Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

Сергей Ильин

В настоящую книгу включены 137 контрапунктных баллад. Это абсолютно новый жанр. Контрапунктная баллада состоит из строго чередующихся стихов и преимущественно эссеистской прозы. Иногда стихи – это просто стихи, а иногда и гораздо чаще – баллада в чистом виде. Но в любом случае стихи и проза, дополняя друг друга, как раз и создают стилистически новаторское, балладное звучание… Почему, собственно, баллада? Да потому что все в мире, по убеждению автора, если брать только сердцевину, есть баллада. Сотворение мира – баллада. И вечное бытие тоже баллада. Рождение и гибель цивилизаций – баллада. И уж конечно, любая человеческая жизнь, если выразить ее предельно кратко и динамично, будет тоже балладой… Отсюда прямо следует, что баллада зиждется на самом существенном событии: будь то внешнем или внутреннем. А не такое ли именно событие лежит в основе как нашей жизни, так и искусства? Ведь должен быть сюжет, а как он рассказывается – от начала к концу, от конца к началу или от середины к началу и концу, не столь важно. Так что балладный рассказ о психических коллизиях и даже метафизических проблемах, от века волнующих ум и сердце человеческое, есть прямое жанровое дополнение к так называемой «классической балладе», образцам которой автор тоже не забыл уделить должное внимание.

XXV. Баллада об Ахиллесовой Пяте Поэзии

1

Часто поэтов не жалует власть,

ибо предельно им малую часть

целостной жизни дано показать:

жанра стихов такова уже стать.

Только лишь мысли да чувства одни

в недоумении ночи и дни

с рифмой игривой должны проводить:

вместо того, чтоб воистину — жить.

А между тем каждый хочет тиран —

царь ли, король, император иль хан —

общий у всех здесь властителей нрав,

каждый властитель отчасти здесь прав —

чтоб злодеяния в мире его

были чуть-чуть не «от мира сего».

Волю Истории в них показать

и — злую волю свою оправдать,

вот о чем втайне мечтает тиран:

царь ли, король, император иль хан.

Этого сделать не может поэт —

ведь у искусства его слабый свет.

Снова творя как бы из ничего,

ложное он создает волшебство.

И хоть и есть в нем закваска творца,

трудно поверить в него до конца.

Там же, где к образу веры в нас нет,

гаснет искусства великого свет.

Правда, останется после него

второстепенное, но — мастерство.

Жить с ним и в нем до конца обречен,

точно с пятой Ахиллесовой, он.

2

Деспотическая власть потому недолюбливает поэтов, что чувствует в глубине души — а у такой власти, как и любого демона, тоже есть душа — что поэтический дар по природе своей слишком односторонен, чтобы охватить жизнь во всей ее существенной целокупности, а именно это для демона власти есть вопрос жизни и смерти: ведь ничто в мире не бывает случайным, и если в тот или иной исторической момент и в той или иной отдельно взятой стране бразды правления захватила кровавая элита или единоличный тиран, то и для этого есть какие-то глубокие исторические основания, но вывести их на свет божий, а главное, оправдать их на весах бытия — то есть перед лицом вечности — может только художник, настоящий художник, и как правило, в жанре прозы: лирическому поэту такая задача просто не по плечу, — и вот демон власти инстинктивно тянется к таким художникам, заигрывает с ними, всячески поощряет их совершить великое таинство художественного преображения жизни — в данном случае, обремененной многочисленными и чудовищными жестокостями — дабы самому в качестве того или иного персонажа или, на худой конец, в «атмосфере между строк» обрести последнее оправдание, а с ним и вечное бытие.

Да, демон власти, демон-провокатор, демон-убийца знает, что перед судом морали ему никогда не оправдаться, поэтому он заранее презирает и ненавидит этот суд, предпочитая ему высший суд (прозаического) искусства, а поэтов, даже самых талантливых, он причисляет к апологетам морали и, нужно сказать, не без некоторого основания: ведь поэты не могут создавать законченного образа человека, их удел творить лишь образные чувства и мысли, а это еще не все, это, как говорится, «на любителя», это очень редко проходит сквозь игольное ушко последнего преображения и оправдания жизни.

И потому, когда разгорается смертоносный конфликт между оппозиционной лирикой и деспотической властью, и первая оказывается в положении голубя в когтях коршуна, не следует все-таки забывать — исключительно справедливости ради — что и на нем, этом душевно чистом и трогательно-невинном, как голубь, участнике конфронтации, лежит некая малая и, если угодно, мистическая вина — злые языки вообще поговаривают, что никакая противоборствующая сторона не может быть вполне невинной — вина однострунного озвучивания жизни.

3

Нет большей радости для праздного поэта,

чем, Бога предварительно лишив его опор,

и совести протест оставив без ответа,

затеять с ним пустой и бесполезный спор:

для вида упрекнуть его в страданьях мира,

для вида Гудвином-волшебником назвать,

для вида сотворить в нем ложного кумира, —

чтобы для вида его с гордостью свергать.

А главное — чтоб в Ахиллесовой отваге

в том поединке страшном с честью лечь костьми:

хоть только с тенью и хоть только на бумаге,

поднявшись над собой, но больше — над людьми.

4

Допустим, что окружающие нас вещи действительно созданы богомтворцом, но тогда следы творения должны как-то в вещах присутствовать: скажем, наподобие высокопотенциированных гомеопатических лекарств, практически не содержащих уже действующее вещество, — эти следы поэтому невозможно выявить в чистом виде, как это пытаются сделать философии и религии — ведь они неотделимы от вещей, как сознание от мозга, но их нельзя обнаружить и в глубине вещей, потому что они иноприродны вещам, как сознание иноприродно мозгу.

И вот тогда иным энтузиастам приходит в голову гениальная идея перетряхивать имена вещей до тех пор, пока в результате тряски ни начнут сыпаться из их чрева разного рода иррациональная отсебятина: так заезжий гастролер перетряхивает свои карманы и оттуда с завидной закономерностью являются платки, карты, красочные шары, яйца и даже голуби.

Эту иррациональную отсебятину принято еще называть «откровениями свыше», процесс перетряхивания зовется «поэзией», а энтузиастов-фокусников именуют «поэтами», — и все-таки приходится допустить, что иные из них — о графоманах речи нет — в виде строжайшего исключения и на самом деле говорят языком богов, или по крайней мере, языком Орфея: математическим доказательством такого предположения является тот факт, что они нисколько не стесняются, когда читают свои стихи публично — они в этот момент подобны Адаму и Еве, которые еще не знают, что они нагие и что им поэтому должно быть стыдно.

5

«Тихо заснуть — и спросонья

слышать, как годы прошли,

и как в лицо твое комья

грубой упали земли, —

а потом жить, как спросонья,

помня, как годы все шли,

и что тебя только комья

ждать будут грубой земли».

Сказано чуточку лживо:

смерть в снах увидеть нельзя, —

так и ползет похотливо

по миру эта стезя.

Имя ей — слово поэта:

чем же оно нас взяло?

тем ли, что порцию света

лишнюю в мрак привнесло?..