображения на троих

быстрая повесть о большом времени

Параллели не пересекаются, потому что так им удобнее идти рядом…

Посвящаю моему и моих сестер

преподавателю по фортепиано

* * *

Сначала — свист. Потом уже зовут: — Серёга! Серёга!

За окном Гоша и Лёша топчутся в тополином пуху, щурясь от солнца и всматриваясь в окно на третьем этаже. Галина Сергеевна выглянула во двор, повернулась и посмотрела на сына, который лениво ковырял клавиши пианино, выдавливая из них скучный менуэт. Когда тебе шестнадцать лет, почти все менуэты скучные. Еще как-то разогревала пьеса Хачатуряна «Подражание народному». На рок похоже. А тут — хоть парик цепляй и раскланивайся.

— Дружки твои соскучились, — сообщила об увиденном за стеклом мать, и Серёга решительно закрыл крышку над клавишами.

— Пойду, мам. Зовут.

— А экзамен по специальности они за тебя сдавать будут? Или Лёшка дворовые песни под гитару споет? — Спорить с сыном было бесполезно, всё равно уйдет. — Тебе и так экзамен по болезни на лето перенесли…

— Да сдам я, мам. Между тройкой и четверкой уже плаваю…

— Не захлебнись, — усмехнулась мать ему вслед, когда он уже натягивал кроссовки. — И допоздна не гуляй, чтобы я не бегала, не искала…

— Угу…

Пустырь — это заброшенный долгострой неподалеку от двора, где старые деревянные дома и особняки снесли, вбили сваи, но потом забыли что-то построить, и потому он был захвачен коноплей и крапивой. Туда в шесть-семь лет дети ходили за страхами и городскими легендами, в восемь — двенадцать — за пиротехническими экспериментами и игрой в «казаки-разбойники», в двенадцать — четырнадцать — за первыми сигаретами, игрой в карты и неформальными подростковыми собраниями, а после четырнадцати — за первыми глотками вина, драками и отстаиванием статуса своей территории. Впрочем, на эту территорию никто, кроме бомжей-бичей и не покушался. У подростков каждого района была своя такая территория, и порой не одна.

Переносной магнитофон «Весна» на батарейках был в помощь. Группа «Воскресение» на русском или «Pink Floyd» на английском всегда споют из его никудышного динамика что-нибудь вдохновляющее. Вот и сейчас парни вслед за Сапуновым и Никольским тянули «Боже, как давно это было, помнит только мутной реки вода» с таким глубинным пониманием, будто прожили не пятнадцать лет, а полвека. И пока над зарослями конопли и крапивы несется нехитрый мотив, они не замечают, как по тропинке между лежбищами бичей и штаб-квартирами окрестных пацанов идет задумчивая девушка в легком, просвечивающем сарафане и плетеных сандалиях. Но мимо дворовой разведки не проскользнешь.

— О какая! — первым заприметил ее Гоша и забыл слова следующего куплета.

— Класс, — оценил Леша.

— Высокая, — мечтательно согласился Серёга, нажав кнопку «стоп» на магнитофоне.

— А слабо познакомиться? — подначил Гоша.

И все трое поднялись как по команде, даже осмотрели себя, словно группа разведчиков перед боевым заданием. Кроссовки чистые, джинсы вроде стираные, футболки с нужными для привлечения внимания иностранными надписями. Можно идти на задание. И пошли, и догнали, и пытались, кроме как внешним видом, обратить на себя внимание девушки тертыми остротами и угловатыми комплиментами. Но она оглянулась только раз, окинула троицу незлым, неравнодушным, но каким-то непонимающим взглядом и пошла дальше, не обращая никакого внимания на причитания и цирк за спиной. Так они дошли до одного из домов неподалеку, где она юркнула в подъезд, оставив закадычных друзей в ярко выраженной степени недоумения.

— Вроде здесь не жила такая, — заметил Лёша.

— Да недавно переехала, я видел уже, — вспомнил Гоша.

Серёга загадочно промолчал, пытаясь угадать взглядом, с какой стороны дома окна этой девушки.

— Э, ты чё замер? — позвал его Лёха.

— Да это, похоже, с ним серьезно, — широко улыбнулся Гоша. — Чё, понравилась так?

— Понравилась, — честно ответил Сергей, хотя это могло вызвать тираду насмешек, но не вызвало.

— Бесполезняк, — оценил шансы Гоша, — ее папу привозят на членовозе, нам тут не светит.

Членовозами называли черные «Волги» с очень известными в городе автомобильными номерами. Под пассажирами подразумевались члены партии на высоких должностях или начальники крупных организаций, что часто совпадало в одном лице.

— Он не человек, что ли? — спросил Серёга про отца девушки.

— Кто его знает, — неуверенно покачал головой Гоша.

— И не таких обламывали, — прищурился на зев подъезда Лёха.

Гоша пожал плечами:

— Пошли в кино, «Какие наши годы» показывают. Игорёха говорил, там актриса с голой грудью бегает.

Прозвучало очень убедительно, потому вся троица стала рыть в карманах мелочь. Тридцать пять копеек на билет на дневной сеанс.

— О! У меня еще на бутылку «Жигулевского» останется, — бегло сосчитал Гоша.

Это был последний аргумент.

— Пошли, — сказали все трое в один голос.

* * *

— Отец Аникий! Отец Аникий! — Крик Вани летел над таежной речушкой.

В тысячный раз он приходил сюда, но всякий раз не мог сразу найти полуземлянку отшельника. И никогда не звал его полным именем Иоанникий. В селе, что в семи километрах ниже по течению на юг, все так величали странного монаха, который неизвестно когда пришел неизвестно откуда и поселился на берегу Тавды в самых малопроходимых чащобах. Появился так, как будто всегда здесь и жил. Первыми на него вышли рыбаки и охотники, но плохого с первой встречи о нем не подумали: слишком добрые у него были серые, глубоко-водянистые глаза. Увидели полуземлянку и крест молельный с гладким камнем под ним. Дымок над моховой крышей. Что-то варил себе из дикоросов отец Иоанникий. Потому оставили ему хлеба, рыбы, соли, спичек и даже зажигалку. Ни от чего с поклоном не отказался. А на обратном пути сняли сети и диву дались: улов был больше обычного. Так и подумали: не иначе Аникий намолил. С тех пор повелось — идти и просить молитв у Аникия, оставляя в благодарность нехитрую снедь или нужные в хозяйстве вещи: кружку, тарелку, ложку, ножик, ткань — в общем, что в голову придет, то и брали, ибо деньги для Аникия ничего не значили. Ушлые бизнесмены оставляли порой стянутые резинками кругляши купюр, или толстые бумажники-лопатники, или просто конверты, но они так и оставались лежать под камнем до тех пор, пока их не забирал тот, кому они были нужнее. Первым-то рыбакам монах так и представился Иоанникием, но те, пока возвращались, часть букв потеряли, потому и остался пустынник для кого Аникием, а кому Аникеем. Ванюшке больше нравился Аникий.

— Отец Аникий, отец Аникий! — кричал он.

— Ну чего лес пугаешь? — появился за его спиной монах.

— Уф, а ты меня напугал, — вздрогнул парень.

— Ты же знаешь, что в лес шепотом заходить надо, чтобы принял, а ты кричишь, как грибник, который заплутал. — Аникий улыбался.

Он всегда был рад видеть Ванюшку, который стал этаким сталкером между поселком Тавда и жилищем отшельника на берегу одноименной реки. Почему? Да кто ж его знает. Известно другое: не все сельчане, что отправлялись к Аникию за советом или молитвенной помощью, могли его найти, некоторые и полуземлянку в десяти шагах от себя не видели, хотя точно знали, где она. А вот Ванюшка всегда находил, или сам Аникий находил его. Потому, прежде чем пойти к монаху или тем более повести туда чужих, что приехали вслед за молвой, отправляли сначала «на разведку» Ванюшку. Аникий не всех принимал, но никогда не объяснял, почему кому-то отказывал. Правильнее сказать, иногда всё же объяснял, но только Ване, когда тот сам спрашивал. Ваня был сыном рыбака Герасима (которого Аникий звал по-православному Гервасием), того, что в числе первых набрел на его земляную избушку. С тех пор Герасим никогда не забывал о монахе, отправлял ему с сыном провиант, а однажды даже с умельцами сладил ему маленькую печь. Ваня часто называл отца Аникия в одно слово — «Дядяникий», особенно когда они были только вдвоем.

— Дядяникий, там до тебя солидная тетка на черном джипаре из области приехала. Дородная такая.

— На бульдозер по повадкам похожа? — переспросил Аникий, будто видел ее.

— Точно! — подивился прозорливости своего друга Ванюшка. — Главу и участкового наших за грудки потрясла так, что, думал, душу вытрясет. Они же ей никак втолковать не могли, что ты не всех принимаешь. А она, дура, кричит: это я не всех принимаю! Я тебя, говорит главе-то, больше не приму, и не видать тебе клуба нового с мультимедийным проектором! Во как!

— Начальница, — оценил с улыбкой Ани-кий.

— Так примешь? — уловил добрую иронию в голосе монаха Ванюшка. — Кино показывать в клубе будут. Может, и ты в другой раз посмотреть придешь? Она еще микрофон Вале обещала, чтобы та петь могла на конкурсах.

Валя была одноклассницей и возлюбленной Ванюшки. Пела современные и народные песни так, что народ в поселке выбросил все старые пластинки Аллы Пугачевой. Валя даже без музыки хорошо пела. А могла петь и на клиросе в Покровском храме в райцентре.

— Кино сейчас никудышное, а микрофон Вале надо, — определил Аникий.

— Так что, мне эту баржу сюда вдоль берега тащить? — обрадовался Ванюшка.

— Да зачем тебе надрываться? Просто пойди и скажи ей: то, чего она хотела узнать, в газете за сентябрь пять лет назад было написано. Точь-в-точь.

— И всё? — ушам не поверил Ваня.

— Она поймет и очень рада будет. Так и скажи.

— Чё… и микрофон даст? — не верил Ваня.

— И сама как в кино спляшет, — подтвердил Аникий.

— Так я побегу, пока она там главу не умучила?

— Валяй, — подмигнул монах.

— Спасибо, Дядяникий!

— И тебя спаси Господь…

Между тем заместитель губернатора по социальным вопросам Алла Антоновна (именованная в простонародье зампососом) нервно ожидала разрешения на аудиенцию в кабинете главы администрации поселка. Пила коньяк, валерьянку, кофе и чай вперемешку, закусывая румяными тавдинскими пирогами с брусникой и грибами, а также тонко нарезанным лимоном. В кабинет иногда заглядывал пришибленный появлением власти такого уровня участковый и вместо доклада пожимал плечами.

— Сгинь, — командовала ему Алла Антоновна и щелкала пальцами над бутылкой коньяка, после чего местный глава Василий Андреевич наливал ей рюмочку, которую она опрокидывала в рот, как каплю нектара.

— Гонец вернулся! — наконец-то объявился с нужной вестью участковый.

— Галямов! — гаркнула ему она. — Так чего ты-то явился, мальчишку зови!

Участковый вытолкнул из-за спины смущенного Ванюшку. Тот не стал тянуть и с порога выпалил:

— Вам к нему ходить не надо. Аникий велел передать, что то, что вы ищете, в газете за сентябрь пять лет назад было написано. Точь-в-точь.

Алла Антоновна наморщила свой мощный лоб. Доходило до нее с трудом. Взглянула на Василия Андреевича сурово:

— Подшивка областной газеты у тебя где?

Тот аж подскочил:

— Так в библиотеке, это с другого крыльца.

— Галямов, тащи сюда подшивку! — скомандовала она участковому, который, впрочем, не дослушав, уже умчался.

Вернулся он через пять минут со стопкой стянутых шнуром желтых газет. Грохнул их на стол перед начальницей, и та, помусолив пальчик, стала с огромной скоростью их листать. И, найдя нужное, просветлела, как будто получила божественное откровение. Глава и участковый косились на первую полосу через ее плечи. В ней говорилось, что ныне здравствующий губернатор избран губернатором.

— Уф-ф-ф… Откуда он знал, зачем я к нему? — Алла Антоновна не усомнилась ни разу, подивилась, скорее. — Ну, Василий Андреевич, если монах твой не соврал, то я сама тебе новый клуб через полгода уже открою.

Василий Андреевич тоже просветлел лицом.

— А тебе, Галямов, новый УАЗ «Патриот» для охраны общественного порядка и повышенной проходимости.

Ильнур Ильясович Галямов чуть не козырнул.

— А микрофон? — спросил, в свою очередь, Ваня.

Алла Антоновна задумчиво посмотрела на юношу, затем спохватилась:

— Ах да, микрофон вашей Валюшке! В машине, у водилы беги возьми.

Ваня уже хотел было рвануть за мечтой своей возлюбленной, но Алла Антоновна его придержала:

— Там еще коробка, тоже возьми. В ней консервы, деликатесы всякие для вашего отшельника. Отблагодари! И Валюшке скажешь, что будет петь на инаугурации губернатора.

— На чем? — не понял Ваня.

— На концерте с большими звездами региональной эстрады, уразумел?

Тут Ваня подбоченился:

— Да чё ей ваши звезды, Пугачева курит на околице, когда Валя поет.

Алле Антоновне его дерзость понравилась.

— Так и правильно! А Валю мы еще на этот… — она щелкнула пальцами, и рюмка по щучьему велению наполнилась коньяком, — на шоу «Голос» отправим! Пусть Москву порвет! Дуй!

Ваня радостно дунул. Алла Антоновна встала и обняла Василия Андреевича.

— Живем, родной! К выборам готовься! Тебя тоже переизберем, — сказала она от лица всего тавдинского народа.

— А чё меня переизбирать? У нас это кресло никому и не надо. Посадят — и отдувайся, — заметил Василий Андреевич.

— Ничё-ничё, вот и будешь отдуваться. Когда ты вертолет санавиации у меня просишь, ты же не думаешь, сколько час полета стоит, а вертолет к тебе летит. Народ твой спасает.

— И то правда, Алла Антоновна.

— И фельдшерский пункт подновим! Э-эх! — налила начальница и мужикам, да сразу в граненые стаканы, и выглянула в окно, как выглянул бы Петр Великий в прорубленное им в Европу окно, а не на сельскую улицу.

* * *

— Менуэт же простейший, ну как ты так, Серёжа? Хачатуряна так бегло, так ярко сыграл, а тут спотыкач сплошной, — сетовала преподаватель фортепиано Нелли Николаевна, когда экзаменационная комиссия поставила ее ученику «хорошо», а не «отлично». — Яков Давыдович вообще тройку хотел тебе поставить.

— Ну, простите. — Сергей и не думал переживать, его больше волновало состояние его учительницы. — Не лежала у меня душа к менуэту… Как к алгебре в школе.

Учительница улыбнулась.

Нет, она и не предполагала, что из него получится великий пианист, но то, что парень он одаренный, знала с того момента, как его привели на прослушивание. Кроме того, он неплохо для лентяя сочинял сам и мог, отвратительно владея сольфеджио, тем не менее импровизировать на любую тему. Того, что помогает ему в этом слушание джаза и рок-музыки, Нелли Николаевна не признавала.

Как-то сами собой после экзамена принесли его ноги к дому, в который вошла незнакомка, «зацепившая» всю троицу на пустыре. Он стоял недалеко от ее подъезда. Из заднего кармана джинсов торчал аттестат об окончании музыкальной школы, а в руках была неуместная нотная папка, которую Сергей вдруг начал ломать пополам, чтобы опустить в урну. Всё, этот этап закончен: теперь никто из парней не будет смеяться, когда ты идешь через весь двор на сольфеджио или музлитературу. Правда, смеяться перестали год назад, когда они с Лёшей и еще двумя парнями сыграли вдруг на дискотеке не только композицию группы «Space», но и пару своих песен, которые понравились однокашникам куда как больше. Спортсмены, на которых ранее смотрели девчонки, разом потеряли, как теперь говорят, рейтинг. Но ненадолго, потому как те в большинстве случаев чего не могут взять умом и талантом, берут силой и настойчивостью. Но теперь Серёгу и Лёху уважали даже боксеры, борцы и «тихие» единоборцы (те, кто ходил в негласные тогда секции карате, айкидо, у-шу). Во дворе порой просили спеть что-нибудь свое. А уж тут на гитарное бренчание подтягивались и девчонки. Спортсмены и природные хулиганы кивали на музыкантов: во какие у нас друганы!

— Так надоела музыкальная школа? — услышал за своей спиной Сергей.

Он как раз вталкивал папку в урну.

— Вера, — представилась девушка.

— Сергей, — ответил он и для вящей солидности достал из кармана пачку сигарет, выбил одну и деловито закурил.

— А я вот жалею, что бросила музыкалку. Заболела, пришлось бросить. И танцы, и музыкалку, — коротко рассказала Вера.

— Я тоже болел, воспаление легких. Двустороннее. Мне поэтому экзамен по специальности перенесли.

— Фортепиано?

— Угу.

— А я вот как раз на концерт иду. В филармонию.

— Оперетку слушать? — с некоторым пренебрежением поинтересовался Сергей.

— Нет. Разве не слышал? «Гунеш» приехал. Будут «Байконур» играть.

— Ух ты! — не удержался Сергей. — У них же пластинка новая вышла — «Вижу Землю»!

Туркменские джаз-рок музыканты уже всколыхнули не только страну, но и заграницу. Особенно поражал всех харизматичный барабанщик Ришад Шафиев, или просто Шафи.

— Так туда еще билеты надо было достать, — с горчинкой заметил Сергей.

— Отец принес. Мне и сестре. Сестра предпочла свидание. Она больше по классике. Хочешь пойти? — Вера сказала это так запросто, что юноша на время потерял дар речи.

— А… м-м… мне бы переодеться.

Она окинула его взглядом:

— Да и так пойдет. Ты же в джинсах и светлой безрукавке. Вполне солидно.

— Да? — усомнился он.

— Да, — невозмутимо подтвердила Вера.

Она была одета в легкое светлое платье с неброским рисунком роз, перетянутое на талии пояском, на ногах — белые туфли на шпильках, отчего Вера казалась выше Сергея. Это его несколько смутило.

— Ну так пойдешь?

Серёга засунул руку в карман и нащупал там мятую «трешку», что выдала мать на «после экзамена», а значит — мороженое в антракте или что-то еще позволить себе в буфете можно.

— Пойду.

И тут Вера сама взяла его под руку, отчего он чуть не потерял сознание, а вошедшие в этот момент во двор Гоша и Лёша, увидевшие уже только их спины, переглянулись долгим и многозначительным взглядом.

— Ничего себе! — оценил увиденное Леша. — Везет же дуракам!

— Похоже, эта дылда увела у нас другана, — явно обозлился Гоша.

Они незаметно проводили их до здания филармонии, а поняв, что те идут на концерт рок-группы, пусть и туркменской, окончательно предались зависти и обсуждению вариантов своего дальнейшего поведения.

— А я ему билеты на «Савояры» доставал, — процедил сквозь зубы Гоша таким тоном, как будто Серёга должен был вернуться и отдать ему свой билет на «Гунеш».

— А я его в кинобудку к дядьке водил, мы три раза бесплатно «Непобедимого» смотрели.

Но Серёга не вернулся, и билет никому из закадычных друзей не предложил. Он даже не заметил, что за ним пристально и обиженно следили.

В легком летнем сумраке, посреди других счастливых обладателей билетов — в основном комсомольской элиты — они возвращались с Верой домой, восхищаясь техникой игры музыкантов, хотя и не всё понимали в этой сложной и переменчивой музыке.

— А как он синкопировал! А какое глиссандо потом!..

— А я вот думала, можно ли под такое танцевать…

— Сложно… Ритмы такие…

У подъезда Веры остановились, и Сергей только сейчас понял, что держит ее за руку. Не просто держит, отпускать не хочет. Этакая неловкая минута, когда надо что-то сказать, а в голове сладкая вата. Но лучше бы он ушел сразу.

У подъезда визгнула тормозами черная «Волга», дверца открылась, и оттуда появился плотный мужчина в черном костюме с привычным выражением начальника на лице. Он прошел мимо них, но на крыльце остановился, вполоборота бросил:

— Вера, домой.

Вера его не испугалась, но подчинилась. Подмигнула Сергею, высвободила ладошку и ускользнула вслед за отцом. А вот у Сергея на спине почему-то выступил холодный пот. Нет, он тоже не испугался, скорее, смутился, но предательский пот выступил.

* * *

Ванюшка и Аникий пекли в костре картошку. Парень принес с собой от матери банку соленых груздей, растительное масло и целую сетку овощей. Они только что уложили несколько бревен в стены часовни, которую мало-помалу складывал монах.

— Да это праздник какой-то! — искренне обрадовался Иоанникий.

— Дядяникий, так она еще и говядины сыровяленой послала. Сама делала. Но вот не знала, будешь ли ты ее есть. — Иван немного смутился, будто на преступление какое монаха подговаривал.

— Так пост, — улыбнулся отшельник, — но от добрых людей грех и гордыня не угоститься. Только чуть, из уважения к твоей маме.

Веточками они выкатывали из углей дымящиеся клубни.

— Как в пионерском детстве, — улыбался Аникий.

— У тебя пионерское детство было? — зацепился Ванюшка.

— В другой жизни. Ой, а грузди-то какие — чудно хрустящие…

— Ты, Дядяникий, как ребенок, такой чепухе радуешься.

Аникий подмигнул:

— А чему еще радоваться? Утром солнышко встало — радуюсь. Сам встать смог — радуюсь. Ты в гости пришел — радуюсь. Смотри, какой у нас праздник на траве!

— Да уж… Уф-ф… — Ваня обжегся рассыпчатым чревом картофелины. — Ты мне когда-нибудь расскажешь, почему ты в монастырь ушел, а потом сюда?

— Да хоть сейчас, — снова подмигнул ему из-под седой пряди на густых бровях Ани-кий. — Делать мне там стало нечего, вот и ушел. Я там никому не нужен, кроме Бога, а самому кому-то в друзья и родственники навязываться не с руки. Понимаешь?

— Вроде как и понимаю, но не понимаю.

— А и не надо тебе. У тебя вся жизнь впереди. И Валя. — Монах прищурился, как заговорщик.

— Валя, — ответно улыбнулся юноша. — Морсу вот еще… — Ваня протянул Аникию пластиковую бутылку. — А что до того, как ты ушел, было?

Ваня и сам напрягся от своего вопроса. Боялся, что заденет своего мудрого друга за живое или причинит боль какую. Но тот вдруг ответил совершенно непринужденно, даже радостно как-то:

— А ничего, Ванюша, не было. Ты же не помнишь, что до твоего рождения было?

— Конечно, не помню, — чуть не подавился парень. — Только родители рассказывали.

— Вот, а мне рассказать уже никто не может, а сам я не помню.

— Не помнишь или не хочешь помнить? — стал вдруг серьезным Ваня.

— А есть какая-то разница? — вздохнул отшельник.

— Не знаю, думал, ты мне расскажешь. А часовня в честь кого будет? — глянул парень на сруб.

— В честь Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.

— А я вот еще спросить хотел. Знаю, что ты женщин избегаешь, уходишь в чащу иной раз. А если мы с Валей жениться надумаем, ты нас благословишь? — Ваня снова засмущался. — Мать сказала, ежели Аникий скажет, то и мы с отцом против не будем. Да они и так не против.

— Благословить любовь — дело доброе. Только венчайтесь в миру. А вот сохранить любовь — дело сложное.

— Да я ее всю жизнь любить буду! — почти вспылил неким сомнениям отшельника Иван.

— Конечно, будешь, — спокойно согласился монах. — Школу окончите, тогда и приходите. А можете и так приходить. Поет она хорошо.

— А ты откуда слышал? — Ваня даже бейсболку козырьком на затылок развернул.

— А кто третьего дня по лесу с ней ходил? Так славно она пела «Там, где клен шумит». Так только Зыкина пела. И откуда Валя эту песню знает? — подивился монах. — Потом еще современные ансамбли пели.

— Ага! Говоришь, ничего из той жизни не помнишь! — подловил собеседника Ваня.

— Хорошие песни — они сквозь историю живут. Пока народ жив. Это же душа народная поет.

— А Валя — она почему-то больше старые песни любит. У нее, представляешь, пластинки! Винил! И проигрыватель еще допотопный.

Неподалеку у кого-то под ногами хрустнули ветки. Ваня встрепенулся, всматриваясь в солнечную прозрачность еще не одетого апрельского леса.

— А ведь кто-то к тебе идет, Дядяникий, — насторожился он. — Без меня идут.

— Я знаю, — спокойно ответил отшельник. — Мать дочку ведет.

И правда, через три минуты на небольшой поляне, где трапезничали монах и юноша, появилась женщина лет тридцати, которая вела за руку испуганную бледную девочку лет шести. Обе были в темных платках, резиновых сапогах и долгополых плащах. Они стали бесцеремонно рассматривать сидящих у костра. Видимо, ожидали увидеть что-то другое. Тертая скуфейка на седой нестриженой голове Аникия, застиранный подрясник и прочные армейские берцы на его ногах, видимо, были не тем, чего они ожидали. А главное — он приветливо улыбался с половиной дымящейся картофелины в руках.

— Присаживайтесь, люди добрые, — позвал он.

— Нам Иоанникий нужен, — недоверчиво, но правильно назвала имя женщина.

— Я и есть он, — сообщил отшельник.

— Это дядя Аникий, — подтвердил на всякий случай Ваня.

— Да вы присядьте, отведайте с нами горячей картошечки с дороги. С областного центра ведь ехали, — снова пригласил Аникий. — Как вас зовут?

— Маргарита. А это, — женщина поправила чуть съехавший на лоб платок у дочери, — Ксения.

— Ксюша! — обрадовался Аникий. — Иди к нам.

Девочка несмело сделала несколько шагов к костру. Аникий разломил ей картофелину и протянул половину. Вторую — матери.

— Вот — еще грибочки чудные.

— Да мы не кушать пришли, — сообщила Маргарита.

— Я знаю, — ответил Аникий. — Только не ко мне надо было. К врачам. Они успеют, если всё вовремя сделать.

Женщина отложила на скатерть-тряпицу картошку и посмотрела на Иоанникия с вызовом.

— Да те врачи мне всю кровь выпили! А подруга сказала к вам идти. Вы ее дочь от немоты вылечили.

Аникий печально вздохнул:

— Я никого не лечу, не исцеляю. Это только Спаситель может. А девочка та не немая была. Просто говорить не хотела. Как увидела, что на Земле зло, так и решила, что говорить не стоит. Я ее просто убедил, что есть еще с кем, кроме Бога, здесь разговаривать. Она сначала со мной помолилась, а потом и с другими говорить стала. Вот и всё.

Маргарита смотрела на монаха недоверчиво.

— Так всё и было, — снова подтвердил Ваня.

— Стало быть, ничем не поможете? А мне сказали… — Маргарита сошла с лица.

— Вот она потому и не говорила… Но я вам помогу, — вернул женщине надежду Аникий. — Поедете в нейроцентр, там есть хирург — Георгий Иванович. Надо успеть, пока он не в запое…

— Что? — встрепенулась Маргарита. Даже Ксюша вздрогнула, подавилась картошкой, Ване пришлось похлопать ее по спине и дать морсу. — Он что, алкоголик?

— Да, пьяница. Но это не самый страшный грех. Зато врач от Бога. Он всё сделает правильно. — Иоанникий говорил медленно и, казалось, убедительно. Но недоверие не уходило из глаз Маргариты.

— Я думала, вы тут помолитесь…

— Я помолюсь. Обязательно помолюсь! — уже причитал отшельник. — Но каждый свое дело должен делать, я помолюсь, а Георгий операцию сделает. Удалять надо опухоль, пока не поздно!

У Маргариты окончательно опустились, стекли вдоль тела на землю руки. Аникий посмотрел мимо нее в небо.

— Что ж вы все за чудесами, как в магазин или собес, ходите? — тихо и горько сказал он. — И я грешный раб Божий, а не экстрасенс, не шаман, не доктор даже. Я вообще никто. Поедете к Георгию? — Он почти взмолился.

— А куда деваться? — приняла неотвратимое Маргарита. — Выходит, зря мы столько сюда отмахали?..

— Восемьдесят три километра триста шестьдесят семь метров… — задумчиво заметил Ани-кий, отчего подавился уже Ваня, с удивлением глядя на своего друга.

— Откуда такая точность? — вдруг улыбнулась Маргарита.

— Не знаю. Я математику в школе не любил. Думал, что зря ее учу, — подмигнул ей отшельник.

Женщина оценила его посыл, покачала головой из стороны в сторону, взяла обратно в руку картофелину и смачно откусила. Зажмурилась:

— А вкусно-то как!

— Ну вот, а говорите, зря ехали! Где бы еще такой рассыпчатой картошки из костра поели? — озвучил Ваня то, что почувствовал в словах Аникия.

* * *

— Я — в медицинский, мать сказала, — заключил Гоша и выстрелил «бычком» сигареты в крапиву.

— Ты же в лётное хотел? — удивился Сергей.

— Мать сказала, в медицинский, оттуда в армию не забирают и всегда при хлебе. Да и по биологии и химии у меня пятаки, — объяснил Гоша. — А нос сломан, на медкомиссии сказали, сначала носовую перегородку править…

— А я в нефтянку, — прищурился на друзей Леша. — На севера потом поеду. Вот там — деньги. Романтика. И военная кафедра, кстати… А ты так и пойдешь в универ? — Он саркастически ухмыльнулся, глядя на Сергея. — После первого курса служить отправят.

— Ну, отправят, значит, отправят. Отслужу — и никому не должен. Потом никто пальцем тыкать не будет, как в мокрицу.

— Серый, два года потеряешь, а можешь и в Афган загреметь, пустыни там орошать кровью будешь. А хуже того, как Толик, — ногу там оставить.

— Так и там кто-то должен, — вздохнул-ответил Сергей.

— Так оно, — сплюнул под ноги Лёша.

— Так оно, — сплюнул следом Гоша.

— Так мы идем? — На тропе пустыря появилась Вера, остановилась в нескольких шагах.

Парни крутнули в ее сторону головами. Сергей поднялся. Они еще вчера договорились с Верой пойти на выставку необычного художника Константина Васильева в картинную галерею.

— Я пошел, — коротко бросил друзьям Сергей.

Те понимающе кивнули.

— Привет, Вера! — улыбнулись в голос девушке.

— Привет…

Сергей и Вера уходили под руку в сторону недалекого центра. Лёша и Гоша с нескрываемой завистью смотрели им вслед. Первым очнулся Алексей.

— Завидуешь? — подцепил он Георгия.

— Завидую, — честно ответил он. — Бывает же такая любовь с первого взгляда. Я себе такую же найду.

— Не найдешь, — подлил скептицизма Лёша, — такая в единственном экземпляре, как снайперский выстрел Амура.

— Ну и чё? Теперь не жить, что ли? — обиделся вдруг Гоша.

— Чё не жить-то? — засмеялся Алексей. — Пошли, у Гороха сегодня в «свару» играют. Может, нам масть попрет, мне мотоцикл за долги продавать неохота.

— Пойдем. Мне Горох пластинку «Аббы» еще месяц назад обещал. «Супертруппа» — альбом.

— Супертрупы… — перефразировал Лёша, и они отправились к Ваде Горохову, который славился в районе как почти официальный фарцовщик и содержатель своеобразного притона для любителей джинсы, современной музыки, жевательной резинки и иностранной литературы.

* * *

Сибирь — это такая огромная страна в огромной стране. В сущности, Россия и стала огромной страной за счет Сибири и Дальнего Востока. А без них была просто большой. Но не получилось у нее ощетиниться от Востока грядой Урала. Перевалили через него сначала новгородцы, а потом и казачки. И вслед за Богом увидели, что это хорошо.

Иоанникий тоже видел, что это хорошо. И если до армии он стремился на Запад — в Москву, в Ленинград, в Ярославль, в Киев, в Ригу и Вильнюс, где уж совсем Запад, а вот служить его отправили на другой край географии-ойкумены — на тот самый Дальний Восток. Да на самый-самый, на заставу Ратманова. Восточнее уже только Аляска, которую Россия американцам продала, да денег так и не получила. Кому остров Ратманова, а кому — Имэлин, как его чукчи называют. Но — всем — точно посередке Берингова пролива. А ведь на соседнем Диомиде, или, по-нашему, острове Крузенштерна, первыми были казачки Семёна Дежнёва. Но теперь между островами проходит американо-российская граница. А когда-то проходила советско-американская.

Иоанникий смотрел на неспешное течение Тавды, и ему чудилось, что она впадает в воды Тихого океана. Вода завораживала монаха больше, чем огонь. Она несла в себе какое-то древнее знание обо всём. Она была живее и сильнее огня, хотя однажды чуть не забрала в себя отслужившего всего год молодого пограничника.

* * *

Поселок Нижняя Тавда, как и река, медленно тек во времени. Менялись эпохи, а вода была всё та же. Из заторможенных и вроде как разбуженных гласностью восьмидесятых его просто вынесло в бурные девяностые, но бурными они для поселка не стали. Застиранный дождями красный флаг над сельсоветом поменяли на блеклый триколор, председателя сельсовета переизбрали в главы администрации и жили почти так же, как жили до пресловутой демократии.

Демократия в деревне — она всегда. Разве что вздыхать стали больше у телевизоров да осваивали интернет. Ушлые сельчане открыли несколько частных магазинов, которые основной доход традиционно делали на торговле спиртным и сигаретами, да начальство стало приезжать чаще, чтобы имитировать близость к народу и захолустью. Немного взбодрились, оживилась молочная ферма, сверху дали какие-то гранты на развитие фермерских хозяйств, подновили среднюю школу, а склад снова перепрофилировали в храм, и даже приехал служить в Тавду молодой и порывистый батюшка, который стал блюсти нравственность и наставлять заблудших на путь истинный. Он бывший военный, потому за глаза его иногда называли замполитом, ибо по вопросам воспитания бежали к нему за советом и Василий Андреевич, и директор, и завуч школы.

А сам отец Димитрий хоть и был глубоко (с какой-то малой войны) верующим человеком, но на проповеди мог народ и построить, а саму проповедь озвучить в командном тоне. Сельчане не обижались, потому как грехи пьянства, блуда, лени и зависти в себе на трезвую голову осознавали. А главное — понимали, что в селе должен быть кто-то помимо Василия Андреевича, чтобы их этими грехами попрекать и учить добру и любви. Тем более что самого Василия Андреевича они тоже попрекали, то мусор плохо вывозят, то вода ржавая из скважин артезианских в дома пошла, то труба перемерзла…

А отец Димитрий отвечал только за духовное, и потому придраться к нему было невозможно — водку он не пил, на иномарке по селу не рассекал, во флиртах замечен не был. Только один раз наведались к нему с Большой земли несколько крупных ребят, одетых в камуфляж, на крупных черных внедорожниках, отстояли службу, а потом помянули неизвестных героев так, что поселок вздрогнул от их грустных и протяжных песен о какой-то далекой войне. Но — не более того. Сам же отец Димитрий, как рассказывали потом Василий Андреевич и участковый, выпил всего одну молчаливую нечокаемую рюмку, после чего только подпевал. Но суров был батюшка, суров.

Вот и сейчас, приметив стоявшего у храма Иоанникия, стрельнул взглядом так, что приходский кот Барсик на всякий случай спрятался под скамью. Об отшельнике Димитрий много слышал, но сам к нему не ходил. То ли себя выше званием полагал, то ли, наоборот, его. Но, завидев монаха на своей территории, с ходу спросил как-то казенно и как-то киношно:

— К какой обители приписан? Ксива есть?

Видимо, так ему казалось, что он выглядит строго и по-командирски. Аникий не возражал. Потупился.

— Тельник у меня, — ответил он. — Главный христианский документ. А устно — молитва.

— Годится, — улыбнулся находчивости отшельника священник.

— Чего пришел?

Аникий совсем сник:

— Так исповедоваться надо.

Отец Димитрий на какое-то время потерял дар речи, потом глубоко вдохнул и выдохнул со словами, как будто ему сейчас сделали большое одолжение:

— Ты? Ко мне?

— А как? К кому мне еще идти? В лесу только деревья, в реке — вода. В небо и так каждый день исповедуюсь. Без таинства как?

— А я думал — литургию вместе отслужим, — совсем потеплел отец Димитрий и даже погладил до сих пор пахнущей ружейным маслом ладонью свою курчавую бородку.

— Так и отслужим, если позовешь.

— Родные, — обратился к ждавшим его по частным делам прихожанкам священник, — простите, на сегодня отложим всё. Видите, брат пришел. А на вечернюю службу приходите. Слышали?.. Иоанникий со мной служить будет.

Молва о том, что отшельник объявился в храме, да еще и будет служить с батюшкой, мгновенно облетела поселок, и на вечернюю службу собрались любопытства ради даже те, кто до этого заходил в церковь только за святой водой или куличи освятить. То есть за обычаем, а не для разговора с Богом. А служба получилась на диво проникновенная. Многие узнали, что навечерие Благовещения Пресвятой Богородицы — это день Захария Постника. И в этот вечер отец Димитрий вовсе не командирским голосом и без упрека в нем читал проповедь, а потом вдруг повернулся к своему гостю и сказал:

— Слово предоставляется отцу Иоанникию.

Стоявший с тихой молитвой в уме и сердце Иоанникий вздрогнул от неожиданности, окинул взглядом смотрящих на него и с любовью, и с любопытством сельчан, но перечить не решился. Сделал шаг, встал рядом с отцом Димитрием:

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на Бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать!

И вдруг он достал из-за пазухи пичугу, отпустил ее, и она, чирикнув под куполом, пулей унеслась в раскрытые весне врата.

Прихожане хотели было аплодировать, но отец Димитрий остановил их одним только взглядом.

— Чего это? — тихо спросил он отшельника.

— Пушкин. Александр Сергеевич Пушкин, — пояснил Иоанникий, но потом сообразил, что спрашивают его не про стихотворение «Птичка», а про ту, что улетела. — А, пичуга, зимой чуть не замерзла, подобрал в лесу, а сегодня самый лучший день отпускать на волю…

И снова хотел народ в ладоши хлопать, но не решился. А Иоанникий поклонился всем в пояс и поблагодарил:

— Храни вас Бог, люди добрые.

* * *

— Вы Георгий Иванович? — Женщина держала за руку тихую девочку. В другой у нее был пакет с документами и обследованиями.

— Он же Гога, он же Гоша, — начал было перешучивать киногероя врач, но осекся — во взгляде женщины были боль и безысходность. — Я…

— Сделайте Ксюше операцию, — глухо, но требовательно произнесла Маргарита.

— Я? — будто испугался хирург. — Я с сегодняшнего дня в отпуске, вот, Валерий Михайлович сделает. Он даже лучше, чем я. А я только за документами на работу зашел…

— В запой собираетесь? — огорошила и самого Георгия Ивановича женщина, и его коллегу Валерия Михайловича. Тот аж крякнул, но едва сдержал неуместный хохоток.

— Это мое личное дело, — немного обиделся Гоша, он же Гога.

— Да, конечно, — согласилась Маргарита, — но Иоанникий сказал, что только вы сделаете так, как надо.

— Иоанникий? — Георгий Иванович опустил голову, а потом и присел на стул. Машинально протянул руку: — Давайте ваши документы. «КаТэ» здесь?

— Здесь, — засуетилась рукой в пакете Маргарита. — Вы уж помогите, я вам потом сама наливать день деньской буду. — Мгновенно статная красивая современная женщина превратилась в добрую русскую бабу. — И таких закусок наделаю…

Так причитала, что и Валерий Михайлович подошел.

— Поможешь? — спросил его Георгий Иванович, глядя пленку снимка на свет.

* * *

В первый раз Сергей поцеловал Веру в кинотеатре. Банально, но правда. Он даже не помнил, какой они фильм смотрели… Сначала он взял ее руку в свою, ощутил тепло на кончиках подушечек ее пальцев, приложил к губам тыльную сторону ладони девушки, а когда она повернула к нему лицо, решился поцеловать… Сидевшие за их спинами зрители не протестовали, а лишь посоветовали пересесть на последний ряд, благо что сеанс был дневной и места в зале имелись.

С момента того поцелуя в жизни Сергея всё остальное отошло на второй, третий и другие планы. Образ Веры заслонял собой любые события, обстоятельства, перспективы и насущные задачи. Учился он хорошо, вернее, отлично, но теперь даже сквозь страницы любимых книг на него смотрела Вера. Наверное, с ней происходило то же самое… Наверное. Хотя Вера и «наверное» совместимы ли? Во всяком случае, Вера даже учиться стала хуже. Первую сессию закрыла с тройками, отчего Сергею пришлось выслушать от отца Веры науку о системе предпочтений. Нет, бывалый начальник не был против любви и отношений его дочери с «безродным» романтиком, он просто прочитал традиционную в те времена лекцию о том, что всякий человек должен приносить пользу обществу, а для того, чтобы ее приносить, надо сначала стать кем-то, то есть выучиться. В сущности, четвертьчасовое назидание можно было свести к одной последней фразе:

— Короче, учиться-то надо. Об этом не забывайте. Ты понял?

— Понял, — согласился Сергей, но ничего поделать ни с собой, ни тем более с Верой не мог.

Конец ознакомительного фрагмента.